Член Союза журналистов России 6 страница

Тело Константина расслабленно горело, слегка ныло от неведомой устали, прикосновения рук наставника оставили чувство стыдливости, но вместе с тем незабываемую приятность. В предбаннике, в прохладе, Константин испытал божественную лёгкость во всём теле, которую никогда не испытывал и которую от бани никогда не ждал. Все его члены, каждая клеточка обновились, задышали всеми порами.

– Благодать какая! – воскликнул Константин. – Я вам, отец Симеон, так признателен! Во всём вы учены. Похожим на вас хочется быть.

Отец Симеон, улыбаясь, отирал большим махровым полотенцем своё красное белое тело. Трепал полотенцем чёрную большую бороду, на усах блестели капли воды. Глаза тоже влажно отблёскивали, будто чисто вымытые.

– Дорогой ты мой брат, всё на свете познаешь, коли в учителя поверишь, – говорил отец Симеон, тщательно расчёсывая гребешком бороду.

– Чай приходите ко мне пить. Я ведь ваш должник получаюсь. Милости прошу, – по-старинному сказал Константин, вспоминая, что к чаю у него есть и пряники, и халва, и банка мёду, которым угостил его инок Никодим. Вспомнив, однако, про Никодима, Константин будто обо что-то споткнулся: «Не забыть бы свет в бане погасить…»

Келья Константина гляделась празднично. Стол застелен белой простынёй в замену скатерти. На столе – мёд в банке, пряники, халва, большой фаянсовый чайник, подаренный ему игуменом Захарием в день рождения. Две чашки – хозяйская и для дорогого гостя. Кругом всё прибрано, книги на этажерке выстроились ровненько, постель гладко застелена, пол подметён. Для гостя – стул. Хозяину сидеть на койке. Даже лампадка в красном углу под иконами Спаса, Троицы и св. Серафима светит небуднично, сильнее.

Отец Симеон пришёл в гости в добром расположении духа. Лицо рубиново светится – баня дала пылу, уличный мороз прибавил красноты. Пришёл с гостинцами: достал из-под накинутого на плечи тулупа штофик водки, банку солёных огурцов, шмат сала с розовыми прожилками.

– Я не пью. Только чай употребляю. Кагор ещё, может быть. Сало – тоже редко. А водку вообще… – засомневался Константин. – У меня даже стопок нету.

– Стаканы-то найдутся? – снисходительно усмехнулся отец Симеон, приобнял Константина. – После бани не грех, дорогой брат мой. Не бусурмане. Русский обычай: банный пар и здравие водочкой закрепить. Не грех. – Отец Симеон размашисто перекрестился на иконы в углу.

Константин тоже перекрестился и полез в тумбочку за стаканами.

– За здравие! Во славу Христа! – произнёс тост отец Симеон, мелко перекрестил венец стакана с водкой и с маху, в удовольствие выпил.

Константину своё противление показалось неким жеманством, ханжеством. Он тоже принял внутрь горькую горечь. Отец Симеон ободряюще протянул ему огурец:

– Закусывай-ка поскорей, брат.

Через минуту-другую новое блаженство пришло в тело, по всем клеткам лилось пьяное тепло – Константину стало не просто уютно, но и очень радостно. Как здорово, что сегодня он прочувствовал банную прелесть! Как здорово, что в гости опять пришёл отец Симеон! Они с ним наговорятся всласть, а после и помолятся вместе, преклоня колени пред святыми ликами.

– Мёд, пряники… Угощайтесь... – суетился Константин, чувствуя, что он неловок, что не умеет угощать гостей; вон даже и стопок у него нет, и мёд не в вазочке – в литровой банке, и креманок нет, которые всегда были под рукой у покоенки мамы… – Вы, отец Симеон, мне родителей отчасти замещаете. Мне с вами – в радость.

– Ну и слава Богу! – Отец Симеон обнял Константина, поцеловал в щёку. – Давай-ка, братец, ещё по одной! А после уж чайком озаботимся.

Константин и вторую дозу водки выпил залпом. Теперь уже с куражом: выпил – не поморщился, умял горечь насильной улыбкой, вымолвил:

– Здорово!

