Филип Капуто 6 страница

А вот командир бригады -- высокий, но с брюшком -- был совсем другим человеком. Чтобы выглядеть браво, он обматывал шею под накрахмаленной боевой курткой зелёным аскотским галстуком. Его ботинки и звёзды на воротнике сияли, и группка штабных офицеров всегда следовала за ним хвостиком, когда он обходил периметр. Во время своих экскурсий он несколько раз пытался поговорить с нами по-мужски, но у него каждый раз получалось не очень. Однажды он заявился на мой командный пункт, когда я брился, налив воды в каску. Когда я попытался стереть с лица пену, этот лощёный тип в накрахмаленной форме с острейшими стрелками уважительно замахал рукой. "Не надо, лейтенант, -- сказал он. -- Соблюдаете гигиену в полевых условиях. Приятно видеть. Продолжайте". Я продолжил, но меня поразило это притворное дружелюбие, потому что сказал он это как будто какой-то политик во время предвыборной кампании.

* * *

Увертюра к контрнаступлению началась в конце марта. Здесь я использую термин "контрнаступление" приблизительно, потому что шум, который доносился до нас каждую ночь, был более похож на серию разрозненных перестрелок, чем на организованное сражение. Пулемёты начинали стрелять размеренно, короткими очередями, они становились всё длиннее и длиннее, пока не начинался один сплошной продолжительный грохот, который неожиданно обрывался. Затем снова звучали размеренные очереди. Время от времени разрывалась мина с коротким глухим звуком, при котором в голову неизбежно приходили мысли о разодранном мясе и переломанных костях. Всю ночь бессистемно бухала тяжёлая артиллерия, и бледные отсветы от разрывов снарядов вспыхивали над силуэтами далёких холмов. Бои иногда шли довольно недалеко от аэродрома, но до нас не доходили, если не считать привычных снайперов, и странно как-то было сидеть в окопах, зная, что другие бойцы убивают и погибают менее чем в миле от нас.

Чтобы бойцы не расслаблялись, ротный комендор-сержант, широкоплечий бодрячок по фамилии Маркан, отправлял их на позиции, каждый раз предвещая неминуемое нападение. "Сегодня они нападут. Га-ран-тировано. Нападут на нас". Но ничего так и не происходило. Считалось, что проводится контрнаступательная операция, а наша роль в ней сводилась к составлению подробных докладов о том, какого вида огонь и когда мы слышали прямо по фронту от секторов, выделенных нашим взводам. Кто и что делал с этой информацией -- точно сказать не могу, но она, наверное, помогала офицеру по разведке в штабе батальона составлять карту обстановки, на которой отмечались места дислокации своих и вражеских войск. Как-то раз он мне её показал. Основной рубеж обороны представлял собой зелёную линию, вычерченную стеклографом. Далее за ней роились прямоугольники, означавшие вьетконговские батальоны и отдельные роты, которые охватывали полукругом аэродром. Больше всего войск было сосредоточено с юга и с запада. Зрелище это заставляло всерьёз задуматься и озадачиться: у коммунистов там было войск численностью с дивизию, но мы до сих пор не видели не единого солдата противника. Посмотрев на карту, затем на рисовые поля, и снова переведя взгляд на карту, я почувствовал ту же лёгкую тошноту, что и тогда ночью в окопе Гилюме. Тогда в тех полях сидел один снайпер-призрак. А теперь там возникла целая дивизия призраков.

В тот же месяц был ранен Гонзалез. Это была наша первая потеря. Он руководил группой, устанавливавшей проволочное заграждение, и забрёл на минное поле, которое Рафф-Паффы должны были разминировать перед тем как мы их сменили. Не то они плохо поработали, не то вьетконговцы, которые, по слухам, были в их рядах, преднамеренно оставили на месте несколько мин. Это были маленькие противопехотные мины, предназначенные скорее для нанесения увечий, чем смертельных поражений, и та, на которую наступил Гонзалез, сделала именно то, для чего была предназначена. Взрывом его подбросило в воздух, и его левая ступня превратилась в побитый и окровавленный кусок мяса внутри изодранного в клочья ботинка. Он мог так и умереть там от потери крови, но младший капрал Сэмпсон подполз к нему на животе, проверяя землю на присутствие мин штыком, расчистил в минном поле проход, взвалил раненого себе на плечи и вынес его в безопасное место. Сэмпсона представили к медали "Бронзовая звезда". Гонзалеза с тех пор мы не видели. Его эвакуировали в Штаты, и последнее, что мы о нём слышали, было то, что он находится на излечении в госпитале ВМС на Окинаве. Ступню ему ампутировали.

