Часть первая. 3 страница

Интерес к загадочному подтексту инцеста никоим образом не ограничен лишь кельтской традицией. Так, например, намек на кровосмесительную связь отца и дочери содержится в загадке, известной в разных вариантах в древнееврейской, мусульманской и христианской традициях:

Женщина сказала своему сыну:

«Твой отец — мне отец,

Твой дед — мне муж,

Ты мне сын, я же тебе — сестра».

Арабы Северной Африки и негры Африки Центральной полагают вполне справедливым бросать ребенка, рожденного в результате инцеста, на произвол судьбы, мотивируя такие действия тем, что он может оказаться, например, «таким-то сыном такого-то и его же племянником», а существование подобного живого противоречия с их точки зрения, неправомерно. С другой стороны, как мы увидим ниже, мифология в значительной мере занимается лицами, предметами и деяниями, которые воплощают «и то, и это» или «ни это, ни то», и данный принцип применим и к мифам о рождении. Большинство повестей, которые мы упоминали, можно рассматривать как ответы на загадки-парадоксы Например:

Собака, которая не была собакой, рожденная женщиной, которая не была женщиной, в доме, которого не было, ребенок этот был зачат мужчиной, который не был мужчиной, отец его был вскормлен его матерью, когда был младенцем — младенцем, который умер и не умер, мать его проглотила червя, который не был червем, — а значит, отец его был ему дядей.

Ответом на эту загадку будут причудливые повести о зачатии и рождении Кухулина. Было бы ошибкой пытаться осмыслить эти традиции, разрывая их на куски, потому что они-де представляют собой смесь несвязных мотивов. Сама их неясность, противоречивость и составляет суть мифологии.

Мать Кухулина смогла войти в царство Луга, только приняв облик птицы, а история о том, как Катбад перехватил Несс, ставши между источником, где она купалась, и тем местом, где она оставила свое оружие, вызывает в памяти распространенные по всему миру народные предания о смертном мужчине, который случайно застает врасплох купающуюся девушку-лебедя, похищает ее оперение, и делает своею женой. Сверхъестественный супруг Месс Буахалла посещает ее в облике птицы, и в облике лебедей Мидир и Этайн улетают в сид из королевского покоя в Таре (см. ниже). Мы не склонны утверждать, что облик лебедя характерен для существ Иного мира. Скорее, облик лебедя — быть может, оттого что он, как существо, обитающее на земле, на воде и в воздухе, не скован границами, — подходит для связи между мирами, а в момент зачатия героя мать его и сверхъестественный отец находятся в переходной области, не принадлежащей ни тому, ни этому миру. Метафорическое изображение прекрасных девушек как «лебедей» известно не только в ирландской, но и в греческой традиции, однако мы не знаем, имелись ли ритуалы, предполагавшие надевание лебединых перьев или имитирующей их одежды. Но нам известно, что ирландские поэты носили порой плащи из птичьих перьев и что сходное «птичье» одеяние надевали шаманы Сибири и Северной Америки, отправляясь в Иной мир.

Матери Луга, Конайре и короля Артура, подобно и матерям Персея, Гильгамеша и многих других, были изолированы в специальных помещениях; в иных повестях мы не встречаем упоминаний о подобной изоляции, но мотив строгой охраны девственности будущих матерей ясно звучит и в них. Мотив заключения девушки в высокую неприступную башню тоже широко распространен в фольклорных преданиях о женитьбах, и ниже мы обратимся к ирландской легенде о невесте, заключенной в «прекрасную сверкающую беседку, стоящую на столпе на морском берегу». Мы уже упоминали об устройстве двора в Таре и, в частности, о Дворце Одинокого Столпа, который Кормак Мак Арт специально выстроил для своей дочери. Мотивы подобной изоляции в повестях сильно варьируются — замужество девушки или сын ее принесут смерть или иное несчастье ее отцу, матери или властителю тех мест, либо существует предсказание, что знатная девушка выйдет замуж за простолюдина или станет супругой солнца. Однако сам мотив заключения подсказывает сравнение с множеством обычаев по всему миру, восходящих к почти всеобщей вере, что в определенные периоды — полового созревания, менструации и рождения ребенка — женщина не полностью принадлежит к этому миру. В такие периоды она одновременно священна и нечиста, а потому способна нанести вред как себе, так и всему обществу. Однако под контролем ритуала это состояние может оказатьсяи источником блага. По обычаю, женщин в такие периоды изолировали от общества, заключали в особые хижины, им было запрещено касаться земли либо солнце было для них под запретом. Это строгая табуированность, как у божественных царей или жрецов. «Так называемая "нечистота" девушек в пубертатный период и сакральность жрецов, по сути, одно и то же. Это просто разные проявления некой тайной энергии, которая может нести как добро, так и зло». В самых отдаленных друг от друга районах земного шара существуют предписания, что в период созревания девушку надлежит изолировать от общества на несколько дней, месяцев или даже лет, причем местом ее ритуального заключения порой бывает темная клетка, поднятая над землей, или гамак, подвешенный к крыше. «Тем или иным способом достигается эффект подвешенности, приподнятости, т. е. помещения девушки между небом и землей».

