Докапиталистический Китай: два этапа или один?

До сих пор нам приходилось сравнивать некую закономерность — действительную или мнимую, якобы выведенную некоторыми современными авторами из исторических фактов,— с самими конкретными фактами (сравнение, как мы видели, оказывалось не в пользу некоторых гипотез). Несравненно трудней идти в обратном направлении: выискивать определенную закономерность среди массы фактов. Обилие конкретного материала, противоречивость различных факторов, сложность их взаимодействия создают впечатление полной хаотичности. Марксистская методология дает, однако, жлюч к объяснению всего механизма и постепенно открывает реальные связи.

Все сторонники концепции «феодализма в древности», включая авторов, конструирующих различные варианты «смешанных» формаций, а также часть защитников азиатского способа производства отстаивают, как было показано выше, точку зрения, согласно которой вся история «традиционного» Китая, от конца первобытности до возникновения капиталистических отношений, представляет единую общественную формацию. Иными словами, они рассматривают весь этот период как время господства в основе неизменных отношений собственности и эксплуатации, сложившегося на одном и том же уровне производительных сил и не прерывавшегося на протяжении всего периода социальной революцией.

Как ни трудно охватить общим взглядом путь китайского общества, попробуем все же отметить некоторые важнейшие вехи.

Подойдем к живому потоку истории с имеющимся у нас критерием общественно-экономической формации и попробуем установить, когда и какие основные, принципиальные изменения происходили в «традиционном» Китае: 1) в отношениях собственности; 2) в политической надстройке; 3) в идеологии; 4) в уровне производительных сил.

Прежде чем начать применять наш критерий, напомним: самая большая трудность—в том, что перечисленные четыре фактора действуют не одновременно. Правда, коренныеизменения в отношениях собственности — определяющий признак каждой формации—видимо, должны более или менее соответствовать революционным переменам в политической надстройке. Но переворот в идеологии, как известно из· опыта многих народов и эпох, начинается задолго до политических потрясений, подготовляет их; с другой стороны,. борьба между старой и новой идеологией, как правило, продолжается долгое время после того, как переход от одной формации к другой в экономической и политической областях в основе давно завершен. Еще меньше видимого соответствия между коренным изменением производительных сил и социально-экономическими преобразованиями, меняющими сущность формации. Вторые безусловно зависят от первых как определяющего фактора, но эта зависимость проявляется только в конечном счете. Технической революции всегда (особенно в докапиталистические эпохи) требовалось длительное время, чтобы результаты ее, во-первых, смогли по-настоящему преобразовать общественное производство, во-вторых, исподволь воздействуя на сознание (в древности— целого ряда поколений), подготовить субъективные факторы социальной (в древности — стихийной) революции.

После этих предварительных замечаний посмотрим прежде всего, нет ли в истории Китая — со второй половины II тысячелетия до н. э.⁷ до начала XX в. н. э.—каких-либо моментов, наглядно свидетельствующих о коренном перевороте в отношениях собственности?

И действительно, за указанный более чем трехтысячелетний период обнаруживаем немало важных, по-видимому, поворотных пунктов в экономической истории: перераспределение собственности после покорения государства Шан чжоусцами в XI в. до н. э.; реформы, узаконивающие рост частной собственности и постепенный распад общины в VI—IV вв. до н. э.; мероприятия центральной власти, направленные на новое перераспределение—как общинных, так и частных— земель в период надельной системы (III—VII вв. н. э.); распад надельной системы и торжество крупного землевладения (VIII в.); изменения в сфере собственности—новые расширения фонда государственных земель — в результате чужеземных завоеваний, в особенности монгольского в XIII в.; дальнейшие успехи частной собственности и рост товарно) денежных отношений в XVI—XVIII вв. Присмотревшись, можно различить два больших цикла, в начале каждого из которых роль государства (скорее как верховного распределителя, чем верховного собственника средств производства)

чрезвычайно велика, но постепенно уменьшается, как бы уступая прогрессирующему давлению частнособственнических отношений. Потом наступает длительная полоса более или менее явного преобладания частной собственности, сменяющаяся к началу следующего цикла кризисом и новым укреплением государственного сектора.

Заметим, что периоды резкого преобладания государственных форм собственности сравнительно коротки и даже в это время частная собственность, отступая, не исчезает, а приобретает лишь другой облик—облик владения. Государственная собственность расцветает обычно после тяжелых кризисов и внешних вторжений. Должно быть, не будет ошибкой сказать, что отмеченные два цикла экономического развития Китая—это два периода прогресса, прежде всего, частной собственности на средства производства. Преобладание государственного сектора в начале первого цикла естественно для стадии выхода из первобытнообщинных отношений, когда частная собственность еще максимально неразвита и скрывается под покровом общественной. Но чем объясняется возрождение государственных форм собственности в первые века нашей эры? По-видимому, единственным естественным объяснением была бы необходимость превращения одной формы частной собственности в другую, переход собственности из рук одного эксплуататорского класса в руки другого. Если так, то в обоих случаях (во II тысячелетии до н. э. и в III в. н. э.) мы имеем дело с изменениями формаднонного порядка.

Но действительно ли это так? Выше мы употребили слово «цикл» в неточном значении, в смысле простой констатации частичной повторяемости явлений. Но что, если речь идет об абсолютной повторяемости и перед нами в самом деле замкнутые циклы: общественная собственность—частная—снова общественная—снова частная? Является ли история традиционного Китая «циклической», или в ней можно обнаружить неотделимое от понятия общественно-экономической формации движение по спирали?

