Филип Капуто 3 страница

* * *

Каждый раз, когда я возвращаюсь мыслями в те дни, проведённые в школе начальной подготовки, в первую очередь перед моими глазами предстаёт вот такая картина: по грунтовой дороге движутся две цепочки людей в зелёном обмундировании, согнувшись под тяжестью снаряжения, под беспощадно палящим солнцем. Облако красной пыли, поднятой нашими ботинками, припудривает деревья на обочинах, и они приобретают нездоровый сероватый вид. Пыль оседает на обмундировании, стекает грязными струйками по потным лицам. Позвякивают антабки на винтовках и ножны штыков, брякают котелки, болтающиеся в рюкзаках. На головы давят тяжёлые стальные каски, и окрики "Подтянись, держи дистанцию, подтянись!" эхом разносятся над длинной колонной.

Не знаю, что хуже: монотонность, когда приходится час за часом выносить вперёд то одну, то другую ногу, или постоянное напряжение внимания, когда следишь за тем, чтобы до впереди идущего человека всегда было пять шагов дистанции -- "чтобы одной пулей всех не положило". Даже самые дисциплинированные бойцы, передвигаясь на марше в колонне, подвержены "эффекту аккордеона". Колонна постоянно то растягивается, то сжимается, потому что шаги у всех разные. Сначала колонна движется непринуждённо, затем резко останавливается. Мы сбиваемся в кучу, натыкаемся друг на друга и ждём, сильно наклонившись вперёд, чтобы не так болела спина. Колонна снова начинает движение, рывками, подобно поезду, выезжающему с разъездного пути. При этом в колонне образуются просветы. Мы бегом ликвидируем их под надоевшие уже окрики: "Подтянись, чёрт побери, не растягиваться!" Объявляется долгожданный пятиминутный привал. Сбросив рюкзаки, мы разбредаемся по обочинам, съезжая с насыпи, чтобы добраться до прохладной травы и полежать. Времени хватает лишь на то, чтобы сделать несколько глотков из фляжки и несколько раз затянуться сигаретой, и тут доносится страшная команда: "Рота "Н", по коням! Жопы оторвали, резко встали! По коням, выходим!" Мы поднимаемся с земли медленно и неохотно, как заключённые, скованные одной цепью, и снова берёмся за старое. Ногу вперёд, затем другую. Шевели ногами! В это время вся прежняя жизнь просто стиралась из памяти. Проведённых в колледже лет будто бы никогда и не бывало, и казалось, что всю жизнь я таскаю тяжеленный рюкзак, шагая по бесконечно долгим дорогам под убийственно жарким солнцем. Тогда я, помнится, пришёл к выводу о том, что суть службы морского пехотинца -- боль.

Но случались и моменты душевного подъёма, которыми мы вознаграждались за долгие часы переходов на натёртых ногах. Помню, как однажды под вечер мы брели по неровной просеке, тянувшейся по холмам до того места, где располагался наш временный лагерь. Добравшись до вершины очередного подъёма, я поднял глаза и увидел, как головной взвод преодолевает другой. Они виднелись на тропе как два обрывка цепи, один тянулся за сухопарым майором Сеймуром, командиром роты, а другой -- за прыгающим вверх-вниз алым вымпелом, который нёс знаменосец. Когда он достиг вершины следующего холма, флаг распрямился на ветру, подхваченный порывом ветра, на какой-то миг показалась золотая буква "Н", затем флаг снова свернулся и постепенно, по мере того как знаменосец спускался по склону, исчез из вида. Следом за ним сквозь поднятую им пыльную дымку проковыляла колонна -- обмундирование в чёрных пятнах пота, выцветшие от постоянного мытья бледно-жёлтые брезентовые ремни с подсумками, рюкзаки с прицепленными скатками одеял, приклады винтовок, темнеющие коричневыми мазками на повседневных оливково-коричневатых морпеховских рубашках.