Мы искренне сожалели о том, что его не стало рядом -- не потому, что он был каким-то особенным человеком, а просто потому что он был одним из нас. Питерсон, обеспокоенный тем, что настроение солдат в роте упало, приказал командирам взводов провести беседы с подчинёнными. Мы должны были напомнить им, что находимся в районе боевых действий, и что им придётся привыкнуть к потерям, потому что Гонзалез, будучи первой нашей потерей, наверняка не последняя. При мысли о том, что мне придётся выступить с подобными назиданиями, я почувствовал себя обманщиком, -- я ведь ничего не знал о том, как воюют на самом деле -- но беседу я всё же провёл. С наступлением сумерек взвод собрался у меня на командном пункте, как высокопарно именовалась моя хибарка. Сгрудившись вокруг меня, как футболисты вокруг полузащитника, с касками подмышкой, с лицами, в которые пыль въелась настолько, что глаза глядели словно из-под красных масок, они терпеливо выслушали речь зелёного второго лейтенанта о суровых реалиях войны. Закончив, я попросил задавать вопросы. Задали только один вопрос: "У Хосе всё будет нормально, лейтенант?" Я сказал что будет, за исключением того, что ногу ампутировали. Несколько человек закивали. Они услышали то, что единственно их интересовало, и было им совершенно наплевать на всё остальное, что я мог им сообщить. С их другом всё будет хорошо. Я приказал им разойтись и, глядя, как они уходят, по двое и по трое, я в очередной раз поразился редкой сердечности, с какой эти самые обычные люди относились друг к другу.

Новые потери не заставили себя ждать. Больше всего их было в Третьем Девятого. Но лишь небольшая их часть была нанесена действиями противника, остальные представляли собой солнечные удары и несчастные случаи -- неудачные стечения обстоятельств, без которых на войне не обойтись. Случалось, часовые нервничали и по ошибке стреляли в других морпехов. Несколько человек погибли или получили ранения в результате таких случайных выстрелов. Один раз вышло так, что винтомоторный самолёт "Скайрейдер", получивший серьёзные повреждения от огня ПВО, совершал аварийную посадку на полосу. Пилот самолёта сбросил все бомбы за исключением одной 250-фунтовой, которая почему-то не отцепилась от пилона. Да уж, за исключением... Бомба взорвалась, уничтожив и пилота, и самолёт, при этом ещё несколько авиаторов, находившихся неподалёку, получили ранения. Поражали нас и болезни, тоже неизбежные на войне, хотя и с менее серьёзными последствиями. В основном это были понос и дизентерия. Время от времени объявлялась малярия, но мы принимали горькие таблетки, и это её предотвращало. От этих таблеток кожа у всех приобретала желтоватый оттенок. Я слышал, что два морпеха умерли от малярийной гемоглобинурии. Было и более распространённое заболевание, которое я подхватил той весной -- ЛНП, т.е. "лихорадка неясного происхождения". При нём, как правило, немного повышалась температура, болело и воспалялось горло, и человека охватывало ощущение измождённости, усугублявшейся жарой.

Эти болезни возникали в основном из-за условий, в которых мы жили. Мы с изумлением читали о роскошных благах, осыпавших сухопутные войска США. Мы прозвали армейских солдат "солдатами с мороженым", потому что жизнь морпехов в I корпусе была суровой, как и положено пехоте. По ночам в наших хибарках было полным-полно пыли, грязи и москитов. На первое у нас были только варёные рис и бобы. На второе и десерт -- сухпай. Дошло до того, что я уже не мог без тошноты даже смотреть на эти жестянки, за исключением персиков и груш. В том климате единственное, что лезло в глотку -- персики и груши. Полевых душевых у нас сначала не было, зачастую не хватало воды даже для питья, не говоря уже о мытье, и большая часть этой воды была зелёной, как гороховый суп, бурдой, которую мы брали из деревенских колодцев. Воду дезинфицировали с помощью таблеток гализона, отчего она отдавала йодом. Эта вода, даже с добавлением таблеток, действовала как слабительное, и главный запах, который всегда будет ассоциироваться у меня с Вьетнамом -- это туалетный запах фекалий и извести. Туалетной бумаги не хватало, не считая листочков из упаковок с сухим пайком, и из-за экскрементов, засыхавших в волосах у заднего прохода, отсутствия помывок, постоянного потовыделения, в обмундировании, заскорузлом и побелевшем от высохшего пота, мы дошли до того, что наш собственный запах стал для нас невыносим.