Для уяснения этого от собственности на вещи обратимся к собственности на людей—работников. Предупредим, что, как ни мало изучены проблемы древней и средневековой собственности на землю, положение с изучением собственности на людей во много раз хуже: нет достаточных данных ни о норме эксплуатации, ни об удельном весе рабского труда, невозможно дать точную социальную характеристику ряду категорий трудящихся.

Известно, однако, что рабы имелись уже на заре китайской цивилизации, что неуклонно шел процесс перехода от государственных форм эксплуатации к частным, что число

частновладельческих рабов вплоть до первых веков нашей эры возрастало.

Потом происходит поворот: рабы и близкие к ним прослойки так называемого «подлого люда» во все большем числе переходят в ряды «простолюдинов» — крестьян. Это нашло отражение, в частности, в земельной политике государства: если в первые века надельной системы крупным землевладельцам предоставлялись дополнительные наделы на рабов (распределение земли как бы по «орудиям труда»), то позже такая практика прекращается. Преобразование рабов в закрепощенных крестьян шло одновременно с прикреплением крестьян к земле, превращением их в зависимое от землевладельцев сословие. Из бывших свободных земледельцевобщинников и бывших -рабов сложился класс зависимого крестьянства, ставший основным производительным классом средневекового Китая (да и Китая нового времени).

Сравнивая теперь последовательность смены форм земельной собственности и эксплуатации, убеждаемся в полном их соответствии. Тут и там — два больших периода, водоразделом между которыми служит надельное землепользование насаждавшееся в III—VII вв. н. э. Таким образом, III век может условно рассматриваться как начало нового социально-экономического этапа. Становится также очевидным, что речь идет о двух последовательных стадиях социального прогресса, а не о движении по кругу: общество, построенное на сохранении сильнейших общинных пережитков и на неуклонном возрастании самых крайних, рабских форм эксплуатации^ сменяется обществом, в котором крайние формы эксплуатации с самого начала несколько смягчены, свободные же общинники, напротив, попадают в зависимое положение. И позже, в Китае средневековья и нового времени, тенденция. в общем идет не в сторону рабства; при прежней неразрывности экономических и внеэкономических методов принуждения все больше возрастает удельный вес экономических форм за счет внеэкономических.

Все это, вместе взятое, конечно, не циклическое развитие а развитие по спирали.

Проследим теперь изменения в общественной надстройке. Казалось бы, это намного легче, чем исследовать неясные вопросы собственности и эксплуатации, однако тут возникает иная трудность: что отбирать из массы материала.

Так, отыскивая в истории Китая последних трех тысячелетий полосу внутренних потрясений, которая, может быть, указала бы момент революционного перехода от формации к формации, обнаруживаешь обилие восстаний и чужеземных нашествий, в котором разобраться нелегко. Попытаемся представить их сводную картину:

Век до Восстания и инон. э. земные н-ипествия	Век н. э.	Восстания и иноземные нашествия	Век н. э.	Восстания и иноземные нашествия
XI — Χ — IX — VIII — VII — VI — V — IV — III A* II — Î —	I II ΠΙ IV V VI VII VIII IX χ XI	А А Г Г Г Г А В А ГВ Б	XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX	Г.Б Г А А,Г А А

Условные Обозначения: А—крупные народные восстания; Б—наиболее значительные народные восстания местного масштаба; В — мятежи представителей привилегированных классов; Г — иноземные вторжения.

Первое впечатление: общественные потрясения в Китае непрерывны; с III в. до н. э. крупные народные восстания вспыхивали там в среднем чуть реже, чем один раз в два столетия. На этом основании некоторые западные историки, составляя хронологические таблицы «бунтов» в Китае и графики их подъемов и спадов, отказывались от установления какой бы то ни было закономерности. Мы, однако, настроены не столь пессимистически.

Конечно, арифметический подсчет не отразит всю сложность проблемы, не покажет качественное различие между восстаниями, степень их глубины, жизненность оставленных ими традиций. Но даже он дает кое-какую пищу для размышления по поводу динамики внутренних конфликтов в истории Китая.

Обратим внимание прежде всего на то, что в последние века в нашем перечне—XVII, XVIII, XIX—крупные народные восстания начинают происходить уже каждое столетие {крестьянская война XVII в. под руководством Ли Цзы-чэна, восстание тайного общества «Белого лотоса» конца XVIII в., крестьянская война тайпинов XIX в.). Создается впечатление, что здесь, в новый период всемирной истории, китайское общество постепенно вступает в какой-то постоянный кризис, разрешаемый, видимо, уже за рамками таблицы, т. е. в XX в.

Второе, что бросается в глаза,— это отсутствие указаний на крупные восстания и нашествия извне в начале нашего перечня—с XI по III в. до н. э.

Правда, некоторые китайские историки хотели бы найти мощные социальные коллизии и в этот период. В источниках сохранилось упоминание о бунте в чжоуской столице в 841 г. до н. э., в результате которого ван (монарх) бежал и на вре-

мя, до воцарения его сына, установилось некое правление гунхэ. Отдельные авторы толковали «гунхэ» как «республика» (именно такое значение имеет это слово в современном китайском языке), а события 841 г. именовали первой в истории Китая революцией. Но суть событий абсолютно неясна, а иероглифы «гунхэ» поддаются, как показали другие китайские авторы, различному объяснению: то ли захват власти неким Гунбо Хэ, то ли «совместное правление» (гунхэ) двух князей—Чжоу-гуна и Чжао-гуна [см. 337, 97; 808, 37].

Другой пример необоснованно широких выводов из малых: посылок: смутные сведения о том, что в годы Чуньцю действовал какой-то благородный разбойник Дао Чжи, некоторые историки КНР считали достаточным доказательством революционного кризиса в Китае того времени.

