Страны, самостоятельное развитие которых было прервано на первом этапе

Некоторые отсталые общества, длительное время развивавшиеся обособленно, войдя затем — еще в древности — в контакт с передовыми цивилизациями, лишились самостоятельности.

Египетское классовое общество к моменту, когда греки, а затем римляне прочно включили его в круг средиземноморских цивилизаций, 'имело за собой уже трех-четырехтысячелетнюю историю, однако в социальном отношении еще, безусловно, не изжило древнюю стадию развития. На первых порах «единственность» Египетского государства — в силу факторов отчасти географических, отчасти исторических (исключительно раннее развитие)— была настолько значительной, что мы были бы вправе ожидать встретить здесь совершенно неповторимое своеобразие общественных отношений. Сравнение древнего Египта с рассмотренными выше Китаем, Индией, Камбоджей особенно поучительно: оно позволит установить, имеются ли общие черты в классовых обществах, еще почти свободных от взаимных влияний.

В. В. Струве и И. М. Дьяконов выделяют Египет в особый тип древневосточного общества — «с речной ирригацией и подавляющим господством государственного сектора» [724, 142]. Что же представляет собой «господство государственного сектора»? Какие формы собственности и эксплуатации мы здесь встречаем?

Период так называемого Древнего царства поражает бросающейся в глаза непроизводительной, хищнической затратой громадных масс людского труда. Мы имеем в виду строительство пирамид. Характерно: самые грандиозные постройки относятся не к сравнительно зрелому периоду развития классового общества, а к его древнейшей, начальной

стадии. Напрашивается вывод, что именно в этой стадии центральная власть была наиболее сильной, а рабочая сила, которой она непосредственно распоряжалась,— особенно значительной; иными словами, можно сделать вывод, что государственный сектор наиболее типичен для ранних, менее развитых общественных стадий.

В тот период существовала, очевидно, общинная собственность на землю; известны также обширные царские земли, земельные владения храмов и частных лиц. Как полагает исследователь Древнего царства Т. Н. Савельева, в хозяйствах царей, храмов и знати несомненно применялась рабовладельческая форма эксплуатации. «Основные работники этих хозяйств были лишены средств и орудий производства, работали в „отрядах", находились на хозяйском содержании. Их можно было продавать и покупать, передавать по наследству в дар» [733, 207]. С другой стороны, порабощенные люди считались как бы частью семьи владельца, иногда наделялись имуществом, «порабощенное население не было еще отделено резкой чертой от независимого» [733, 208].

Монография знакомого нам по активному участию в дискуссии И. А. Стучевского [781] начинается с описания «главной тюрьмы» в Фивах периода Среднего царства. В этой" необыкновенной «тюрьме», тесно связанной с «Ведомством поставщика людей», содержались люди, обреченные на тяжелый труд в пользу государства; частью преступники, частью — «государственные работники», среди них «могли быть и рабы» [781, 20—21]. Скорее это, пожалуй, не тюрьма, а трудовой лагерь или работный дом: Аналогичные «тюрьмы» кроме столицы имелись, как полагает автор, и в других египетских городах. Работники объединялись в отряды, действовавшие под наблюдением надсмотрщиков. Им давались орудия труда, семена, трудовой паек. Когда работник убегал, в «тюрьму» заключалась его семья.

Население Египта, по описанию Стучевского, делилось на две большие группы: свободных и зависимых; труд последних использовался в домашнем хозяйстве и земледелии; во втором случае зависимых трудно отличить от свободных. Однако зависимые эксплуатировались более жестоко, свободный египтянин мог даже быть переведен в зависимые в виде наказания. И. А. Стучевский допускает, что категория зависимых возникла в Египте первоначально «в процессе объединения нильской долины в результате завоевания, в результате подчинения общин... власти царя и его сподвижников» [781, 85]. Зависимые прикреплялись как к царским землям, так и к землям, принадлежавшим частным владельцам (подобие илотии).

Позже в древнем Египте наблюдался (в связи с ростом

внешних связей) большой приток рабов-пленных Массы рабов, поступавших в Египет, частью сливались с зависимой частью населения. В Египте, замечает И. А. Стучевский, «на рабов обычно смотрели как на дополнительную рабочую силу, сливающуюся с местным формально свободным населением, а в особенности с закрепощенными работниками... именно поэтому рабов могли объединить в официальных документах и отчетах с заведомо свободными людьми» [781, 134]. Положение свободных земледельцев, а тем более зависимой части населения в Египте в каких-то очень существенных отношениях было, очевидно, так близко к рабскому, что рабы легко объединялись с этой средой и сливались с ней.

По периоду Среднего царства огромный материал собрал О. Д. Берлев. Избегая категорических суждений, ни на шаг не отходя от конкретных данных источников, он достаточно наглядно показал, что основные производители Египта, называвшиеся «царскими», фактически представляли собственность частных лиц, переходили по наследству, присваивались и отчуждались. «Царскими», т. е. государственными, они назывались лишь потому, что рассматривались как придаток к должности хозяина, но особенность социальных отношений заключалась в том, что сама должность рассматривалась как наследственная «собственность» [473, 262].

От более позднего периода — Нового царства — также сохранились данные, что «царские» земледельцы находились под неусыпным надзором, весь снятый ими урожай забирался в казну, и лишь после этого, рассказывает И. А. Стучевский, треть собранного зерна оставалась в казенных амбарах, а две трети возвращались непосредственным производителям на пропитание. Власти снабжали также земледельцев при необходимости посевным зерном, скотом, указывали, что и где сеять [782, 17—19].