Пьянел.

– Дорогой ты мой брат, – размягчённо и кругло продолжил отец Симеон, – учитель во все времена отдавал ученику самое сокровенное. Учитель обязан насытить воспитанника знаниями, опытом… Любовью своей. А преемник обязан с благодарностью принять этот дар… Любовь людей одной веры, одного устремления, любовь учителя и ученика, брат мой, беспредельны. Основана такая любовь на истинном доверии. Совсем не то что женские ветреные увлечения. – Отец Симеон говорил красиво и вкрадчиво. В глазах у него загорался огонёк обволакивающего азарта, будто впереди какой-то богословский вывод, в который он единственно посвящён. – Любовь учителя к ученику – любовь высокая… Дай мне свою ладонь, брат мой. – Отец Симеон пересел со стула на кровать к Константину, положил свою ладонь на его колено, а его ладонь на своё колено и ласково спросил: – Готов ли ты, дорогой брат мой, подняться на вершину доверия? Почувствовать оплодотворённую любовь наставителя своего? – Он задал этот вопрос, но не стал дожидаться ответа, продолжал по-прежнему заинтересованно, с нарастающим трепетом: – Ты почувствуешь всю силу настоящей любви, обогатишься несказанно… Только полное доверие и никакого страха.

Отец Симеон мягко подвинул руку Константина по своему колену, ближе к паху. Константин почувствовал, что всё тело отца Симеона пронизывает мелкая дрожь.

– Разбуди силу учителя, и он отблагодарит тебя, – прошептал отец Симеон, и его руки стали скользить по коленям Константина.

Всё тело наставника стало мелко двигаться, подбираясь к Константину ближе; тихий горячий голос его дрожал. Константин всё ещё не понимал намерений отца Симеона и думал, речь идёт о каком-то неведомом ритуале, обряде, который поднимает и учителя, и ученика на новую ступень…

– Приляг, брат мой. Сейчас ты ощутишь великую радость познания и любви.

Отец Симеон аккуратно, бархатно, но уже неотступно шарил руками по коленям Константина, осторожно пробирался под его рубаху, касаясь подушечками пальцев Константинова живота. В то же время руки Константина отец Семион нацеливал на свои ноги. Константин с недоумением почувствовал, что на отце Симеоне под рясой нет портков. Константин враз протрезвел, внутренне собрался, хотя ещё до сей поры не верил, что дело идёт к содомскому греху, к мужеложеству.

– Тебе понравится, дорогой брат. Тебе понравится, брат мой… – сладострастно шептал отец Симеон.

– Нет! – негромко, но чётко произнёс Константин, когда отец Симеон полез к нему в портки. – Нет!

– Больно не будет. Одно наслаждение, – шептал теряющий голову наставник и всё сильнее и плотнее налегал своим дородным телом на Константина, придавливал его к койке, удобно подворачивал под себя.

– Не-ет! – взвыл Константин, чувствуя дикую, животную силу распалённого отца Симеона.

Мышцы его были напряжены, глаза сверкали. Он уже бессмысленно твердил в экстазе одни и те же слова: «Понравится… Не больно…» Тут Константин прокричал: «А-а!» – и укусил отца Симеона в плечо, чтобы остановить насильственный натиск.

– Не кричи, братец. Всё получится… Только первый раз осилить… Дыши глубже… Не кричи…

Константин пыхтел, изо всех сил сталкивая локтями с себя навалившееся тело отца Симеона.

Дверь в келью распахнулась. Никодим ударом ноги вышиб лёгкую задвижку, которую, видать, воровато примкнул гость. Он ворвался в келью, без слов подскочил к отцу Симеону и с размаху всадил сапогом ему в живот. Отец Симеон захлебнулся, выпучил глаза, обмякшей тушей сполз на пол. Константин вскочил с койки, забился в угол. Никодим, зверем глядя на скрючившегося отца Симеона, и во второй раз со всего маху ударил сапогом в живот, без малейшей жалости:

– Тварь паршивая! Сколь ты мальчишек испоганил, тварюга! – Он и ещё раз в ярости саданул ему сапогом.