Оставляя подобные частности за пределами нашей таблицы, мы вправе предположить, что, напротив, периодам Западного Чжоу и Чуньцю не были присущи кризисы, выливающиеся в мощные восстания социальных низов. Производственные отношения того времени соответствовали, очевидно^ характеру производительных сил и обеспечивали непрерывное развитие общества по восходящей линии.

Поскольку ни в начале, ни в конце таблицы мы, следовательно, не можем рассчитывать на данные о переходе (если· он был) от одной капиталистической формации к другой,. сосредоточим внимание на периоде с III в. до н. э. (первое крупное, всекитайское восстание Чэнь Шэна) по XVII в. н. э.

В середине таблицы сразу бросается в глаза цепь восстаний с I по VI в. н. э., прерываемая веками (III—V) величайших в истории Китая варварских нашествий. Впечатление таково, что древний общественный порядок, надломленный внутренней борьбой, оказался не в силах противиться чужеземному вторжению.

С другой стороны, выделяются периоды, совсем не знавшие крупных потрясений: II—I вв. до н. э. (Западная Хань)„ XV—XVI вв. н. э. (Мин). Их, очевидно, можно считать периодами максимальной устойчивости господствовавшей социальной системы. С некоторой оговоркой к ним можно присоединить длительный период Χ—XIV вв. н. э., поскольку классовые выступления этого времени (крестьянское восстание в Сычуани Χ в., солдатские бунты XI в., крестьянские восстания в Чжэцзяне и в районе оз. Дунтинху XII в.) носили местный характер, а единственное крупное народное восстание (XIV в.) «красных войск» направляло свое острие· против чужеземных завоевателей. Перечисленные выступления не могут поэтому, на наш взгляд, рассматриваться в качестве доказательства кризиса формации. Свидетельство жизненности господствующего общественного строя Китая

еще в XIII—XIV вв. можно усмотреть и в том, как мало изменило внутренние условия страны монгольское иго и как скоро (первым из завоеванных монголами стран) Китай смог от этого ига освободиться.

Мы видим, таким образом, в какой период скорей всего нужно искать разрыв в развитии китайского общества: это I—VI вв. н. э. с центром где-то около III в. Восстание Чэнь Шэна в III в. до н. э. в широком историческом плане могло бы тогда рассматриваться как отдаленный предшественник, а восстания Ань Лу-шаня (VIII в.) и Хуан Чао (IX в.), при всем различии между ними,— как последние волны пронесшейся бури. В то же время между началом I тысячелетия до н. э. и III в. до н. э.— первый большой период стабильности внутреннего строя; между IX и XIII вв. н. э.—второй такой период. Что это: не две ли общественные формации, разделенные резким рубежом социального переворота?

Могут возразить, что переворот в виде серии восстаний, чередуемых с внешними нашествиями, растянувшийся на восемь веков, не отвечает нашему представлению о социальной революции. Но почему, собственно? Даже в XVIII— XIX вв., когда история двигалась не в пример быстрей, французскому обществу понадобились четыре революции на протяжении восьмидесяти лет, чтобы полностью завершить переход от феодального строя к буржуазному. Рабовладельческая Римская империя пережила около пятисот лет острейшего кризиса, несколько попыток восстановления отжившего строя и их провал, прежде чем феодализм (в самых ранних формах) утвердился, наконец, на бывшей римской территории. Несомненно, революционный переход от рабовладельческой формации к феодальной не может мыслиться как однократная революция политического типа.

Китайский историк Шан Юэ обратил в свое время внимание на различие лозунгов крестьянских повстанцев на разных исторических этапах. Согласно источникам, во время мощного восстания III в. до н. э. народ возмущался главным образом прямым произволом, грубым насилием власть имущих. По преданию, основатель ханьской династии Лю Бан заключил с главами общин договор — строго соблюдать принцип «за убийство—смерть, за ранение и грабеж—наказание»—и это успокоило народ. С конца же Χ в. н. э. появляются совершенно иные лозунги, свидетельствующие о борьбе против экономической зависимости: «Уравнять богатых и бедных» [808, 226, 326]. С точки зрения Шан Юэ, смена лозунгов подтверждает гипотезу, что до первых веков нашей эры Китай находился на стадии рабовладельческой формации, а с III—IV вв. н. э.—феодальной. Нетрудно видеть, что динамика народных восстаний и их особенности приводят к

признанию тех же двух этапов истории Китая, которые были уже нами определены выше на основе изменения форм собственности: 1) древний Китай и 2) средневековый Китай; разделительная черта — падение древнего китайского государства где-то около III в. н. э. Период преобразования политической надстройки, судя по нашей таблице, охватывает III— IX вв., т. е. почти полностью совпадает со временем становления, расцвета и развала надельной системы.

Ill—VIII века могут также рассматриваться как переломные в истории китайской идеологии, только здесь весь переходный период значительно шире: он фактически начинается с I в. до 'н.э. и оканчивается примерно IX—XII вв. н. э. Это— время распространения буддизма и слияния его с реформированным конфуцианством и даосизмом в одну синкретическую религию.

Первый большой подъем философской мысли и идеологической борьбы в Китае падает на VI—IV вв. до н. э., когда возникли конфуцианство, даосизм, моизм, легизм. Соперничая друг с другом, частью преодолевая, частью используя (особенно это относится к конфуцианству) пережитки первобытнообщинных взглядов, новые учения стремились удовлетворить потребности классового общества с его сложностью и противоречиями.