Наряду с «царскими» имелись свободные земледельцывоины, имевшие наделы в фактической собственности и платившие сравнительно небольшой (несколько процентов урожая) налог. Их земли обрабатывали рабы, полурабы-батраки, арендаторы. Имелись с древнейших времен и частновладельческие рабы, считавшиеся, в отличие от «царских» людей, не должностной, а личной собственностью хозяев. Еще позже, в Саисский период, в Египте получило широкое распространение рабство за долги.

Частновладельческих рабов в конце самостоятельного существования древнего Египта было много, но они всегда, видимо, уступали по абсолютной численности «царским» земледельцам. Эти последние были ближайшими предками основного производящего населения эллинистического, птолемеевского Египта, которое, по мнению некоторых исследова-

телей [см. 557, 94, 117], эксплуатировалось непосредственно государством,— т. е. фактически классом частных собственников, объединившихся в рамках единой государственной организации и использовавших машину государства в качестве орудия эксплуатации.

Говоря выше о частной собственности в древнем Египте, мы везде употребляли термин «собственность» в широком смысле, имея в виду, что отношения собственности иногда принимали здесь форму владения, иногда полной собственности, приближавшейся к своему позднеримскому образцу. В периоды завоеваний и непосредственно после них можно говорить о праве владения частных лиц на участки государственной земли с «царскими» земледельцами, затем владение переходит в полную собственность. Как состояние фактического материала, так и теоретическая изученность категорий собственности не позволяют нам пока выразиться точней.

Используя исследования египтологов, мы брали из них лишь основные факты, оставляя в стороне концепцию и терминологию. Теперь оговоримся, что выводы авторов различны.

Т. Н. Савельева полагает, что в Древнем царстве, «несомненно, применялась рабовладельческая форма эксплуатации» 733, 207]. И. А. Стучевский, напротив, пользуется каждым случаем, чтобы подчеркнуть: зависимые люди всех стадий истории древнего Египта — не рабы. Рабами, по И. А. Стучевскому, могут быть только чужеземцы, и обязательно порабощенные полностью. «Тюремную» организацию труда в древнем Египте он, видимо, считает проявлением феодальной эксплуатации ^1а.

О. Д. Берлев в работе 1965 г. [472], т. е. писавшейся до широких дискуссий, употребил для основной категории земледельцев Египта Среднего царства термин «царские рабы»: в своей монографии 1973 г. [473] он стремится избегать каких-либо обязывающих терминов, широко пользуясь египетскими словами хмуу и др. В конце концов, увидев себя вынужденным ввести какой-то достаточно обобщающий и в то же время несущий в себе определенную смысловую нагрузку термин, он прибег к наименованию части трудящихся «челядинцами». Слово «челядинец», как известно, в основе значит то же, что и «раб», но представляется нам гораздо менее удачным (древнерусское звучание «челядь» не вяжется с древним Египтом; кроме того, термин «челядинец» более расплывчат, чем «раб»).

Представляют интерес рассуждения о древнеегипетских общественных отношениях К. К. Зельина, сделанные на материалах птолемеевского периода.

К. К. Зельин следующим образом формулирует свое глав-

ное положение: «Подобно тому как и при капиталистическом строе один принцип свободного предпринимательства, свободы спроса и предложения проявляется и в отношениях между представителями господствующего класса, и в отношениях между рабочими и владельцами капитала, так и в античном обществе можно проследить господство одного принципа в самых различных формах и степени—принципа принуждения» [557, 7]. Вряд ли можно согласиться с таким полным проведением принципа. Формально основанные на «свободе предпринимательства» отношения между самими владельцами капитала в корне отличаются, конечно, от отношений между владельцами капитала и их рабочими. То же нужно сказать и о древности: «принцип принуждения», о котором пишет автор, применявшийся в отношениях между свободными людьми, коренным образом отличался от «принципа принуждения», применявшегося к рабам и полурабам.

Но К. К. Зельин, по-видимому, прав, когда пишет: «Своеобразие социально-экономического развития античных обществ и заключается в сочетании, казалось бы, противоположных моментов — непосредственного принуждения, принимавшего самые различные формы (от прямого захвата земли, людей и созданных их трудом богатств и до сравнительно слабой зависимости, выражавшейся в известных ограничениях свободы или в уплате тех или иных сборов), и отношений, основанных на договорных началах, на соглашении. Однако и в отношениях второго ряда мы нередко можем подметить их принудительный характер, причем принуждение это является или чисто экономическим, или обусловленным прямым господством» [557, 8].

Можно согласиться и с мыслями автора о роли древнего государства в определении общей социально-экономической тенденции. «Эта политическая организация,— пишет К. К. Зельин,— система юридических категорий, охватывавших ту или иную часть населения, и была выражением экономики. Кому принадлежала власть и в какой мере—до известной степени определяло направление развития общества» 557, 32].

Далее автор рассматривает исторически возможные тенденции: 1) власть принадлежит общине (рабовладельческая тенденция); 2) часть политических полномочий попадает в руки отдельных лиц, которые получают возможность, пользуясь ими, экономически подчинить себе других людей (феодальная тенденция); 3) государство в лице «правящего сословия» эксплуатирует массу населения через государственный аппарат.