В повести о зачатии и рождении героя происхождение его остается загадкой. Так, Мерлина называют «ребенком, у которого нет отца», и, если понимать это буквально, получается, что он родился, не будучи зачат. В других случаях загадка не в отсутствии причины, а в поразительной многочисленности противоречивых причин, ведущих к результату, для достижения которого, как подсказывает здравый смысл, было бы достаточно одной-единственной из них. Есть и другие загадки. Например, валлийский Ллю, судя по тексту мабиноги, появился из последа, оброненного матерью. Но если так, то его можно назвать и рожденным матерью, и не рожденным ею. Ирландский герой Фурбайде, как считается, также не был рожден своей матерью, но вышел наружу через ее бок, подобно Голлу Мак Морне, Юлию Цезарю, египетскому богу Сету, Индре и Будде. Вообще индийские боги появлялись на свет самыми неожиданными способами: через лоб, руку или подмышку. Вспомним, у Шекспира ведьмы уверяют Макбета, что он не может быть убит тем, кто «женщиной рожден». Этот мнимый парадокс разрешается, когда Макбет узнает, что Макдуфф был «из чрева матери исторгнут до времени» и что лес, который не есть лес, способен двигаться. Вот на этой тончайшей грани между бытием и небытием как раз и являются боги, и невозможное становится возможно.

Новорожденный герой, как правило, кому-нибудь да мешает и потому рискует быть убитым в первые же часы идни своей жизни. К уже приведенным примерам можно добавить повесть о Ньяле Девять Заложников, которого мачеха из ревности бросила голым на зеленом лугу возле Тары. Только через три дня поэт Торна нашел его там, взял к себе и выкормил. Моранн, которому впоследствии суждено было стать главным судьей Ирландии, родился в сорочке, и его отец, усмотрев в этом дурной знак, велел двум своим слугам бросить новорожденного в море. Слуги отплыли подальше от берега, но едва опустили младенца в воду, как волна прорвала «сорочку» и ребенок неожиданно произнес: «Велика мощь волны». Потрясенные слуги не посмели утопить младенца и оставили его возле дома кузнеца, который выкормил его, воспитал, а много лет спустявернул родному отцу. Мать Талиесина, Керидуэн, зашила новорожденного младенца в кожаный мешок и пустила по реке Диви. Река вынесла Талиесина к морю, где его нашел Элфин возле запруды отца своего, Гвидно Гаранхира.

От героя в повестях избавляются точно так же, как многие народы в разных частях земного шара избавляются от детей, чье существование — вызов социальной норме. У разных народов широко практикуется оставление или утопление таких младенцев. Например, существуют свидетельства, что континентальные кельты в случае сомнения бросали своих отпрысков в воды Рейна, чтобы определить, законным ли было их зачатие. «Если ребенок был незаконнорожденный, река поглощала его; если же он был рожден законно, то река милостиво прибивала его к берегу». Дж. Спик упоминает о подобной же практике у африканских народов, а в Индии новорожденных иногда помещали в плетеные корзины и пускали по реке: будущую касту ребенка определяли по тому, в каком месте корзину прибьет к берегу. По ирландским законам незаконнорожденных детей в отдельных случаях «клали в кожаный ящик и отвозили в море — так далеко, чтобы с борта корабля еще был виден белый щит на берегу. Тогда ящик бросали в воду. Если волны прибивали ящик к тому же берегу, ребенок становился слугой сыновьям первой жены своего отца и был среди родичей как всякий незаконный сын».