Постепенно конфуцианство и даосизм, особенно после I в. до н. э., окончательно стали основами новых религиозных систем, так как только в религиозном обличье идея могла в то время пустить глубокие корни в массах. Легизм, выступавший как чисто «мирская» доктрина и вызывавший крайнюю неприязнь социальных низов своей цинично открытой защитой власти и насилия, был в измененном виде включен в реформированное конфуцианство. На рубеже нашей эры, т.'е. в то время, когда усиление религиозных моментов в конфуцианстве и даосизме только начиналось, в Китай проникла из Индии уже сложившаяся, обладавшая развитыми догматикой и культом первая мировая религия—буддизм. Видимо, почва для буддизма в Китае оказалась в тот момент исключительно подходящей, потому что эта религия стремительно распространилась, на несколько веков захватила гегемонию в идеологической сфере, в некоторые царствования играла даже роль официальной религии.

Разрыв императоров с буддийской церковью в IX в. привел к тому, что никогда больше, за исключением столетия монгольского господства (XIII—XIV вв.), буддизм не претендовал в Китае на роль государственной религии: эти функции прочно закрепились за конфуцианством. Широкой же идеологической базой общественного строя, массовой религией стало синкретическое сплетение буддизма, конфуци-

анства, даосизма—по существу, единая народная религия. Буддизм, таким образом, в весьма значительной степени содействовал течению процессов, и без него назревших в китайской идеологии. Когда идеологическое преобразование совершилось, буддизм, как бы выполнив свою миссию, отходит на второй план.

Налицо, таким образом, три периода истории идеологии в Китае: I. Древний период—сохранение в народе первобытнообщинных культов и развитие (видимо, вначале среди интеллигенции и горожан) философских учений, расчищающих почву будущему идеологическому перевороту,— I тысячелетие до н. э.

II. Складывание синкретической религии и официальной конфуцианской (по европейской терминологии, «неоконфуцианской») ортодоксии — I и начало II тысячелетия н. э.

III. Господство этой сложившейся идеологической системы—II тысячелетие н. э.

Вспомним теперь, что, говоря о периодизации социальноэкономической истории, мы объединяли периоды господства сложившихся общественных систем с периодами их становления. Применив тот же метод к истории идеологии, придется объединить II и III пункты нашей периодизации в один — «период становления и господства синкретической религии и конфуцианской ортодоксии (I—XIX вв. н. э.)». В итоге мы получили два этапа, один из которых соответствует в основном древнему, другой — средневековому (и новому) китайскому обществу.

Напомним, что аналогичные два этапа выводились— каждый раз совершенно независимо от других факторов— из анализа развития собственности и классовой борьбы в Китае. Итак, можно говорить о практическом тождестве трех периодизаций. И, исходя из признания взаимозависимости между прогрессом экономики, политической жизни и идеологии, рубеж между двумя большими полосами развития докапиталистического Китая нужно искать где-то в первых веках нашей эры. Условно можно выбрать в качестве водораздела самую заметную в эти века политическую веху: падение древней Ханьской империи, начав новую эпоху примерно с III в. н. э.

В этом месте авторы, рассматривающие китайское общество с древнейших времен до проникновения капитализма как единую общественную формацию, могут возразить: вы делите всю «традиционную» историю Китая на два этапа: пусть так, но это—два этапа внутри единой формации.

Но, во-первых, в данной части работы, когда мы идем от конкретного материала, представляется более важным —

вначале—наметить реальные этапы, чем теоретически определить их и дать им названия. Во-вторых же, напомним, что троекратное выделение нами двух этапов вытекает из анализа отношений собственности, эксплуатации, классовой борьбы, идеологических отношений, т. е. признаков, образующих понятие формации. Если в данном случае речь идет не о двух общественно-экономических формациях, а о каких-то других двух этапах, пусть нам скажут, о каких именно.

Попробуем теперь в заключение связать полученную периодизацию китайской истории с этапами развития производительных сил, как известно в конечном счете составляющего основу перехода от одной общественно-экономической формации к другой.

С самого начала отметим, что такого же наглядного соответствия, какое обнаружилось при сличении экономической, социальной и идеологической исторических периодизаций, в данном случае не наблюдается. Прогресс производительных сил в Китае между XI в. до н. э. и концом средних веков несомненен, но он скорее представляется эволюцией, осложняемой даже иногда попятными зигзагами (IV—V вв. н. э.). И только в одном случае — между VI и IV вв. до н. э.— имел место столь стремительный рост производства (переход от камня и бронзы к железу, подъем целины, рост городов, торговли, денежных отношений), что можно с каким-то правом говорить о развертывавшейся в эти века революции в производительных силах.

Значит ли это, что историю новой общественной формации надо начинать с VI—IV вв. до н. э.? Возможность такого решения как будто подкрепляется тем обстоятельством, что именно на VI—IV вв. до н. э. приходятся реформы налогообложения и расцвет философских школ, что создает иллюзию одновременной «революции» в производительных силах, экономике и идеологической надстройке.

Но вывод о социальной революции в VI—IV вв. до н. э. был бы, по нашему мнению, ошибочным. Нас должен насторожить уже тот факт, что история классовой борьбы не показывает нам в VI—IV вв. до н. э. того взрыва противоречий, который только и может свидетельствовать о революционном переходе от одной формации к другой. Но есть еще более веское соображение: выше мы отмечали, что революция в производительных силах, особенно в древности, не могла происходить одновременно с порождаемой ею социальной революцией. Первая обязательно предшествует второй, опережая ее в докапиталистических классовых обществах по крайней мере на века, в первобытных условиях, можно думать,—даже на тысячелетия.