Последний—третий тип организации К. К. Зельин находит в птолемеевском Египте. Он специально оговаривает, что

не имеет в виду общество «азиатского способа производства», хотя, несомненно, данный пункт его рассуждений перекликается с «азиатской» гипотезой.

На наш взгляд, эксплуатация птолемеевским государством египетского населения, являвшаяся результатом сочетания древнеегипетских традиций и греко-македонского завоевания (эксплуатация завоеванной страны греческой и эллинизированной общиной), не дает основания выделять для стран Востока третью, отличную от рабовладельческой и феодальной, тенденцию развития¹³. Птолемеевское общество (кстати сказать, отнюдь не исключавшее частную собственность и пришедшее постепенно к огромному росту частного землевладения) было, конечно, несравненно более сложным, чем, например, спартанское. Но в принципах организации собственности и эксплуатации между ними есть нечто общее, позволяющее занести то и другое в категорию различных вариантов и стадий одной общественно-экономической формации.

Недостаток схемы К. К. Зельина, по нашему мнению, состоит в том, что за ее пределами остаются такие категории древнеегипетского общества, как крупные частные владельцы—эксплуататоры; мелкие частные собственники—воины; оторванные от общины, порабощаемые «батраки»; частные рабы. Как ни мала была численность этих лиц по сравнению с «царскими» земледельцами, они, несомненно, существовали на всех стадиях истории древнего Египта. К. К. Зельин приходит в противоречие с собой, когда то уверяет, будто община свободных не была отделена «пропастью от эксплуатируемой ею рабской массы» [557, 7], то признает, что «резкая граница отделяла нередко раба от свободного» [557, 7]. Но подчеркиваемый К. К. Зельиным всюду в древнем обществе «принцип принуждения» точно передает, как нам кажется, основную внешнюю черту древневосточной и античной эксплуатации: принцип внеэкономического принуждения, прямого насилия играл в них первостепенную роль. В этом мы видим одно из основных отличий древних обществ от средневековых, где внеэкономическое принуждение, правда, сохранялось, но экономическая сторона эксплуатации получила гораздо большее значение.

Из периода до нашей эры перенесемся теперь в XVI— XIX вв. н. э., когда европейская цивилизация в доколумбовой Америке, Океании, внутренней Тропической Африке столкнулась с раннеклассовыми государствами, этими удивительными заповедниками древнейшего строя, развивавшимися в изоляции от передовых стран, что дало возможность науке знакомиться с раннеклассовым обществом не по обрывкам папиоусов, а непосредственно

Народы доколумбовой Америки, как выясняется, подобно народам Старого Света пришли к неолиту и земледелию, за несколько сот лет до нашей эры — к постройке городов, примерно с начала нашей эры—к обработке металлов, выработали независимо от Евразии собственные системы письма, вступили в период цивилизации, т. е., кажется, сделали все, чтобы показать нам общность всемирно-исторических закономерностей и ошибочность теории «диффузии», выводящей все развитие из одного центра.

Непостижимым своеобразием цивилизаций Нового Caeia некоторые считают то, что из трех культурных очагов — долины Мехико, района цивилизации майя (граница Мексики, Гватемалы и Гондураса) и побережья Перу—собственную металлургическую базу имело лишь Перу. Цивилизация майя сложилась и пережила свой наивысший расцвет (в период до IX в. н. э.) в условиях господства каменных орудий.

Мы не видим, однако, в этом факте чего-то, что опрокидывало бы все наши представления о всемирно-исторических закономерностях. Древние цивилизации — египетская, китайская, индийская — с переходом к металлу не начинали, а, видимо, завершали процесс перехода от первобытнообщинного строя к классовому. Можно вывести формулу, согласно которой образование классов и государства приходится на понимаемый в самых широких рамках период перехода от неолита к металлическому веку. В первичных цивилизациях оно начиналось в недрах эпохи неолитического производства. В таком случае цивилизация майя не составляет большого исключения.

Последняя работа Р. В. Кинжалова, суммируя то, что известно об обществе майя, развертывает картину, во многом знакомую нам по предыдущим примерам. В этом обществе имелись: три основные социальные группы — знать, рядовые общинники, рабы; соседская община с явными следами общины родственной, с периодическим переделом земельных участков, с частной собственностью на садовые и огородные земли, платящая подать и подносящая «дары» властям; специальные участки общинной земли, урожай с которых шел в пользу, как говорили майя, «наших знатных» [584, 114]; первые деньги (мелочью служили бобы какао); резкая грань между простыми общинниками и знатью—детально разработанные родословные знатных людей, живших обычно в городах, освобожденных от уплаты податей, судившихся по совершенно иным юридическим нормам, чем рядовые земледельцы, имевших в своей полной собственности многочисленных рабов. С рабами (главным образом из пленных) обращение «было крайне суровым» [584, 129].

Как и в большинстве аналогичных случаев, наука сегодня

не располагает конкретными данными, чтобы дать убедительную социально-экономическую характеристику общества майя. Не имеется, в частности, «никаких цифровых данных, которые могли бы дать представление хотя бы об относительной численности общинников и рабов» [584, 111]. О размере повинностей, которые несли общинники, также «точных сведений нет» [584, 11 б]. Неизвестно поэтому, на чем основывался автор, утверждая, что «по всей видимости, рабов было значительно меньше и основу майяского общества составляли рядовые земледельцы, объединенные в общины» [584, 111], что «земледельцы-общинники были основным эксплуатируемым классом в майяском обществе» [584, 115]. Первая из приведенных мыслей автора в книге вообще никак не обосновывается. Вторую он пытается подкрепить ссылкой на разнообразие повинностей общинников («сельскохозяйственные продукты, изделия ремесленников, дичь, рыба, мед, соль и др.» 584, 115—11 б]. Ясно, конечно, что подобный перечень, знакомый ученым (с соответствующими вариациями) по многим как рабовладельческим, так и феодальным обществам, сам по себе ничего не доказывает.

