На пороге «рабовладельческой» концепции

Круг замыкается: «феодализм в древности» = азиатский способ производства

Вариант третий: нет азиатского способа производства, есть феодализм

Вариант второй: азиатский способ производства — смешение феодального и рабовладельческого начал

Вариант первый: азиатский способ производства — основа особой формации

Начнем с гипотезы азиатского способа производства как наиболее радикальной (вводящей в схему всемирного развития новую формацию и принципиально новый способ производства). К тому же выдвижение именно этой концепции положило начало дискуссии в западной и советской науке.

Вопрос об авторстве указанной гипотезы мы рассмотрим ниже, во второй части. Пока же остановимся на современном толковании этой гипотезы.

Сейчас ее сторонники единодушно понимают под азиатским способом производства такой строй, при котором: отсутствует частная собственность на средства производства, прежде всего на землю; нет класса эксплуататоров — частных владельцев средств производства, есть общины, фактически владеющие землей и эксплуатируемые государством (в лице класса эксплуататоров-чиновников). Значительная часть сторонников данной гипотезы подчеркивает деспотический характер «азиатской» власти. Возникновение особой общественной формации, основанной на азиатском способе производства, объясняют специфическими условиями Востока: потребностью в искусственном орошении, без которого невозможно земледелие и которое должно было привести к сильной цент-

ральной власти, регулирующей водное хозяйство и закрепляющей существование общин.

Как известно, каждая классово антагонистическая формация имеет свою, присущую только ей систему производственных отношений (отношения собственности, особый вид эксплуатации), свою специфическую надстройку, основывается на таких особенностях производства, которых нет при других формациях. В «азиатском» обществе есть как будто все эти элементы: специфика производственных отношений — отсутствие частной собственности на землю, эксплуатация общин государством; особенность надстройки — совпадение государственного аппарата с господствующим классом, деспотия; особый характер производительных сил — решающая роль искусственного орошения. Иными словами, эту концепцию никак не упрекнешь в отсутствии стройности и законченности. Необходимо только подтвердить ее фактами.

Гипотезе азиатского способа производства в «чистом» виде — в смысле признания на Востоке «вечного» «азиатского»общества — в современной советской историографии посвящено меньше работ, чем на Западе. Большинство этих работставит теоретические проблемы, не занимаясь специально исследованием конкретных фактов всемирной истории. Один и» немногих—Е. С. Варга, хотя тоже был занят преимущественно теоретической стороной дела, коснулся все же и вопроса о реальном существовании азиатского способа производства. Он справедливо заметил, что дело, в конечном счете, сводится к тому, «доказали ли последние исследования: неправильность „гипотезы" Маркса (об азиатском способе производства.— В. Н.) или нет? Существовал ли в истории где-либо азиатский способ производства?» [483, 382].

Правда, академик Варга высказался при этом против «длительных исторических экскурсов», так как исходил из· несомненности признанного будто бы всеми существования азиатского способа производства ³. Два конкретных примера в своей книге он все же привел: 1) Как могли, спрашивал автор, в пустыне возникнуть города, храмы, пирамиды «без оросительных сооружений, то есть без сильной государственной власти, создающей и регулирующей водное хозяйство, то есть без азиатского способа производства?» (483, 377].

2) В восточных языках нет даже слова «землевладелец» 483, 377], что говорит об отсутствии на Востоке частной земельной собственности.

Не знаем, найдется ли хоть один человек (хотя бы из сторонников гипотезы азиатского способа производства), который согласен с примерами, приведенными Е, С. Варгой. Действительно, почему строительство оросительных сооруже-

пий, городов, храмов и пирамид, существование сильной государственной власти невозможны без азиатского способа производства? Сильная центральная власть, проводившая ирригационные работы, существовала (и существует) при самых различных общественных формациях. Еще проще опровергается второй пример: вопреки утверждению Варги, слово «землевладелец» (как и другие термины, более или менее аналогичные европейским наименованиям разных категорий феодалов) в восточных языках имеется (в современном китайском языке, например, «землевладелец» буквально соответствует слову «дичжу»).

Обратимся к работам других авторов, писавших — одни

•более, другие менее определенно — о существовании «азиатского» общества.

Академик В. В. Струве в своих тезисах 1964 г. признал, что «азиатский способ производства входил в состав всемирно-исторической концепции великого Маркса» [777, 105]. После этого автор, видимо, как и Варга, счел излишним вопрос, существовала ли в истории такая категория, как азиатский способ производства, и попытался лишь максимально ограничить ее в пространстве и времени.

«Азиатский способ производства, — писал В. В. Струве,—

•не являлся необходимым последствием процесса разрушения первобытного коммунистического общества, а возникал, как это отметил Маркс, при наличии определенных условий. Таким условием была в Южном Междуречье, где сложилось первое в истории классовое общество, регулировка его мощных рек...

В конце XXII в. до н. э. шумерийское общество уже является развитым рабовладельческим обществом, в котором труд коллективных, государственно-храмовых рабов отодвигает на задний план труд общинников.

В позднешумерийском обществе и частное рабовладение начинает играть более существенную роль, и его значение еще более усиливается в среде вавилонского общества — преемнице шумерийского» [777, 106—108].

Сразу же возникает вопрос: если в III тысячелетии до н. э. шумерийское общество дошло до стадии развитого рабовладения, когда же оно прошло раннерабовладельческую стадию, учитывая тогдашний — на заре всемирной истории — крайне медленный темп исторического развития?

На пяти страничках В. В. Струве, разумеется, не мог подробно обосновать свою новую точку зрения. Ответ же на наш вопрос дает приводившийся им в многочисленных работах богатый фактический материал, всегда приходивший в противоречие со схемой азиатского способа производства⁴.

Все труды Струве, написанные с 1932 г., с момента, когда

он только встал на почву марксистского учения ob общественно-экономических формациях, сознательно были направлены на то, чтобы доказать существование на древнем Востоке рабовладельческого общества, т. е. опровергнуть гипотезу особого «азиатского» строя. Они представляются намнесравненно более убедительными, чем — не подтвержденные, в сущности, материалом—тезисы 1964 г. Во всякомслучае, эти тезисы не могут зачеркнуть трудов всей жизни ученого.

Попытку подкрепить гипотезу «азиатского» строя фактами предпринял также специалист по истории Камбоджи» Л. А. Седов.

«Достаточно поверхностного сравнения так называемого раннерабовладельческого. общества древнего Междуречья и так называемого феодального общества Камбоджи,— говорил он,— чтобы обнаружить в их структуре большее сходство, чем соответственно между этим рабовладельческим обществом и античным рабовладением и феодальным обществом Европы и так называемым феодализмом Камбоджи,. Таиланда и т. д. В сравнении обнаруживается сходная роль государства и государственной собственности, аналогичное место храма и храмовой собственности, наличие общин, даже приблизительно одинаковое место рабства и рабской формы эксплуатации, сохранившихся, как известно, в Индокитае до XIX в.» [686, 48—49].

Л. А. Седов выделяет два различных типа «азиатских» структур — ирригационный и скотоводческий, резко противопоставляя каждый из них европейским докапиталистическим обществам. Приведенная выше цитата посвящена ирригационному обществу. Аналогичные мысли высказываются им о «скотоводческом» типе развития: «Не будучи вполне компетентным в этом вопросе, я все же полагаю, что между так называемым рабовладельческим — скотоводческим обществом гуннов и так называемым феодальным обществом монголов существует большее типологическое сходство, чем между аграрным феодализмом Европы и степным феодализмом кочевников» [686, 50].