Отец Симеон от боли стонал, корчился на карачках, но Никодим пнул и ещё пнул, приказав:

– Вставай, скотина! Поди прочь! Ещё раз тут увижу – рыло сверну!.. Придушить бы тебя, погань. Да руки пачкать…

Отец Симеон схватил в охапку свою шубу и, сгорбясь, скорей за двери. Никодим с чувством сострадания и с осуждением исподлобья посмотрел на Константина, молча вышел из кельи.

– Боже… Боже... – прошептал Константин, обезумев от дикости всего случившегося в его тихой обители. – Да есть ли Бог-то на свете?! – Испуганно взглянув на святые лики в углу, Константин перекрестился. – Боже! Где же ты? – Хотелось согнать, будто бесовское наваждение, весь минувший вечер, все события, все голоса.

Совсем обессиленный, он сел на стул, опустил голову. Скоро он заметил, что пол накренивается, стол поплыл, правую руку стало сводить судорогой. Константин в последнюю секунду догадался, что начинается приступ падучей.

Он очнулся на полу, приподнял голову. Голова гудела, из рук и ног, недавно скованных судорогой, уходила тянущая боль. Он глубоко вздохнул, оглядел свою келью. Стол, застеленный белым, со следами пиршества, койка с измятым одеялом, невинная этажерка, стул – всё, прежде убогонькое и родное, показалось теперь чужим, предательским. Даже белые стены, которые Константин белил сам, и окно, раму которого он сам красил, чашки на столе и даренный игуменом Захарием чайник, и даже иконы – казалось, всё-всё, до единого предмета, поражено какой-то скверной, ибо стали частью омерзительного скандала.

Константин полез под койку, чтобы вытащить свой чемодан. Собирался недолго. Жить здесь более он не сможет. Надо сразу отказаться от того, что тяготит душу. Надо всегда уходить вовремя.

Когда в путь всё было готово, он присел на чемодан «на дорожку» (на койку или стул, на котором сидел отец Симеон, садиться не хотел). В какой-то момент Константин поймал особенный запах. Запах был настолько привлекателен, настораживающ, что Константин на некоторое время замер, втягивая ноздрями аромат. Дверь в его келью не была притворена плотно, а Никодим, видать, заварил « свой » чай – чай из душистых трав.

Он поднялся с чемодана, окинул прощальным взглядом келью, ещё раз уверил себя в правильности выбора. Вышел в коридор.

Час был поздний, заполуночный. Но Константин в любом случае зашёл бы к иноку Никодиму. К тому же запах травяного чая манил его сегодня больше, чем прежде. Константин постучал в дверь кельи Никодима.

– Входи! – негромко выкрикнули оттуда.

Никодим бодрствовал, подшивал валенки. Он ловко цеплял шилом с бородкой чёрную смоляную дратву, крепил подмёточный слой.

– Извините. Поздно… Я проститься зашёл, – сказал Константин, виновато переминаясь. – Только к вам зашёл. Братии от меня поклонитесь… Отец Захарий болен. Не буду тревожить. Земной поклон ему от меня… Только вы и сможете понять… объяснить… Словом, я решил. – Константин суетливо достал из-за пазухи небольшую икону Троицы в серебряном окладе, украшенном тремя зелёными камнями. – Это вам. На память. В благодарность мою. – Константин поклонился и протянул иконку Никодиму.

Отложив шитво, Никодим с подозрительностью и осторожностью принял икону обеими руками, поднёс ближе к висевшей лампе без абажура, разглядел.

– Работы старинной! – изумился он.

– Так оно и есть. От прадеда моего… Думаю, семнадцатого века.

– Да ты хоть знаешь ли, сколь она стоит? Камни – это же…

– Это изумруды, я знаю, – успокоил Константин.

– Я не могу взять такой подарок! За такую икону, случись чего, ты… Не возьму! – Никодим протянул иконку обратно.

