Стать другом для всех людей

Как только я решаю что-то сделать, я должен немедленно этим заняться. Иначе я просто не могу уснуть. Когда я был ребенком, частенько посреди ночи меня озаряла какая-нибудь идея, но я вынужден был дожидаться утра, чтобы приняться за ее воплощение. Я не мог заснуть и, чтобы убить время, расцарапывал стену. Это случалось так часто, что я почти проскреб дырку в стене, а на полу под ней образовалась куча опилок. Я также не мог заснуть, если днем со мной поступали несправедливо. В таком случае я прямо посреди ночи вставал и шел к дому обидчика, чтобы вызвать его на драку. Думаю, моим родителям было очень трудно меня воспитывать...

Особенно я не мог стерпеть, когда с кем-то несправедливо обходились. Я встревал в каждую драку, устраиваемую деревенскими мальчишками, так как чувствовал свою ответственность за то, чтобы справедливость соблюдалась в каждой ситуации. Я находил виноватого и громко отчитывал его. Однажды я даже пошел к дедушке одного местного задиры и сказал ему: «Деда, Ваш внук натворил вот это и это — пожалуйста, разберитесь с ним!»

Я мог вести себя весьма необузданно, но у меня было очень доброе сердце. Иногда я приходил в гости к моей замужней старшей сестре, жившей в семье у мужа, и с невинным видом требовал, чтобы меня угостили рисовыми пирожками и курятиной. Взрослые не чувствовали ко мне антипатии, так как видели, что мое сердце переполнено теплом и любовью.

Особенно я любил ухаживать за животными. Когда птицы вили гнезда на деревьях около нашего дома, я выкапывал для них лужицу, чтобы они могли пить из нее воду. Я также брал из кладовки немножко лущеного проса и рассыпал по земле, чтобы покормить птиц. Сперва они улетали прочь при моем приближении, но скоро поняли, что тот, кто рассыпает для них зерно, проявляет тем самым свою любовь, и больше уже не улетали от меня.

Однажды мне в голову пришла идея разводить рыбу. Я наловил мальков и выпустил их в лужицу, а потом набрал пригоршню корма для рыб и рассыпал его по воде. Но когда я проснулся на следующее утро, я обнаружил, что все рыбки умерли за ночь. А ведь я так мечтал вырастить этих мальков! Я долго стоял над лужей, в изумлении глядя на то, как они плавают на поверхности кверху брюхом. В тот день я проплакал до вечера без остановки...

У моего отца была пасека в несколько сот пчелиных семейств. Он брал большой улей и прибивал к нему массивное дно, чтобы пчелы строили там соты из воска и откладывали мед. А я был очень любопытным, и мне прямо не терпелось увидеть, как пчелы обустраивают свой улей. И тогда я засунул лицо прямо в середину улья... Как же зверски они меня покусали! И как страшно после этого распухло мое лицо...

Однажды я снял днища с нескольких ульев и получил за это суровую взбучку от отца. Как только пчелы заканчивали обустройство ульев, отец обычно снимал с них днища и убирал их на хранение. Эти днища были покрыты пчелиным воском, которым можно было разжигать лампы вместо масла. И я набрал этих весьма дорогих днищ, разломал их и отнес семьям, которые не могли себе позволить покупать масло для ламп. Это был акт помощи, однако я сделал это без разрешения отца, за что и получил хорошую трепку.

А этот случай произошел, когда мне было двенадцать. В те времена у нас было не так много игр. Выбор был небогат: либо игра в ют, напоминающая пачизи, либо чангги, похожая на шахматы, либо же карточные игры.

Мне всегда очень нравилось бывать там, где много людей собиралось для игры. Днем я играл в ют или запускал воздушного змея, а вечерами участвовал в карточных турнирах, которые проводились по всей деревне. Это была игра, в которой победитель забирал по 120 вон после каждой партии, и я мог с легкостью выиграть по крайней мере одну из трех партий. В канун Нового Года и в первое новогоднее полнолуние ставки были особенно высоки. В такие дни полиция смотрела на это дело сквозь пальцы и никогда никого не арестовывала за азартные игры. Я шел туда, где играют взрослые, и дремал там всю ночь, а рано поутру просился к ним хотя бы на три партии незадолго перед тем, как они уже готовы были разойтись по домам. Затем я брал свой выигрыш, покупал на него сладкой патоки и угощал ею всех своих друзей. Я никогда не тратил эти деньги на себя или на что-то дурное. Когда к нам в гости приходили мужья моих старших сестер, я просил разрешения взять у них из кошельков немного денег, а потом покупал на них конфеты и сладкую патоку для бедных детей.