Примеры, приведенные Л. А. Седовым, кажутся на первый взгляд более убедительными, чем упоминавшиеся примеры Е. С. Варги и В. В. Струве, но и они носят поверхностный характер (это слова самого автора — «поверхностные сравнения»). Возьмем, например, такие указываемые автором сходные черты древнего Междуречья и средневековой, Камбоджи, как «наличие общин» и «приблизительно одинаковое место рабства и рабской формы эксплуатации». Автор полагает, что эти моменты отличают Месопотамию и Камбоджу, как общества «ирригационные», от европейских рабовла-

дельческих и феодальных. Однако наличие общины — особенность всех докапиталистических классовых формаций. «Приблизительно одинаковое» место рабства и рабской эксплуатации в том смысле, как говорит, Л. А. Седов, характерно для многих, если не всех, раннеклассовых общественных структур. Иными словами, указанные факторы не могут служить доводом в пользу особой «ирригационной» формации. А пример кочевников? В самом деле, гуннское общество очень похоже на общество монголов времени Чингисхана: та же бросающаяся в глаза сила родовых пережитков, сплоченность, оставшаяся еще от первобытнообщинного строя, та же»воинственность, стремление перенести центр тяжести общест.венных противоречий с развивающихся классовых антагонизмов внутри кочевого общества на противоречия между дан-

•ным кочевым обществом и другими народами. Но сравним гуннов не с монголами времен Чингисхана, а с монгольским обществом лет на 100—200 позднее. Ведь классовый строй монголов на рубеже XII—XIII вв. едва вышел из первобытнообщинного, еще не завершил своего становления, и только в XIV—XV вв. окончательно оформилось общество, просуществовавшее без принципиальных изменений до начала XX в.

Сравнение же монгольского общества XIV—XV вв. с гуннским показывает большие различия. На месте централизации — политическая раздробленность, взамен первобытного шаманизма — развитая ламаистская идеология, нравы стали менее воинственны и т. д. Центр тяжести эксплуатации переяесен внутрь самого монгольского общества. Если сравнивать это монгольское кочевое общество с другими по характеру религиозной идеологической надстройки, то придется ставить его в ряд не с гуннским, а с индийским, китайским или даже средневековым итальянским: делались же сравнедия тибетского и монгольского ламаизма с католицизмом.

Неправомерность вывода Л. А. Седова об особых «ирригационном» и «скотоводческом» типах развития мы объясняем тем, что выделение общественно-экономической формации на базе каких-либо иных признаков, кроме отношений собственности и господствующих форм эксплуатации (в классово антагонистических обществах), невозможно. Каждое общество выступает перед нами в сложном переплетении

•связей, часть из которых сближает его с одними, соседними социумами, часть — с другими, даже не соседними. Китай XVIII в., может быть, больше похож на Китай I в. до н. э., чем на Индию XVII—XVIII вв.; но это не значит, что в Китае до нашей эры был тот же социальный строй, что и в XVIII в., все зависит от того, в каком отношении мы их будем сравнивать. Конечно, китайская этническая и культуряая общность существовала на разных стадиях экономическо-

го развития и более очевидна, чем общность экономическая. Суть учения об общественно-экономических формациях состоит именно в том, что оно позволяет научно установить невидимую на первый взгляд социально-экономическую общность народов, самых различных во времени и в пространстве, в расовом, языковом и культурном отношениях.

В некоторых статьях формационная принадлежность того или иного общества определяется по большей или меньшей роли государства в регулировании экономических отношений. Так, в статье, совместно написанной М. Г. Козловой, Л А Седовым и В. А. Тюриным, говорится, что «в Юго-Восточной Азии не сложилось ничего подобного европейской иерархической системе, основанной на частнофеодальной земельной собственности и независимом от государственной власти богатстве. Государства этого региона остались по· преимуществу бюрократическими. Статус человека определялся там прежде всего и главным образом его местом в служебной иерархии. Все это, — по словам авторов, — позволяет говорить, что изменения и сдвиги XIV—XV вв. происходили в Юго-Восточной Азии лишь в порядке эволюции в. рамках азиатского способа производства, предстающего как такой тип общественной структуры, внутри которого выделяются свои стадии, отличные от формаций, наблюдаемых в Европе» [725, 545].

Получается, что главным признаком особого «азиатского» строя, отличного от рабовладельческого и феодального, М. Г. Козлова, Л. А. Седов и В. А. Тюрин считают большую роль государства. Но она имела место в разных общественно-экономических формациях, особенно на стадии формирования нового строя. Известна, например, исключительная роль государства в классически рабовладельческой Римской империи, совпадение понятий «эксплуататоры» и «государство» в совсем не «ирригационной» древней Спарте; доказаны важные функции государства при становлении феодальных отношений в классических феодальных странах Западной Европы. В европейском средневековье развитие «частнофеодальной земельной собственности» и «независимого от государственной власти» богатства — явление довольно позднее. Поэтому и значительная роль государства, государственной собственности в Камбодже не обязательно опровергает существование там феодального строя: может быть, они свидетельствуют лишь о сравнительно невысокой степени развития феодальных отношений или о наличии отношений рабовладельческих.

До сих пор нами рассматривался вариант «чистой» или «вечной» азиатской формации, т. е. концепции, признающей господство азиатского способа производства в течение всей

трех-четырехтысячелетней истории Востока. Есть другая разновидность гипотезы азиатского способа производства, которая находит отношения азиатского способа производства у всех народов, переходящих от первобытнообщинного строя к классовому обществу. Одними из первых в современной дискуссии такую теорию выдвинули французские авторы Ж. Сюрэ-Каналь и М. Годелье.

Этот вариант гипотезы азиатского способа производства поражает сравнительно с вариантом «вечного» «азиатского»строя своей конкретностью и обилием примеров. Азиатский способ производства находят буквально всюду: в современных государствах Тропической Африки, в Микенах и Спарте, у македонцев доалександровского времени, в Азии и древних американских государствах. Самый последовательный в СССР сторонник этих взглядов И. Л. Андреев, утверждая, что «азиатский способ производства вполне логично укладывается в общепринятую схему формаций как самая примитивная классовая форма, как период превращения бесклассового первобытного общества в классовое общество» [686^ 194J, приводит в качестве примера социальную структуру Мали, где «96,2% населения живет в деревнях, представляющих собою соседские объединения семейных общин и являющихся основной ячейкой общества. Европейских плантаторов там не было. Попытки оросить страну окончились безуспешно. Класс туземных феодалов не сложился... Помещичьего землевладения нет. Капиталистические отношения носили очень поверхностный характер. Спрашивается, может ли общество с такой социальной структурой быть названо обществом классовым? Частная собственность на основное средство традиционного производства — землю — еще не сложилась. О развитом классовом обществе в данном случае трудно говорить». Напоминая, что период превращения капиталистического общества в коммунистическое настолько специфичен, что экономисты выделили социалистический способ производства, автор утверждает: «Но тогда и азиатский спосо& производства имеет право на существование, и не меньшее право, потому что эта ступень по времени гораздо более значительна, занимает более тысячелетия» [686, 195—196].