В этой связи хотелось бы предостеречь против появления новой формы догматизма, когда вместо «обязательных» в прошлом при характеристике древних классовых обществ определений «преобладание рабского труда» или «феодализм» также «обязательно» объявлялись бы «основным эксплуатируемым классом» этих обществ «земледельцы-общинники» ¹⁴.

Города-государства Центральной и Южной Америки несравненно полней, чем скудные сведения о древнеегипетской или шумерийской цивилизациях, позволяют представить жизнь первых островков классового общества среди моря первобытнообщинного варварства, то и дело захлестывавшего эти островки.

Периоды существования государств южной Мексики были еще более кратковременными, чем у майя. Цивилизация Теотихуакана сменялась тольтекской, последняя — ацтекской. Завоевания каждый раз приводили к временному упадку культуры, но какие-то достижения предыдущих цивилизаций наследовались победителями. Среди роскошных храмов и дворцов вчерашние общинники во многом оставались дикарями; у майя, тольтеков и ацтеков сохранялись человеческие жертвоприношения ¹⁵.

Известно, что в обществе ацтеков существовали два типа земледельцев-общинников, резко отличные друг от друга. К первому относились 20 свободных, полноправных ацтекских общин. У каждой кроме наделов, наследственно закрепленных за членами общины, имелись совместно обрабатываемые поля, урожай с которых шел на общегосударственные, храмо-

вые и общинные нужды. По-видимому, эти общественные поля все больше превращались в частные владения знати, занимавшей должности от общинных старост и выше, вплоть до правителя государства. Эта форма эксплуатации, которую мы встречаем также у майя (где о ней, правда, сохранилось меньше сведений), очень похожа на уже упоминавшуюся древнекитайскую систему землепользования цзин тянь. Очевидно, есть достаточно оснований полагать, что такая форма типична для раннеклассовых обществ. Но имелся и другой вид эксплуатации, прямо связанный с существованием второго типа общинников.

Завоеватели-ацтеки превратили покоренное население в данников, оставив ему дома, земли, внутреннее самоуправление. Было определено, что урожай с части земель идет в пользу ацтеков. Покоренные общинники трудились на «ацтекских» землях от 20 до 80 дней в году (в зависимости от того, долго ли данная община сопротивлялась во время завоевания). Перед нами, таким образом, одна из примитивных форм порабощения, когда социальное расслоение в среде завоевателей и завоеванных еще невелико, товарно-денежные отношения незрелы, отрыв производителя от средств производства — земли — не доведен до конца. В таких условиях община обычно эксплуатируется общиной (фактически, конечно, основную выгоду от эксплуатации извлекает не рядовая масса завоевателей, а их верхушка).

Еще наглядней принцип «община эксплуатирует общину» можно проследить в устройстве государства современников ацтеков — инков. Это сравнительно немногочисленное племя, подчинив многие народности, целиком превратилось в господствующее сословие. Инки не работали, они составляли военно-служилую знать, отличавшуюся своей одеждой, прическами, украшениями (огромными серьгами, оттягивавшими мочки ушей). Опорой господства инков стала фактически превратившаяся в особое, низшее сословие господствующего класса верхушка покоренного инками населения. Ее представители наблюдали за исправным поступлением податей, имели земельные участки, владели десятками «домашних» рабынь. Инки весьма свободно обращались с покоренным населением, переселяя его с места на место, пересаживая с традиционно принадлежавших ему земель на участки, которые следовало обрабатывать непосредственно для тех или иных представителей инкской знати. Ежегодно земля заново распределялась между членами покоренных общин, чтобы те не «привыкли» к своим участкам. Такая система подчеркивала отсутствие земельной собственности у земледельцев. «Их» земля была собственностью государства, но не бесклассового общенародного института, а кучки инков-эксплуататоров. Наряду с го-

сударственным сектором существовала уже и реальная индивидуальная частная собственность членов господствующего класса (в том числе и низшего его слоя) на земельные участки.

Выводы, к которым подводит знакомство с доколумбовой Америкой, в общем, подтверждаются историей Океании. Нужно лишь иметь в виду, что классовое общество народов Океании зарождалось в условиях крохотных, удаленных от остального мира островков, что внесло в общественное развитие ряд черт исключительного своеобразия: отсутствовала широкая торговля, ограничена была роль внешних нашествий и внешних завоеваний. Океанийцы не дошли до применения металлов, до письменности (не считая загадочных письмен на о-ве Пасхи). Тем не менее у некоторых островных народов к моменту прихода европейцев начался и, ускоренный колониальной экспансией, шел вплоть до полной потери независимости процесс формирования классов и государств.

На о-вах Тонга, о которых сохранились сравнительно подробные данные, имелись, например, четко отграниченные друг от друга общественные группы [подробно см. 329].