Если же забыть обо всех этих неприятностях, жили мы в тот период липовой войны не так уж плохо. До сезона муссонных дождей с его невзгодами оставалось ещё несколько месяцев, равно как и до начала войны на истощение с её убийственной игрой в "короля горы". Близость к опасности позволяла нам воображать, что здесь и в самом деле опасно, и потому вести себя так, как подобает воюющим пехотинцам. Наше самомнение подогревали авиаторы, жившие на базе. Эта кучка механиков и техников, мало похожих на солдат, прожила тут немало недель в те времена, когда их отделяла от вьетконговцев лишь тонкая и ненадёжная цепь ополченцев из АРВ. Теперь же, когда их стала охранять бригада морской пехоты, они могли залезать по ночам в кровати, не опасаясь, что кто-нибудь перережет им горло, пока они будут спать. Мы постоянно слышали от них: "Как я рад, что вы теперь здесь -- слов нет!" Двери их клубов всегда были распахнуты для нас, и мы всегда могли ожидать, что нас всех хотя бы один раз за вечер угостят бесплатным пивом. В их глазах мы были героями, и мы играли эту роль на все сто, постоянно рассказывая о том, как нам приходится уклоняться от пуль на периметре, о котором они думали, что это где-то на краю света.

Был некоторый риск в охранном патрулировании небольшими группами, когда мы обходили деревни, располагавшиеся за пределами основного рубежа обороны, но и оно никогда не выходило за пределы физических упражнений, полезных для здоровья. Из развлечений у нас были случавшиеся время от времени увольнения в Дананг, где мы занимались обычными делами: развратом и пьянством. Выполнив свой воинский долг по этой линии, мы шли в гостиницу "Гранд Отель Туран", чтобы поесть чего-нибудь приличного. Это было заведение с побеленными стенами, сохранившееся с колониальных времён. Затем, довольные, наслаждаясь ощущением чистоты своего тропического хаки, мы отправлялись на веранду попить холодного пива под медленно крутившимися вентиляторами, любуясь сампанами, скользившими по реке Туран, буровато-красной в лучах заходящего солнца.

Это был весьма своеобразный период войны во Вьетнаме, с неким романтичным привкусом колониальных войн, воспетых Киплингом. Даже название нашего соединения было романтичным: "Экспедиционная бригада". Нам оно было по душе. В то время это была единственная американская бригада во Вьетнаме, и мы ощущали себя особенными людьми, у нас было ощущение того, что мы "горсточка счастливцев, братьев" [В. Шекспир, "Генрих V", пер. Е. Н. Бируковой -- АФ]. Лейтенант Брэдли, офицер по автотранспорту батальона, великолепно выразил настрой тех недель, назвав то время "славной маленькой войной".

Само собой, для вьетнамцев она особо славной не была, и в начале апреля мы получили приблизительное представление о том, какого рода противостояние разворачивалось в буше [решил оставить это слово, а то русского никак не нахожу. Bush - не только "куст", но ещё и сельская/дикая местность. "Буш", короче -- АФ]. В расположении роты "Чарли" однажды появились двое австралийских "коммандо", советников Группы рейнджеров АРВ. На вид это были серьёзные ребята, с заострёнными, суровыми чертами лица, их сопровождал рейнджер ещё более грозного вида, глаза которого совершенно ничего не выражали, как у человека, которого больше не волнует ничего из увиденного им и совершённого. "Осси" [прозвище австралийцев -- АФ] искали сержанта Локера, взводного сержанта из взвода Тестера, с которым они когда-то служили в качестве советников. Встреча оказалась шумной. Заинтересовавшись этими чужаками, мы подошли послушать. Австралийцы рассказывали о перестрелке, в которой побывали утром того дня. Подробности того боя уже стёрлись из памяти, но я помню, как тот из двоих, что был пониже ростом, упомянул, что они взяли "сувенир" на память об одном из убитых вьетконговцев. Он вытащил из кармана какой-то предмет и, широко улыбаясь, поднял его на всеобщее обозрение, как рыбак, позирующий с форелью рекордных размеров. Зрелище было если не просвещающим, то поучительным. Невозможно придумать ничего лучше для демонстрации того, что за война велась во Вьетнаме, и на какие поступки были способны люди, пробывшие там достаточно много времени. Я не буду скрывать, что за эмоции меня охватили в тот момент. Увиденное меня шокировало, в чём-то из-за того, что я не ожидал увидеть подобное, а в чём-то потому, что в человеке, державшем этот предмет в руке, я, словно в зеркале, увидел себя самого: он тоже был представителем англоязычного мира. Мне, собственно, следовало сказать не "предмет", а "предметы", потому что на проводе в его руке болтались два предмета -- два коричневых человеческих уха в запёкшейся крови.