В одной из статей И. Л. Андреев спрашивает: «Действительно, как иначе можно охарактеризовать, скажем, малийское общество конца 50-х — начала 60-х годов нашего века, периода получения независимости?» [450, 58]. Примерно таков же ход рассуждения и других авторов.

Данный вариант «азиатского» общества отличается от варианта Варги или Седова тем, что он, во-первых, выдвигается не как специфически восточный, а как закономерный для всех стран мира, т. е. термин «азиатский» теряет члрсь вся-

кую связь с содержанием. Уж если давать данному варианту рассматриваемой концепции какое-то условное географическое название, лучше было бы назвать его «французским», учитывая, что его выдвинули и активно отстаивают преимущественно французские авторы.

Во-вторых, сторонники этого варианта не придают решающего значения ирригации и деспотической власти (что вытекает из их представлений об универсальном характере «азиатской» формации).

В данном случае нет необходимости анализировать множество приводимых авторами фактов, так как они не вызывают сомнений. Только если разобранный выше первый вариант гипотезы азиатского способа производства совершенно не был подкреплен фактами, но отвечал, на наш взгляд, всем признакам общественно-Экономической формации, то данный — второй — вариант, подкрепляемый обильным фактическим материалом, признакам особой формации — в чем легко убедиться — не отвечает.

То, что раннеклассовое общество могло существовать тысячу (и больше!) лет, ничего не значит: первобытный строй существовал многие и многие тысячелетия, но мы все же рассматриваем его пока как одну общественно-экономическую формацию. В переходном обществе⁵ типа доколониального Мали процесс классового образования зашел не так далеко, чтобы мы имели перед собой сложившуюся экономическую систему с определенной, соответствующей этой системе надстройкой. Либо это общество в основе бесклассовое— тогда оно представляет последний этап первобытнообщинного строя. Либо мы уже признаем это общество классовым — тогда оно должно включаться в рамки той общественной формации, в направлении которой идет развитие. Конечно, определить в начальный период это направление, установить, какой уклад является ведущим, очень трудно: обычно это удается сделать только применительно к тому времени, когда производственные отношения и надстройка достигают определенной степени зрелости.

Ясно, что на ранних этапах исторического развития не имеет места процесс накопления крупных частных капиталов, т. е. нет условий перехода к капитализму. Нет накопления немногими лицами и крупных земельных владений — этой обязательной предпосылки феодализма. Свободной земли в период разложения первобытнообщинного строя нередко бывает много. В таких случаях земля не представляет большой ценности — в противоположность феодальному строю, при котором она является главной формой богатства. Поэтому в «нормальных» условиях классообразования на первый план выдвигаются методы прямого насилия, захвата и порабоще-

ния личности, с тем чтобы силой принудить других людей работать на себя, отдавать плоды своего труда. Экономическая зависимость, экономические формы эксплуатации также существуют, но они — на втором плане. Ведущей, таким образом, становится рабовладельческая тенденция.

Но «нормального» процесса классообразования, в смысле свободы от влияния более развитых обществ, не знала большая часть народов мира. На разложение первобытного строя германцев и славян оказывало влияние хозяйственное, идеологическое и политическое развитие народов, ушедших далеко вперед, поэтому у первых в период, переходный от доклассового общества к классовому, рабовладельческая тенденция на каком-то достаточно раннем этапе сменилась феодальной, которая стала господствующей. У некоторых народов Африки развитие идет еще сложней: на них, находящихся между стадиями первобытнообщинного строя и классового общества, долгое время воздействовали факторы, направляющие их развитие к феодализму, минуя рабовладельческое общество. В течение ста последних лет к этому добавилось влияние капитализма, что привело к возникновению условий для перехода от первобытнообщинного строя, минуя не только рабовладельческое, но и феодальное общество, прямо к буржуазному. За последние десятилетия на эти страны мощное влияние оказывает также мировая система социализма; к возможности миновать две ступени — рабовладельческую и феодальную — добавляется теперь возможность миновать заодно и третью ступень — капиталистическую, придя прямо к социализму.

Пока ни одна из борющихся тенденций не победила, страны, о которых мы говорим, по-прежнему переживают период перехода от первобытнообщинного строя к какой-то более высокой формации. К какой именно — решит борьба тенденций внутри этих обществ, сочетание внутренних и внешних факторов. Для этого потребуется немало времени. Доказано, что· в переходные периоды особенно велика роль государства, как орудия, ускоряющего в этих случаях движение общества по· восходящей линии.

Переходные периоды вообще часты в истории, причем не только на стадии перехода от первобытнообщинного строя к классовому обществу⁶. Возьмем, например, Китай: с середины XIX до середины XX в. он представлял собой общество, переходное от феодального строя к капиталистическому, причем полной, окончательной победы национального капитализма так и не произошло. Индия до прихода колонизаторов была феодальной; под властью Англии она в течение 150 лет представляла собой общество, переходное от феодализма к капитализму, но это переходное общество было несамостоя-

тельным, являлось придатком капиталистического общества Англии. Полной победы капиталистических отношений не произошло и здесь. После освобождения Индии наступил новый переходный период, когда капиталистическая (но уже национальная капиталистическая) тенденция борется с новой — социалистической. Исход борьбы будет зависеть от соотношения сил между капиталистической и социалистической тенденциями в Индии и во всем мире.

Вступить на путь переименования всех переходных периодов в «общественно-экономические формации» значило бы, по нашему мнению, отказаться от понятия формации как социального организма, зарождающегося, формирующегося, достигающего зрелости и не приходящего в упадок до тех пор, пока он не исчерпает свои силы. Появление во всемирной истории практически неограниченного числа «формаций» не дало бы возможности видеть основные этапы и направления развития, вело бы к произволу в периодизации, вообще затруднило бы ориентировку в исторических процессах.

Иногда исследователи, глубоко знающие факты и специфику какого-либо переходного периода, например раннего средневековья⁷, теряя общую перспективу, проявляют склонность рассматривать изучаемый ими период как нечто самодовлеющее, а не как часть общей, более широкой формации. Так, А. И. Неусыхин, выделяя в раннем средневековье «протофеодальный» период, когда еще не сложилось «ясно выраженной классовой структуры общества», но уже возникло государство, считал, что такой период, не имея уже признаков первобытного строя, не являлся еще и классово-феодальным, т. е. не может быть отнесен ни к какой общественной формации [660, 76, 87].

Но рассуждение о том, что так называемый протофеодальный период не является ни рабовладельческим, ни феодальным, ни первобытнообщинным, на наш взгляд, неверно. Ему противоречат факты заметных в истории граней между формациями, явных скачков от доклассовой формации к классовой, связанных обычно с возникновением государства, факты существования в соответствующих обществах уже возникших (хотя бы и не «ясно выраженных») классов, классового неравенства, эксплуатации. Протофеодальный период— первый период феодальной формации, хотя он и отличается от позднейших этапов феодализма, так же как сильный, рослый и самостоятельный юноша — от грудного младенца.