Высший слон — правители (верховный и местные) — состоял из представителей одной группы родственных семей. Ниже шла знать, которую европейские наблюдатели назвали «свитой» правителей, их «советниками». На третьем месте — ремесленники (профессии которых стали наследственными) и младшие братья представителей знати (в больших родственных объединениях титул, определявший принадлежность данного лица к социальной элите, наследовался одним старшим сыном главы объединения). Еще ниже этажом располагался «народ», обязанный выплачивать дань правителю и его родственникам—блюстителям власти—и работавший под их неусыпным надзором. Закон, насколько о нем можно говорить в столь примитивном обществе, охранял сложившийся порядок: никто, не только простолюдин, но и знатный, не мог избежать службы и повинностей, попытка покинуть своего правителя каралась иногда смертью.

Генеалогия верховных правителей восходит к Χ в.; основатель династии происходил, конечно, «от богов». Грандиозные сооружения (каменные ворота, в которых только видимая часть колонны весит 30—40 г), воздвигнутые где-то в XIII в., подобно египетским пирамидам Древнего царства, призваны были постоянно напоминать о могуществе владык.

Потусторонний мир копировал, в сознании туземцев, мир земной: выше всех там стояли великие боги, имена которых непосвященным (т. е. всем, кроме жрецов и правителей) не полагалось знать; за великими богами следовали души покойных правителей; за ними—души умерших представите-

лей знати; ниже — прислужники богов, совсем внизу — мелкие злые духи. Специальные загробные прислужники заменяли на «том свете» трудившийся на «этом свете» простой народ. Путь в рай ему был заказан. В то время как души правителей и знати следовали в «царство душ», души простых людей после смерти погибали.

Имелись на о-вах Тонга и «полные» рабы, стоявшие вне признанного общества, но их было, как считают исследователи, немного. Эксплуатировались, по-видимому, главным образом низшие слои «свободного» (прикрепленного к правителю!) населения, но главные черты отношений собственности и норма эксплуатации неизвестны.

Можно предположить, что понятие частной собственности на о-вах Тонга еще не устоялось: так, запасы пищи в доме мог есть любой вошедший, не считалось воровством взять чужой платок или другую вещь. О неразвитости отношений собственности говорит и то, что дань, собираемая с народа, не была твердо установлена. Однако это отнюдь не было преимуществом для платящих дань: изъятие прибавочного продукта, общая масса которого была, несомненно, невелика, весьма существенно сказывалось на положении простого народа и иногда приводило к голоду в стране.

Существование на о-вах Тонга государства несомненно, превобытнообщинные демократические институты фактически не играли здесь уже никакой роли. Правда, не видно как будто главного атрибута государства — отделенной от народа вооруженной силы, но роль ее, по-видимому, играла так называемая «свита» правителя, выполнявшая функции аппарата принуждения. Мы видим, что оформление раннего государства и в данном случае сопутствовало уже возникшей (хотя и не вполне развитой) частной собственности и появлению классов (на существование которых указывает не только наличие рабов, но и подчеркнутое неравенство среди свободных).

Перед нами, следовательно, никак не общество, «свойственное» азиатскому способу производства. Но в таком случае рабовладельческое или феодальное? Советский исследователь С. А. Токарев справедливо замечает, что «различить раннерабовладельческий уклад от раннефеодального не всегда возможно» [329, 152]. Присоединяясь к его выводу, отметим, однако, что отношения собственности на землю до прихода европейцев на Тонга, в сущности, неизвестны, нет для данного периода и никаких признаков эксплуатации, основанной на владении землей; в то же время эксплуатация человеческого труда посредством прямого насилия (рабство, разорительная дань) зафиксирована со всей точностью.

Особенно большое теоретическое значение имеет изучение

процесса образования классов и государств в Тропической Африке. Во-первых, многие африканские народности, хотя и запоздавшие в развитии и оторванные от передовых народов Европы, Азии, арабских стран, достаточно тесно общались друг с другом и были все же связаны постоянной караванной торговлей с далекими передовыми цивилизациями. Иными словами, в данном случае перед нами не столь изолированные мирки, как майя или о-ва Тонга; движение вперед этих обществ происходило не в одиночестве, а в контакте с другими народами, что, конечно, типичнее для мировой истории. Во-вторых, народы внутренних районов Африки стали доступны для современной европейской науки только со второй половины XIX в., и последние стадии их самостоятельного развития проходили буквально на глазах ученых.

Установлено, что уровень материального производства африканских племен южнее Сахары к моменту возникновения у них государственности не так уж сильно отличался от доколумбовой Америки, a-Boa Тонга и древнейших государств Востока. Правда, африканцы знали железо, но оно обычно стоило дорого и рассматривалось как драгоценный металл; медь ценилась еще дороже и шла исключительно на украшения.

Основой хозяйства у них служило примитивное мотыжное земледелие. Мотыга африканцев далеко не всегда обладала железным наконечником, подчас это была просто палка; применялись также каменные орудия. Даже соха в Тропической Африке была редкостью. Чаще всего орудия труда ограничивались топором, тяжелым ножом. Переложная система земледелия, требовавшая коллективных усилий, задерживала распад общины ¹⁶.

Некоторые народности Тропической и Южной Африки сохранили до XX в. первобытнообщинный строй. У многих других он был в основном изжит. Как выглядят первые устойчивые ячейки классового общества, видно на примере городов-государств йоруба, существовавших на территории современной Нигерии и описанных Н. Б. Кочаковой [606].