Марксистская теория никогда не провозглашала, что со-

циальной революции должна непосредственно предшествовать революция в производительных силах. Марксизм утверждает лишь, что переход от формации к формации возникает в результате резкого несоответствия производственных отношений характеру производительных сил. Основываясь на таком понимании взаимодействия между производительными силами и производственными отношениями, нельзя не прийти к выводу, что следующий за сдвигами в китайском производстве в VI—IV вв. до н. э. (если бы даже оказалось, что их можно считать революционными) переворот в общественных отношениях должен был произойти лишь несколькими столетиями спустя. Анализ социально-экономической истории дал нам в качестве переломного момента первые века нашей эры, т. е. период, отделенный пятью-шестью столетиями от «революции» VI—IV вв. до н. э. в производительных силах. Наличие такого промежутка свидетельствует, на наш взгляд, скорее в пользу существования взаимосвязи между этими историческими явлениями.

Обращение к конкретному материалу сторонников «феодализма в древности»

Исследователи, отрицающие наличие двух формационных этапов в истории «традиционного» Китая, естественно, ищут в конкретном историческом материале подкрепления своим взглядам. Чтобы оценить силу их доказательств, рассмотрим доводы главных представителей двух школ историков КНР — Фань Вэнь-ланя и Го Мо-жо. Концепции этих авторов сложились еще в период, когда большинство китайских ученых стремилось овладеть марксизмом-ленинизмом и выработать марксистскую периодизацию отечественной истории. В качестве третьего примера возьмем работы советского китаеведа В. П. Илюшечкина — по существу, единственного участника современной дискуссии, приведшего значительный фактический материал в защиту теории «единой формации» в древнем и средневековом Китае.

Внешне взгляды указанных авторов существенно различны: Фань Вэнь-лань и Го Мо-жо признают наличие в истории Китая рабовладельческой и феодальной формаций, расходясь в определении границы между ними примерно на 500 лет, В. П. Илюшечкин отвергает самые эти понятия. Общее же между названными тремя авторами—в том, что они причисляют весь древний период китайской истории (В. П. Илюшечкин), или почти весь (Фань Вэнь-лань), или большую его часть (Го Мо-жо) к той же формации, которая, по их мнению, существовала в средневековом Китае.

225

Покойный Фань Вэнь-лань, взгляды которого до середины 50-х годов разделялись большинством ученых КНР, стоял на том, что завоевание государства Шан в XI в. до н. э. чжоусцами означало падение рабовладельческого строя и замену его феодальным.

На наш взгляд, допустить возможность смены классовых формаций в Китае на заре цивилизации невозможно, не расходясь с самим понятием общественно-экономической формации. Общественная формация, как мы не раз повторяли, по своей сущности является социальным организмом, переживающим рождение, становление, расцвет и старение. Ни одна формация не сходит со сцены раньше, чем она даст все, что в состоянии дать общественному прогрессу. Ясно, что такие процессы не только не могли развернуться, но и по-настоящему едва могли начаться в период Шан, о котором еще совсем недавно исследователи спорили, нужно ли считать его раннерабовладельческим или первобытнообщинным.

Фань Вэнь-лань, «отдав», таким образом, рабовладельческую формацию в Китае эпохе Шан, по существу, отмахнулся от проблемы рабовладельческого строя в китайской истории, признав древнее общество, на всех его сколько-нибудь развитых стадиях, феодальным. Но и феодальный характер этого общества он не доказал.

Фань Вэнь-лань считает несущественными упоминания источников, что при чжоуском завоевании часть шанцев была обращена в рабство и что в государстве Чжоу еще до его победы над Шан издавался закон, запрещавший укрывать беглых рабов. Феодальная сущность чжоуского государства видна, по^мнению автора, например, в том, что чжоуский правитель запретил своим подданным пить вино и охотиться, принимая меры к «обеспечению зажиточной жизни народа». Из таких весьма общих сведений Фань Вэнь-лань делает вывод: «Под этими мерами подразумевалось упорядочение системы взимания налогов и податей, благодаря чему у крестьян появилась возможность' делать некоторые накопления, а значит, и заинтересованность в труде» [337, 72]. Но некоторое упорядочение податной системы совсем не обязательно должно свидетельствовать о смене формации. Запрет же вина и другие подобные меры выражают феодальную сущность общественных перемен не больше, чем ее в свое время выражали мероприятия спартанских царей, направленные на укрепление и консервацию общины завоевателей.

Решающим доказательством перехода к феодальным отношениям Фань Вэнь-лань считает «крупные земельные пожалования» начала Чжоу и создание иерархии. «Вся организация чжоуского общества,— писал он,— была проникнута феодальным духом, основанным на родовых и брачных

связях. Наиболее реальной экономической основой этого общества, естественно, была феодальная собственность на землю. Тот, кто давал землю, обладал правом собирать подати с того, кто от него эту землю получал. Император был верховным собственником земли» [337, 79].

Данные, приводимые в той же книге Фань Вэнь-ланя, показывают, однако, что понятие земельной собственности было еще неустойчивым, поземельного налога не было — его заменяли налог с общин и так называемые «подарки» вану. Не было и собственности монарха на землю: «Фактически. человек, получивший землю и подданных, имел право распоряжаться ими как своей собственностью, мог подарить их или обменять» [337, 81].

Рассуждения автора весьма субъективны. Так, из произвольной безоговорочной трактовки социальных групп чжоуского общества чэнь и чжун как соответственно рабов и крепостных (хотя спор о том, что представляла собой каждая из этих категорий—рабов или крепостных,—идет до сих пор) он делает весьма далеко идущие выводы: «Хотя в сельском хозяйстве использовались и те и другие, роль „чэнь", в производстве постепенно уменьшалась (это важнейшее положение также не доказано.— В. H.}, a значение „чжун" неуклонно возрастало, и, таким образом, пережитки рабовладельческого строя в феодальном обществе постепенно уменьшались» [337, 81].

