Нет худа без добра

И ВОТ Я, БРАТЦЫ, БЛИН, УЖЕ СЕДОЙ

АРИСТОТЕЛЬ

Он ни в зуб ногой ни на одном местном диалекте. Папуасы по-русски и то хоть что-нибудь, да знают. Но, похоже, что его это ни капли не волнует. Он очень любит потолковать с пленными «за жизнь». Садится напротив папуаса и начинает спокойный, размеренный разговор.

Сам он рыжий. Лицо всё красное, в конопушках. Глаза, как будто без ресниц. Голубые, бездонные глаза. Сама Русь. Дебильность и добродушие стокилограммового детины.

На папуасов смотреть жалко. Сидят, как зайчики. А этот дебил им чего-то втолковывает, говорит об их же пользе. Те смотрят на него и тихо гадят под себя. Он им кивает:

- Ну, как? Моя, мол, правда? - Они в ответ тоже трясут бошками.

Особисты на этот счёт Аристотеля не дёргают. Наоборот. Потому, что обычно после Аристотелевых бесед папуасы начинают говорить без остановки, как только попадают к следакам.

- Едем дас зайне! – говорит Аристотель, - приканчивая какого-нибудь мерзавца. Он твёрдо уверен, что это – латынь. Философ хренов.

И какого пряника ему всё это?

- А ты чем занимаешься? – вопрос, корый почти сразу задают мне бывшие одноклассники при встрече. Что это? Праздное любопыство? Чего ради? Или хочется узнать не живёт ли кто хуже тебя? Для душевного покоя, так сказать.

Так ради бога! Я не разочарую своих бывших одноклассников. И на вопрос, чем занимаюсь, могу честно и прямо ответить:

- Хернёй всякой. Ничего выдающегося. Не стал я не только боссом, даже топменеджером не стал. Популярным не стал, узнаваемым тоже. В политику не подался. Если вам станет легче, то заодно узнайте, что не достиг я вершин совершенства. Не обнял я умницу Фортуну, как родную и давно знакомую, и не обращаюсь к ней на «ты», хохоча.

Скажу вам честно, ребятки, что я и не стремился. Я вообще ни к чему не стремился. Я просто уезжал из дома, устав от пребывания в четырёх стенах и влекомый своей неясной планидой. Я уезжал, и тут же начинал остро тосковать, разглядывая в иллюминатор покидаемый мною Питер, и не зная, вернусь ли я сюда ещё когда-нибудь. Я клялся себе и близким, что всё это - в последний раз, что больше я никуда и никогда не улечу,а, наоборот, стану очень спокойным и домашним. И уезжал...

А как я возвращался! Задыхаясь, шёл последние метры до дома. Радостно входил в дверь, и... и натыкался на неласковую встречу. Моя жена. Она очень сильно меня любит и не приветствует мои брождения. Однако, после непродолжительного ворчания я получаю всё, что полагается получить любимому человеку, вернувшемуся из дальней неприветливой страны. Получаю свою порцию радости и новостей.

... А рано утром я ужиком выскальзываю из-под одеяла и иду на улицу. Гулять. Не сидится мне. Не спится. Не живётся мне, как всем.

Не завидуйте мне, одноклассники. Нечему. Дальние дороги и частые расставания стирают ноги и сердце в кровь.

1998 год.

По линии братской помощи, доброй воли и «Красного Креста» в расположение гарнизона привезли журналистов из немецкого журнала «Штерн». Смотрите, мол, какой у нас тут затрындись. Всех на уши поставили. Битый кирпич, зелёные листочки, форма одежды – первый срок. Только вот духами солдат не набрызгали!

Журналисты припылили. Красавцы! Давай тут же всё вокруг фотографировать. Наш генерал наибольше всех перед ними скакал. Педрила.

Прикол в том, что нас-то никто о приезде высоких гостей не предупредил. Я, как всегда после работы, сел за отчёт. Когда всё было готово, вызвал к себе Казнилыча, и мы поехали в штаб. У него там были какие-то отношения с какими-то связистками.

И по закону подлости мы нарисовались там в самый неподходящий момент. Под гром аплодисментов. На нашем, бля, УАЗике. На этом раздолбанном ведре с гайками!

Немцы из «Штерна» как раз нашего генерала фотографировали в компании с молодыми бойцами и замполитом. И тут с грохотом в кадр въезжаем мы… Щёлк! Блеснула вспышка, и гроза стала для нас неминуемой.

В штабе на разборе ситуации нам с Казнилычем задали вопрос, что теперь делать? Ведь они, падлы, этот снимочек непременно опубликуют. Да ещё и на обложку вставят! Ну, Казнилыч им так невозмутимо и выдаёт:

- Мочить надо фашистов. Слишком много знают. Завалят нам всю службу! – Да и я, мудила, не смолчал:

- Ага… - говорю, - это – самое верное!

Мы же шутили! А нас за такие идеи на «губу» захреначили… Уж не знаю, как у них там всё решилось, а только через трое суток нас с Казнилычем всё же выпустили. Вечером следующего дня наш батальон ушёл в работу.

Что хочу сказать, так это несколько тёплых слов о «губе». Отдохнули – и слава Богу!