Сразу же за просекой начинались леса, тянувшиеся до самого горизонта, где над зубчатой линией верхушек деревьев висело солнце -- гигантский оранжевый шар, плывущий над зелёным морем. Воздух, пропитанный запахом сосен, остывал и был дремотно неподвижен, как летним вечером где-нибудь на Юге. Оступаясь, я спустился в седловину между двумя холмами, снова пошёл в гору, снова спустился, и с радостью увидел простиравшуюся впереди равнину. Где-то через четверть мили тропа влилась в мощёную дорогу, которая вела к лагерю. Мы с радостью заметили за деревьями проблеск асфальта. Увидев, что осталось преодолеть последний отрезок пути, рота зашагала быстрее, почти весело. Несколько морпехов в голове колонны затянули строевую песню, остальные подхватывали припев.

Девка живёт на высоком холме.

Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

Мне не даёт, а сестрёнка -- вполне.

Лайза-Лайза Джейн!

Ух-ты, да ух, Лайза-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

В Лэкауонне девка живёт.

Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

Девка -- улёт, только мне не даёт.

Лайза-Лайза Джейн!

Ух-ты, да ух, Лайза-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

Песня эта звучала как вызов. Ребята протопали тридцать миль нехожеными тропами, по сильной жаре, каждый тащил на плечах сорок фунтов снаряжения, но возвращались они с песней. Ничто не могло их сломить. Слыша, как рёв "Ух-ты, да ух, Лайза-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!" разносится на весь лес, я испытывал гордость за несгибаемый дух бойцов нашей роты и радовался тому, что я один из этих ребят.

* * *

Пришла осень, мы провели неделю в Норфолке на курсах по обучению десантированию с моря. Днём мы боролись с морской болезнью, качаясь на бурных волнах Атлантики, по вечерам пьянствовали в барах на улице Саут-Грэнби. Потом вернулись в Куонтико учиться тому, как вести уличные и ночные бои, играя в войну в тусклом мерцающем свете осветительных ракет. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы обучались нашему жестокому ремеслу, и каждое занятие было очередной ступенькой эволюции, в результате которой мы превращались из гражданских людей в профессиональных военных. Но завершиться это превращение могло только после службы во Вьетнаме, так как есть в войне некоторые особенности, которые нельзя постичь в ходе обучения, каким бы реалистичным и напряжённым оно ни было. А в Куонтико процесс обучения был настолько приближён к реальности, насколько это вообще возможно вдали от войны.

Как и все эволюционные процессы, процесс нашего перевоплощения сопровождался мутациями. Корпус морской пехоты сделал из нас высокоэффективных бойцов, и это отразилось на нашем внешнем виде. Ни следа не осталось от тех патлатых пухловатых детишек, что высыпались когда-то из автобуса по прибытии в кандидатскую офицерскую школу. Они стали ладными морскими пехотинцами, чьи окрепшие тела обрели способность преодолевать пешком огромные расстояния или запросто втыкать штык между рёбер.

Но самые серьёзные изменения затронули вовсе не тела. Мы стали гордыми и уверенными в себе, причём у некоторых эта гордость доходила до заносчивости. Мы приобрели такие черты хорошего военнослужащего как мужество, преданность и esprit de corps [фр., честь мундира, кастовый дух -- АФ], хотя и несколько ожесточились душой в результате. В нас произошли и кое-какие другие перемены. Я заметил, что начал глядеть на мир другими глазами. Годом ранее я взирал на холмы Виргинии глазами студента-филолога, увлечённого стихами поэтов-романтиков. Теперь же я видел их чётче и прагматичнее, глазами пехотного офицера. Виды природы перестали быть пейзажами, теперь они стали местностью, и я оценивал их уже не с эстетических позиций, а с точки зрения их пригодности для ведения боевых действий тактического уровня. Меня изо дня в день натаскивали отыскивать места, где можно укрыться от огня или наблюдения, и я отмечал наличие впадин и складок там, где человек гражданский видел совершенно ровную местность. Если мне на глаза попадался холм, т.е. "возвышенность", я автоматически начинал планировать атакующие или оборонительные действия, намечая пути подхода и размечая сектора обстрела. Живописная красота луга, подступавшего к лесу, ничего для меня не значила. Наоборот, в нём могла таиться опасность. Если я набредал на такой лужок, я сразу же инстинктивно начинал прикидывать, как провести взвод через этот открытый участок, подвергая его как можно меньшей опасности, и как лучше всего выстроить бойцов: клином, обратным клином или цепью, два отделения впереди, одно сзади.