Не более убедителен и следующий пример: в надписи на бронзовом сосуде говорится, что ван дал некоему Кэ семь земельных наделов, причем вдобавок к одному из наделов «дал ему рабов с женами». «Отсюда видно,— смело провозглашает исследователь,— что количество рабов, используемых при обработке земли, было сравнительно небольшим» [337, 81]. На наш взгляд—читатели, полагаем, согласятся с ним,— никакого вывода из данного единичного факта не следует.

Будучи не в состоянии воспроизвести здесь все доводы автора, в том числе относящиеся к более поздним периодам древней истории, заметим, что, как правило, они не более убедительны, чем приведенные выше. С уважением отзываясь о труде китайского историка, изучившего большой фактический материал, мы вынуждены признать, что проблема им не решена.

В первые годы существования КНР, по мере того как концепция Фань Вэнь-ланя вызывала у китайских историков все большее недоверие,— отчасти в результате знакомства с достижениями советской исторической науки,— господствующей постепенно признавалась промежуточная концепция Го Мо-жо, проводившая черту между рабовладением и феодализмом в Китае в самой середине древнего периода истории.

Го Мо-жо несколько раз менял свою точку зрения, считая рубежом между рабовладельческой и феодальной формациями то 770 г. до н. э., то 206 г. до н. э. (максимальное приближение к концепции В. В. Струве и других советских ученых), и, наконец, остановился посередине, на 475 г. до н. э. В последней статье, опубликованной в 1972 г. [1062], Го Мо-жо вновь повторяет свою концепцию. Опуская не относящиеся к науке детали, приведем те соображения, которые автор пытается основывать на конкретном историческом материале.

«В летописи „Чунь-цю",— пишет он,— в записи, датированной 15 годом правления луского Сюань-гуна (что соответствует 594 г. до н. э.), есть фраза о первом взимании налогов с му. Хотя эта фраза состоит всего из трех иероглифов, в ней скрыт глубокий -исторический смысл; она свидетельствует о том, что в Китае на арену общественной жизни впервые выступил класс помещиков и что такое явление впервые получило законное признание... Таким образом, должно быть, вряд ли можно как-то оспорить тот факт, что до середины периода Чуньцю китайское общество было не феодальным, а рабовладельческим» [1062, 58—59].

В этом рассуждении наглядно выступают отрицательные стороны метода, применяемого Го Мо-жо. Источник зафиксировал первое появление поземельного налога — и вот за короткое время (Го Мо-жо пишет: «50 лет») рабовладельческий строй в государстве Лу сменяется феодальным! Такая быстрота невероятна даже в том случае, если возникновение индивидуальной земельной собственности действительно можно было бы считать равнозначным победе феодализма. Но мы знаем, что это не так, что свободно отчуждаемая частная земельная собственность скорее даже типична для позднего рабовладельческого общества, чем для раннефео-

дального.

«Существовал и еще один важный фактор,— продолжает Го Мо-жо,— ускоривший и усиливший эти крупные перемены,— это появление в годы Чуньцю железных орудий, форсировавших развитие сельскохозяйственного производства. В середине периода Чжаньго уже повсеместно стало нормой применение железных орудий для обработки земли... Это в громадной степени повысило уровень развития производительных сил в сельском хозяйстве, что неизбежно привело к ускоренному росту количества частных „черных полей", которые не замедлили оставить далеко позади ограниченные по площади поля „цзин-тянь" и разрушили старые производственные отношения. Применение железа может служить еще более „железным" доказательством того, что смена рабовладельческого строя феодальным произошла на стыке Чуньцю и Чжаньго» [1062, 59].

Полагая, что применение железных орудий в земледелии стало нормой с середины периода Чжаньго, т. е. примерно с IV в. до н. э., Го Мо-жо считает себя вправе начинать эпоху феодальной формации VI—IV вв. до н. э. По его мнению, распространение железных орудий, определившее весь последующий перелом в собственности, в общественной надстройке, происходит... одновременно с этим переломом! По существу, Го Мо-жо вывел смену общественно-экономической формации прямо из изменения орудий труда — подход, который давно отвергнут марксистской наукой.

Го Мо-жо ищет также в VI—IV вв. до н. э. революционный переход от одной формации к другой. Он описывает борьбу группировок господствующего класса в государстве Ци, в результате которой победила, по мнению автора, более умеренная группировка, высказывавшаяся против бессовестного ограбления населения государственным аппаратом. Этот переворот, отразивший, видимо, постепенную замену государственных форм эксплуатации частными, автор оценивает как смену общественного строя: «Государство Ци, в котором прежде господствовала фамилия Цзян, превратилось в государство Ци и рода Тянь; так рабовладельческое (? — В. Н.) государство Ци, в конце концов, превратилось в феодальное (!— В. Н.) государство под тем же названием» [1062, 60].

Еще меньше данных, признает Го Мо-жо, имеется у нас о сущности борьбы богатых родов с правительством в государстве Цзинь, однако и здесь «мы все же можем, напрягая воображение (!— В. Я.)», умозаключить, что богатые семьи «решительно не могли пользоваться рабовладельческими методами управления». Из факта распада государства Цзинь на три части Го Мо-жо делает вывод: «Так рабовладельческое (?— В. Н.) государство Цзинь в итоге после раскола превратилось в три феодальных (?!— В. Н.) государства— Хань, Чжао и Вэй». И далее: «В Ци и Цзинь смена рабовладельческого строя строем феодальным приняла форму революции (?!— В. Н.); основной силой, составляющей армию этой революции, был народ» [1062, 60].

Да, легко, очень легко употребляет автор слова «общественно-экономическая формация», «соответствие производственных отношений характеру производительных сил», «революция», «решающая роль народа в истории».

Таким образом, знакомство с концепциями, господствующими в современной китайской исторической науке, убеждает. что попытка провести формационный рубеж где-то внутри древнего периода, «отдать» феодализму какую-то часть древней истории Китая выглядит неубедительной. Но, может быть, феодальным являлся весь древний Китай, с начала до конца?