Иорубский город-государство, который мы рассмотрим на примере Ойо,— прежде всего крепость, окруженная рвом и глинобитной стеной; его население—десятки тысяч человек. Деревни, окружающие город, имели немного постоянных жителей, большей же частью в них жили горожане во время обработки своих земельных участков. Иными словами, деревни представляли собой лишь хозяйственные базы города. В городе совершались религиозные обряды, в нем постоянно находился правитель.

Последний обожествлялся; никто не смел смотреть ему в лицо, на его похоронах приносились человеческие жертвы.

Ниже стояли расположенные в иерархической последовательности носители наследственных титулов: члены высшего совета Семи, правители подчиненных городов, придворные; представители средних и низших звеньев аппарата власти до глав общин включительно. Разные социальные категории отличались друг от друга домами, одеждой, украшениями, манерой держаться. Знатного человека всегда сопровождали слуги, домочадцы, рабы; он имел право прогнать с любого места человека, стоящего ниже его, запросто отнять чужое имущество. Младший, обращаясь к старшему, должен был падать ниц, посыпать голову пылью. Ниже титулованной знати стояли рядовые свободные, члены родственных объединений—общин. Еще ниже, за рамками официальной социальной организации,— рабы. Таким образом, данная общественная структура очень напоминает ту, с которой мы познакомились хотя бы на примере о-вов Тонга.

Пост правителя йорубского города-государства принадлежал одному родственному объединению и наследовался в пределах этого объединения; преемник умершего правителя избирался советом Семи из нескольких представлявшихся кандидатов. Совет Семи, заседавший ежедневно, был совещательным органом правителя, давал своим одобрением силу его приказам, имел право принудить неугодного совету правителя к самоубийству, послав ему роковой знак (например, яйца попугая)—символ того, что «народ» отвергает своего владыку. Глава совета Семи имел собственный штат чиновников. В городах-государствах йоруба возник род двоевластия, выражавшийся в том, что правитель, опираясь на лично преданных ему рабов, формировал из них органы государственной власти, противопоставляя их совету Семи и другим учреждениям, выросшим непосредственно из переродившихся институтов родового строя. Был случай (в 1775 г.), когда правитель Ойо, получив от совета Семи яйца попугая, вопреки традиции отказался их принять и сам казнил главу совета Семи вместе с его семейством [606, 149].

Имелись все атрибуты государства: аппарат управления, суд, 150 профессиональных палачей и полицейских, существовали обособленные воинские части—конница знати, титулованная гвардия правителя. Параллельно с официальной государственной машиной у йорубов существовали тайные союзы мистического характера, связанные строгой дисциплиной и круговой порукой. Они терроризировали население, накладывали штрафы, выносили и приводили в исполнение смертные приговоры; через совет Семи (члены которого входили в тайный союз) контролировали правителя. Тайные союзы представляли собой зачатки государственности, возникшие на самой ранней стадии генезиса государства. Чтобы

поставить вольного общинника в бесправное, подчиненное положение, приучить его к новым для него отношениям гнета и рабской покорности, требовалось терроризировать его, загипнотизировать волей потусторонних сил. Тайные союзы выражали интересы той части знати, происхождение которой было наиболее древним и связанным с родовыми институтами. Союзы знати, противопоставляющие себя остальному обществу,— явление обычное у народов, вступавших в стадию формирования антагонистического общества в Африке и в Океании.

Можно ли предположить, чтобы довольно сложное и обособленное от народа государство йорубов было надстройкой над неантагонистическим общинным базисом? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к отношениям собственности.

Земля у йорубов считалась общей собственностью, данной богом, не подлежащей продаже. «Земля,— констатирует Н. Б. Кочакова,— не смогла стать предметом купли-продаж» в условиях неразвитости товарных отношений, изобилия необработанных девственных земель, при наличии достаточно крепкой общины. Общая площадь обрабатываемых земель определялась тем, какое пространство можно было вручную отвоевать у леса» [606, 72]. Так, более обильный и надежный материал, чем, скажем, относящийся к древнейшему Китаю или Египту, сразу позволяет установить, с чего начиналась легенда о монархе — единственном собственнике земель. Фактически земля принадлежала, общине-городу или, более непосредственно, общинам родственников, а главы общин и в конечном счете верховный правитель формально представляли эту собственность, распределяли ее от имени коллектива. Действия правителя ограничивались традицией, общественным мнением, наконец, созданными при первобытном строе институтами, включая совет Семи; правитель, протянувший жадные руки к общинной земле, рисковал получить яйца попугая.

Несмотря на то что доходы с земли теоретически должны были быть общими, на практике в рассмотренных нами примерах они уже переходили в частные руки. Прежде всего, это относится к так называемым дворцовым землям йорубов. В распоряжении «дворца» постоянно находилась какая-то определенная часть земель, обрабатываемая посаженными на землю рабами и — в порядке повинности — свободными общинниками. По идее, доход с дворцовых земель должен был идти на общественные нужды, главным образом на управленческие расходы города-государства. Однако правитель, пользуясь наследственным характером своей власти и все большей свободой от контроля общины, эксплуатировал

дворцовые земли в свою личную пользу и в пользу своей многочисленной родни. Вдобавок все свободное население обязано было платить каждому правителю — в центре и на местах — ежегодную дань в виде «подарков». Размер подарков не регламентировался — обстоятельство, подчеркивающее патриархальный, умеренный характер даннической эксплуатации на первой стадии классообразования; но тот же порядок взимания дани по мере усиления власти правителя превращал подданного в беспомощный объект произвола власти. Правитель города-государства имел право на половину доходов местных правителей, включая их военную добычу (фактически он получал меньше половины, так как часть доходов местные власти утаивали). Таким образом, эксплуатация рядовых общинников служила одним из источников обогащения правящей верхушки.