* * *

Учили нас не только приёмам смертоносного ремесла. В те довьетнамские времена обучение шло без особого напряжения, много времени уделялось церемониальной стороне военной жизни. Мы учились, как устраивать парады, как правильно махать палашом, как вести себя на общественных мероприятиях. В общем, изучали всю эту образцово-показательную ерунду, которая никаким боком не связана с неприглядными реалиями войн двадцатого века.

Пользы от этого не было никакой, но не скажу, чтобы мне всё это не нравилось. Из-за присущего мне романтизма я восхищался великолепием военного парада, племенными ритуалами торжественных мероприятий в честь славных годовщин или товарищества, сложившегося давным-давно на далёких полях сражений. Одним из таких ритуалов была "Общая вечеря", происхождение которой затерялось в истории старинной британской армии. Под дробь одного-единственного барабана офицеры в белой парадной форме входили друг за другом в столовую. Кроме свечей, освещения не было, и казалось, что в полутьме таятся некие секреты, словно в монастырской трапезной. В углу, в специальном шкафу, поблёскивали серебряные знаки доблести, полученные нашими предками, бойцами Королевской морской пехоты, и других английских полков. На одном из них было написано: "Корпусу морской пехоты США от 1-го батальона Королевских уэльских фузилеров. Пекин, 1900 г.". Звучали тосты, поднимались, опускались, и снова поднимались бокалы, словно кубки на некоей таинственной мессе.

Наступили холода, подошло время проведения бала в честь дня рождения корпуса морской пехоты, появившегося на свет в одной из таверн Филадельфии 10 ноября 1775 года. Мне так хотелось соблюсти этот ритуал, что я впервые в жизни пошёл на нарушение Единого свода военных законов. Чтобы поприсутствовать на праздновании, я сбежал в самоволку из госпиталя ВМС в Куонтико, где оправлялся от мононуклеоза. Я думал, что мы там будем глушить пиво и брататься, как на собрании воинов Беовульфа в пиршественном зале, и я твёрдо решил, что этим вечером в стерильных стенах изолятора не останусь.

В тот день двое моих сокурсников протащили в палату мою синюю парадную форму и бутылку виски "Джек Дэниэлс". После восьмичасовой вечерней поверки я изготовил манекен из своей мешковатой пижамы, уложил его под одеяло, надел парадку, засунул бутылку в бумажный пакет и спокойно прошёл через пост охраны. После непродолжительной поездки на такси по городу Куонтико, в котором присутствовали несколько баров, с полдюжины прачечных самообслуживания и в два раза больше магазинов по продаже военной формы на берегу бурого Потомака, я прибыл к Литтл-Холлу, где проводилось торжество.