– Что вы! – обиженно воскликнул Константин. – Я же вам от всей души. Разве можно говорить о цене! Вы мне, может, больше всех здесь помогли… – Он покраснел, потупил взор, затем заговорил горячо, быстро: – Утопающий за соломинку хватается. Значит, и она спасти способна… Бывает, совсем чужой человек больше сделает, чем самый близкий. Сделает даже походя, значения не придаст. Но у спасённого своя мера! – Константин говорил сбивчиво, но сегодня, в прощальный час, он не боялся, как прежде, глядеть в глаза инока Никодима. Никодим стоял не шелохнувшись. – Восхождение не бывает лёгким. Господь мне то беса, то ангела посылает. Ждёшь один урок, а Господь другой даёт. Ждёшь встречу с одним, а Господь даст утешение в другом. Вы мне, будто ангел, помогли. Иконку примите, она фамильная. Меня греть будет, что она в добрые руки перешла.

Никодим принял в свои жилистые руки икону, поцеловал с почтением.

– Тут грех не принять. Благодарствую… Куда ты теперь?

– Пока не знаю. Пока до станции иду, придумаю…

– Сядь-ка сюда. Мне пару стежков осталось, – сказал Никодим, –взялся приделывать валяную подмётку. Чаю выпей. Не остыл покуда.

– Ваш чай мне по духу знакомый показался... Вспомнил! – почти вскрикнул Константин, когда сделал первый глоток из чашки. – Это мелисса! Мама её очень любила. В чай добавляла. Название красивое – «мелисса»…

– Тут – разнотравье. Окромя мелиссы, душица, ромашка, зверобой, мята. В травах главное – вовремя их собрать. Тогда и дух от них, и прок. – Никодим повертел в руках ушитые валенки, оценил свою работу. – Вот, возьми! И шапку возьми. В плохой обувке заколеешь… Денег вот тебе.

– Валенки и шапку возьму. Денег не надо. Свет не без добрых людей. Мне на деньги надеяться нельзя. Я только на людей надеюсь. – Константин ещё отхлебнул из чашки, посмаковал каждый глоток, спросил: – Вы в семинарии учились?

– Учился. Выгнали.

– Я тоже учиться хочу.

– Нечего тебе учёбой займоваться, – угрюмо сказал Никодим.

– Почему?

– Испортит тебя учёба. Учёному разувериться больно легко. – Он помолчал. – Там перестанешь верить, там признавать начнёшь. У тебя вера естественная, чистая. С учёбой вера в словах и писаниях растворится… Пуще всего на земле в Бога верует безграмотная крестьянка. Она и читать не может, но в ней чистоты много и вера в Бога великая… В семинариях тебе философий понапихают. Со знаниями в Господа тяжко верить. Станешь заставлять себя… Ты природы больше держись. Её слушай… Птиц слушай, травы собирай… В чистоте дольше останешься.

Константин слушал обострённо. Суждений о вере он уже слышал многие множества, но теперь говорил человек, которому нечего было таить, говорил напоследок, в расставание.

– …Одни в Бога веруют природно. Другие – потому что надо верить, иначе порядка в миру не будет. Третьи – потому что выгодно. Четвёртые – совсем не верят. Но всё равно иной раз чего-то побаиваются… Вера хороша, когда от сердца, без ума. От естества… – Инок Никодим строго посмотрел на Константина. – Моих слов не слушай. Всегда ступай туда, куда тянет. Куда сердце позовёт.

– Вы, наверное, истину говорите. У меня друг есть. Алексей. Он тоже призывает себя слушать. «От естества…» – Константин вздохнул, поднялся со стула, поклонился на прощание Никодиму. – Вот и я понял: надо сегодня уходить. Немедля. Важно, когда человек вовремя порывает с чем-то.

Выйдя за ворота монастыря, Константин обернулся на церковь, перекрестился на освящённые лики Троицы над входом. Потуже натянул на голову Никодимову заячью шапку и, зажав дарёные валенки под мышкой, пошагал прочь. Горечь и сладость была в этом исходе. Чем-то отяжелилась душа, от чего-то освободилась.

