Докапиталистический Китай: отношения собственности

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СВИДЕТЕЛЬСТВО КОНКРЕТНОЙ ИСТОРИИ

Познания отрицательные необходимы, но не как цель познания, а только как средство; они очистили нам дорогу к храму мудрости, но у входа его должны были остановиться. Проникнуть далее 'предоставлено философии положительной, исторической, для которой только теперь наступает время; ибо теперь довершено развитие философии отрицательной и логической.

И. В. Киреевский. Девятнадцатый век.

После того как мы сначала критически рассмотрели некоторые концепции развития Востока, а затем выяснили их происхождение, остается установить, в какой мере эти концепции соответствуют накопленным современной наукой данным о докапиталистической истории Востока. Ведь только обращение к конкретному материалу вправе вынести последний приговор тем или иным гипотезам. Однако для вынесения такого приговора, для обобщений на уровне той «философии положительной, исторической», о которой мечтал когда-то И. В. Киреевский, необходимы усилия многих исследователей, сравнение результатов работы целых школ.

Главная трудность—в безбрежности материала: фактически приходится иметь дело со всей мировой историей — от неолита до крушения колониальной системы,— хотя ключевой пункт проблемы лежит, несомненно, в области древней и раннесредневековой истории.

Сведения же, особенно социально-экономического характера, об этих периодах малочисленны и распределены во времени крайне неравномерно; выводы поэтому могут в большинстве случаев носить только предварительный характер. Тем не менее есть вещи, установленные к настоящему времени вполне определенно.

Значительные трудности порождаются, наконец, сложнейшим переплетением взаимовлияний передовых и отсталых обществ и общественных структур — фактором, который затрудняет подчас выделение основных внутренних закономерностей. Обратимся поэтому прежде всего к примеру тех стран, история которых долгое время протекала относительно изо-

лированно. Тезис об относительной изоляции применим в разной степени к ряду цивилизаций, не имевших (по крайней мере до конца средних веков) тесного контакта с ближневосточным и средиземноморским мирами, цивилизации которых уже во II тысячелетии до н. э. находились между собой в постоянном общении.

К странам относительно изолированного развития в древности и средневековье следует отнести в первую очередь Китай, в несколько меньшей степени — Индию; позже к ним добавляются раннеклассовые государства обособленных тропических районов Африки, Южной Азии (Камбоджа), Америки (от Мексики до Перу), Океании. По-видимому, общие внутренние закономерности, если они существуют, должны были как-то проявиться в истории каждого из этих, оторванных друг от друга и от остального цивилизованного мира государств.

В изложении постараемся опираться лишь на бесспорные свидетельства, а не на — часто убедительно не обоснованные—выводы («феодализм», «не феодализм», «частная собственность», «отсутствие частной собственности», «рабы», «ни в коем случае не рабы») тех или иных авторов. В этой части работы нас пока интересует первозданная историческая действительность, а теоретические выводы из нее мы сделаем позже.

Китай—самая обособленная из больших цивилизаций и самая большая цивилизация из обособленных—около двух тысячелетий, до своего соприкосновения (в последние два века до нашей эры) со Средней Азией и Индией, фактически был лишен контакта с другими развитыми странами и мало зависел от передовых влияний. История Китая до начала нашей эры (а практически и значительно позже) дает поэтому уникальный материал для проверки внутреннего механизма развития докапиталистических обществ.

Выше уже отмечалось, что Китай служит главной «моделью», на которой как сторонники азиатского способа производства, так и защитники концепции «феодализма в древности» доказывают истинность своих взглядов. Это дополнительно заставляет нас обратить на историю Китая особое внимание.

Начало истории китайцев, как и других народов, теряется в мифах. Как и у большинства народов мира, у китайцев сохранились туманные воспоминания о временах первобытного

равенства, рисовавшихся им в виде «золотого века», эпохи выборных правителей Яо и Шуня, советовавшихся с народом. До нас дошли сказания о социальном перевороте, когда сын одного из выборных вождей. Великого Юя, силой захватил власть, заменив выборность «царей» правом наследования. Сходные сюжеты встречаются в преданиях многих народов. Историко-фольклорные сведения дополняются данными археологии, с научной точностью зафиксировавшей факт перехода племен нынешнего Северного Китая от каменного века к бронзовому, от первобытных общинных поселений к городам. Таким образом, начало китайской истории в основных чертах было таким же, что и других древних народов. Иными словами, действие общих закономерностей перехода к классовому обществу и государству налицо.

И действительно, имеются данные, свидетельствующие, что китайская цивилизация складывалась примерно на том же уровне производительных сил, что и у других народов в тот период (переход от камня к металлу, использование деревянной сохи, бронзовых мечей и копий, запряженных лошадьми боевых колесниц и т. д.). Возникновение государственности шло параллельно с ростом социального и имущественного неравенства: это подтверждают археологические раскопки и письменная традиция. Величественные могилы правителей и знати резко отличаются от жалких погребений бедняков. Легенды рассказывают о росте гнета и противоречий, приведшем к падению первого китайского — Шанского (Иньского) государства и к завоеванию его племенами чжоусцев (XI в. до н. э.).

Интересно, что среди других обвинений, предъявленных свергнутой династии Шан китайской исторической традицией, фигурирует «кража» представителями знати жертвоприношений для своих пиршеств [см. 337, 71]. Перед нами— характерный пример раннеклассового общества, в котором прибавочный продукт, производимый общинниками, под видом удовлетворения общей «потребности»—приношения богам — практически все больше отчуждался в пользу господствующего класса.

Были ли знатные шанцы наследственной или только служилой корпорацией, принадлежала ли земля общинам, знати или государству, снимался ли урожай с полей представителей привилегированных слоев рабами, общинниками или знать содержалась за счет довольствия из казны, кто выполнял за нее «черную» работу—данные вопросы (несмотря на то что некоторые, особенно китайские, ученые высказывали на этот счет весьма категорические суждения) на современном уровне науки пока остаются без ответа. В могилах найдены скелеты множества людей, похороненных с

властителями. Некоторые китайские авторы, называя их рабами, толкуют эти находки как решающее доказательство рабовладельческого характера древнекитайского общества; другие, напротив, указывают, что массовое заклание пленных скорей свидетельствует об отсутствии потребности в рабской силе и, следовательно, говорит против определения общества как рабовладельческого. Третьи вообще отрицают, что сотни похороненных с правителем людей были пленными, считая их сородичами умершего, сопровождавшими его в лучший мир (может быть, «добровольно», под влиянием изуверских. религиозных представлений).

Эти гипотезы в равной степени малообоснованны; пока правильней было бы сказать, что классовая структура шанского общества неизвестна. Поэтому среди исследователей нет единодушия; некоторые (в Китае Шан Юэ, в СССР Т. В. Степугина) высказывали мнение, согласно которому период Шан нужно отнести к первобытнообщинному строю, в то время как большинство, основываясь на общей картине значительного уже в то время имущественного и социального неравенства, а также на письменной традиции, всегда склонно было видеть в шанском Китае классовое антагонистическое общество.

Поскольку в каждом случае мы по возможности хотели бы опираться на бесспорные факты, важно подчеркнуть: спорящие стороны не так уже далеки друг от друга, они сходятся в том, что период Шан был либо концом первобытнообщинного строя, либо началом классового антагонистического общества. Ни та, ни другая сторона не сомневается, что огромная часть населения государства Шан жила по-преж'. нему общинами, будь то соседские коллективы или, что более вероятно, объединения родственных семей.

Точка зрения, признающая общество Шан (Инь) классовым, основанным на эксплуатации бывшей родовой верхушкой массы общинников, четко выражена Л. С. Васильевым: «Факт совместного производства родовых общин Инь на общих полях отнюдь не означает, что общество Инь находилось еще на примитивной стадии родового строя и вовсе не было знакомо ни с социальным неравенством, ни с эксплуатацией. Напротив, уже существовало и то, и другое. Однако возникшие институты классового общества были окутаны еще прочной родовой оболочкой, недооценивать силу и крепость которой нельзя... Поскольку преимущественное право распоряжаться... совокупным продуктом коллектива по традиции принадлежало его вождям и старейшинам, то нет ничего удивительного в том, что возникшая уже эксплуатация

труда общинников прикрывалась родовой традицией» [486, 60].

Мысль автора вполне определенна: классовое общество с его институтами, эксплуатация труда уже возникли, родовые отношения остались «оболочкой». Если так обстояло дело уже в период Шан (конец II тысячелетия до н. э.), то, казалось бы, тем более должно считаться классово антагонистическим китайское общество следующего периода, так называемого Западного Чжоу (начало I тысячелетия до н.э.). Однако оценки Западного Чжоу и следующего за ним периода Чуньцю (VII—V вв. до н. э.) достаточно противоречивы: от утверждения, что социальный строй Китая в эти эпохи был основан на первобытных отношениях собственности (Ф. Тёкеи), до признания Западного Чжоу высокоразвитым рабовладельческим (Л. И. Думан) или даже феодальным (Фань Вэнь-лань) государством. Как видим, шкала оценок гораздо более широкая, чем при характеристике строя эпохи Шан.

О Западном Чжоу известно больше, чем о Шан, но многие сведения (особенно данные литературных источников) неточны, поддаются различному истолкованию. Все сошлись на том, что в периоды Западного Чжоу и Чуньцю в Китае имелись рабы, но какие иероглифы передавали понятие «раб»—об этом до сих пор ведутся споры. Остается спорным толкование иероглифа чжун, обозначавшего, видимо, основную массу земледельческого населения: одни переводят его «рабы», другие — «крестьяне», «простолюдины». Соотношение между трудом свободных и трудом рабов неизвестно.

Сохранились сведения о широком распространении в периоды Западного Чжоу и Чуньцю деления общества на так называемые кланы—группы родственных семей, причем некоторые из них занимали привилегированное положение. Схематизированное и идеализированное позднейшими книжниками изображение господствовавшей якобы в чжоуский период системы землепользования цзинь тянь («колодезной системы») также, видимо, отражает реальные черты древней общины, где семьи обрабатывали каждая свое поле, а также совместно поля, урожай с которых поступал в государственную казну.

Если, таким образом, сохранились сведения об общинах и общинном землевладении, то нет данных, свидетельствующих, что вся обрабатываемая земля считалась государственной. Сторонники последней концепции ссылаются на строку в канонической книге «Ши цзин» (сборник песен чжоуского времени): «Под небом нет земли, которая не принадлежала бы вану (правителю); на земле нет никого, кто не был бы подданным вана» [см. 802, 173]. Однако эта фраза может пониматься просто как выражение политического могущества; из

нее не обязательно следует, что монарх являлся единственным собственником земли.

Если и можно говорить в каком-то смысле о верховной государственной собственности на землю, то только в момент завоевания чжоусцами страны Шан. При завоевании победители обычно рассматривали захваченные земли как общую добычу, как свою коллективную собственность, и государство-завоеватель считало себя вправе (конечно, право это не оформлялось в каких-либо развитых юридических формулировках) делить захваченные земли, выдавая наделы отдельным лицам, родам и общинам. На раздаваемых наделах, конечно, по-прежнему сидели покоренные общины, в данном случае шанские, т. е. право на завоеванную территорию нужно рассматривать фактически как право на использование труда побежденных.

После же проведения этого раздела теоретически допущенная нами «верховная государственная собственность на землю» стремительно исчезает; владельцы наделов становятся собственниками; через относительно короткий промежуток времени на месте «государственной собственности» воссоздаются две формы, существовавшие до завоевания: фактическая собственность общин и условная собственность привилегированных семей.

Кроме того, есть достаточно веские основания считать, что во времена Западного Чжоу—Чуньцю существовала наряду с указанными категориями (о чем свидетельствуют источники) еще третья категория земель (о которых прямых данных не сохранилось) —земли, находившиеся в полной частной собственности отдельных общинников. Такие участки, введенные в хозяйственный оборот путем подъема целины, вне общинной территории, использовались их хозяевами вне общинных отношений. О существовании такой формы земельной собственности можно судить на основании узаконивших ее мер позднейших реформаторов (VI—IV вв. до н. э.), о которых речь пойдет ниже.

«Верховная собственность» государства на завоеванные земли (если о ней вообще можно говорить), таким образом, сохранялась лишь в течение какого-то преходящего исторического момента, являлась фактически просто формой перераспределения земель.

Укрепление частных форм собственности, служивших экономической базой местных правителей, стало—в условиях натуральной экономики—одной из причин, приведших (в период Чуньцю) к фактическому распаду варварской империи чжоусцев на многочисленные мелкие государства.

Признание факта существования в чжоуский период частной собственности на средства производства не значит, ко-

нечно, что эта собственность имела все черты, знакомые нам по буржуазному праву. Формальных (с современной точки зрения) собственников земли в чжоуском Китае было несколько. Оставались, видимо, какие-то традиции собственности сидевших на земле шанских общин. В то же время вся завоеванная территория бывшего государства Шан рассматривалась, особенно первое время, как общая собственность победителей-чжоусцев. Наряду с этим под прикрытием формальной общей собственности существовала фактическая частная собственность представителей чжоуской знати на общинные земли в пределах жаловавшихся им за «службу» наделов, основной доход с которых поступал в их пользу.

Социальный статус обрабатывавших эти наделы непосредственных производителей (были ли они чем-то вроде спартанских илотов, или людьми полурабской зависимости, или свободными) неясен. Нет данных и о том, как отбирался у производителей прибавочный продукт: поступал ли он вначале целиком в казну и лишь затем распределялся между членами общества или в центр сдавался лишь остаток урожая, после того как определенная доля его оставлялась земледельцу и низшим звеньям эксплуататоров. Разумеется, первый случай подразумевает несравненно более высокую степень контроля эксплуататорского класса над непосредственными производителями с соответствующим повышением нормы эксплуатации (которая теоретически может быть доведена до такого состояния, когда труженикам оставляется лишь паек). Все эти детали чжоуского общественного производства нам неизвестны, но из последующей конфуцианской традиции (книга «Чжоу ли»), по-видимому, следует, что государственный аппарат Западного Чжоу был многочисленным, широко разветвленным, т. е. что непосредственный производитель находился, вероятно, под неусыпным надзором.

Таким образом, при всей неполноте современных знаний по истории Западного Чжоу и Чуньцю некоторый минимум фактов можно все-таки считать бесспорным. Прежде всего — это признанное всеми историками наличие рабов; затем— значительная роль общинно-родовой организации; наконец— большой удельный вес прямого насилия в эксплуатации непосредственных производителей (фактор завоевания, роль разветвленного государственного аппарата). Думаем, что перечисленные факты сами по себе не станет оспаривать ни один специалист, какие бы выводы из них он ни делал.

Л. С. Васильев, автор одной из немногих еще, к сожалению, у нас монографий по данному периоду, пришел, например, к следующим любопытным мыслям: «Если брать за основу отношения, сложившиеся между общиной и ее эксплуататорами, легко прийти к выводу о раннефеодальном харак-

тере» чжоуского общества. «Если же оценивать это общество лишь с точки зрения тенденции развития в нем институ-ia рабства, да еще в сравнении с другими аналогичными обществами древнего Востока, можно сделать вывод, что это— общество раннерабовладельческое, патриархально-рабовладельческое» [486, 219].

Первый вывод, по мысли автора, основывается на отношениях «между общиной и ее эксплуататорами». Сразу возникает вопрос: о какой «общине» идет речь? Об общине чжоусцев? Но она была общиной свободных, а основными эксплуатируемыми ячейками являлись общины шанцев и других завоеванных чжоусцами народностей. Об этих категориях общин Л. С. Васильев сообщает: «Юридический статус некоторых прослоек... (нечжоуские общины) в отдельные периоды раннечжоуской истории бывал весьма близок к рабскому» [486, 219]. Как видим, у Л. С. Васильева и из «отношения... между общиной и ее эксплуататорами» выводится в данном случае (может быть, вопреки воле автора) не раннефеодальное, а «весьма близкое к рабскому», как он его называет, общество. В итоге первый вариант определения характера общества чжоуского Китая — как раннефеодального — повисает в воздухе.

Перейдем ко второму выводу. В данном случае чжоуское общество, по словам Л. С. Васильева, характеризуется «лишь» на основе «тенденции развития», да еще «в сравнении с другими аналогичными обществами древнего Востока». Но—как еще делаются выводы? Из чего вообще выводится закономерность развития, как не из общей «тенденции»? Что есть сама закономерность, как не нечто общее, найденное для длинного ряда «аналогичных» случаев? Тот, кто примет совет автора—идти к выводу на основе «тенденции развития» Китая «в сравнении» с другими странами древности,— неизбежно придет, как свидетельствует Л. С. Васильев, к заключению, что чжоуский Китай—«общество раннерабовладельческое, патриархально-рабовладельческое». Указанный вывод, по нашему мнению, действительно был бы вполне обоснован. Надо, впрочем, иметь в виду, что цитируемая работа Л. С. Васильева вышла в 1961 г., т. е. до начала широкой дискуссии об азиатском способе производства, чем, может быть, отчасти объясняется осторожность автора.

Впрочем, и в этой книге есть положения, с которыми нельзя согласиться. Автор то говорит, что классовое общество в чжоуском Китае существовало, хотя «элементы государственного аппарата и аппарата насилия» еще только «создавались» [486, 61], то, напротив, утверждает, что государство возникло в XI в. до н. э. в Китае, «еще незнакомом с частной собственностью на землю» [486, 220], оформление же

раннеклассового общества «следует датировать примерно IX в. до н. э.» [486, 217]. Оба утверждения противоречат не только друг другу, но и фактам, собранным Л. С. Васильевым об аграрном строе древнего Китая, не оставляющим сомнения в том, что возникновение имущественного неравенства и частной -собственности (в том числе некоторых форм частной собственности на землю) стало предпосылкой возникновения классов и государства; не будет ошибкой сказать, что процессы становления классов и государства в Китае шли практически параллельно.

Несмотря на все неясности, все же очевидно, что Л. С. Васильев в 1961 г. видел в древнем Китае «тенденцию развития институтов рабства» и признавал возможность выводов о рабовладельческом характере общественного строя. М. В. Крюков в 1968 г., т. е. в разгар дискуссии, выразился значительно менее осторожно: «Наиболее вероятным и характерным для подавляющего большинства обществ является такой вариант развития, когда общество чжоуского типа эволюционирует непосредственно в направлении развития феодализма» [730, 249].

Малообоснованность этого тезиса очевидна. Ведь (не говоря уже обо всем прочем) в чжоуском Китае частная собственность на землю проявлялась в столь ранних, столь замаскированных и своеобразных формах, что сам М. В. Крюков даже сомневается в ее существовании [см. 730, 249]. Собственные его исследования—одна монография [613] вышла до, другая [612] после цитированной статьи 1968 г.— рисуют общество, сверху донизу опутанное пережитками родовых отношений, очень мало напоминающее раннефеодальное. Впрочем, изучение только отношений родства не позволяет, конечно, ответить на вопрос об общественно-экономическом строе, так что автор прав, когда в обеих названных работах и не пытается дать свое решение этой проблемы.

Действительно, периоду зарождения феодальных отношений свойственны обычно более заметные элементы индивидуальной земельной собственности, ибо феодальный период в истории человечества — первый, на всем протяжении которого индивидуальная собственность на средства производства (с наибольшей четкостью фиксируемая римским правом перед самым моментом торжества феодальных отношений) открыто выступает в качестве основы общественных отношений. В рабовладельческом же обществе, даже в условиях значительного подъема товарно-денежных отношений, сохраняются многие общинные связи. Древнекитайское общество скорее напоминает этот вариант развития.

Противоречивость, недостаточная убедительность выводов некоторых исследователей отражают объективно существую-

щие пробелы наших знаний о китайском обществе первой половины I тысячелетия до н. э. По мере приближения к нашей эре сведений становится больше. Между VI и IV вв. до н. э. по Китаю прокатывается, с востока на запад, волна преобразований: от первых попыток реформ в самом тогда развитом приморском государстве Ци до реформ в одном из окраинных, обширных и в то же время отсталых государств—Цинь. Эти мероприятия заслуживают внимания как первое достоверное сообщение о происходивших экономических сдвигах, задним числом проливающее свет и на предшествующие процессы, незримо протекавшие веками.

Общей чертой мероприятий, проведенных в VI—IV вв. до н. э. во многих китайских государствах, было то, что налогом стала облагаться единица земельной площади, между тем как до этого налог взимался, по-видимому, с коллективного собственника — общины. Смысл новшества понятен: по мере разложения древней общины богатые семьи стали создавать собственные хозяйства на целине, и поднятые ими земли, неподконтрольные общине, нужно было включить теперь в общую систему налогообложения. Введение поземельного налога означало, по существу, признание государством давно существовавшей вне общин фактической собственности богатых семей, признание и закрепление достигнутой к тому времени стадии разложения общины. Реформы, узаконив частную земельную собственность, содействовали ее дальнейшему развитию, и уже через какие-нибудь сто-двести лет после введения поземельного налога земельные участки в Китае, несмотря на сохранение некоторых пережиточных форм общинного контроля, в основном свободно передавались по наследству, продавались и покупались. Из коллективного собственника община превратилась в объединение земельных собственников, сохранившее самоуправление и некоторые другие прежние функции, например, в области культа '.