В силу изложенного нам кажется, что ни выделять раннеклассовое общество в особую формацию, ни рассматривать его как некое внеформационное нет оснований. Прав Ю. И. Семенов, когда он пишет, что «общество вообще существует лишь как единство последовательно сменяющихся

социально-экономических формаций, каждая из которых представляет более высокую ступень его развития по сравнению с предшествующей» (743, 91]. Сказать, что тот или иной период лежит вне общественно-экономических формаций, значило бы, таким образом, сказать: вне общества ⁸.

Слабостью обеих разновидностей гипотезы азиатского способа производства—ее «вечного» и «французского» вариантов — остается то, что науке неизвестен какой-либо четвертый способ эксплуатации и соединения непосредственного производителя со средствами производства (в классовом обществе), кроме тех, которые характерны для рабов, феодально-зависимых крестьян и наемных рабочих. «Абстрактно взятая формация, — писал по этому поводу С. М. Дубровский в 1929 г.,—основана на одном определенном способе производства, а конкретное общество может включать в себя разные способы производства, разные уклады, разные классовые отношения». Но «невозможно указать ни одного примера, где бы особый „азиатский уклад" существовал при наличии других укладов. Это понятно, так как нет специфически азиатского производства, соответствующих производственных отношений» [141, 124).

Все сторонники гипотезы азиатского способа производства находят в «азиатской» формации особый способ эксплуатации, но не расшифровывают его. В самом деле: если общинников эксплуатировал государственный аппарат, то в чьих интересах? В своих собственных? Но если это так, то факт эксплуатации крестьян в «азиатском» обществе непосредственно государством означает лишь, что господствующий класс, владеющий средствами производства коллективно, совпадает с государственным аппаратом⁹. Но какие методы эксплуатации этот господствующий класс применяет, мы бы по-прежнему не узнали, а потому не определили бы характер эксплуататорского класса и всего общества.

Если господствующий класс, объединенный в единую государственную организацию, эксплуатирует трудящихся в основном методами капиталистического найма, перед нами государственный капитализм (мы взяли, конечно, чисто теоретический пример: фактически при капитализме мы не знаем случая, чтобы господствующий класс полностью совпадал с государственным аппаратом). В докапиталистических классовых обществах, где внеэкономическое принуждение играет большую, иногда — при рабовладении — преобладающую роль в экономике, господствующий класс чаще стремится слиться с государственной машиной, особенно в условиях распространения ранних форм частной собственности. Если господствующий класс, объединенный в «государство», эксплуатирует крестьян, опираясь на свое владение землей

плюс внеэкономическое принуждение, речь будет идти о феодальном государстве и обществе. Но попробуем представить себе господствующий класс, эксплуатирующий народ только через государственный аппарат — путем высоких налогов, трудовых повинностей, — не столько наделяя непосредственных производителей землей, сколько стремясь оторвать их от земли, лишить собственности. Каков будет тогда характер эксплуатации? Очевидно, поскольку в основе ее будет лежать не собственность на капитал или на землю, а прямая собственность на плоды труда, реализуемая через применение насилия, то эксплуатация в данном случае начинает носить рабовладельческий характер.

Четвертого способа эксплуатации, отличного от отчуждения личности, отчуждения земельной собственности и «наемного рабства», сторонники «азиатской» гипотезы доныне не нашли.

Желание ответить на вопрос — что же представляет собой эта особая форма эксплуатации, лежащая в основе «азиатских» общественных отношений, — наглядно проявилось в ряде работ. В отличие от тех выступлений, в которых просто констатируется наличие особой, ранее неизвестной формы эксплуатации, такие работы представляют как бы следующую, более высокую ступень развития дискуссии.

К ним относятся, в частности, статьи Ю. И. Семенова, в которых предпринята попытка разложить азиатскую форму эксплуатации на составные части.

Исходный пункт гипотезы Семенова тот же, что в рассмотренных выше различных вариантах азиатского способа производства: в основе первой классовой общественно-экономической формации лежит особая «нерасчлененная» форма эксплуатации. Однако же автор фактически расчленял ее на две. Одну группу эксплуатируемых в древнейших обществах Востока, по его мнению, составляли рабы, другую — видимо, крестьяне, т. е. люди, сидящие на земле, ведущие свое хозяйство и эксплуатируемые господствующим классом через государственный аппарат (налоги, трудовые повинности). «Первой исторической формой существования классового общества, — делал вывод Ю. И. Семенов, — является, таким образом, общественно-экономическая формация, имеющая своей основой нерасчлененное единство феодального и рабовладельческого способов производства, — феодально-рабовладельческая формация» (743, 251].

В этом определении Семенова, данном в 1957 г., многое оставалось недостаточно мотивированным. Если налицо две формы эксплуатации, почему автор именует их одной, «нерасчлененной»? Утверждая, что в древнейших классовых обществах наряду с рабовладельческими отношениями «уже в самый начальный момент истории» существовали феодальные, Семенов отдавал себе отчет в том, «что феодальные отношения, имевшие место в странах древнего Востока, отличались от феодальных отношений, господствовавших в средневековой Европе» [743, 247]. Но если и в данном случае имеются эти две разные формы общественных отношений, то почему автор сливает их в одну, одинаково именуя «феодальными»? Ю. И. Семенов почему-то полагал, что «вопрос о своеобразии феодальных отношений, существующих в древневосточном обществе, выходит за рамки» его работы там же).

Как известно, понятие общественно-экономической формации предполагает определенный, соответствующий данной формации уровень производительных сил. Лицо формации определяет господствующий способ производства.

Какое место занимают эти категории в гипотезе Ю. И. Семенова? Феодально-рабовладельческое общество древнего Востока соответствует у него производительным силам энеолита и бронзового века; античное (рабовладельческое) общество — раннему железному веку, феодализм — развитому железному веку.

Зависимость производственных отношений от уровня производительных сил как будто показана. Правда, и тут есть определенная неясность. Автор ограничивает рабовладельческое (античное) общество рамками Средиземноморья; в странах Востока сохраняются, очевидно, и в средние века отношения феодально-рабовладельческие. Между тем смена бронзового века железным имела место не в одном Средиземноморье, но во всех странах древнего мира. Спрашивается, почему в странах Средиземноморья смена бронзового века железным привела к возникновению рабовладельческого общества, а в странах Востока — нет? Почему определяющая роль уровня производительных сил во втором случае не проявилась? Ю. И. Семенов не ставит этих вопросов и не дает на них ответа.

Перейдем к другой проблеме: какой тип производственных отношений являлся в феодально-рабовладельческой формации ведущим? В статье 1957 г. Семенов отвечал: рабский труд был менее производителен, чем труд «феодально-зависимых», но он «мог доставлять почти столько же продуктов. β силу того, что степень эксплуатации раба могла превышать и превышала степень эксплуатации феодально-зависимого ра-

ботника... Если рабу можно было уделять такую часть произведенного продукта, которая была абсолютно необходимой для поддержания его физического существования, то феодально-зависимый производитель должен был оставлять себе столько, сколько было необходимо для поддержания существования не только его самого, но и семьи (743, 253]. Из этого рассуждения следует, что рабскую форму эксплуатации в странах древнего Востока Ю. И. Семенов считал ведущей.