Подобно тому как боги и демоны сверхъестественны, а «внутренняя» и «внешняя пятина» экстратерриториальны, незаконный ребенок и герой стоят вне общества. Это сходство высшей и низшей категории аутсайдеров проявляется разными способами. Не только незаконнорожденные, каки герои, «бывают оставлены», вместо того чтобы просто подвергнуться уничтожению, но и традиционные способы наказания преступников весьма напоминают жертвенные ритуалы. В Индии за пределами кастовой системы существуют изгои, преступившие законы своих каст, и бездомные «святые мужи», из которых иные носят рубище или традиционное, крашенное охрой одеяние осужденного преступника — в знак того, что они умерли для общества. Героя и то, как с ним обращаются, конечно, нельзя объяснить только незаконнорожденностью, хотя между этими двумя категориями есть определенная связь — сродство крайних противоположностей.

Враждебность, которой встречают рождение героя, персонифицируется по-разному. В одних повестях такую враждебность проявляет его собственная мать, или дед по матери, или дядя; в других — его отец, или мачеха, или король. Столь же различны и мотивы, заставляющие противиться его рождению. Но само сопротивление — одна из наиболее постоянных черт историй рождения, и не только в кельтской традиции, но и по всему миру. Вторжение универсального в мир частного неизбежно вызывает сопротивление. Этот феномен — чудо, эксцесс, бросающий вызов всем изначальным предпосылкам мира как замкнутой и самодовлеющей реальности. Героя, вторгающегося «извне», необходимо изгнать как потенциальную опасность, как незаконного пришельца, который не вправе находиться здесь, как инцестуальную загадку или как уродство. И как мы видели, подобное отношение вполне обосновано. С точки зрения этого мира, универсальное может быть только хаосом. В интересах закона и порядка, нормальности и морали помеху из Иного мира надлежит поскорее уничтожить и забыть. Поэтому чудесный младенец должен быть оставлен на произвол дикой природы вне пределов упорядоченной жизни или отдан водам небытия, потустороннему хаосу, которому он принадлежит. Иногда ребенку отказывают в имени, и это тоже ставит его вне космоса, где все сущее имеет имя.

Не в пример обычным нежеланным детям ребенок-герой остается в живых. Вопреки своему чудесному происхождению, а может быть, и благодаря ему, он не уходит из земного мира. Однако второй раз он появляется инкогнито — это найденыш, чьи родители неизвестны. И его новое «вторжение» в этот мир происходит куда более решительно. Обычно находят его простолюдины, у которых он воспитывается до тех пор, пока по праву рождения не потребует места в более высоких кругах общества. Если сначала чудесный ребенок — изгой, то теперь у него есть место в доме кузнеца, среди рыбаков, пастухов или свинопасов. Это вполне согласуется с социальной доктриной Индии, согласно которой «до инициации мальчик теоретически был шудрой, т. е. тем, кто не допущен к ритуальному жертвоприношению. После инициации он становился брахманом, или воином, или земледельцем», иными словами, был принят в одну из трех каст «дважды рожденных». Существуют упоминания и о том, что среди индийской знати было принято отдавать детей на воспитание крестьянам или пастухам, а в Кодекс Феодосия включен особый указ, запрещающий родителям отдавать своих детей на воспитание в семьи пастухов. Валлийские законы содержат статью о правах свободнорожденного ребенка, воспитанного крестьянами короля, а исландская поговорка гласит: «Ниже положением тот, кто воспитывает чужого ребенка».