Войдя туда, я попал прямиком в девятнадцатый век. Младшие офицеры были в мундирах цвета берлинской лазури с воротниками прусского образца, на руках -- белые перчатки. Майоры и полковники, которых я привык видеть в практичной форме цвета хаки, расхаживали по залу в коротких, по пояс, парадных мундирах, предусмотренных для торжественных мероприятий, на погонах с красными кантами золотом поблёскивали знаки различия. Пара генералов в развевающихся плащах-накидках стремительно проследовали к бару. У одной из стен музыканты в ярко-красной форме чинно сидели на складных стульях, как птицы-кардиналы на ветке. Посреди всего этого военного великолепия, шелестя дорогими вечерними платьями, плавно дефилировали жёны и подруги. "Добрый вечер, майор, -- произнесло одно из этих созданий медово-сладким голосом, одновременно и флиртующим, и церемонным -- такие голоса свойственны виргинским аристократкам. -- Ка-а-к мило вас снова видеть, сэ-э-р. Какой сла-а-вный вечер". Как на самом настоящем балу. Я никак не мог понять, что мне всё это напоминает: сцену из оперетты "Принц-студент", маскарад или выпускной бал в военном училище.

Я был разочарован. Там царил дух бала для вывода в свет юных барышень, а не пиршественного зала, где гуляют воины Беовульфа. Все вели себя чинно -- наверное, из-за того, что там было полным-полно высокого начальства, включая коменданта [командующего -- АФ] корпуса морской пехоты генерала Уоллеса Грина. Оркестр назойливо и нудно играл темы из бродвейских мюзиклов, генерал Грин произнёс несколько невнятную речь, которой присутствующие из вежливости похлопали.

Сам бал не оставил особых впечатлений, но тот вечер в ноябре 1964 года запечатлелся в моей памяти как весьма значимое событие. Я вспоминаю зал, набитый офицерами в барочной форме, заполненный дамами в модных нарядах. Кто-то танцует, некоторые выстроились в очередь у стола, подцепляя зубочистками закуски, кто-то, с бокалами в руках, непринуждённо беседует, и никто не мучим предчувствиями того, что ожидает их в будущем: страх, увечья, нежданная смерть, тоска долгой разлуки, вдовство. И я будто бы взираю на "живую картину", изображающую то благословенное время, когда не было ещё Вьетнама.

* * *

ГЛАВА ВТОРАЯ

* * *

... ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: пойди, и идёт; и другому: приди, и приходит; и слуге моему: сделай то, и делает.

Мф 8, 9

* * *

Видавшие виды ветераны рассказывали нам, что любой офицер лучше всего помнит самое первое своё подразделение. Оно для него -- нечто вроде первой любви, серьёзная веха в его возмужании. Все эти ветераны, майоры и полковники, утверждали, что помнят почти всё о своих первых взводах, которыми они командовали на Гуадалканале, в Тяньцзине или в Корее. "Бог ты мой, лейтенант, словно вчера всё было. Был у меня один стрелок, младший капрал... Япошки уложили бедолагу из пулемёта, когда мы брали хребет "Окровавленный нос"... Был ещё сержант-миномётчик, здоровый такой, рыжий. Клянусь, он мог с максимального расстояния уложить мину из 81-мм миномёта в печную трубу".

Настолько хорошей памятью я похвастаться не могу. Первым подразделением под моим началом был стрелковый взвод одного из батальонов 3-й дивизии морской пехоты, дислоцированного на Окинаве, куда я попал служить после выпуска из школы начальной подготовки, погуляв перед этим месяц в отпуске в Сан-Франциско. Во взводе было около сорока человек, но помню я немногих. Список личного состава 2-го взвода роты "С" 1-го батальона 3-го полка морской пехоты сохранился в моей памяти лишь обрывочно:

Капрал Бэнкс -- командир 1-го отделения, заменял сержанта, временно переведённого в роту "D". Спокойный чернокожий Бэнкс воевал в Корее, из-за чего бойцы его отделения, каждому из которых не было ещё и двадцати, глядели на него как на живую реликвию. А был он не старше тридцати-тридцати одного года.

Капрал Миксон, командир 2-го отделения -- худенький, если не сказать хрупкий, скромный и застенчивый.

Капрал Гонзалез, командир 3-го отделения -- невысокого роста, коренастый, задиристый, но располагающий к себе человек.