Дорога до станции легко угадывалась. Зима снежная, белая. В небе светит месяц. Ночь тиха. На версту слыхать только собственные шаги.

XIII

Свидание сегодня не задалось. Хотя начиналось всё путём. Оксана укачала на руках сынишку-младенца, уложила в кроватку, отгородила своё ложе ширмой. С кокетством, спустив бретельку лифчика с одного плеча, стала выдёргивать из копны соломенного цвета волос шпильки. Улыбалась. Хотела нравиться. Звонок в прихожей всё попутал.

– Облом, Пашута, – цокнула языком Оксана. – Мать с работы вернулась. Просила её задержаться. Нет, принесло… Вредина…

Оксана – разведённая медсестра из военгоспиталя, мать-одиночка. Глубже в биографию любовницы Павел Ворончихин не лез. Он ходил к ней без любви, без симпатии, с единственной целью – унять на время плоть, отягощённую армейским воздержанием. Курсанты в шутку называли таких подружек – «запасной аэродром». Всякий раз он уходил от Оксаны с виной в душе, с намерением завязать здешние похотливые утехи.

«Так даже лучше», – зло порадовался Павел на нынешний Оксанин «облом». Ему скорее хотелось расстаться с ней.

– Пашута, – окликнула его Оксана уже на лестничной площадке. (В том, что она так называла его, он усматривал не игривость, а пошлецу.) – Ты где Новый год справляешь? Выпроси увольнительную. Я сына с матерью к бабушке сплавлю.

– На Новый год я в наряде буду, – пряча глаза, ответил Павел.

Он вышел на улицу, глубоко вздохнул морозным воздухом и ещё раз вздохнул глубоко – отдаляясь от Оксаны. Павел уже не напоминал себе, что он – будущий офицер, наработал выправку, пошагал ровно, чётко, глядя далеко перед собой.

Наступил вечер. Город Горький сверкал огнями. Павел шёл по шумной торговой улице Свердлова. В витринах искрилась новогодняя мишура, разноцветно мигали огоньки гирлянд, краснощёкий Дед Мороз, с длинной бородой, в красных рукавицах, занял место на огромной киноафише. Здесь, в самых богатых магазинах города, всегда было полно народу. Народ был сейчас доброжелателен. Люди несли ёлки с ёлочного базара и толстые авоськи с покупками. Пахло хвоей. Где-то слышался хруст слюды новогодних подарков. Громко смеялись предпразднично взвинченные студенты. Мальчишка в шапке-ушанке зубами сдирал с мандарина корку. Остро вспомнилось детство. Отец, мать, брат, Танька Вострикова…

Когда виделся последний раз с братом – в Москве, год назад,– услышал от него: «Ты не жалей, Паша. Пусть Танька не с тобой… Она в своих проявлениях более естественна, чем ты… Не будет радости, когда один хочет урезать естественность у другого… Мужики ведь полные дундуки, когда пытаются женщин воспитывать. Жизнь женщины колючее. Женщине и любить хочется, и пошалить хочется, и выживать надо…» – «Всех ты, Лёха, под одну гребёнку стрижёшь».

На Новый год Павел отправил Алексею открытку: поздравлял, желал. Про себя думал: сержантская школа для брата – лучший вариант. Дисциплину прочувствует. После в линейных войсках служить легче. Да и артиллерия – не стройбат, не пехота, не внутренние войска… Павел сам учился в ракетно-артиллерийском училище, с гордостью носил на чёрных петлицах перекрестье из пушек.

…Магазин подарков зазывал золотыми вензелями хохломской росписи. Кондитерская лавка с не закрывающейся от изобилия посетителей дверью манила запахами шоколада и миндаля. Рисованная гуашью на стекле Снегурочка держала корзину с кренделями и бубликами – из булочной несли длинные французские батоны, кто-то тут же, невтерпёж, обкусывал хрустящую горбушку. Вдруг в одной из зеркальных витрин Павел Ворончихин увидел себя. Он – высокий, крепкий, подтянутый, без пяти минут офицер…

Удивителен этот огромный полуторамиллионный город! Роскошный и равнодушный. В Горьком столько девушек! Здесь столько институтов, огромный университет… Но он, Павел, за три с лишним года так никого себе и не нашёл. Никого, кроме «запасного аэродрома» Оксаны, которую с ребёнком бросил муж и с которой он, Павел, тоже мечтает завязать.