* * *

Ближе к концу апреля мы сменили Третий Девятого на высоте 327, представлявшей собой не одну возвышенность, а цепочку высот, которые образовывали естественную стену между Данангом и долиной к западу от него, которая контролировалась вьетконговцами. Называлась она "Долиной счастья" -- по той причине, что никакого счастья там никогда не наблюдалось.

Рота "D" располагалась на самой высоте 327, на левом фланге; высоту 268, в центре, занимала наша рота;, на правом фланге рота "А" обороняла проход Дайла, к северу от которого находилась ещё одна высота, 368. Её занимал 2-й батальон, который высадился там несколькими днями ранее вместе со штабной ротой полка. Штаб батальона и рота "В" стояли в резерве, в лагере, который они разбили внизу, на поле возле убогой деревушки, получившей прозвище "Догпэтч" [что-то вроде "собачья площадка" -- АФ]. Непосредственно за ними была развёрнута батарея 105-мм орудий. Стволы гаубиц, окружённых мешочными стенами, были высоко задраны -- чтобы снаряды могли перелетать через высоты.

Новое место, где разместилась рота, заслуживала многих похвал. Крутые, поросшие травой, склоны высоты 268 представляли собой почти неприступную преграду для крупных сил противника. Её прежние обитатели усовершенствовали благоприятные для организации обороны естественные особенности высоты, накопав траншей, обложив их мешками с песком, оборудовав пулемётные гнёзда и соорудив блиндаж под передовой наблюдательный пункт. Видно было, что к указанию о сохранении наступательного духа бойцов в Третьем Девятого отнеслись без должного внимания. Радовало ещё и то, что на возвышенности было не так жарко. И пыли не было, и снайперов тоже, за исключением "Чарли-Шестнадцать ноль-ноль" -- какого-то пунктуального партизана, ежедневно выпускавшего несколько снарядов в четыре часа пополудни. Мы его весьма полюбили, главным образом из-за того, что он ни разу никуда не попал. Но больше всего нас восхищал вид с высоты, особенно если смотреть на запад. Долина Счастья была в равной степени опасной и красивой: она была словно покрыта лоскутным одеялом из изумрудных рисовых чеков и пыльных полей, ровную поверхность которых нарушали разбегавшиеся во все стороны дамбы и пальмовые рощицы в тех местах, где были деревни. По долине протекала река Сонгтуйлоан, но нам она была не видна из-за густых бамбуковых зарослей на её берегах; лишь время от времени через нависавшие над рекой ветки проглядывали пятна бурой воды. На большом удалении от нас серовато-коричневые предгорья вздымались к высоким горным вершинам с названиями Ба-На, Донгден и Тунгхео. Горы постоянно изменялись, оставаясь неизменными. Их силуэты колыхались в струях волн тёплого воздуха, а цвет менялся вслед за перемещением солнца по небу, от светло-зелёного, когда на них падали лучи восходящего солнца, до постепенно темневшего зелёного, который в очень ясные дни после дождей, прибивавших пыль к земле, становился синим. Такой природы я прежде не видывал, в дневное время всё выглядело роскошно и чарующе, как Шангри-ла, выдуманная страна вечной молодости. Но с наступлением ночи неизменно начинали греметь орудия, ощутимо напоминая о том, что мы во Вьетнаме, где молодость уходит безвозвратно.

Прошло десять дней, десять дней полного безделья. Новизна места приелась, и батальон охватила душевная болезнь, которую французские солдаты в Индокитае называли "la cafard" [хандра, депрессия -- АФ]. Выражалась она в периодических приступах депрессии, нападавшей в сочетании с неодолимой усталостью, из-за чего было невероятно трудно совершать даже самые простые действия вроде бритья или чистки винтовки. Причин этих приступов никто толком не знал, но они явно были связаны с неослабной жарой, отсутствием каких-либо занятий и долгими днями глазения на эту чужую землю. Красиво, конечно, но через какое-то время вся эта зелень джунглей начинала наводить такую же тоску, как желтовато-коричневые краски пустыни или арктическая белизна.

А мы всё ждали и ждали наступления, которое никак не начиналось. Наконец, ближе к концу месяца, кто-то решил, что раз вьетконговцы не идут к нам, мы пойдём к ним сами. Стратегию статичной обороны отправили в корзину. Бригаде было приказано приступить к патрулированию на больших удалениях от базы и проведению мелкомасштабных операций "поиск и уничтожение" за границами периметра обороны. "Мелкомасштабные" означало силами до батальона. Эта новая стратегия была выдвинута под названием "агрессивная оборона", но означало это лишь то, что мы должны были начать участвовать в боевых действиях. Война перестала быть исключительно "их войной", т.е. войной вьетнамцев, она становилась и нашей, этаким совместным предприятием.

Эти новости оказались эффективным средством от "la cafard". Былое воодушевление, приглушённое семью неделями прозябания, снова охватило батальон. С момента высадки во Вьетнаме мы были уверены, что сможем победить в этой войне местного значения, и победить быстро, стоит лишь развязать нам руки и дать повоевать. Под "мы" я имею в виду не Соединённые Штаты вообще, а только нашу бригаду, а под "быстро" -- очень быстро. "Думаю, мы тут за несколько месяцев порядок наведём", -- сказал мне в те дни один штабной майор. Эта уверенность не казалась тогда чрезмерной, и была присуща не только тем, кто находился во Вьетнаме. Мой старый школьный друг, тоже служивший в морской пехоте, услышал о высадке в Дананге посреди Атлантического океана, на борту корабля. Как только он вернулся в Соединённые Штаты, он поспешил в Вашингтон и подал рапорт с просьбой немедленно зачислить его в "наземные силы в Западно-Тихоокеанском регионе".

"Я боялся, что война кончится раньше, чем я туда попаду", -- сказал он мне годы спустя (желание его исполнилось, его дважды отправляли во Вьетнам, где он был дважды ранен, сначала во время миномётного обстрела, а затем при разрыве реактивного снаряда, который оставил его слепым на один глаз).

Мне кажется, мы тогда верили нашей же политической рекламе, утверждавшей, что у партизан-азиатов нет ни единого шанса в противостоянии с морской пехотой США. Мы верили в это так же, как и во все мифы, созданные самым убедительным и элегантным из мифотворцев -- Джоном Кеннеди. Если он был королём Камелота, то мы были его рыцарями, а Вьетнам -- нашим крестовым походом. А как иначе? -- мы ведь были американцами, и по этой же причине любое наше дело было правым.

Эта новая фаза войны началась с перестрелки, в которой участвовала рота "В" 22 апреля. Насколько мне известно, это был первый бой с участием американского подразделения во Вьетнаме. Подобно многим из тысяч перестрелок, случившихся после, она началась с засады и разгромом противника не увенчалась. В то утро рота из 3-го разведывательного батальона численностью 80 человек вышла на патрулирование в Долину Счастья. Третий разведбат представлял собой банду самозванных головорезов, с эмблемой, на которой были изображены череп со скрещёнными костями, и с девизом, из которого следовало, что они CELER, SILENS ET MORTALIS -- быстрые, тихие и смертоносные. Правильнее было бы сказать "медленные, шумные и безобидные", потому что в большинстве случаев их подвиги заключались в том, что они попадали в окружение или засаду, или в то и другое одновременно, а потом звали кого-нибудь на помощь.

22-го числа именно так и вышло. Рота вьетконговцев численностью человек в 120 открыла огонь по патрулю возле селения Биньтхай. Бойцы бросились в атаку на позиции противника, но разведчики со своим лёгким вооружением не смогли выбить партизан, которые прижали их к земле огнём из автоматического оружия. Группа разведчиков АРВ, приданная морпехам, самовольно оторвалась от отряда и в панике покинула поле боя. Тем временем командир патрульной группы передал по радио срочную просьбу прислать подкрепление. После долгой паузы, в течение которой его запрос бродил туда-сюда по инстанциям, роте "Браво" было приказано выдвигаться в полном боевом снаряжении. Под руководством обрадованного капитана стрелки собрались на вертолётной площадке батальона в ожидании прибытия своих вертолётов, этого символа "новой мобильности", провозглашённой военным руководством. Вертолёты "H34" прибыли, но, пока они летели, случилась очередная задержка, которая лишила "новую мобильность" всякого смысла, хотя сами вертолётчики были не виноваты. Какой-то офицер из штаба полка, заметив, что морпехи без бронежилетов, отправил их за ними по палаткам. Узнав об этом, подполковник Бейн рассвирепел и ядовито отозвался о "штабных ссыкунах, для которых правила ношения формы важнее, чем помощь попавшим в беду морпехам". Чтобы показать своё презрение к этим всяким типам, путающимся под ногами, он запрыгнул в свой джип и покатил по грунтовке в долину. Когда дорога кончилась, он пешком отправился к месту боя, преодолев две мили по территории, на которой действовал противник, имея в качестве охраны перепуганного водителя и сержант-майора. Этим отважным поступком он заслужил уважение солдат и неприязнь офицеров из штабов бригады и полка.

Мы в роте "С" ничего не знали об этом переполохе. Из нашей цитадели, с высоты в 1800 футов, можно было видеть лишь общее развитие этой операции. Мы словно сидели в кинотеатре на открытом воздухе и смотрели кино про войну. Вот морпехи бегут пригнувшись к вертолётам, вот один за другим по мере загрузки вертолёты взлетают, поднимаясь плавно, опустив носы, выныривая из клубов пыли, поднятой лопастями, вот оглушающий рёв двигателей затихает, когда все машины собираются вверху в точке сбора прямо над местом взлёта, висят там, пока впереди них ганшипы "Хьюи" на бреющем полёте проходят над посадочной площадкой, скользя над самой землёй; они кажутся очень маленькими на фоне гор, из-за большого удаления очереди их скорострельных пушек доносятся как сплошное негромкое жужжание; затем мы видим, как долго, будто съезжая с горы, снижаются вертолёты огневой поддержки -- сначала большие, потом всё меньше и меньше, пока не исчезают за невысоким хребтом, у подножия которого находится посадочная площадка; вот из гущи деревьев вздымается дым от гранаты с белым фосфором на том месте, где рота "Браво" вступила в бой, и из полевой радиостанции доносится напряжённый голос: "У Бэрк Браво четыре убитых Ви-Си, повторяю, четыре убитых Виктор-Чарли". Было во всём этом некое очарование. Больше всего на свете я хотел тогда оказаться там, среди них. Бой! Именно этого события жаждали многие из нас. Именно тогда я понял, что какая-то неодолимая сила влечёт меня к войне. Может, и мало благочестия в этом влечении, но оно присутствовало, и отрицать его наличие было невозможно.

То затихая, то разгораясь вновь, бой продлился до наступления сумерек, но роте "В" так и не удалось сойтись лицом к лицу с основной группой вьетконговцев. Партизаны воспользовались задержками, случившимися при вылете подкрепления, чтобы оторваться от разведпатруля и снова растаять в буше, оставив несколько снайперов и небольшой арьергард прикрывать свой отход. Шесть человек были убиты, ещё четырёх взяли в плен в селении, сожжённом гранатами с белым фосфором. Наши потери были незначительны: несколько раненых, поражённых гранатными осколками, но лишь один, из разведпатруля, получил серьёзное ранение, потребовавшее госпитализации. Как бы там ни было, рота "Браво" сочла, что прошла боевое крещение, это солдатское святое таинство посвящения, и бойцы вернулись на базу в воинственном настроении.