Позже он, определив как «кабальные» те общественные отношения в древнейших странах, которые другие исследователи обычно называли рабовладельческими, писал: «Ведущая роль принадлежала кабальному укладу независимо от соотношения между числом кабальников и мелких самостоятельных производителей. В социально-экономической структуре древневосточных обществ могли происходить и происходили сдвиги в самых различных направлениях, но господствующей, в конечном счете, была тенденция к превращению· всех без исключения категорий непосредственных производителей в кабальников. Кабальный уклад общественного хозяйства определял всю социально-экономическую структуру древневосточного общества и тем самым весь уклад его жизни в целом. Именно кабальный уклад был основой экономического и политического могущества класса эксплуататоров, а тем самым и основой его господства над массой мелких самостоятельных производителей» [750, 87], Кто признает в каждой формации один господствующий тип производственных отношений (ведущий уклад) и зависимость производственных отношений, господствующих в данной формации, от уровня производительных сил, тот в гипотезе Семенова увидит следующее: ведущий экономический уклад—рабовладельческий (он же кабальный); раннему железному веку (а он был во всех странах Востока) также должна, как правило, соответствовать рабовладельческая стадия развития общества. Иными словами, особая азиатская формация Семенова, исходя из этих двух посылок, представляет собой одну из разновидностей рабовладельческого строя [см. 686, 32—33].

Такой вывод, логически вытекающий из посылок автора» не был почему-то им сделан. Наоборот, Семенов предпринял две попытки резче противопоставить свою гипотезу «рабовладельческой» концепции. В 1957 г. он называл общества древнего Востока феодально-рабовладельческими, в 1965 г. переименовал их в «кабальные», ввел новые понятия — «кабальники» и «кабаловладельцы» (вместо рабы и рабовладельцы» как в 1957 г.). Новая терминология не принята до сих пор ни одним ученым, кроме ее автора. Она затрудняет понима-

ние сути господствовавшего на древнем Востоке общественно-экономического уклада, так как термин «кабала» обычно применяется лишь к одной разновидности рабовладельческих отношений (кабальное или долговое рабство). И. М. Дьяконов, возражая Ю. И. Семенову, вполне обоснованно указал, что «невозможно выделить отдельно формацию, определяемую ведущей ролью кабального рабства. Термин, предлагаемый Семеновым, оставляет в тени такую важнейшую форму рабовладения на Древнем Востоке, как эксплуатация рабов — пленных» [547, 44].

В другом отношении, правда, Ю. И. Семенов сделал попытку пойти вперед, заменив крайне неподходящий для древности термин «феодально-зависимые» термином «прафеодально-зависимые»; феодальный уклад, который он находил на всех стадиях развития древних государств, стал у него именоваться прафеодальным или протофеодальным. Автор, однако, по-прежнему не объяснил, чем последний отличался от средневекового феодального.

Он писал, что прафеодальный уклад с развитием общественного производства постепенно переходил в кабальный: незначительная часть земледельцев «богатела и превращалась в кабаловладельцев. Большая часть нищала, разорялась, лишалась средств производства и в конечном счете пополняла класс «кабальников» [750, 84—85]. Цитированный отрывок вполне отвечает мысли автора о кабальном (или рабовладельческом) укладе как основном и о прафеодальном — как переходном, размывающемся по мере прогресса экономики. Из так называемых прафеодально-зависимых получаются в итоге рабы (кабальники) и рабовладельцы (кабаловладельцы). Прафеодальные отношения предшествуют, таким образом, тем, которые можно назвать рабскими, кабальными. Исходя из этого единственно правильным было бы, очевидно, эти отношения, как предшествующие рабовладельческим, назвать «прарабовладельческими». Почему автор назвал их «прафеодальными», создавая впечатление, будто они непосредственно предшествовали средневековому феодализму? Не есть ли это некоторый логический перескок?

Семенов дает следующее объяснение тому, как он пришел к указанному термину: «Мелкие самостоятельные производители на Древнем Востоке подвергались жестокой эксплуатации государством, являвшимся верховным собственником земли. Они платили подати и несли повинности. Налоги, которые они вносили, по существу, представляли своеобразную форму феодальной земельной ренты (именно это положение требуется доказать; Ю. И. Семенов даже не пытается сделать это.—ß. H.). Поэтому данную формулу эксплуатации можно охарактеризовать как феодальную. Следовательно,

имеются определенные основания рассматривать мелкое самостоятельное натуральное хозяйство в обществах Древнего Востока как составную часть феодального общественно-экономического уклада, а мелких самостоятельных производителей как феодально-зависимых» [750, 84]. «Так как из-за незрелости (?— В. Н.) они значительно отличались (чем?— В. Н.) от феодальных отношений эпохи средних веков... мы будем называть их прафеодальными или протофеодальными, а образованный ими уклад общественного хозяйства соответственно прафеодальным или протофеодальным. В качестве прафеодала на Древнем Востоке обычно выступало государство» [750, 85].

Мы отмечали выше, что эксплуатация общины государственным аппаратом не может служить определяющим признаком производственных отношений: государственные формы эксплуатации встречаются во всех классово антагонистических формациях. Ю. И. Семенов, как видим, смотрит на этот вопрос совершенно иначе: он считает эксплуатацию населения господствующим классом через государственный аппарат, посредством налогов, разновидностью лишь одной формы эксплуатации — феодальной. Достаточно найти на древнем Востоке эксплуатацию населения государственной властью, как делается вывод: производственные отношения — феодальные.

Нам представляется, что, переименовав феодально-рабовладельческую формацию в кабальную, а феодальные отношения в прафеодальные, Семенов усугубил противоречия своей гипотезы.

- В 1966 г. автор внес в свою схему новые изменения. Он признал полное равноправие в кабальной формации двух составляющих ее укладов — кабального и прафеодального и переименовал ее в «кабально-прафеодальную общественноэкономическую формацию» [745, 100]. Ю. И. Семенов отказался тем самым от понятия ведущего уклада, видимо чувствуя, что признание одного уклада ведущим (а таким, как мы показали, можно было признать только кабальный уклад) неизбежно приведет к «рабовладельческой» концепции древневосточного общества.

Согласно новому варианту гипотезы Семенова, кабальный и прафеодальный уклады теоретически равноценны, но соотношение между ними то и дело меняется: когда торжествует кабальный уклад, общество объединяется, когда соотношение меняется в пользу прафеодального уклада, общественный организм надолго распадается.

Последний вариант (с полным равноправием рабовладельческого и феодального укладов) докапиталистической классовой антагонистической формации выдвинут, однако, и

доведен до «классической» формы другими авторами, особенно Л. С. Васильевым и И. А. Стучевским ¹⁰.

По их гипотезе, разложение первобытнообщинного строя порождало три модели классового общества — рабовладельческую, феодальную, азиатскую Авторы исходили из идеи о параллельности этих трех тенденций, самостоятельности и равноправии соответствующих им укладов. Равноправие, очевидно, не только в том, что все три уклада могут возникать из первобытного общества при почти одинаковом уровне производительных сил, но и в том, что ни один из них в рамках докапиталистических классовых обществ, взятых в целом, не является ведущим. Как пишут Васильев и Стучевский, для них «рабовладение и феодализм не две противостоящие и даже стадиально различные формации, а две стороны одного и того же более общего явления — докапиталистических обществ, базировавшихся на внеэкономическом принуждении» [499, 86].