Младший капрал Сэмпсон -- старый вояка двадцати семи лет. Его семилетняя карьера в морской пехоте была клетчатой, словно шахматная доска. Он дважды дослуживался до капрала, и оба раза его разжаловали в рядовые, а когда я принял взвод, его карьера снова шла в гору. Сэмпсон был неряшлив и разболтан, вечно небрит. В гарнизонных условиях это был классический раздолбай, но воевал он хорошо. Казалось, что лучшие его качества проявлялись только под воздействием внешнего раздражителя -- трудностей или опасности.

Младший капрал Брайс -- высокого роста, уроженец штата Канзас, один из самых молчаливых людей в роте. Создавалось впечатление, что его постоянно что-то гнетёт, но он хранил это в себе, как, впрочем, и всё остальное. За всё время нашего знакомства я ни разу не слышал от него больше дюжины слов подряд, а в июле 1965 года ручная граната заставила его замолчать навсегда.

Младший капрал Маршалл -- в миру вольный рыцарь гонок на четверть мили. Он постоянно болтал о турнирах на просёлочных дорогах и о победах, которые одерживал на своём боевом коне, блиставшем хромировкой и позолотой. Это был "Шеви" с заниженной крышей, переделанный в калифорнийском стиле, с четырёхскоростной коробкой, передаточным рядом 4,11 к одному, с инжекторным моторищем, который утробно урчал, работая на холостом ходу, и взрывался как Везувий, когда он его пришпоривал, загоняя стрелку тахометра в красный сектор, и взлетал от ноля до шестидесяти за чиста пять секунд, мля, и делал остальных пацанов как стоячих! Цель жизни: накопить на службе в морской пехоте побольше денег, уволиться и купить ещё более жуткого зверя, и всю жизнь потом глядеть, как за окном пролетают размытые от бешеной скорости телеграфные столбы.

Рядовой первого класса Крисуэлл, семнадцатилетний радист -- тонкий как тростинка, рыжеватый, и целиться бы ему мячом в кольцо в спортзале родного городка, а не во вражеских солдат за десять тысяч миль от дома. Он отличался дурацкой неискоренимой привычкой обращаться к офицерам архаично, в третьем лице: "Не угодно ли будет лейтенанту, чтоб я почистил его пистолет?"

Рядовой первого класса Локхарт -- тихий, отзывчивый до сердобольности, но прошедший суровую школу выживания на улицах южных окраин Чикаго. Мне почему-то запомнилась такая незначительная мелочь, что он плохо отжимался от пола.

Рядовой первого класса Девлин, приятель Локхарта -- на вид стопроцентный американец, девятнадцати лет, голубоглазый блондин, со сложением борца среднего веса.

Рядовые первого класса Брэдли и Дин -- неразлучная парочка уроженцев Северной Каролины, прирождённые пехотинцы, как и их неугомонные предки. Они были неразлучны, и всё им было нипочём, стреляли они метко, и к физическим нагрузкам относились с весёлым презрением.

Капрал Сэлливан -- командир пулемётного отделения, временно приданного моему взводу. Некоторых лайферов [профессиональных военных, контрактников -- АФ] он просто доводил до белого каления, потому что был без пяти минут сержантом, но вести себя так, как подобает этому званию, никак не хотел. Сержанту полагалось быть грозным тираном, а Сэлли со всеми держался запанибрата, один из его хулителей даже обзывал его "раздолбай проклятый", имея в виду его беззаботную, разболтанную походку. Он обладал язвительным чувством юмора, и приказы его походили скорее на просьбы. Ему было двадцать два года -- маловато для третьей лычки, и тот факт, что он вскоре должен был её получить, расценивался недовольными лайферами как очередное свидетельство деградации корпуса морской пехоты. "Когда я начинал, прыщавых сержантов у нас не было. До "Е-4" надо было пять лет служить".

Что касается остальных, то для меня сейчас они лишь фамилии без лиц или лица без фамилий.