Иными словами, может быть, во всем древнем Китае была та же формация, что и в средневековом?

Фактически на этой позиции стоит, хотя он и не употребляет слово «феодализм», В. П. Илюшечкин, который считает древнее и средневековое китайские общества однотипными, оценивая этот единообразный четырехтысячелетний строй, по существу, как феодальный (крупное землевладение, мелкое крестьянское хозяйство, отношения аренды, «рентный способ эксплуатации»).

Преимущество В. П. Илюшечкина перед другими противниками признания древнего Китая рабовладельческим состоит, в частности, в том, что он (как и Ю. И. Кобищанов) последовательно распространяет свое отрицание рабовладельческой формации на все страны мира. Двух этапов в докапиталистическом классовом обществе, по его словам, не было нигде: всюду между первобытностью и капитализмом лежит одна формация «внеэкономического принуждения».

Отношения собственности в истории Китая В. П. Илюшечкин трактует следующим образом. В XIV—-XII вй.' до н. э. там, по его словам, «еще отсутствовали частная собственность на средства производства и антагонистические общественные классы» [565, 40]. На наш взгляд, такое утверждение равносильно выводу о господстве в указанный период в Китае первобытнообщинного строя. Но В. П. Илюшечкин такого вывода не делает, и сделать, естественно, не может, поскольку хорошо известно, что в Китае XIV—XII вв. до н. э. имелись уже государство, сословия, имущественное неравенство, эксплуатация. Ему остается, следовательно, либо признать рассматриваемое древнекитайское общество классовым, либо объявить, что присущие данному обществу классовые структуры, эксплуатация, государство, сословия никак не связаны с частной собственностью на средства производства (т. е. повторить утверждения сторонников теории азиатского способа производства, которых, как мы видели выше, В. П. Илюшечкин подвергал резкой критике). В своей последней статье наш оппонент решительно становится на второй путь.

«Совершенно бесспорно,— пишет он,— что в любом классовом обществе государство носит классовый характер и является орудием господства того или иного класса. Однако (\—В. Н.) само по себе государство как территориальнополитическая организация общества, резко отличная от первобытно-общинной родовой организации, возникает вовсе не из классовых антагонизмов, а из глубоких внутренних потребностей общественного развития, из потребностей именно в территориальной организации общества и территориального управления им... Применительно к древнему Китаю это означает, что государство там появилось значительно раньше, чем

крупная частная собственность на землю и антагонистические классы, и что, следовательно, государство и общество в Китае XIV—VII вв. до н. э., когда там еще отсутствовали крупная частная собственность на землю и антагонистические классы, надлежит характеризовать как предклассовые, но отнюдь не как классовые» [565, 35, 36].

«Отнюдь не классовому» государству В. П. Илюшечкин; приписывает сословия и эксплуатацию, связанные «не с отсутствовавшей в то время частной собственностью на средства производства, а только лишь с наличием государства» 565, 39]. «Сословия,— утверждает он,— возникают вместе с государством на основе деления людей на родовую знать и рядовых общинников, складывающегося еще на последней стадии общинно-родового строя. Антагонистические же классы возникают лишь вместе с возникновением крупной частной собственности на землю: (на скот—в кочевых скотоводческих обществах)» [565,38].

У автора не сословия служат юридическим оформлением возникающих социально-экономических классов, а «класс крупных земельных собственников» -формируется «сначала на основе привилегированного: сословия управителей и военачальников» [565, 40].

Корень расхождений между, нами и В. П. Илюшечкиным состоит в различном понимании, таких категорий, как «крупная частная собственность» и «средства производства». Наш оппонент доказывает, что в Китае XIV—VII вв. до н. э. не была -крупной.частной земельной собственности и, следовательно, не существовало условий для формирования основывающегося на ней -класса эксплуататоров. Здесь мы согласны. с В., П.: Илюшечкиным. Возможно сам того не замечая, он, по. существу, доказывает отсутствие в древнейшем Китае генезиса: феодальных отношений. Но не рабовладельческих, Большие обособленные группы людей (по В. П,. Илюшечкину—«сословия»), место которых в структуре общества позволяет им присваивать плоды труда других людей, являются в нашем ^понимании именно теми социально-экономическими классами, существование которых наш оппонент отрицает; Ведущей; формой собственности в таком обществе нужно, очевидно, признать крупную (не обязательно во всех.· случаях индивидуальную) собственность на людей и результаты: их; труда. Известно, что раб, по.своему положению, стоит в ряду других· средств производства.,

Таким: образом, раннеклассовое общество в Китае XIV— VII вв;.:до н. э, (согласно В; П, Илюшечкину—переходное,: которое: «даже условно нельзя включить ни в первобытно-общинную, ни в первую классовую формацию» [565, 41]), являясь,:по нашему мнению, конечно, не раннефеодальным,

вполне может рассматриваться как первая стадия того общественного строя, который достигает наивысшего развития в древнем Китае между IV в. до н. э. и II в. н. э.

Переходя к характеристике этого периода китайской истории, В. П. Илюшечкин в своих работах концентрирует внимание на распространении земельной аренды, свидетельствующем о росте частного землевладения. Напомним, однако, что расширение арендной формы эксплуатации отнюдь не является единственной тенденцией указанного периода: параллельно росли индивидуальное рабовладение, государственные формы гнета.