Улицу пересёк трамвай, который, показался сейчас более грохотливым и ярче насыщенным светом. Павел спустился по трамвайным путям в сторону Оки, зашёл в знакомое кафе. Здесь было уютно, на окнах висели толстые бордовые шторы, в стаканчиках на столах – сосновые ветки; пахло сдобой, пирожками с капустой, кофе. На раздаче на подносе лежали аппетитной горкой эклеры. Народу, к счастью, немного, есть местечко в уголке, у окна, из которого частично виден знаменитый мост на Стрелку, увенчанный цепочкой огней.

Рядом – впереди, сбоку – сидели за столиком трое мужиков. Они низко склонялись к центру стола, из-под полы распивали крымский херес. Втайне от обслуги наливали в стаканы, тихо чокались, опрокидывали вино в рот.

–…Мы втроём создали что-то вроде мужской артели. «Клуб одиноких сердец». На этой неделе я бабу для всех привожу. На другой – ты. А на следующей неделе – следующий… Там у нас, во Дворце культуры, каждую субботу вечера «Кому за тридцать». Баб хоть пруд пруди. Все голодные. Конечно, наглеть не надо. Но по согласию, по уговору… Сперва поломаются, а потом только рады… И нам меньше расходов, и по времени экономия… Знаешь, какие попадаются? Такие красотки! Во всём безотказные. Им-то тоже в кайф…

Нечаянно подслушав это, Павел насторожился, даже внутренне похолодел. Троица мужиков за соседним столом оказалась не проста: не забулдыги, чисто, даже с форсом одетые, безусловно, с высшим образованием. Пьют тоже не бормотуху или водку – хороший херес. Но главное – они говорят о том же, почти о том же, о чём всечасно думал Павел.

Поймав суждения «клубника», Павел ещё сильнее сосредоточился, чтобы не пропустить ни слова из разговора компании оригиналов.

– Я в такие клубы не гожусь. Меня «арбайт» от баб отучила. Выйдешь из лаборатории – никого и ничего уже не надо. Стакан вина или сотку коньяку – и «шлафен», – с усмешкой прозвучал голос другого «работника», любителя немецких словечек.

– Для сердца и для здоровья женщина необходима, – прозвучал голос третьего.

– Тебе-то нечего страдать. Мы холостяки. Ты у нас многожёнец… Давай разливай! Да что ты как мальчишка? Не бойся, не выгонят. В крайнем случае приплатим рублёвку уборщице…

Они снова втихую выпивали креплёное виноградное вино, закусывали сыром. Разговор меж ними на минуту-другую свернулся, только односложные реплики. Но вскоре прежняя тема разрослась вновь.

– Моя первая жена, – рассказывал «многожёнец», – не приведи Бог. Водку попивала. Курила как паровоз. А главное, на передок слабой была. Вторая… Вторая такой жадюгой оказалась, хоть в петлю лезь. Сама себе и наряды, и косметику. Мне для моей матери дешёвый платок не давала купить… К тому же лентяйка! В кухне горы грязной посуды. Бельё месяцами не глажено…

– Женщина-грязнуля – это швах. Зер швах! По своему опыту знаю, – поддержал «работник».

Наступила пауза.

– Чего про третью молчишь? – понужал «клубник». – Хлеще всех оказалась?

«Многожёнец» не торопил себя, держал приятелей и независимого Павла Ворончихина настороже.