В них всех было нечто общее. Это были до мозга костей американцы, все до единого, с общими недостатками и достоинствами: идеалистично настроенные, дерзкие, щедрые, прямодушные, несдержанные и с провинциальным мировоззрением, в том смысле, что стоило им ступить на клочок земли, он отныне и навеки становился неотъемлемой частью Соединённых Штатов -- просто потому, что они на нём стояли.

Большинство из них выросли на неприглядных задворках Великой американской мечты -- в городских трущобах, на маленьких фермах, в аппалачских шахтёрских городках. В их личных делах в графе "Образование" слова "2 класса средней школы" встречались угнетающе часто, а в графе "Адрес отца" у многих значилось "Неизвестен". Служить они пошли добровольно, но мне было бы интересно узнать, сколько из них были настоящими добровольцами. Угроза призыва приходила вместе с восемнадцатым днём рождения, и надежды получить студенческую отсрочку у них не было -- в отличие от парней из более обеспеченных слоёв среднего класса, которые будут потом поносить их как убийц. В некоторых случаях суд по делам несовершеннолетних не оставлял человеку выбора: не пойдёшь в морскую пехоту -- пойдёшь в тюрьму. У некоторых были экономические и психологические причины идти служить: в морской пехоте им обеспечивались гарантированный постоянный доход, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное обмундирование и нечто сверх того, не столь материальное, но не менее ценное -- чувство собственного достоинства. Мужчина в морпеховской форме -- человек серьёзный. Он прошёл испытания, что по силам далеко не каждому. Это вам не какой-то бедолага, работающий на бензоколонке или автомойке за полтора доллара в час, а уважаемый человек, морской пехотинец.

* * *

Взводный сержант Уильям Кэмпбелл (друзья называли его "Дикий Билл") был ветераном войны в Корее и несметного числа драк в портовых барах от Неаполя до Йокогамы. Он был настолько совершенным воплощением голливудского образа сержанта морской пехоты, что в его случае не искусство отображало реальность, а наоборот. Этот грозный человек шести футов и трёх дюймов ростом и весом в двести двадцать фунтов религиозно верил в морскую пехоту так, как иезуит верит в католическую церковь, а к ВМС, сухопутным войскам, конгрессу, родине и офицерам не испытывал ничего кроме презрения, причём именно в указанном порядке. Стоило посмотреть, как он важно, развернув плечи, шагает по улице в обмундировании, отбеленном солнцем тропических стран, презрительно взирая на окружающих из-под козырька выцветшего кепи.

Этот рыжий гигант ходил слегка прихрамывая -- память об обморожении, которое он получил у Чандзинганского водохранилища в 1950 году. В те времена, когда в ряд символов боевой славы морской пехоты ещё не встали названия Кхесань, Хюэ и Контьен, отход с боями от "замёрзшего Чосина" считался её величайшей победой, испытанием огнём и льдом. По прошествии нескольких лет та кампания стала представляться событием эпического масштаба -- даже самые сдержанные военные историки сравнивали её с походом "бессмертных" Ксенофона, и к любому морпеху, имевшему право сказать "Я был у Чосина", относились, как правило, с огромным уважением. А Кэмпбелл был одним из тех немногих, кто имел право на такие слова.

Он руководил взводом словно вождь воинственным кланом. Тот взвод из сорока человек был его личным феодом, и вмешиваться в управление им он не позволял никому. Он был, наверное, прав в своём убеждении, что в настоящей армии дисциплина держится в первую очередь на страхе. Эту мысль он внушил во взводе всем, и все боялись -- но не военного правосудия, а его самого. Его подчинённые не сомневались, что лучше выполнить приказ, чем бы это ни грозило, чем испытать на себе гнев Дикого Билла как неизбежное последствие его невыполнения. "Ты поганишь мою морскую пехоту!" -- говорил он нарушителю, и за этими словами обычно следовало приглашение пройти за угол казармы.