По какому пути пойдет то или иное общество, выйдя из первобытнообщинного состояния, зависит, по мысли авторов, от формы общины, а эта последняя определяется рядом факторов, прежде всего природными условиями (в различных природных условиях возникают общины античного, германского или азиатского типа). Три модели докапиталистических классовых обществ, считают они, составляют общую вторичную формацию, основанную на частной собственности и внеэкономическом принуждении.

Васильев и Стучевский радикально разрешили в своей схеме трудности, с которыми мы сталкивались, знакомясь с гипотезой Семенова (проблемы производительных сил и ведущего общественно-экономического уклада). Решение Васильева и Стучевского состоит в том, что они отбросили и то и другое.

Переход от первобытнообщинного строя не к рабовладению, а скажем, к феодализму не связан, по их мнению, с существованием более совершенных орудий труда ^п. Все различные типы производственных отношений — рабовладельческие, феодальные, азиатские — порождаются близкими друг к другу по уровню производительными силами [499, 89—90]. Возникновение феодализма у германцев или славян нельзя объяснить, считают авторы, заимствованием производственно-технических достижений рабовладельческой античности 499, 81—82].

Васильев и Стучевский, как мы видели, отвергли также понятие ведущего уклада; в их вторичной формации ведущих укладов три — рабовладельческий, феодальный и азиатский; точнее, поскольку азиатский уклад, по их мнению, представляет собой сочетание феодального и рабовладельческого

(лишь находящихся в состоянии полного равновесия), можно сказать, что ведущими укладами являются два. Таким образом, «вторичную» формацию Васильева — Стучевского можно было бы назвать феодально-рабовладельческо-азиатской или просто феодально-рабовладельческой. В этом — общее между ней и рассмотренной выше феодально-рабовладельческой формацией Семенова.

Правда, Семенов не вводил в свою гипотезу наряду с феодальным и рабовладельческим укладами третьего — загадочного «азиатского». Но и в схеме Васильева — Стучевского «азиатская» модель представляет самое слабое место. Она может самостоятельно существовать только при условии обязательного равновесия феодальных и рабовладельческих элементов. Иначе при преобладании феодальных элементов получается не особое «азиатское» общество, а феодальное с рабовладельческим укладом в нем. В случае же преобладания рабовладельческих отношений получим рабовладельческое общество с феодальным укладом. Но где в истории Васильев и Стучевский нашли бы общество, в котором рабовладельческие и феодальные элементы были бы идеально уравновешены? На каких весах они смогли бы это определить?

По словам авторов, два равноценных, равных по силе способа производства, сосуществующие в рамках азиатского строя,—феодализм и рабовладение—«как бы тормозят друг друга» (499, 88}. Каким образом два параллельных, действующих строго в одном направлении фактора могут тормозить друг друга? По-видимому, Васильев и Стучевский понимают «торможение» как борьбу феодальной и рабовладельческой тенденций, причем то одна, то другая выходит на первый план (ср. с точкой зрения Семенова).

«Торможение», по мнению авторов, не ведет к прекращению развития: «Медленно развиваясь на протяжении тысячелетий, азиатская модель имеет, однако, вполне определенную тенденцию развития. Суть этой тенденции сводится к тому, что в конечном счете феодальные элементы в ней начинают постепенно преобладать над рабовладельческими. Выражаясь математическим языком, третья, азиатская, модель в своем развитии „стремится" ко второй, феодальной. Различия между обеими моделями в том, что „очищение" феодального способа производства от сначала очень значительных, а затем менее существенных примесей рабовладельческого способа производства во всех тех районах, где подобное сочетание имело место, шло столь медленными темпами, что к эпохе всемирного распространения европейского капитализма оно было еще очень далеко от завершения» [499, 88—89].

Из этого отрывка мы фактически узнали, что в «азиатском» обществе с начала до конца господствует феодальная

тенденция, что отличие такого общества от феодального европейского состоит лишь в темпах роста феодализма. Должно быть, это — медленно развивающееся феодальное общество, внутри которого просто сохраняется длительное время рабовладельческий уклад. Азиатская модель, таким образом, грозит выскользнуть из схемы Васильева — Стучевского, разрушив все здание.

А как обстоит дело с рабовладельческой моделью? Переходя к ней, мы сразу обнаруживаем, что авторы так и не справились с проблемой хронологической последовательности—или одновременности—формаций. Как примирить концепцию Васильева и Стучевского со следующим их рассуждением: рабовладельческая модель «встречается в истории очень редко», потому что «в силу присущих рабовладельческой формации органических пороков (!—В. Н.)... неизбежно заходит в тупик и деградирует»; когда рабовладельческий строй гибнет, общество «как бы возвращается к исходной точке классообразования, усиливая те тенденции феодализации, которые были ему свойственны еще в начале его становления, и тем самым совершая своеобразный виток спирали» 499, 88]. Получается, что тенденция феодализации предшествовала развитым рабовладельческим отношениям даже в рамках рабовладельческой модели. Феодализм как исходный пункт, феодализм как итог — не значит ли это, в соответствии с принятыми до сих пор представлениями, что речь идет просто о феодальном обществе с рабовладельческим укладом в нем? В итоге выходит, что из трех моделей, составляющих вторичную формацию Васильева и Стучевского, одна прямо является феодальной и две — одна в большей, другая, может быть, в меньшей степени — «стремятся» к феодализму. Иными словами, к феодализму «стремится» вся гипотеза Васильева — Стучевского. Недаром в заключительном абзаце их статьи говорится, что «из трех моделей наиболее совершенная и передовая — феодальная. Ее по праву можно считать главной и основной во вторичной докапиталистической формации, определяющей лицо этой формации» (499, 90]¹².

Прежде чем покончить с вопросом о «смешанной» азиатско-феодально-рабовладельческой формации, отметим тщательность, с какой некоторые авторы избегают в своих построениях всего, что могло бы осложнить их положение. Они, в частности, совершенно не касаются надстроечных явлений, хотя, казалось бы, можно ли писать о формации, не рассматривая общество в целом. Схема Васильева — Стучевского сугубо абстрактна, в их статье нет примеров из истории отдельных стран. Если бы авторы статьи включили в нее проблему надстройки и привлекли конкретные примеры, гипотеза их стала бы далеко не такой стройной.

Известно, что органическую часть всякой общественной формации составляет надстройка, например государство, создаваемое господствующим классом, чтобы закрепить, расширить и защитить тот способ производства, представителем которого этот класс является. А если ведущих укладов, как говорили авторы, два? Возникнут ли две самостоятельные надстройки или одна общая? Или надстройка будет общей у всех трех моделей, которые составляют, по мнению авторов, одну формацию? Васильев и Стучевский полностью обходят вопросы такого рода.