С другой стороны, отнюдь не все герои воспитываются в семьях, более низких по социальному положению. Так, Ньяль был найден и воспитан поэтом, Придери — знатным господином, Кормак — королем, Талиесин — сыном короля, а в повестях, где героя действительно отдают на воспитание, приемный отец обычно человек высокого ранга, хотя у героя могут быть и молочные братья ниже его по социальному статусу. Воспитание в чужой семье было в Ирландии весьма важным общественным институтом, хотя ирландские Законы не дают четких сведений о социальном статусе приемных родителей, которым было доверено воспитание и образование сыновей королей и знати. По некоторым источникам, признаком высокого статуса ребенка было наличие одновременно нескольких воспитателей. Так, четверо уладских воинов оспаривали у короля Конхобара честь воспитывать его племянника Кухулина, при том что это право уже было закреплено за его теткой Финдхоем; и видимо, не будет преувеличением допустить, что данные амбиции восходят к системе функций, о которой мы говорили в ч. II. Первым берет слово Сенха, который в сагах Уладского цикла исполняет функции миротворца и тем самым противостоит злоязычному Брикрену, сеятелю распрей и раздоров. Как и Брикрен, Сенха стоит в стороне от соперничества знаменитых воинов. Перечислив свои воинские достоинства — силу, доблесть и ловкость в бою, он заявляет, что помимо того является олламом, хранителем мудрости и памяти уладов; он вправе обращаться к народу в присутствии короля, он выносит суждения в спорах между уладами. После него вперед выходит уладский воин по имени Блай Хозяин Приюта, который торжественно провозглашает, что, если мальчика доверят ему, тот всегда будет под надзором и защитой. Ведь именно он, Блай, собирает мужей Ирландии, он кормит их и поит целую неделю, он помогает им в поединках и набегах и поддерживает, когда на них возводят хулу и когда они в честной ссоре. Следом за ним выходит Фергус и начинает хвастать своею доблестью и удалью, знатностью и богатством. Он называет себя героем, который противостоит любому злу; он повергает сильного и поднимает слабого. И наконец, последним берет слово Амарген, который говорит, что славен не только силой своей, но и мудростью, богатством, возрастом и красноречием. Он поэт и гроза всех колесничих. В итоге все они признаны достойными стать воспитателями Кухулина, и король решает, что мальчик должен взять самое лучшее от каждого из них.

В детстве сверхъестественная природа героя раскрывается, как правило, в том, что он не по годам умен. Младенцем он говорит как мудрец, слагает стихи и выносит суждения. Растет он также с поразительной быстротой и очень скоро овладевает разнообразными умениями. Еще не достигнув отрочества, он может надеть королевское вооружение, победить дракона или явиться ко двору короля с такой уверенностью, что все распознают в нем героя. Так, например, младенец Талиесин, выловленный из морских волн, говорит, что знает много больше, чем тот, кто его расспрашивает, а в тринадцать лет он повергает в изумление королевских бардов и открывает, что ему ведома история мира и предания веков. При этом он говорит сам о себе: «Я древен, я юн... Я был мертв, я был жив... Я — Талиесин». Такому существу вовсе нет нужды взрослеть. Также и то, что принципиально важно в муже, не подвержено процессу физического роста

Пока герой «оставлен» или потерян, он не имеет имени и потому как бы не существует. Но, вернувшись в этот мир, он получает имя и право существовать в нем. Конхобар наречен по реке, в которой он чуть было не утонул сразу после появления на свет. Элфин, найдя возле запруды своего отца мешок с безымянным младенцем, восклицает: «Что за прекрасный облик (tal iesin)!» — «Так пусть же будет имя мне отныне — Талиесин», — отвечает младенец, принимая имя и право существования. Бог Луг, перенесенный через море к острову Тори, таким же «случайным» образом получает имя от собственного деда. Ллю, приплыв к крепости Аранрод на волшебном корабле Гвидиона, «выманивает» для себя имя у собственной матери, настроенной крайне враждебно. Конал Кернах обретает имя опять-таки случайно: это прозвище звучит из уст его дяди, который едва не убил новорожденного младенца. В валлийском мабиноги Придери нарекают по первому восклицанию его матери, когда она слышит, что утраченный много лет назад младенец наконец найден. В приведенном перечне обращает на себя внимание в первую очередь выбор имени под влиянием минуты, как будто истина невольно открывается в мгновения, когда человек ни о чем не думает

«Оставление» героя, в частности попытки утопить его или пустить по воле волн, неизбежно приводит на ум обряд крещения. Крещение — это ритуал смерти и новогорождения, при котором ребенок получает имя и новых «родителей», берущих на себя ответственность за его воспитание. На Западе Ирландии по сей день верят, что новорожденный младенец находится во власти незримых сил и потому необходимо принять меры предосторожности — иначе сиды унесут его к себе. Напомним в этой связи, что именно сверхъестественная когтистая лапа утащила младенца Придери, мирно спавшего возле матери. После крещения опасность кражи младенца в значительной степени уменьшается, вот почему иногда ребенку сразу после рождения дают временное имя или совершают над ним своего рода мирское крещение — это должно оградить его впредь до настоящего обряда. Широко распространена и вера, что крещение укрепляет болезненного и слабого младенца и предотвращает его уход назад, в незримый мир. Возвращенный через воду в потусторонний мир и извлеченный оттуда посредством ритуала, ребенок более полно порывает свою сверхъестественную связь с Иным миром, с миром невидимого. Отныне эта его связь находится под контролем соответствующих ритуалов.