Наш оппонент знает, что точными данными об удельном весе различных форм эксплуатации наука не располагает. Он признает, что в III в. до н. э., как можно предполагать, «общая численность арендаторов-издольщиков по сравнению с самостоятельными крестьянами была относительно невелика», в дальнейшем же «удельный вес арендаторов-издольщиков в общей массе крестьянства, видимо, несколько уменьшился» 563, 27—28], т. е. что тенденция общественного развития во Π—I вв. до н. э. вела не к превращению в конечном итоге свободного общинника в арендатора, а к разорению арендаторов, превращению их в батраков и рабов, не к прикреплению непосредственного производителя к средствам производства, а к отрыву его от средств производства. Но выше мы не раз указывали, что тенденция развития редко учитывается нашими оппонентами.

Так и В. П. Илюшечкин считает: главное не в направлении развития, а в том, что численность арендаторов-издольщиков, хотя бы небольшая, «по всей видимости, значительно превышала численность рабов и других лично-зависимых непосредственных производителей, которые по-прежнему использовались почти исключительно в сфере домашнего обслуживания господствующего класса» [563, 27].

Но, во-первых, как уже отмечалось, количественное соотношение между различными категориями трудящихся не имеет решающего значения при определении ведущего уклада. Во-вторых, не ясно, на каких данных основывается автор: относительная "численность арендаторов, рабов, батраков, удельный вес труда каждой из этих категорий в содержании господствующего класса и государственного аппарата нам неизвестны. Из общей картины развития древнекитайского общества, как ее рисуют источники, можно скорее представить, что для высшей точки развития, достигнутой им где-то в I в. до н. э., было типично как раз распространение форм эксплуатации, связанных с применением к работнику прямого насилия, с отрывом производителя от земли, от общины. Поэтому в первом издании настоящей книги нами было вы-

сказано предположение, согласно которому «число рабов и других категорий трудящихся, влачивших полурабское существование (включая батраков), могло быть в этот период большим, чем число арендаторов; еще с большим основанием можно предположить, что роль первых в решающих звеньях общественного производства была значительнее, нежели вторых» (стр. 226). В. П. Илюшечкин, как это иногда делалось в настоящей дискуссии (об аналогичных примерах речь уже шла выше), использовал данную цитату «выборочно», исключив из нее выделенные сейчас курсивом положения. «В. Н. Никифоров,— пишет он,— не приводя конкретных фактов, пытается доказать, что при Первой Ханьской династии, считающейся обычно периодом максимального развития рабства в этой стране, число рабов „могло быть... большим, чем число арендаторов"» [565, 43]. «Видоизменив» таким образом наше положение, автор опровергает его, утверждая, что общая численность арендаторов в Китае II в. до н. э. «во много раз превышала общую численность рабов (курсив наш.— В. Н.)» [там же] —т. е., судя по всему, исключительно рабов «классического» типа!

Думается, однако, что наше предположение (если его, конечно, брать в полном виде) остается правомерным: ведущая роль в слабо еще изученной современными учеными экономике ханьского Китая могла принадлежать рабским и полурабским элементам. (Кстати, могла и не принадлежать, но и в таком случае не обязательно неизбежной станет изменение формационной характеристики: если, скажем, будет установлено преобладание арендных отношений, то речь, например, может пойти о возникшем уже противоречии между экономическим базисом и политической надстройкой, разрешенном только в последующие века.)

Второе утверждение нашего оппонента — что труд рабов «и других лично-зависимых непосредственных производителей» во II—I вв. до н. э. в Китае применялся в домашнем хозяйстве, а не в главной сфере производства — земледелии, во-первых, неверно: в источниках есть данные, что люди, оторванные от общин, трудились на полях знати. Во-вторых, этот аргумент вообще не может быть принят в качестве решающего: Г. Ф. Ильиным доказано, что «домашнее обслуживание господствующего класса» тоже следует рассматривать как важную отрасль древнего общественного производства см. 724, 165—166].

Из других доводов В. П. Илюшечкина важно указание на то, что зависимые земледельцы, как и рабы,— категории, равно существовавшие в древнем и средневековом Китае. И здесь автор не видит качественной разницы между общинниками в древнем Китае, которые в большинстве были сво-

бедными, и сплошь зависимым крестьянством средних веков, прикрепленным к земле надельной системой [см. 796]. В. П. Илюшечкин не видит также качественного скачка, происшедшего около VII в. н. э., когда рабы массами переводились в разряд зависимого крестьянства, т. е. когда тенденция к росту рабства сменилась противоположным направлением движения—к резкому уменьшению числа рабов.

Имеющиеся в распоряжении современной науки источники оставляют неизвестными для нас разнообразные моменты древней истории, особенно социально-экономической. Обо многом поэтому сегодня мы не вправе судить иначе как в виде предположений. Но общий ход событий, общие линии развития и его вехи—это, по крайней мере, известно, и на этом известном нам хотелось бы основываться. Мы уважаем поиски наших оппонентов, но, как нам кажется, методы исследования у нас в исходных точках различны. Наши оппоненты исходят из того, что им, как они думают, точно известно, что такое раб, зависимый крестьянин, рабовладельческий строй, феодальный строй. Эту «известную» им заранее во всех -"деталях истину они ищут в потоке разноречивых исторических сведений и, естественно, не находят, так ка·к жизнь всегда многообразнее, сложнее, хитрее всякой абстракции. Определения надо уточнять в соответствии с жизнью, а они хотят исходить из априорных определений. В отличие от них мы хотели бы не фетишизировать перечисленные понятия «раб», «рабовладельческое общество» и т. д., а исходить из самой 'историй, не зависящей от нас. Знакомство с ее ходом Показывает, что в мировой истории имелись определенные этапы (замеченные еще учеными Возрождения, впервые выделившими древность и средние века), аналогичные этапы обнаруживаются в Китае. Мы принимаем это как данное: Существование указанных двух этапов надо объяснить Всесторонне, и объяснение это потребует еще немало времени, но важно, что они были.