Г. А. Меликишвили, развивающий взгляды, в основе близкие гипотезе Л. С. Васильева и И. А. Стучевского, попытался, в отличие от них, привести отдельные (к сожалению, немногие) конкретные примеры из истории восточных стран, но они, как нам кажется, сделали гипотезу еще менее ясной. Автор утверждает, например, будто в Финикии сложилась иная общественно-экономическая формация (именно — рабовладельческая), чем в окружавших Финикию ближневосточных обществах [643, 76], что в древней Индии существование господствующего класса основывалось «преимущественно на примитивной феодальной эксплуатации общинников» [643, 70], в то время как в других странах древнего Востока «могут существовать и существовали раннеклассовые» общества «с резким преобладанием форм азиатского способа производства» [643, 76] (ни одного такого конкретного общества в статье, правда, не было названо). Выделить Финикию в формационном отношении из ряда других стран древнего Переднего Востока, находившихся примерно на том же уровне развития производительных сил, можно, разумеется, лишь отрицая, что разница между формациями зависит от уровня развития производительных сил. Действительно, Меликишвили, подобно Васильеву и Стучевскому, не признает, что существование раннеклассовых, развитых рабовладельческих или развитых феодальных обществ обязательно связано «с определенным уровнем развития орудий труда», не согласен, что «феодальные социально-экономические отношения соответствуют обязательно... более высокому уровню» материального производства, чем рабовладельческие отношения. «Известно, — поясняет свою мысль автор, — что переход в Западной Европе от рабовладения к феодализму происходил скорее в условиях упадка, нежели подъема производства»

[643, 77].

С этим сходно и рассуждение А. Я. Гуревича: «На самом деле в поздней Римской империи наблюдался не прогресс производительных сил, которые должны были согласно упомянутому закону (закону перехода от одной общественной формации к другой. — В. Ы.) перерасти отживавшие рабо-

владельческие производственные отношения и прийти в конфликт с ними, а скорее застой и даже регресс производства, приведший римское общество в тупик» [526, 15]. Решив, что падение Римской империи «вряд ли объяснимо только кризисом рабовладельческого строя», автор упоминает о существовании множества противоречивых объяснений данного исторического явления и приходит к выводу: «каждая из теорий (кризис системы рабского хозяйства, упадок производства, варварские нападения, гипертрофия государства, народные выступления, сокращение численности населения, торжество христианства, партикуляризм провинций и т. д.) отражает какую-то реальную сторону исторического процесса». «Историческое явление,— делает он вывод,— многопланово как по своему генезису, по комплексности вызвавших его причин, так и по влиянию, которое оно оказывает: оно не имеет одной причины и поэтому не может быть однозначно объяснено» [524, 54]:.

Спрашивается, что внушило обоим цитированным авторам мысль, будто по закону смены общественных формаций в Римской империи накануне краха рабовладельческого строя должен был наблюдаться непрерывный прогресс производительных сил?

До сих пор большинство историков, изучающих древнюю историю, связывало с кризисом рабовладельческой формации в Риме длительный — занявший столетия — упадок производительных сил. Это ничуть не противоречит тому факту, что в конечном счете весь переход от рабовладельческой формации к феодальной и сам кризис античного мира были подготовлены и вызваны ростом производительных сил. Если не учитывать их определяющую (в конечном счете) роль, мы придем, как видно из приведенных цитат, к фактическому признанию равнозначности множества различных причин: и упадка производства, и «гипертрофии государства», и торжества христианства. Какой же из факторов был определяющим — автор не указывает. Историческая закономерность смены общественно-экономической формации становится не очень понятной. Не видя определяющей роли развития производительных сил, обращая внимание лишь на упадок производства в конце древнего мира, можно, конечно, не признать рабовладение и феодализм последовательными ступенями общественного прогресса. Г. А. Меликишвили смог поэтому найти на древнем Востоке равно развитые рабовладельческие и феодальные общества [см. 643, 79].

Сливая, как это делали до него Семенов, Васильев и Стучевский, рабовладельческий строй с феодальным, Меликишвили, в отличие от перечисленных авторов, придал своей «смешанной» формации более ярко выраженный «феодаль-

ный» оттенок. Как и для Семенова, Васильева и Стучевского, отправным пунктом для него послужила мысль, что «дань, государственные налоги, общественные работы» могут рассматриваться лишь в качестве форм «примитивной феодальной эксплуатации» [643, 70], что «суть феодального строя именно состоит в присвоении господствующим классом прибавочного продукта труда непосредственных производителей путем налога или ренты, превращения в дальнейшем (только в дальнейшем. — В. Н.) в его собственность земли и личности производителя» [643, 72]. Мы пока не останавливаемся на том, как автор представляет себе «присвоение прибавочного продукта» при отсутствии каких-либо элементов собственности эксплуататора на землю или на личность эксплуатируемых. Отметим лишь, что для Меликишвили эксплуатация подданных государством есть основная форма эксплуатации в большинстве древневосточных стран. Поскольку же он считает эту форму исключительно феодальной, в странах древнего Востока должен был, согласно его теоретическим посылкам, господствовать феодализм. Меликишвили утверждает, что рабовладельческий строй в древних государствах мог «создаться лишь в исключительных случаях», что после падения Рима «общество возвращается (! — В. Н.) к магистральной линии своего развития — на путь феодализации» [643, 76].

«Из всего вышесказанного становится понятным,— резюмирует автор,— почему феодализм является столь распространенной, универсальной антагонистической формацией: феодальное общество фактически и есть наивысшая реально существовавшая форма развитого докапиталистического классового общества. Именно в силу этого оно и сделалось исходным для формирования нового, более высокого этапа общественного развития, базой перерастания в буржуазное, капиталистическое общество. Теоретически, с точки зрения развития антагонистических классов, дальнейшей (после феодализма. — В. Н.) ступенью в движении общества могло быть превращение крепостных в рабов (!!— В. Н.), однако это не только не осуществляется, поскольку находится в резком противоречии с потребностями развития производительных сил, но, наоборот, мощный натиск последних совместно с революционной борьбой порабощенной части населения победоносно ломает оковы созданного веками правового и экономического неравенства, водворяя сперва правовое, хотя бы формальное, равенство (капитализм), а затем и экономическое, фактическое равенство между людьми (социализм)»

1643, 77}.

Любопытно, что автор, отрицавший роль уровня производительных сил для перехода от первобытнообщинного строя

к рабовладельческому или к феодальному, выдвигает этот фактор на первый план, когда пришлось коснуться несравненно лучше изученного наукой перехода от феодализма к капитализму. Не случайно также Меликишвили, приводя в своей статье отдельные примеры рабовладельческих и «феодальных» обществ на древнем Востоке, не упоминает ни одного основанного на азиатском способе производства: ему, очень хорошо знакомому с фактами, сделать это необычайно трудно.

Вообще «азиатский» строй занимает в гипотезе Меликишвили еще более скромное место, чем у Васильева и Стучевского. У тех все три модели равноправны, по крайней мере в теории, Меликишвили, разделив с самого начала докапиталистические общества на раннеклассовые, развитые и позднеклассовые, включает в число раннеклассовых наряду сраннерабовладельческими и раннефеодальными также и азиатские — «то есть с осуществлением обеих форм эксплуатации и обоих социально-экономических укладов, без особо выраженной тенденции к превращению в общество рабовладельческого или феодального типа» [643, 76}. До этого момента ход рассуждений Меликишвили совпадает с гипотезой Васильева и Стучевского. Но, переходя к развитым классовым обществам, Меликишвили не находит здесь азиатского способа производства. «Азиатское» общество для него — всегда раннеклассовое, развитое же классовое докапиталистическое общество может быть только рабовладельческим или феодальным — как на Западе, так и на Востоке [см. 643, 79].