На зверские методы Кэмпбелла никто во взводе не обижался. Любому морпеху присущ неискоренимый мачизм, граничащий с мазохизмом, и кажется мне, во взводе даже гордились тем, что их сержант носит репутацию крутейшего сержанта во всей дивизии. Кроме того, его мужской, "один на один" метод раздачи наказаний был предпочтительней бездушия Единого свода военных законов. В конце концов, личное дело при этом оставалось незапятнанным, никого не понижали в звании и не лишали надежды на получение очередного.

У Кэмпбелла была одна пламенная страсть -- строевая подготовка. В этом деле он приобрёл изрядный опыт во время службы инструктором в Пэррис-Айленде, рекрутском депо морской пехоты. Он считал строевую подготовку особым искусством, и никакой хореограф не смог бы получить от постановки балета столько удовольствия, сколько получал Кэмпбелл, гоняя своих морпехов по плацу. Недели через две после прибытия на Окинаву мне довелось увидеть его в деле. Он стоял на краю плаца уперев руки в бока и громко отдавал команды, на которые взвод реагировал чётко, словно некий механизм. Эта демонстрация его мастерства меня немало впечатлила, и когда он спросил, не хотел бы я сам попробовать, я отказался, сказав, что у меня и вполовину хуже не получится, не говоря уж о том, чтобы лучше. "Верно, лейтенант, -- осклабился он. -- В этом деле я самый-самый".

Мне очень трудно было убедить его, что взводом должен командовать я. Не уверен даже, что у меня это получилось. Похоже, он так и продолжал терпеть моё присутствие как досадное недоразумение, да и к большинству других офицеров он относился совершенно так же. Но при всём при том я со временем начал его уважать и даже относиться к нему с симпатией. В современной армии, которую Роберт Макнамара создал по образу и подобию компании "Форд мотор компани", в армии, где были сплошь "игроки одной команды", бойко сыпящие пиаровскими словечками и упражняющиеся в искусстве заметать следы, присутствие неукротимых грубиянов и пьяниц, подобных Кэмпбеллу, даже радовало. Он играл по своим правилам (насколько это возможно в морской пехоте), и ничего не делал наполовину. Он был самим собой -- стопроцентным сержантом морской пехоты, не считающим нужным ни перед кем оправдываться.

* * *

Когда в январе 1965 года я прибыл в батальон, он был охвачен эпидемией "островной лихорадки". Первый Третьего [обиходная разговорная форма названия 1-го батальона 3-го полка -- АФ] безвылазно торчал на Окинаве с сентября (не считая краткосрочного выезда в Японию на зимние учения), и все ждали каких-нибудь событий. Скука усугублялась оторванностью от мира. Батальон дислоцировался в Кэмп-Швабе, "Доме 3-го полка морской пехоты", который с его безжизненными рядами одноэтажных бетонных казарм и заборами из металлической сетки больше походил на тюрьму общего режима, нежели на "дом". На Скале эта база была самой удалённой от других, она располагалась у самых холмов, поросших джунглями, которые покрывали собой северную треть острова. Чтобы хоть как-то прикоснуться к цивилизации, можно было разве что сгонять на такси до кучки жалких забегаловок с названиями, перечень которых походил на страницу из учебника по географии США: бар "Нью-Йорк", клуб "Калифорния", салон "Голубые Гавайи". Располагались они в городке под названием Хенеко, и морпехи отправлялись туда по вечерам сыграть по маленькой, полюбезничать с местными кривоногими девками и попьянствовать -- от души, отчаянно, как это заведено у молодых солдат, в первый раз попавших за границу.

Дни проходили по освящённому временем распорядку гарнизонной жизни: подъём, утренняя поверка, зарядка, завтрак, наряды на работу, обед, строевая подготовка, наряды на работу, физическая подготовка, ужин, выход в увольнение для тех, кто имел на это право, заступление в караул для тех, кто его не имел, спуск флага, отбой.