На следующий день поздно вечером Питерсон созвал офицеров и взводных сержантов на инструктаж. Мелкая стычка с участием роты "В" сподвигнула штаб на попытку достичь более выдающихся результатов, а именно провести операцию "поиск и уничтожение" силами двух рот. Необходимо было искать и, в случае обнаружения, уничтожить 807-й батальон противника. Считалось, что он действует в предгорьях у деревни Хойвук, располагавшейся на дальней стороне долины. Рота "Дельта" должны была занять блокирующую позицию недалеко от места событий предыдущего дня, а роте "Чарли" предстояло пойти в наступление, высадившись с вертолётов в нескольких милях к западу оттуда. Площадка десантирования -- прогалина, зажатая между высотами 107 и 1098. Последняя представляла собой огромную зелёную пирамиду, которую вьетнамцы называли более поэтично: Нуй Ба-На. Оттуда рота "С" должны была двигаться на юго-восток вдоль реки Сонгтуйлоан, пройти через деревню Хойвук, и затем соединиться с ротой "D". Я понял, что это за манёвр, вспомнив дни учёбы в Куонтико: "молот и наковальня". Роте "С" предстояло сыграть роль молота, а вьетконговцы должны были бежать под её натиском как обезумевшие крысы, чтобы разбиться о роту "D" -- наковальню. Так этот план выглядел на карте капитана, на которой непролазные джунгли были всего лишь зелёной кляксой, а все холмы были плоскими.

Питерсон завершил инструктаж чтением инструкций командования бригады о правилах боя. Днём раньше стрелок из роты "В" застрелил крестьянина, очевидно, приняв его за вьетконговца. Во избежание подобных происшествий в дальнейшем командование бригады в очередной раз приказывало держать патронники пустыми за исключением ситуаций, когда вероятность встречи с противником высока, а в районах, контролируемых партизанами, запрещалось вести огонь по безоружным вьетнамцам, за исключением бегущих. Другими словами, бегущий вьетнамец представлял собой законную цель. Этого мы как-то не поняли, и почувствовали здесь какой-то подвох. Никто ведь не горел желанием стрелять по гражданскому населению. Почему передвижение бегом должно идентифицировать человека как коммуниста? А если мы пристрелим вьетнамца и окажется, что бежал он на законных основаниях? Будет это считаться оправданными действиями военнослужащего или основанием для отдания его под военно-полевой суд? Наконец, шкипер сказал: "Слушайте, я сам не знаю, что это значит, но я поговорил с командованием батальона, и мне сказали, что там считают так: если вьетнамец убит, то он вьетконговец". На этой ноте инструктаж был закончен, и мы пошли инструктировать командиров отделений.

Следующие несколько часов были посвящены обычным мероприятиям по подготовке, которыми все, кроме взводных сержантов, занимались с весёлым воодушевлением. Когда я вошёл в их палатку, чтобы передать Кэмпбеллу последние распоряжения, меня поразила их серьёзность. Кэмпбелл выглядел особенно мрачным, совсем не похожим на себя, и в тусклом свете керосиновой лампы, оттенявшем его морщины, казавшиеся более глубокими, чем обычно, он выглядел намного старше своих тридцати шести лет. Он писал письмо жене и троим сыновьям. Странно, я ведь и подумать не мог, что он чей-то муж и отец, или кто-нибудь ещё -- для меня он был только сержантом. В общем, я что-то сказал по поводу их мрачного настроения.

"Никакое оно не мрачное, -- ответил Колби. -- Просто в роте у нас все ведут себя так, будто собираются в бойскаутский поход. Мы тут только что об этом говорили, и решили, что если завтра кого-нибудь убьют, надо будет выложить его на всеобщее обозрение и провести мимо него роту, чтобы все поглядели на труп. Тогда и посмотрим, останутся у кого-нибудь причины для веселья или нет".

Я сказал, что всё это звучит довольно мерзко.

"Высадка с вертолётов перед наступлением -- вот где бывает довольно мерзко, лейтенант". И Колби начал описывать детали какой-то кровопролитной операции, на которой ему довелось побывать, когда он служил советником у рейнджеров АРВ. "Мы влево -- и мины влево. Мы -- вправо, и мины вправо. По всей долине нас не отпускали. А было это у Там-Ки, где меня ранило, лейтенант. Нас там просто расхерачили, и так же может случиться завтра, если район десантирования окажется горячим".

Я под благоприятным предлогом ретировался, понимая, что задел какой-то обнажённый нерв в душе этих ветеранов. Но что именно я задел -- этого я понять не мог, как не мог понять, почему они в таком настроении. Я был полон иллюзий и потому не понимал, что у них иллюзий не было.