Казалось бы, общественный строй, при котором так называемое равноправие двух укладов наблюдается лишь на ранних этапах и который в зрелой форме приходит либо к рабовладельческой, либо к феодальной формации, сам рассматриваться как отдельная общественно-экономическая формация ни в коем случае не может. Однако Меликишвили объявляет его особой классовой формацией [643, 78}. Определения, даваемые автором в этой связи, явно противоречивы. С одной стороны, «азиатское» общество — только один из типов раннеклассовых обществ, «переходный характер» которых подчеркивает сам Меликишвили [643, 72], с другой — его «можно выделить» в особую формацию.

Аналогичным образом азиатский способ производства Меликишвили определяет и как сочетание «труда рабов и протофеодального типа эксплуатации широких слоев местного населения» [643, 78), и как самостоятельную форму эксплуатации, правда близкую «то к феодальным и протофеодальным, то к рабовладельческим формам» (643, 79]. Причем на следующей странице утверждается нечто третье: «азиатский» уклад, «азиатские» формы эксплуатации «вполне мо-

гут быть рассмотрены и в качестве протофеодальных» 643, 80].

Что же представляли собой «протофеодальные» отношения: нечто независимое от «азиатских», или тождественное им, или часть их?

Непонятно также, в чем автор видит разницу между феодальными — в его представлении — отношениями и азиатским способом производства. Он то пишет, что в «азиатском» обществе, в отличие от рабовладельческого и феодального, «господствующая прослойка выступает в лице государства, его аппарата и всех связанных с ним лиц» (643, 78], то утверждает, что «суть феодального строя именно и состоит в присвоении господствующим классом прибавочного продукта труда непосредственных производителей путем налога или ренты» [643, 72]. В то же время Г. А. Меликишвили считает, что «неправильно... рассматривать „азиатский" уклад и „азиатскую" формацию в качестве разновидностей феодального уклада и феодальной формации» [643, 79}! Тогда «суть» какого же строя — азиатского или феодального — составляет эксплуатация государством общинников? Два тезиса исключают друг друга.

При всех противоречиях в статье Меликишвили верх безусловно берет концепция феодализма в древности: вывод, что феодальный путь представляет «магистральную дорогу», воспринимается как главный. Эта работа в еще большей мере, чем статьи Семенова, Васильева и Стучевского, может служить иллюстрацией того, каким образом из азиатско-рабовладельческо-феодальной концепции «испаряется» азиатский способ производства, оставляя в «осадке» чистый феодализм.

Но теория «феодализма в древнем мире» по природе своей не может применяться к истории одного Востока. Страны греко-римского мира также не знали такого «рабовладения», явное отсутствие которого в древней Азии и Египте вызвало все споры. Даже в Римской империи (если брать не одну Италию), в период наивысшего в мировой истории расцвета рабовладения, было, вероятно, больше земледельцев-общинников, чем рабов, т. е. труд -рабов «классического типа» в «основйых отраслях производства» не преобладал. Естественно поэтому появление среди последовательных противников «рабовладельческой» концепции воззрений, согласно которым в древности и в средние века во всем мире, кроме

стран, где по-прежнему господствовали первобытные отношения, существовала одна общественно-экономическая формация — феодализм, рабовладельческие отношения определяются лишь как существовавший внутри нее уклад, в одних случаях более (Рим, Афины), в других—менее развитый. С самого начала в выступлениях некоторых участников дискуссии можно встретить фразы в защиту «вечного» феодализма или единой «формации внеэкономического принуждения». Первое цельное изложение таких взглядов дал Ю. М. Кобищанов.

По его словам, «эксплуатация мелких производителей путем голого принуждения, без посредства обмена, это и есть феодальная эксплуатация... Феодальный способ производства заключается в эксплуатации мелкого производителя путем внеэкономического принуждения... Что касается так называемого рабовладельческого способа производства, то его никогда и нигде не существовало» [686, 43—45).

Последовательность этой точки зрения выгодно отличает ее от многих концепций, при разборе которых много времени уходит на выявление их внутренних противоречий. Прямолинейность суждений Кобищанова привела к тому, что его взгляды раньше других стали объектом критики, хотя принципиальной разницы между ним и, скажем, Васильевым и Стучевским, по существу, не было.

В ходе первых устных обсуждений 1965 г. была высказана мысль, что «опровергнуть существование в древности феодализма, пожалуй, труднее, чем отрицать существование некоей особой азиатской формации. Труднее, так как в данном случае речь идет о реально существовавшем в истории способе производства, причем весьма сходном с рабовладельческим, иногда настолько, что их трудно различить» [686, 238]. Это предположение лишний раз подтверждено, как нам кажется, выходом в свет в 1970 г. брошюры В. П. Илюшечкина [569]. Правда, автор не хочет называть единое (как он считает) докапиталистическое классово антагонистическое общество феодальным, предпочитая термин «вторая основная стадия общественной эволюции». Он трактует этот строй менее упрощенно, чем Ю. М. Кобищанов, подчеркивая все время, что рассматривает его как смешение с самого начала двух укладов — крепостнического и рабовладельческого. Но в основном констатируемая В. П. Илюшечкиным формация не отличается от варианта Кобищанова, так как ведущим укладом в ней придется признать крепостнический.

В. П. Илюшечкин, надо отдать ему должное, привлек множество конкретно-исторических примеров, которые, несомненно, доказывают, что рабство и крепостничество сосуществовали как в древнем мире, так и в средние века. Деление всемирной истории на древнюю и средневековую автор поэтому

объясняет «целой горой различных условностей» (569, 65]. Он не видит разницы в уровне развития производительных сил в древнем и средневековом мирах, а также грани между ними в виде какого-нибудь революционного переворота (победа же в средние века мировых религий не может служить доказательством смены общественно-экономической формации). В. П. Илюшечкин полагает, что «пятичленная» концепция не в силах объяснить, как он говорит, «очень деликатный и щекотливый вопрос о переходе первобытнообщинного строя в одних случаях в рабовладельческую, в других — в феодальную формацию» [569, 77], поскольку, по его мнению, не было воздействия каких-либо более передовых стран на государства раннего средневековья.

Мы могли бы сказать: подлинный спор начинается только· отсюда. Точка зрения Илюшечкина — Кобищанова выгодно отличается от «смешанного» варианта «азиатской» гипотезы своей логичностью, от «французского» ее варианта — тем, что· не подменяет сути спора, от классической теории азиатского способа производства — тем, что апеллирует к фактам.

В чем же разница в подходе к периодизации В. П. Илюшечкина и сторонников «рабовладельческой» концепции? По нашему мнению, в том, что Илюшечкин подходит к проблеме периодизации с позиции негибких, законченных категорий, под которые он хотел бы подогнать реальный исторический процесс, в то время как последователи В. В. Струве, плохоли хорошо ли, исходят из фактического хода истории.

Начнем с деления всемирной истории на древность и· средние века. Неужели все дело в «горе условностей» и границу между этими эпохами можно было бы провести где угодно? Ведь речь идет об основной периодизации, принятой несколько столетий назад и разделяемой до сих пор всеми историками, не только марксистами. Почему они от нее не откажутся? Потому что факты, запас которых все время пополняется, удобно ложатся в нее. Мы, таким образом, исходим не из того, что имеются понятия «рабовладение» и «феодализм», которые надо (или не надо) применять к какому-то периоду, а из существования реальных эпох всемирной истории, которые требуется объяснить.