Вторым ее важнейшим источником была эксплуатация рабов. Роль их, как показывает Н. Б. Кочакова, была огромна (и тут мы снова видим, что значит сравнительная полнота и достоверность источников). У йорубов рабы жили, правда, с хозяевами, но им (рабам) поручалась самая трудная работа, например расчистка целины. Обычай запрещал обращать в рабство соплеменников, все рабы в Йорубе были захваченными в плен или купленными чужеземцами; если житель йорубы за преступление обращался в рабство, его немедленно продавали за рубеж, оставаться рабом на родине он не мог.

Однако вопреки строгости традиции в йорубских городахгосударствах существовала и категория фактических рабовсоплеменников—так называемые «должники». Они эксплуатировались как простые рабы, отличаясь от них лишь тем, что имели право после выплаты долга восстановить свой прежний статус. Конечно, «должники» цеплялись за это свое последнее отличие от рабов, всегда категорически отвергая причисление их к этой категории. Класс рабов, в социально-экономическом отношении единый¹⁷, юридически распадался, таким образом, на две четко отграниченные социальные группы: рабы (чужеземцы) и «должники» (йорубы).

Предположение же, согласно которому обе эти группы «представляют собой переходные формы, два источника формирования складывавшегося класса феодально-зависимого крестьянства» [606, 129], ничем не подтверждается. Тенденция развития йорубского общества, как свидетельствуют факты, состояла, наоборот, в росте количества рабов и интенсификации эксплуатации. В начале XIX в., по утверждению некоторых путешественников, рабы составляли ^î|s населения йорубы [см. 606, 117]. Если даже это преувеличение, показательно все же, что могла появиться такая цифра. Н. Б. Коча-

кова не сомневается», что в хозяйствах богатых и знатных лиц трудились сотни рабов'[606, 121—122]. Рабов «имело практически каждое домохозяйство» [767, 27] ¹⁸. В связи с ростом торговли в середине XIX в. рабский труд стал использоваться и для производства товаров.

На месте маленькой деревеньки возник новый центр — Ибадан, население которого к началу XX в. достигло 175 тыс. человек. Здесь у власти вместо наследственного правителя стоял совет глав родственных объединений; исполнительную власть осуществляли два консула — гражданский («отец города») и военный («господин войны»). Город вырос на работорговле. Тот же путь развития проделал город-государство Бенин. Большинство титулов, связанных с государственным аппаратом (кроме «священного» правителя и членов совета Семи), даже не были здесь наследственными; получение их требовало крупных денежных взносов. Фактическая власть, сила богатства все больше занимали место происхождения и традиций.

Особенно характерный тип высокого развития рабства дала Дагомея. Здесь сложилась деспотическая монархия с мощным полицейским аппаратом, состоявшим из рабов. Господствующий класс общества был сплочен как единая военная организация рабовладельцев и работорговцев. В начале XX в. в Дагомее существовали работавшие на экспорт крупные царские хозяйства, основанные на рабском труде [767, 64].

Некоторые историки считают явления конца XIX — начала XX в. как бы случайными, возникшими в результате механического влияния европейской торговли и работорговли предшествующих веков. Однако влияние европейской работорговли, несомненно очень сильное, проявлялось через развитие тех или иных собственно африканских институтов. Нам достаточно в данном месте констатировать, что при определенных благоприятных условиях (рост внешней торговли, большой приток рабов) рабовладельческие отношения в раннеклассовом обществе имеют тенденцию к бурному росту. Тогда оказываются возможными такие необычные для рассмотренных нами обществ явления, как рабовладельческие латифундии, а в сфере политической надстройки — развитые аристократические республики. Это уже признаки не раннеклассового, а зрелого рабовладельческого общества, но в Африке, захваченной европейскими колонизаторами, оно так и не успело развиться.

Тут необходимо небольшое историографическое отступление. Среди советских африканистов, много сделавших и продолжающих делать для правильного понимания проблем Африки, сильна склонность объявлять раннеклассовые общества африканских народов непременно феодальными. Особенно

в 50-х — начале 60-х годов в работах по Африке то и дело встречаются примеры, когда указанная тенденция, на наш взгляд, мешает объективной подаче материала.

Сошлемся хотя бы на одну работу нашего маститого африканиста Д. А. Ольдерогге—о ранних государствах Западного Судана. В ней упоминаются массы рабов, не только не владевших землей, но даже не имевших права жениться [689, 100], а заголовок статьи: «Феодализм в Западном Судане». Упомянув, в частности, что об общественном строе одного из суданских государств—Борну—практически ничего не известно (неизвестно даже, имелся ли там господствующий класс, и если да, то какой именно), автор оформляет этот вывод в следующих словах: «К сожалению, о феодальных (!— В. Н.) порядках этого древнего государства, возникшего, по-видимому, еще в Χ в., мы осведомлены гораздо хуже, чем о Сонгаи и Хауса» [689, ΙΟΙ]. Именно на почве таких обобщений выросла теория всеобъемлющего феодализма африканиста Ю. М. Кобищанова.

Во второй половине 60-х—начале 70-х годов появляются работы более осторожные, отдельные авторы мужественно пытаются преодолеть предвзятость концепции. Так, автор «африканской» главы в учебнике «История стран Азии и Африки в средние века» Н. Г. Калинин дает обществам Мали и Сонгаи уклончивую оценку, характеризуя существовавший в них строй как переходный от рабовладения к феодализму см. 572, 332, 335], пишет, что в общественном строе городов-государств йорубов «сосуществовали элементы феодальных отношений, родо-племенного строя и рабовладения» [572, 340]. Н. В. Кочакова, суммировавшая массу фактов о городах-государствах йорубов, вступила в 1968 г. фактически в прямой спор с «феодальной» концепцией, впрочем, как нам кажется, в то время не до конца осознав это. В ее статье 1970 г. факт разрыва с традиционной концепцией уже осознан: Н. Б. Кочакова указывает, что в работах И. И. Потехина, И. А. Сванидзе, А. С. Орловой отсутствует материал, подтверждающий существование монопольной земельной собственности. «Ранее автор данной статьи,— пишет она также о себе, имея в виду книгу 1968 г.,—ошибочно употреблял термин „верховная собственность на землю" в выводах о социальной структуре йорубского общества, хотя это вступило в противоречие со всем анализируемым материалом» [767, 48].

Мы вполне разделяем критические мысли указанной статьи Н. Б. Кочаковой и можем добавить, что в ее работе 1968 г. имелись и другие выводы, расходящиеся с собранным ею же фактическим материалом. Это относится главным образом к унаследованному от традиционной концепции нежеланию взглянуть открытыми глазами на многочисленные сви-

детельства о рабах. Этот недостаток, впрочем, не до конца ¹⁹ преодолен в статье 197Q г., так что редактор сборника Л. Е. Куббель (сам, кстати, сторонник «феодальной» концепции) имел основание отметить: «Отдельные авторы могут воспринимать складывавшиеся в тех или иных случаях формы эксплуатации как близкие к рабовладельческим. Так могут рассматриваться, например, и йорубские общества, описываемые Н. Б. Кочаковой... В возможном споре об экономическом содержании этих общественных структур могут быть выдвинуты аргументы как в пользу феодальной, так и в пользу рабовладельческой „версий". Можно обратить внимание и на то, что указанные общества Бенинского побережья обнаруживают многие из тех черт, которые часть советских историков считает характеризующими именно рабовладельческую формацию» [767, б]. Добросовестная, объективная постановка вопроса.

***

Отметим теперь некоторые общие черты в рассмотренных нами примерах образования классового общества и государства в различных странах и регионах.

Во всех случаях классовое общество возникало либо на последней стадии неолита, незадолго до открытия обработки металлов, либо вскоре после того, как переход к металлическим орудиям уже произошел. Сравнение данных, относящихся к различным, не связанным друг с другом, иногда вовсе изолированным центрам, показывает, что нигде государство не возникло раньше появления частной собственности и классов; во всяком случае, нет никаких фактов в пользу такого предположения. Ни в одном случае мы не обнаруживаем верховной государственной (или царской) собственности на землю (повсюду наряду с частной распространена была общинная собственность). Сильнейшие пережитки родовой организации характерны для всех рассмотренных обществ.

Во всех случаях, на ранних стадиях классового общества обнаруживается особенно большая роль коллективных (нередко это означает: государственных) форм эксплуатации. Методами эксплуатации служат прямое насилие (подчинение и обложение данью целых общин, государственные трудовые повинности), резкие сословные различия (ранги, касты), с которыми сосуществуют частновладельческая эксплуатация (индивидуальные рабыни, рабы-пленные) и формы порабощения непосредственно экономического происхождения («должники»). По мере роста товарно-денежных отношений удельный вес категорий, связанных с частным владением, возрастает.

В общих чертах классовая структура всех описанных выше обществ такова: 1) Эксплуататоры, не только владеющие личными рабами, но и имеющие право на присвоение продуктов труда людей, коллективно подчиненных государству-общине (илоты), а также использующие полуэкономические методы эксплуатации свободных бедняков; 2) Промежуточный класс мелких свободных владельцев земли и рабов, т. е. воины, составляющие непосредственную опору крупных собственников; 3) Эксплуатируемые, в свою очередь делящиеся на три группы: а) «полные» рабы (как пленные, так и «должники», осужденные преступники, покупные рабы и т. п.) — лишенные средств производства, личной свободы и прав; б) «илоты»—лишенные личной свободы и прав и фактически также средств производства, но сохранившие все же со средствами производства какую-то внешнюю связь; в) «кармакары» (позволим себе употребить этот индийский термин, как и греческий термин «илоты», по отношению ко всем странам древности) —лишенные средств производства, но имеющие еще остатки личной свободы и каких-то прав.

В ранний период существования древних обществ чаще встречаем две первые прослойки; по мере роста товарно-денежных отношений вторая прослойка (б) сокращается за счет первой (а) и особенно за счет третьей (в). Иными словами, постоянная тенденция направлена на усиление порабощения, на отрыв производителя от средств производства. Роль прямого насилия как ведущей формы эксплуатации при господствующем во всех рассмотренных нами примерах способе производства неизменно сохраняется.

Это, в общем, совпадает с той классификацией, которую находим в ряде работ И. М. Дьяконова²⁰.