Это безрадостное существование ни в коей мере не соответствовало моим неисправимо романтичным ожиданиям -- жизнь морского пехотинца в Юго-Восточной Азии я представлял себе совершенно не такой. Первый урок о суровой правде жизни мне преподал Фред Уагонер, старшина роты. Он был грузен, с жидкими седыми волосами, и носил очки в стальной оправе, из-за чего походил на строгого дедушку. Подобно большинству ротных старшин, Уагонер с благоговением относился к формальностям военной бюрократии. В тот день, когда я прибыл в роту, я заполнил несколько служебных формуляров, положил их перед ним на стол, и отправился дальше, на вводный инструктаж у "шкипера" [командира подразделения -- АФ], капитана Ли Питерсона. Уагонер остановил меня у двери, сердито уставившись на меня сквозь толстые стёкла сползших на нос очков, из-за чего глаза его казались преувеличенно большими. Толстым коротким пальцем он отпихнул мои бумаги, фыркнул и сказал: "Мистер Капуто, тут всё заполнено синей пастой". Да, ответил я, ручка у меня с синим стержнем. "Чёрт, сэр, вас в Куонтико теперь совсем уж ничему не учат?" -- спросил он, не ожидая ответа, одной рукой пододвигая ко мне чистые формуляры, а другой протягивая свою ручку. "Чёрной пастой, сэр. В морской пехоте все документы пишутся чёрной пастой".

"Топ [традиционное обращение к старшине роты -- АФ], -- сказал я, -- да какая, к чёрту, разница?"

В его голосе зазвучали раздражённо-снисходительные нотки, как будто он обращался к ребёнку-идиоту. "Пожалуйста, сэр. Вот вам ручка. С чёрной пастой. Такова система, лейтенант, а главное, что я в жизни понял -- против системы не попрёшь".

Так и прошли мои первые недели за океаном: я познавал систему, заполнял чёрной пастой формуляры и пил кофе в ротной канцелярии с командирами других взводов. Прощайте, Голливуд и Джон Уэйн. В скором времени я от безделья стал таким же дёрганым, как все остальные офицеры. И даже в большей степени. Отсутствие настоящего дела и нудные работы по поддержанию порядка в лагере действовали мне на нервы, потому что я жаждал, хотя и это слабо сказано, получить возможность себя проявить.

Это страстное желание объяснялось моим положением в Первом Третьего -- я ведь был там не только самым молодым из офицеров, но и аутсайдером, а быть таковым в одной из самых сплочённых частей морской пехоты неуютно. Первый Третьего был "перемещаемым" батальоном, т.е. переводился с места на место в соответствии с принятой в морской пехоте системой ротации частей, которая в период между войнами в Корее и Вьетнаме должна была обеспечивать как высокий уровень подготовки, так и esprit [de corps, см. выше -- АФ] в войсках, дислоцированных в зоне Тихого океана. Группа ветеранов, офицеров и сержантов -- таких как сержант Кэмпбелл -- образовывала ядро каждого из таких батальонов. Солдатские казармы пополнялись рядовыми, вместе прошедшими начальную подготовку, общежития для младших офицеров -- лейтенантами, выпустившимися из Куонтико в один и тот же год. Таким образом, получалось, что морпехи в "перемещаемой" части были связаны чем-то общим со дня поступления на службу, и, как правило, служили в этой части всё оставшееся время, года три. Половину этого времени они проходили подготовку в 1-й дивизии в Кэмп-Пендлтоне (штат Калифорния), а затем отправлялись на кораблях на Окинаву, где проводили тринадцать месяцев службы в Юго-Восточной Азии в составе 3-й дивизии. Они всё делали вместе, и везде были вместе, сообща переносили одни и те же трудности и испытания, и поэтому дух товарищества в их среде был весьма крепок. Подобно клеткам в живом организме все морпехи, отделения, взводы и роты были неотделимы друг от друга, образуя единое целое -- батальон, с его собственной жизнью и духом.