Данные о реформах VI—IV вв. позволяют лучше понять и особенности предшествующего развития. Учитывая, что процесс формирования частного землевладения, каким оно пришло к своей победе в VI—IV вв., не мог не быть длительным, нельзя не предположить, что фактическая собственность отдельных дворов на распаханные целинные земли существовала по крайней мере за двести-триста лет до указанных реформ, иными словами, процесс разложения древней общины начался непосредственно после чжоуского завоевания. Это чисто логическое, но совершенно неизбежное умозаключение ведет к следующему: фактическая собственность частных семей на земли вне общинного фонда распространялась, оказывается, долгое время без всякого видимого отпора со

стороны общества или государства. Ясно, что один этот факт полностью исключает возможность существования в период до VI в. в Китае права «верховной государственной собственности» на землю.

Несмотря на ограниченность источников, все изложенное выше диктует вывод: китайская цивилизация с самых ранних ступеней своего развития знала различные формы частной собственности на средства производства, в том числе на землю.

Следующая в истории Китая эпоха, ханьская (III в. до н. э.—II в. н. э.),—время бесспорного распространения товарно-денежных отношений и частной собственности³. Продолжается разложение общины, с чем связано постепенное отделение непосредственного производителя от средств производства. Источники свидетельствуют о существовании наряду с частновладельческими рабами множества разорившихся земледельцев, ставших наемными работниками: их социальное положение было близко к рабскому. Удельный вес труда рабов и смежных с ними категорий трудящихся в общественном производстве неизвестен, так же как и то, кто главным образом работал на землях знати и за счет кого эксплуататорская прослойка получала основной доход. Имеющийся фактический материал позволяет утверждать лишь, что рабовладельческие отношения независимо от характера общества по-прежнему существовали и даже раавивались по восходящей линии главным образом за счет роста частного рабовладения (в отличие от древнейшего периода, когда, как показано выше, основу составляли государственные формы порабощения и эксплуатации). В ханьский период еще меньше, чем когда-либо до него, можно говорить об отсутствии в Китае частной земельной собственности и о наличии «верховной собственности государства» на землю.

Стремление государства официально объявить себя собственником основного средства производства — земли — впервые наблюдается в первые века нашей эры. Складывается так называемая надельная система, вся пахотная земля рассматривается в качестве собственности государства, раздающего наделы как крестьянам, так и крупным землевладельцам с учетом службы или повинности, которая ими выполняется. Периодом расцвета надельной системы стал VII век—начало правления династии Тан. Если когда-нибудь в истории Китая можно говорить о целом периоде верховной государственной собственности на всю землю, то только в это время.

До недавнего времени многие ученые сомневались в том, насколько надельная система реально проводилась в жизнь, однако их сомнения, по-видимому, неосновательны. Длитель-

ная полоса смут и варварских нашествий после падения династии Хань вызвала потребность в объединении всех сил страны, в новой политической централизации. Могущество аристократии, выступавшей в роли скрепляющей силы древней империи, к тому времени было подорвано, выдвигалась новая служилая знать, ставшая опорой танских императоров; надельная система на данной стадии роста этой знати вполне соответствовала ее интересам.

Следует, однако, ясно отдавать себе отчет в том, что надельная система, во-первых, не означала уравнительного землепользования (наделы знати и чиновников намного превышали крестьянские), во-вторых, никоим образом не упраздняла частное землевладение. Единственное изменение в этом плане состояло в том, что временное владение на некоторый период пришло на смену наследственной собственности.

Господство надельной системы оказалось недолгим, сто с лишним лет — короткий промежуток для истории. После распределения земель возобновилось быстрое развитие полных форм частной собственности с правом наследования и отчуждения земельных участков. Уже в середине VIII в. вызванные таким развитием центробежные силы взорвали единство Танской империи, вскоре был узаконен и связанный с той же тенденцией переход наделов огромной части крестьян к помещикам. Фактически надельная система сыграла в истории Китая роль орудия, с помощью которого господствующий класс провел новое перераспределение земельной собственности и руками государства прикрепил крестьян к земле [см. 796]³.

Хотя в последующей истории Китая не раз — в моменты внешних потрясений и крестьянских войн — государственный сектор землевладения снова возрастал, а частный сектор сокращался, факт остается фактом: с VIII в. н. э. крупная земельная собственность помещиков—наследственная, с правом отчуждения — существовала непрерывно (формально и фактически) до аграрной революции 1946—1952 гг.

Тезис, согласно которому традиционный Китай не знал якобы частной собственности на землю, не находит в истории Китая никакого подтверждения⁴.