Конечно, в каждой деревне живут и состоятельные люди, и бедняки. Если я видел, как кто-нибудь из детей приносил с собой в школу на обед вареное просо, я просто не мог есть свой вкусный рис и тут же обменивал его на это просо. Дети из бедных семей были мне ближе, чем дети из богатых семей, и я хотел хоть как-то позаботиться о том, чтобы эти дети не оставались голодными. Для меня это было своего рода игрой, которую я любил больше всего; хоть я и был еще ребенком, я чувствовал, что хочу стать другом для каждого из них. На самом деле мне было нужно нечто большее, чем просто дружба: я хотел, чтобы мы с друзьями могли свободно делиться друг с другом всем, что есть на сердце.

Один из моих дядей был довольно-таки жадным человеком. Его семья владела небольшой бахчой посреди деревни, и каждое лето, когда там поспевали дыни и начинали благоухать вкуснейшим ароматом, деревенская ребятня сбегалась к моему дяде и умоляла угостить их дынями. Однако мой дядя поставил себе палатку рядом с бахчой и сидел там весь день, охраняя дыни и не желая поделиться даже одной маленькой дынькой.

Однажды я пришел к нему и спросил: «Дядя, можно мне иногда приходить к тебе на бахчу и съедать столько дынь, сколько я захочу?» И дядя с готовностью ответил: «Конечно же, приходи!»

Тогда я пошел и рассказал всем детям, что если они хотят полакомиться дынями, им нужно будет собраться у моего дома в полночь и захватить с собой мешки. И когда наступила полночь, я отвел их на бахчу моего дяди и сказал: «Пусть каждый из вас оберет по рядку дынь и ни о чем не беспокоится». Ребята возликовали и тут же с криками бросились к бахче, за несколько минут обобрав подчистую несколько рядков с дынями. В ту ночь голодные деревенские ребятишки уселись в поле посреди клевера и наелись дынь от пуза, да так, что чуть не лопнули.

На следующий день надо мной разразилась настоящая буря. Когда я пришел к дяде, там кипел грандиозный скандал, как в потревоженном пчелином улье. «Ах ты, негодяй! — кричал на меня дядя. — Это твоих рук дело?! Это ты уничтожил весь урожай дынь, над которым я трудился целый год?»

Однако, что бы он ни говорил, отступать я не собирался. «Дядя, — сказал я ему, — неужели ты забыл? Ты ведь разрешил мне съесть столько дынь, сколько я захочу. А ребята из деревни тоже захотели дынь, и я почувствовал, что их желание — мое желание. Хорошо ли я поступил, дав по дыньке каждому из них, или я не должен был давать им ни одной?» Услышав это, мой дядя сказал: «Ну хорошо. Ты был прав». На этом его гнев остыл.

Мой ясный жизненный компас

Род Мунов берет свое начало в городе Нампхён, что рядом с Начжу в провинции Чолла. Этот городок находится в 320 милях южнее Сеула, на юго-западе страны. У моего прапрадеда, Мун Сонг Хака, было три сына. Младший из них, Мун Чонг Хыль, был моим прадедом, у которого тоже было три сына: Чи Гук, Щин Гук и Юн Гук. Мой дедушка, Мун Чи Гук, был старшим из них.

Дедушка Мун Чи Гук был неграмотным, так как не ходил ни в начальную школу, ни в обычную деревенскую. Однако он так хорошо умел концентрироваться, что ему удалось запомнить наизусть полный текст корейского перевода «Сан Го Чжи», просто слушая, как ему читают эту книгу вслух. Кстати, запоминал он не только книги. Когда кто-то рассказывал ему интересную историю, он запоминал ее и позднее пересказывал теми же словами. Ему хватало одного раза, чтобы услышать что-то и запомнить наизусть. И мой отец унаследовал у него эту способность: он мог воспроизвести по памяти христианский церковный гимн более чем из четырехсот страниц.