– Я оба первых раза по любви женился. Любовь – это какая-то блажь, что ли? Найдёт на человека – он совсем без мозгов… – обходняком отвечал «многожёнец». – Теперь-то я железно понял: в жёны брать надо ту, с которой легко. Как в походе с верным напарником… В третий раз я странно женился. Даже не поверил бы раньше, что такое бывает… – «Многожёнец» опять помолчал. – Я выбрал её зараз. На архитектурной выставке. Поговорили минут пять – никакого разлада, чувствую, у нас нету. И тут напрямую говорю: я холостой, разведённый мужик, не алкаш, не лентяй… Ведущий инженер НИИ. Вот тебе тридцать секунд: пойдёшь за меня?.. – Он усмехнулся. – Вот уже шестой год с ней живу – и ни задоринки…

– Сразу ответила? – заинтересовался «клубник». – В полминуты уложилась?

– Двадцати секунд не прошло, – ответил «многожёнец».

Павел шагал по Нижне-Волжской набережной. Город в заречье утопал в огнях. Огни подсвечивали белёсый туманный смог. Подсвеченный розовый смог, как подушка, лежал над городом. Над подушкой в небе резались звёзды.

Холодало. Морозная позёмка с огромной снежной пустыни на слиянии Оки и Волги летела на набережную. Но воротник поднимать не хотелось. Встреченные им на набережной люди тоже не мёрзли. Павел глядел в лица. Приукрашенные новогодними огнями, потаёнными улыбками и светом мечтательных искр в глазах, все встречные люди несли в себе тайну – тайну своей судьбы, своей любви, своей мечты и, наверное, своего несчастья, о котором вспоминать сейчас, накануне Нового года, не хотелось.

У речного вокзала, перемигиваясь цветными гирляндами и горя макушечной звездой, стояла высокая наряженная ёлка. Вокруг неё толпились молодые люди. Парни играли в футбол чьей-то шапкой… Девушки смеялись и кричали от восторга.

Город, огромный волжский город, переименованный в псевдоним пролетарского писателя Горького, поражал Павла Ворончихина размахом, огнями, обилием девушек и гнётом одиночества.

Он вспоминал пообтёртых судьбой мужиков из кафе. Каждому из них, верно, выпало не то, о чём мечтали в молодости. Значит, и ему нечего думать, мучиться. «Клуб одиноких сердец»? Пусть будет «Клуб одиноких сердец». Счастье в тридцать секунд – так счастье в тридцать секунд. Сотни, тысячи людей мучаются желанием любви или страстью. Но на пути удовлетворения, может быть, и нет счастья, скорее – наоборот. К чему-то рвёшься, стремишься. Потом – разочарование, пусто… Как на этом огромном лысом пространстве, где сливаются подо льдом и снегом Ока и Волга… Становилось поздно, нужно было поторапливаться в училище на вечернюю поверку. Павел сел в автобус.

Автобус был полупустой, пиковые рейсы уже кончились. Впереди одна на сиденье, лицом к салону сидела девушка, в красной курточке с погончиками, белой пуховой шляпке, длинный вязаный белый с красными крапинами шарф обнимал её шею. Павлу показалось, что это самая красивая девушка, которую он только видел на свете. Никакие киноактрисы не могли и сравниться с ней! Ясные синие глаза, светлые волосы, на губах негаснущая задумчивая улыбка, открытая, светлая… Снег, вернее, не снег, а льдистая крупа растаяла на её шляпке и лежала бисером.

Иногда девушка прислонялась к тёмному замёрзшему окну, дышала в проталину, тёрла её ладошкой, что-то рассматривала за окном и снова погружалась в себя. В какой-то момент она словно бы вырвалась из замкнутости своего мира и осмотрелась. Она различила наконец окружающих и даже увидела Павла Ворончихина. Она не просто увидела его, она слегка ему улыбнулась и будто бы сказала: «Ах, это вы! Здравствуйте!» А потом снова углубилась в себя.

Он наблюдал за девушкой пристально, всецело. Свет в автобусе несилён, тускловато-жёлт, но Павел видел синь её райка, он видел у неё даже маленькие золотистые волоски над верхней губой, и трещинки на губах в неброской помаде, и синие жилки на руке, которой она тёрла запотевший кругляш в замёрзшем окне. Павел смотрел на неё совершенно изумлённый. Он променял бы всё на свете ради любви этой незнакомки. Он носил бы её на руках, он каждый день, каждый час признавался бы ей в любви, он не посмел бы никогда смотреть на других девушек и женщин. Он отрёкся бы навсегда даже от Татьяны! Хватит ему жалить себя её предательством и проклятой ревностью!