Если сиды крадут ребенка, они, как правило, оставляют на его месте своего отпрыска, «подменыша». Эти подменыши, уродливые, сморщенные, капризные, постоянно всем недовольные, странным образом напоминают своим ранним развитием младенца-героя. Обыкновенно подменыши разговаривают как взрослые, и можно заставить их выдать себя, совершая в их присутствии какое-нибудь абсурдное, противоречащее естественной логике действие, например, варить обед в яичной скорлупе. В таких случаях подменыш, как и Талиесин, обнаруживает свою древность, восклицая: «Я помню желудь прежде дуба, орех — прежде лещины, но никогда мне не случалось видеть, чтобы обед варили в яичной скорлупе». Или в бретонском варианте: «Я помню, как строили башню вавилонскую, но никогда не слыхал, чтобы обед варили в яичной скорлупе». Узнав, что его собираются окрестить, один такой подменыш принялся кричать и брыкаться, причем сила его голоса могла испугать и викинга (Вспомним, кстати, что только после крещения Дилан вернулся в свою стихию). Чтобы избавиться от подменыша и вернуть украденного младенца, подменыша оставляли на навозной куче или в межевой канаве либо бросали в озеро или в реку. Тогда украденный ребенок мог быть возвращен. Если мы правильно истолковываем «подменышей» как персонификацию потусторонней части натуры человеческого ребенка, то такие повести, видимо, восходят к дохристианскому ритуалу, подобному крещению, когда младенца «выбрасывали» или «оставляли», чтобы отделить его от сверхъестественного и не позволить таинственному другому «я» завладеть им.

Наделенный от рождения удивительной мудростью и силой герой растет вдвое быстрее своих сверстников и очень скоро триумфально вступает в мир взрослых — тема эта широко представлена в мифологических системах почти всех народов. Эффектное появление Луга, описанное нами в гл. II яркий тому пример. Необьиаиная мудрость которой обладает будущий герои не есть результат длительного специального обучения - она рождается вместе с ним'. Так, еще ребенком Талиесин своим красноречием повергал в изумление всех мудрецов короля Амброзии (под этим именем у Гальфрида Монмутского фигурирует Мерлин) был во время ссоры с другими мальчиками назван не знающим отца. Эти слова были случайно услышаны послами которые как раз искали ребенка не имеющего родителей, для строительной жертвы при закладке новой крепости короля Вортигерна. Вортигерн уже довольно давно пьпался возвести крепость, но к великой его досаде по ночам все строительные материалы чудесным образом куда то исчезали. Королевские колдуны-друиды объявили, что крепость можно построить, только оросив землю, где ее должно возвести кровью мальчика, не знающего отца. Мальчика привели к королю. Догадавшись, какая участь его ожидает, он спросих короля кто именно дал ему такой совет. «Мои колдуны», — ответил король. «Пусть их призовут ко мне», — сказал мальчик. Друидов привели, и мальчик спросил, что заставило их дать королю такой совет. Ответом было молчание. Тогда мальчик вновь обратился к ним с вопросом: «Что сокрыто в этом месте под землей?» Друиды в смущении молчали. И мальчик сказал: «Под слоем земли находится водоем, подите раскопайте его». По приказу мальчика в том месте стали копать и действительно обнаружили водоем. «Укажите, что находится в водоеме?» — снова спросил мальчик друидов и, видя их смущение, сам же ответил: «Там два чана». Когда чаны были извлечены, мальчик вновь обратился к друидам, но те продолжали безмолвствовать, и Амброзии открыл, что там холст, а в нем два змея — белый и багряный. И в самом деле там оказались змеи которые тотчас бросились друг на друга. Сначала казалось, что белый берет верх над багряным, но потом багряный извернулся, схватил белого и оттеснил его прочь с холста. «Что же означает этот поединок, что предвещает он нам?» — спросил друидов короля юный Амброзии. Те по-прежнему молчали. Тогда он сам объяснил всем присутствующим, что водоем — это образ мира, холст — образ королевства Вортигерна, а змеи суть драконы: багряный дракон — покровитель Вортигерна, а белый — англичане которые будут изгнаны. Затем мальчик велел Вортигерну идти прочь и найти для крепости другое место. «Я же, кого судьба наделила этим жилищем, останусь здесь» — сказал он. И король отдал ему во владение весь этот город и всю западную часть Британии.

Сходным образом, неосторожно брошенный в игре упрек в незнании родства толкнул Мак Ока отправиться на поиски родителей, и в итоге Дагда узнает в нем сына, а Элкмар изгоняется из Бруга. Будущий король Кормак во время игры ссорится с одним из своих молочных братьев, и тот кричит ему что он «неизвестно откуда взялся, хоть и знатен, да отца своего не знает». Этот упрек заставляет Кормака пойти к приемному отцу, который открывает ему тайну, что отец его — сам король Арт и что настанет день, когда Кормак станет королем и прогонит Лугайда Мак Кона, незаконно захватившего власть в стране. В сопровождении приемного отца и вскормивших его волчиц Кормак отравляется в Тару, где его берет на воспитание сам Мак Кон. Однажды случилось так, что к Мак Кону обратилась с жалобой королева: она сетовала на то, что овца, принадлежащая некой женщине, съела весь урожай посеянной ею вайды. Выслушав обе стороны, король вынес следующее суждение: в качестве компенсации за понесенный ущерб королева возьмет себе овцу, съевшую ее вайду. Стоявший рядом Кормак воскликнул «Нет, это неправое суждение. Королеве достаточно получить шерсть, которую в течение года состригут с этой овцы, ведь за год и шерсть, и вайда вырастут снова» — «Вот поистине мудрое суждение, — сказали все, кто слышал эти слова, — лишь сын великого короля способен на это». И как бы в подтверждение правоты Кормака та часть дома, где незадолго до этого было вынесено ложное суждение, тут же обрушилась. После этого Мак Кон был лишен королевской власти и на трон вступил Кормак.

В саге «Разрушение Дома Да Дерга» рассказывается, как юного Конайре, который проводил время в детских играх и забавах, вдруг позвали в Тару на праздник быка. Праздник этот представлял собой сложный гадательный обряд, в ходе которого приносили в жертву священного быка. Из мяся этого быка варили затем особую похлебку, над которои друиды пели заклинания. После этого специально избранный муж, над которым пели заклинание правдивости, должен был отведать похлебки и мяса быка и лечь спать, а во сне ему явится будущий король. На этот раз спящему привиделось, что по дороге в Тару идет, вложив в пращу камень, обнаженный муж. Конайре меж тем, едучи на колеснице, заметил у дороги огромных птиц в белых пятнах. Он бросился за ними, и в конце концов загнал их в воду. Но тут птицы сбросили оперение и предстали перед ним воинами с мечами и копьями. Вступился тогда за Конаире один из этих воинов и сказал «Я Немглан, король птиц твоего отца». И он объяснил, что лежит на Конаире запрет (гейс) причинять вред птицам, ибо нет среди них никого, кто бы не был близок ему по отцу или по матери. После этого Немглан велел ему, не мешкая, идти в Тару, причем почти нагим, ведь на каждой из четырех дорог ждут его три короля с одеждой, чтобы прикрыть его наготу. Конаире пришел в Тару, где он был торжественно возведен на колесницу и облачен в королевское платье

Согласно другой версии, Конаире не встречает столь радушного приема. Он приходит в Тару вместе со своей матерью-колдуньей, причем за ними следом идет огромное войско, видимо из сида. Воины Тары обратились в бегство, бросив колесницу власти. Эта колесница опрокидывалась, если на нее хотел ступить не тот, кто по высшему закону должен был стать королем, а лошади, запряженныев эту колесницу, кидались на неудачного претендента, и королевская мантия спадала с его плеч. Однако когда к колеснице приблизился Конаире, она не опрокинулась, лошади спокойно дали себя запрячь, а королевская мантия пришлась ему как раз впору. После этого Конаире двинулся к чудесным столпам Блокк и Блуигне, и они расступились перед ним. Затем он стал ногой на камень Фал, и тот закричал, приветствуя короля «фал принял его» — воскликнули тут все. Войско Тары перешло на сторону Конаире и добровольно передало ему власть его отца.

Если рассказы о героическом детстве многих мифологических персонажей ирландской традиции дошли до нас лишь в виде отдельных редких упоминаний, то «Детские подвиги» (Macgnimartha) Кухулина и Финна представляют собой цельные, законченные повести. Интересно, что в обеих повестях можно проследить черты сходства, выражающегося, в частности, в том, что оба героя поражают нас удивительной удачливостью во всех своих начинаниях. О детских подвигах Кухулина мы узнаем из уст уладского изгнанника Фергуса и его спутников, которые рассказывают эту повесть завистливой королеве Медб перед тем, как она выступает в поход и сталкивается с самим героем при похищении быка из Куальнге. Мы слышим, что в пятилетнем возрасте Кухулин один отправился в Эмайн Маху, чтобы присоединиться к играм и забавам отряда сыновей уладской знати. Пренебрегая всеми правилами вступления в отряд, Кухулин с ходу включился в их игру и, конечно, немедленно выиграл состязание. А когда уладские юноши пригрозили убить его, он в одиночку поверг наземь стопятьдесят противников. После того как в дело вмешался король Конхобар, Кухулин взял юношей под свое покровительство и вскоре сделался любимцем короля и признанным вожаком в юношеских играх так, во время игры в мяч он один защищал свою сторону луга от множества нападавших. Через год случилось так, что Конхобара и его людей пригласил к себе на пир кузнец Куланн. Конхобар позвал с собой и Сетанту (так звали тогда Кухулина), но тот сказал, что придет позже. Когда гости расселись вокруг стола, Куланн, не зная о том, что Конхобар позвал на пир своего племянника, выпустил во двор свирепого сторожевого пса. Вскоре к дому подошел Кухулин, и пес кинулся на него, широко разинув пасть, но мальчик бросил в открытую пасть пса шар, которым играл с юношами на лугу: тяжелый шар проскочил псу в глотку, и Кухулин, воспользовавшись этим, успел схватить его за ноги и размозжить ему голову о камень. Конхобар и его люди были очень рады, что мальчик не пострадал, сам же кузнец Куланн весьма опечалился потерей пса. Чувствуя себя виноватым, мальчик вызвался сам сторожить дом Куланна в течение года, отчего и получил имя «Кухулин» (букв.: «пес Куланна»). Также в шестилетнем возрасте он начал исполнять функции стража, сначала — при доме кузнеца Куланна, а затем — при всем Ульстере.

Однажды, на седьмом году жизни, Кухулин услышал, как друид Катбад говорит своим ученикам, что жизнь того, кто в этот день впервые возьмет в руки боевое оружие, будет короткой, но слава его переживет много поколений. Кухулин немедля пошел к королю Конхобару и потребовал себе боевое оружие. Король один за другим предложил ему пятнадцать комплектов оружия, но все они оказались непрочными, удовлетворился мальчик лишь оружием, принадлежавшим самому королю. Затем он сломал одну за другой двенадцать (в традиционных версиях — семнадцать — перев.) боевых колесниц и в конце концов получил колесницу самого короля. Проехавшись по лугу под восторженные клики уладских юношей, он велел возничему везти его в прирубежные земли, где в ту пору охранял брод великий герой Конал Кернах. Бросив камень, мальчик перебил дышло колесницы Конала, чтобы тот не смог поехать с ним в земли Коннахта. Кухулин пересек границу и тут же вызвал на бой трех ужасных сыновей Нехты Скене. До этого никто не мог победить их в битве, потому что лежали на них волшебные зароки старшего нельзя было ранить ни острием, ни лезвием оружия, второго сына можно было убить, лишь поразив его с первого удара, а младший сын был известен тем, что мог пересечь море с быстротою ласточки. Естественно, Кухулин убил их всех. По дороге домой он поймал двух оленей, а также сбил несколько пролетавших лебедей, но не убил их, а привязал к колеснице. И так, с оленями и лебедями, размахивая тремя окровавленными головами сыновей Нехты Скене, подъехал он к Эмайн Махе. Не успел он к тому времени унять свой боевой пыл и был полон гнева и ярости. Опасаясь, что ярость эта обратится против самих же уладов, мудрецы Эмайн Махи велели уладским женщинам выйти навстречу Кухулину и обнажить свой срам: это зрелище заставило его смутиться и покраснеть, он отвернул лицо, и боевой пыл в нем сразу угас. Однако уладам этого показалось недостаточно, и они погрузили Кухулина в три котла с холодной водой, чтобы «остудить» его ярость: в первом котле вода вмиг вскипела и испарилась, так что обручи котла лопнули от непереносимого жара, во втором котле вода просто закипела, а в третьем лишь потеплела. После этого Кухулина переодели в новое платье, и с этого дня он всегда занимал место у ног короля