Мой дед исполнил последнюю волю своего отца и прожил жизнь с полной самоотдачей, но не смог сохранить семейное благосостояние. Дело в том, что его младший брат Мун Юн Гук взял в долг деньги под залог семейной собственности и эти деньги пропали. Из-за этого семье пришлось хлебнуть немало трудностей. Однако ни дед, ни отец никогда не отзывались плохо о Мун Юн Гуке. Они знали, что он не растратил эти деньги на азартные игры или на что-то подобное – наоборот, он отослал их Временному правительству Республики Корея в Шанхае. В те времена семьдесят тысяч вон были очень крупной суммой — именно столько брат моего деда пожертвовал в фонд Движения за независимость.

Брат моего деда, Юн Гук, был выпускником Пхеньянской семинарии и священником. Это был умный и образованный человек, который свободно владел английским языком и глубоко изучал китайскую культуру. Он был пастором сразу трех церковных приходов, в том числе и церкви Док Хын в приходе Док-Он Мён, а также участвовал в составлении Декларации Независимости в 1919 году вместе с Чхве Нам Сон. Однако после подписания Декларации оказалось, что трое из шестнадцати христианских священников, подписавших документ, были выходцами из одной и той же церкви в Док-Он Мён, и тогда Юн Гук вычеркнул свое имя из списка. Ли Сын Хун, один из оставшихся в живых людей, подписавших Декларацию, который вместе с Юн Гуком трудился над строительством школы в Осане, попросил его присмотреть за своими делами в случае провала Движения за независимость, был схвачен японскими колониальными властями и убит.

Вернувшись домой, Юн Гук напечатал несколько десятков тысяч корейских флажков и раздал их людям, которые толпами выходили на улицы и выкрикивали лозунги в поддержку Движения за независимость. Он был арестован 8 марта за проведение демонстрации на холме позади административного офиса «Эйпо Мён». В этой демонстрации приняли участие директор и весь преподавательский состав школы в Осане, около двух тысяч учащихся, почти три тысячи христиан и четыре тысячи местных жителей. Юн Гука приговорили к двум годам тюремного заключения в тюрьме Ю-Чжу, однако в том же году он попал под амнистию и был отпущен на свободу.

Японская полиция продолжала жестоко преследовать его даже после освобождения, поэтому он не мог долго задерживаться на одном месте и был вынужден постоянно скрываться. После пыток в полиции, где его протыкали бамбуковыми дротиками и вырезали из его тела куски плоти, у него остался огромный шрам. Ему прокалывали ноги и ребра, но, по его словам, он так и не пал духом. Когда японцы поняли, что им его не сломить, они предложили ему пост главы округа в обмен на клятву больше никогда не участвовать в Движении за независимость. В ответ он лишь громко выругался: «Уж не думаете ли вы, что я соглашусь на этот пост и буду работать на вас, негодяи?»

Когда мне было лет семь-восемь, Юн Гук побывал у нас в гостях, и к нему пришли повидаться несколько бойцов из Корейской армии независимости. У них почти не было денег, и они всю ночь шли пешком до нашего дома под густым снегопадом. Отец накрыл одеялом наши ребячьи головы, чтобы не разбудить нас. Но я уже успел проснуться и лежал под одеялом с открытыми глазами, жадно ловя еле слышимые обрывки «взрослого» разговора. Хотя уже было очень поздно, моя мама зарезала цыпленка и приготовила его с лапшой для борцов за независимость.

Я до сих пор не могу забыть, о чем говорил брат моего дедушки, пока я лежал под одеялом, затаив дыхание от волнения. «Даже если вам придется погибнуть, – говорил он, – если вы сделаете это ради вашей страны, вы будете достойны славы». И потом он продолжил: «Пока перед нами лишь беспросветная тьма, но мы непременно увидим ясное и солнечное утро!» Из-за пыток он не мог двигаться так же свободно, как раньше, но его голос звучал с прежней силой и мощью.

Помню, как я ломал себе голову: «Почему такому чудесному человеку, как дедушкин брат Юн Гук, пришлось сидеть в тюрьме? Если бы мы были сильнее японцев, такого бы не случилось».

Юн Гук продолжал скитаться по стране, скрываясь от преследований японской полиции, и я не получал о нем ни единой весточки вплоть до 1996 года, когда я снова вернулся в Сеул. Дедушкин брат явился во сне одному из моих младших двоюродных братьев и сказал ему: «Я похоронен в Чонгсоне, в провинции Кангвон». Мы отправились по этому адресу и узнали, что он умер девять лет назад. Нашим глазам предстал лишь могильный холмик, заросший бурьяном. Позднее я перезахоронил останки в Пхачжу, в провинции Кёнгидо, рядом с Сеулом.

За следующие несколько лет после освобождения Кореи от японской оккупации в 1945 году северокорейские коммунисты поголовно перебили всех христианских священников и борцов за независимость. Юн Гук боялся, что его присутствие навлечет неприятности на семью, и поэтому сбежал от коммунистов на юг через 38-ю параллель и остановился в Чонгсоне. Никто из нашей семьи не знал об этом. Он поселился в глухой долине меж гор, где зарабатывал на жизнь продажей кистей для каллиграфии. Позднее он даже открыл там деревенскую школу, где обучал детей классическим китайским иероглифам. Некоторые из его бывших учеников рассказали нам, что он любил сочинять стихи и, повинуясь вдохновению, записывать их китайскими иероглифами. Ученикам удалось записать и сохранить около 130 стихов, в том числе и этот:

Мир между Югом и Севером

南北平和

Уж десять лет, как я покинул дом и перешел на юг;

在前十載越南州

Неумолимо время, и волосы белеют все быстрее...

流水光陰催白頭

Я бы вернулся к северу, но как?

故園欲去安能去

Сюда я прибыл ненадолго. Почему я вынужден остаться?

別界薄遊爲久游

Надев рубашку летнюю, что с длинным рукавом,

袗長着知當夏

Я веер шелковый возьму, чтоб освежиться... Чего от осени нам ждать?

紈扇動搖畏及秋

Все ближе, ближе мир меж Севером и Югом –

南北平和今不遠

И дети ждут его под крышей... Поверьте, незачем переживать.

候兒女莫深愁

Разлученный со своей семьей, Юн Гук жил в Чонгсоне – земле, абсолютно чуждой ему, – и всем сердцем переживал за свою страну. Его перу принадлежат и такие строки: «Ставя цель в самом начале, дайте клятву выполнить ее на высочайшем уровне. Не допускайте и тени личных желаний» (厥初立志自期高私慾未嘗容一毫).

Вклад дедушкиного брата в Движение за независимость позднее был оценен по достоинству правительством Республики Корея, и в 1977 году он был награжден Президентским орденом, а в 1990 году – орденом «За заслуги перед Отечеством». Я и сейчас порой перечитываю его стихи, проникнутые преданностью и любовью к своей стране, проявленными им перед лицом тяжелейших невзгод.

Становясь старше, я все больше и больше думаю о Юн Гуке. Каждая строчка его стихов, проникнутых заботой о родине, затрагивает глубины моего сердца. Я научил членов Церкви песне «Тэхан чирига» (Песне о географии Кореи), слова к которой написал сам Юн Гук. Мне очень нравится петь эту песню вместе с братьями и сестрами. Когда я пою ее в долине гор Пэктусан и Халласан, я чувствую, как с плеч спадает тяжкий груз.

Песнь о географии Кореи

Корейский полуостров на востоке

Расположен меж трех этих стран;

На севере – бескрайние степи Маньчжурии,

На востоке – глубокое и синее Восточное море,

На юге – море с множеством островов,

И на западе – глубины Желтого моря.

Все три моря даруют нам рыбу

Всех сортов и размеров, названий и вкусов.

А на севере – царь-гора Пэктусан,

Породившая реки Амроккан и Туманган,

Что впадают в восточные и западные моря