В нём нечаянно вспыхнула пронзительная, сжигающая любовь к этой девушке, любовь, от невозможности которой хотелось плакать, выть, проклинать всё на свете.

«Иди! Иди же! Не упускай!» – мысленно он толкал себя в бок, сдёргивал с сиденья, пихал в спину. И всё же сидел как прикованный цепью, как приклеенный, не способный шевельнуть ни рукой ни ногой. Он с ужасом ждал краха – когда она встанет и выйдет на ближайшей остановке.

Автобус сбавил скорость, затормозил. Девушка огляделась и резко встала, подалась к дверям. Двери безжалостно распахнулись и выпустили её в тёмную бездну. Павел ждал этого, но всё произошло слишком неожиданно. Он не успел выскочить вслед за ней. Ему показалось, правда, что напоследок незнакомка скользнула по нему взглядом и вроде бы во взгляде её было вежливое «До свидания». Больше никаких намёков. Какие могут быть ему намёки от самой красивой и чистой девушки на свете?!

Автобус тронулся. Павел опустил глаза. Клял себя, презирал за робость, за неумелость, за кретинскую стеснительность, за все свои тупые провинциальные комплексы!

«Вот брательничек бы не растерялся! – подумал Павел об Алексее. Подумал с завистью, отчуждением и даже брезгливостью. – Лёху к таким светлым душам и подпускать-то нельзя…»

Забыть незнакомку в красной курточке с погончиками, белой шляпке и белом длинном шарфе Павел долго не мог. Призрак юной красавицы изводил его. Теперь в увольнительные он ехал на автобусе того же маршрута, в то же время он цеплялся взглядом за любую курточку красного цвета, за любой длинный белый шарф на женской шее, за белую шляпку. Павел маниакально обходил дворы домов возле остановки, на которой вышла попутчица. Он расспрашивал нескольких парней: не видали ли, не знают ли они девушку в красной куртке. Он простоял несколько часов у входа в пединститут, у историко-филологического факультета университета, отсидел в ожидании чуда в вестибюле строительного вуза и много раз побывал в медицинском.

До весны, пока люди не сняли тёплые куртки и меховые шапки, Павел жил в некой агонии, в поиске, в мятеже, тешился мечтой повстречать незнакомку. Он учился, однако, в высшем ракетно-артиллерийском училище. Теория вероятности гласила: в воронку от разрыва снаряда второй снаряд попадает в редчайших, исключительных случаях. Даже не по теории вероятности – по закону везения или по закону подлости.

XIV

– Рядовой Стяжкин!

– Я!

– Головка ты…

Старшина Остапчук погасил голос на досказе скабрёзной армейской реплики. Ибо дежурный по батарее сержант Обух проорал:

– Смир-р-р-на!

В казарму в этот утренний час вошёл майор Зык. Обух стал чеканить подковками сапог пол, направляясь с докладом к майору.

– Вольно, – миролюбиво, по-домашнему сказал Зык.

– Вольна-а! – проорал Обух.

Курсанты батареи, построенные повзводно, ослабили по-уставному одну из ног…

– Проводим утренний осмотр личного состава, товарищ майор, – доложил старшина Остапчук.

– Добре, – кивнул майор. Он не спеша прошёлся вдоль шеренг, остановился против Стяжкина, которого уже запомнил и который в строю выделялся неряшливостью. – Что ж ты, курсант Стяжкин, такой задрипанный? – спросил майор Зык. – Форма у тебя будто в жопе у негра побывала? Может, тебе форму старую выдали? Старшина! Новую форму выдали курсанту Стяжкину?

– Так точно! – выпалил Остапчук. – Новую, товарищ майор! Муха не… – Остапчук осадил себя.

Майор Зык по-отечески улыбнулся:

– Так что у нас с мухой?

Остапчук договорил:

– Муха на форме не сношалась, товарищ майор.

Зык обернулся к Стяжкину: