Филип Капуто 13 страница

Несколько дней спустя Шварц убыл во 2-й батальон, и я заступил на его место. Прав он был, что работы было не больше, чем на три-четыре часа в день. Порою даже меньше того. Я проводил уйму свободного времени в поисках какого-нибудь занятия или за чтением дешёвых книг в мягкой обложке (дар от "Красного креста") -- "Сражающиеся "Красные дьяволы"", "рассказ о мужественной Британии и славных воинах-парашютистах времён Второй мировой войны, книга основана на реальных событиях". Или просто сидел за своим столом, обливаясь потом и изнывая от дикой скуки.

По ночам младшие офицеры по очереди дежурили в палатке оперативного отдела. Чем младше по званию -- тем позднее смена. Мне обычно выпадало дежурить с 24:00 до 02:00 (с полуночи до двух часов ночи) или с 02:00 до 04:00. Хотя и там работы было мало. Мы всего-то сидели на связи у раций, вызывали офицера по оперативным вопросам, майора Конлина, если происходило что-то необычное, заносили доклады об обстановке в журнал части. Доклады об обстановке поступали примерно раз в час: бесплотные голоса доносились через треск из рации или полевых телефонов ЕЕ-8, и, подобно Капитану Полуночи [герой радиосериала, позднее телесериала -- АФ], несли зашифрованную абракадабру, которая у военных называется языком. "Крауд-три, я Бэрки-три докладывает Бэрки-альфа-шесть альфа-два-скорпион на позиции координаты альфа-танго-отель-отель-эхо-янки-янки-лима. Все подразделения докладывают альфа-сьерраа-сьерра-ромео-сьерра". Обстановка нормальная, без изменений.

* * *

По мере повышения интенсивности боевых действий изо всех моих дополнительных обязанностей больше всего приходилось заниматься составлением отчётов о потерях. И от работы этой сны дурные виделись мне часто, хотя был от неё и положительный эффект -- она выжигала калёным железом всякие глупые, отвлечённые, романтические представления о войне, что у меня ещё оставались.

Работа моя была проста -- докладывать о потерях, как наших, так и противника; о потерях в результате действий противника и о потерях, вызванных иными причинами -- о несчастных случаях, которые неминуемо имеют место там, где находятся много молодых людей, вооружённых смертельно опасным оружием или управляющих сложными машинами. Артиллерийские снаряды падали иногда на своих, люди попадали под танки, вертолёты разбивались, морпехи убивали других морпехов по ошибке.

Работа эта была трудней, чем кажется. У военных для всего на свете установлен тщательно разработанный порядок, и регистрация погибших и раненых -- не исключение. Отчёты составлялись на бланках, размноженных на мимеографе, одни для убитых, другие для раненых, третьи -- для небоевых потерь. На каждом бланке были незаполненные места для указания фамилии, возраста, звания, личного номера и организации (подразделения) пострадавшего, а также для даты, описания ранений и обстоятельств, при которых они были получены. В случае гибели военнослужащего обстоятельства почти всегда описывались одинаково, и эти слова могли бы послужить эпитафией для тысяч человек: "Пал на поле боя в ходе патрулирования окрестностей города Дананга в Республике Вьетнам".

Отчёты об убитых были длинными и сложными. Об убитом требовалось предоставлять много данных: религия, фамилия и адрес ближайшего родственника, получатели страховок военнослужащего, как должны выплачиваться деньги -- сразу целиком или по частям. Все отчёты надо было писать медицинским языком, с эвфемизмами, которые военные предпочитают использовать вместо простых английских слов. Скажем, если морпеха ранило в живот навылет, я не мог написать "ранило в живот навылет" или "ранило в желудок навылет" -- нет, я должен был написать: "ПР" (пулевое ранение), сквозное, брюшная полость". Осколочные ранения назывались "множественными осколочными разрывами тканей", а когда у человека что-нибудь отрывало, это называлось "травматическая ампутация" -- одно из моих любимых словосочетаний. Мне пришлось его употреблять, когда вьетконговцы начали применять фугасы и мины-ловушки. Они часто использовали мины с дистанционным управлением, которые подрывались по проводам из засад. Такие мины походили на наши "Клейморы" -- в них набивали сотни стальных дробинок и закладывали несколько фунтов взрывчатки С-4. Если мне не изменяет память, то скорость детонации этого взрывчатого вещества равна 26 000 футам в секунду, поэтому при подрыве такой мины с помощью дистанционного управления, с такой же скоростью происходит разбрасывание металлических шариков, и один такой взрыв эквивалентен залпу из семидесяти дробовиков 12-го калибра, заряженных картечью калибра "00". Это очень страшная и разрушительная сила. Естественно, любого человека, поражённого таким оружием, скорей всего ожидала "травматическая ампутация" чего-нибудь -- руки, ноги, головы -- со многими так и происходило. Повидав несколько таких раненых, я засомневался в точности этого выражения. "Травматическая" -- совершенно верно, потому что потеря конечности определённо человека травмирует, но слово "ампутация", как мне казалось, предполагает хирургическую операцию. В то же время я видел, что взрыв не разрезает человеческое тело аккуратным образом. Оно чаще разлетается на бесформенные и зачастую нераспознаваемые куски, поэтому термин "травматическая фрагментация" был бы более точен при сохранении того иносказательного оттенка, что так по душе военным.

Разрывающее или фрагментирующее воздействие фугасного заряда время от времени вызывало семантические трудности при составлении отчётов о ранениях тех солдат, кто был особо страшно изувечен. Происходило это нечасто, но некоторых морпехов кромсало так, что казалось, и слов-то не найти для описания того, что с ними произошло. Как-то раз в том году подполковник Мейерс, командир одного из батальонов нашего полка, наступил на мину-ловушку, изготовленную из 155-мм снаряда. Тем, что от него осталось, не удалось бы заполнить даже морской вещмешок -- это такая водонепроницаемая сумка чуть больше хозяйственной. По сути, подполковник Мейерс был обращён в пыль, однако официальный отчёт звучал примерно так: "травматическая ампутация, обе ступни; травматическая ампутация, обе ноги и обе руки, множественные разрывы брюшной полости; сквозные осколочные ранения головы и грудной клетки". Затем было указано: "пал на поле боя".

Батальонные офицеры по личному составу докладывали о потерях в своих подразделениях по телефону, а я передавал их в дивизионный центр по отчётности по боевым потерям. Управившись с этим, я подшивал копии этих отчётов в соответствующие папки, на одной из которых значилось "Боевые потери", а на другой -- "Небоевые потери". Я думаю, их учитывали по отдельности по той причине, что тем, кто был убит или ранен огнём противника, автоматически давали "Пурпурные сердца", а пострадавшим от своих не давали. Только этим они, по сути, и отличались. Человек, погибший от "дружественного" огня (ещё один термин, вводящий в заблуждение, потому что огонь, который тебя поражает, никогда не бывает "дружественным") настолько же мёртв, как и человек, которого убил противник. Кроме того, даже боевые потери зачастую носили случайный характер. Когда наступаешь на мину или спотыкаешься о растяжку мины-ловушки -- это самый настоящий несчастный случай, который ничем не отличается от попадания под машину при пересечении улицы, на которой большое движение.

Подшив отчёты, я обновлял данные на "Табло полковника Уиллера". Обтянутое ацетатной плёнкой и разграфлённое на вертикальные и горизонтальные колонки, оно висело позади стола начальника штаба в обшитой досками палатке, где они с полковником устроили свой штаб. Вертикальные колонки были озаглавлены слева направо: "Убитых", "Раненых", "Умерших от ран", "Небоевых", "Убитых вьетконговцев", "Раненых вьетконговцев" и "Пленных вьетконговцев". Горизонтальные колонки были разбиты по номерам подразделений, входящих в состав полка или приданных: "1/3" -- 1-й батальон 3-го полка, "2/3" -- второй батальон и так далее. В первые четыре вертикальные колонки вписывалось количество потерь для каждого отдельно взятого подразделения, а в последние три -- данные об ущербе, нанесённом противнику. После очередного боя я заходил к полковнику, стирал прежние цифры и вписывал стеклографом новые. Полковник, который во многих отношениях был человеком мягким, был непреклонен по поводу того, что данные на Табло должны быть точными: высокопоставленные гости из Дананга и Сайгона нередко заявлялись без предупреждения, чтобы ознакомиться с показателями деятельности полка. А деятельность подразделения во Вьетнаме оценивалась не по глубине наступления или количеству одержанных побед, а по числу солдат противника, убитых подразделением ("счёт убитых"), и соотношению между этим числом и числом своих убитых ("коэффициент поражения"). Таким образом, Табло позволяло полковнику отслеживать состояние дел в батальонах и ротах под его началом и, быстро и чётко, отбарабанивать впечатляющие цифры важным гостям. Моя ни кем не воспетая задача на этой статистической войне заключалась в ведении подсчётов. Если в качестве командира взвода я служил посланцем смерти, то в штабе я был её бухгалтером.

Иногда я должен был проверять данные по счёту убитых. Командиры полевых подразделений время от времени поддавались искушению и завышали число вьетконговцев, убитых их бойцами. Поэтому трупы по возможности доставлялись к штабу, и я их считал, чтобы убедиться в том, что их количество соответствует отчётам. Это было неизменно приятным занятием, потому что к тому времени, как трупы доставлялись до штаба, они уже вовсю разлагались. При тамошнем климате разложение начиналось быстро. А приятнее всего было устанавливать личности наших убитых. Обычно этим занимались батальонные офицеры по личному составу, но каждый раз, когда возникала путаница с фамилиями убитых, или когда в полк поступали ошибочные описания их ранений, это приходилось делать мне. Мертвецов держали в палатке с откидными боками по соседству с дивизионным госпиталем. Их укладывали на брезентовые носилки, покрывали пончо или прорезиненными похоронными мешками, жёлтые бирки с описанием ранений привязывали к их ботинкам -- или к рубашкам, если ноги были оторваны. Для идентификации мертвеца проще всего было сравнить его лицо с фотографией из личного дела. У некоторых лиц не было, и в этом случае мы пользовались стоматологическими картами, поскольку зубы -- почти такое же надёжное средство идентификации, как отпечатки пальцев. Последними пользовались, когда убитый был обезглавлен или когда челюсть его была раздроблена на мелкие кусочки.

И вот что было интересно -- мертвецы очень сильно походили друг на друга. Люди с чёрной, белой, жёлтой кожей -- все они выглядели на удивление одинаково. Кожа их была будто бы сделана из свечного сала, из-за чего они походили на собственные восковые копии; зрачки глаз были выцветше-серыми, а рты -- широко раскрыты, как будто бы они кричали, когда их настигла смерть.

Ну, и запах был одинаковый. Смрад смерти уникален, это, наверно, самый противный запах на земле, и, стоит хоть раз его ощутить, ты уже никогда не сможешь искренне согласиться с утверждением о том, что человек есть высочайшее существо из тварей земных. Трупы, с запахом которых мне пришлось познакомиться, пока я воевал и работал военным корреспондентом, пахли намного хуже, чем все те рыбы, птицы и олени, которых я чистил, свежевал или потрошил на рыбалке или охоте. Из-за того, что запах смерти очень силён, к нему никогда не привыкнуть, как нельзя привыкнуть к виду смерти. И запах этот всегда одинаков. Он может отличаться по интенсивности, в зависимости от степени разложения, но если взять двух человек, пробывших мёртвыми в течение одного и того же времени и в одинаковых условиях, разницы в запахе от них не будет. Впервые я обратил на это внимание в 1965 году во Вьетнаме, когда заметил, что меня совершенно одинаково мутит от вони, исходящей что от мёртвого американца, что от мёртвого вьетнамца. С тех пор я замечал это снова и снова, на других войнах и в других местах -- на Голанских высотах и в Синайской пустыне, на Кипре и в Ливане, и, завершая круг, опять во Вьетнаме, на улицах Ксуанлока, города, за который шли сильные бои во время наступления северных вьетнамцев в 1975 году. И все эти мертвецы -- американцы, северные и южные вьетнамцы, арабы и израильтяне, турки и греки, мусульмане и христиане, мужчины, женщины, дети, офицеры, солдаты -- пахли одинаково плохо.

* * *

К выполнению обязанностей по ведению отчётности по потерям я приступил 21 июня 1965 года. В тот день рано утром патруль из 2-го батальона участвовал в мелкой стычке с вьетконговцами у хребта Железный мост. Где-то в районе полудня зазвонил полевой телефон: звонил офицер по личному составу 2-го батальона с сообщением о четырёх потерях: один убитый, трое раненых. Я выложил на стол бланки для регистрации боевых потерь и сказал: "Ладно, валяй". Начав с убитого, он стал по очереди докладывать фамилии, личные номера и описания ранений. На линии было много помех, и ему пришлось передавать фамилии по буквам: "Атертон. Альфа-танго-отель-эхо-ромео-танго-оскар-новембер. Первое имя -- Джон. Далее "дабл-ю", как в "виски"... Огнестрельное ранение в туловище... Пал на поле боя в ходе патрулирования окрестностей города Дананга..." Говорил он без выражения, отрепетировано, как диктор, зачитывающий по радио ежедневные котировки акций.

Я быстро записывал. В палатке было жарко до предела. Пот капал с кончика носа на бланки, размывая буквы. Бланки прилипали к предплечью руки, которой я писал, как липкая бумага для ловли мух. На одном бланке буквы совсем размазались, и я попросил офицера по личному составу зачитать сведения заново. Он дочитал до половины, когда вклинился оператор с коммутатора. "Крауд-один-альфа" -- это был мой новый позывной -- "Я "Крауд-оператор", отключаю... Отключаю... Отключаю...". Это означало, что сейчас он меня отключит, чтобы освободить линию. "Крауд-оператор", я "Один-альфа", работаю, работаю" -- ответил я, сообщая о том, что у меня незавершённый разговор. "Один-альфа", я "Крауд-оператор". Вас не слышу. Отключаю". Раздался щелчок. "Сучара тупорылая!" -- заорал я в замолчавший телефон. Обливаясь потом, я стал крутить рукоятку "ЕЕ-8". Минут через десять-пятнадцать оператор ответил и заново соединил меня со 2-м батальоном. Прежний офицер по личному составу снова вышел на связь и начал заново с того места, где остановился: "... Множественные осколочные ранения, обе ноги, ниже колена. Ранен, эвакуирован..."

Передав отчёты в штаб дивизии и зарегистрировав их, я пошёл в палатку оперативного отдела за свежими сведениями о потерях противника. Уэбб Харриссон, один из помощников офицера по оперативным вопросам, перелистал тонкую пачку сообщений. "Вот, - сказал он. -- Четыре Чарли, все убитые". Я зашёл в палатку полковника и внёс стеклографом соответствующие изменения в данные на Табло. Начштаба, подполковник Брукс, взглянул на цифры. Он был лысый, коренастый, и солдаты прозвали его Элмером Фаддом, потому что он походил на этого персонажа из комикса.

-- Обновляем старое доброе табло, так, лейтенант? -- спросил он меня.

-- Так точно, сэр, -- ответил я, подумав: "А чем ещё я, по-твоему, занимаюсь?"

-- Данные не старые?

-- По состоянию на сегодняшнее утро, сэр.

-- Очень хорошо. Полковник Уилер будет сегодня отчитываться перед генералом Томпсоном, и ему понадобятся самые свежие данные по статистике.

-- Так точно, сэр. А кто такой генерал Томпсон?

-- Он из КОВПВ. (Командование по оказанию военной помощи Вьетнаму, штаб Уэстморленда).

Какое-то время спустя на штабной участок въехал джип с убитыми вьетконговцами и двумя гражданскими лицами, получившими ранения во время перестрелки. Гражданские лица, две женщины, ехали на заднем сиденье. Одной, старой и немощной, слегка задело обе руки. Другая, лет тридцати-тридцати пяти, лежала на животе на заднем сиденье. В её ягодицах засели осколки. Трупы лежали в прицепе, прицепленном к джипу.

Водитель остановился за палаткой офицера по личному составу и отцепил прицеп. Он перевалился вперёд, сцепное устройство брякнуло о землю, и трупы навалились друг на друга. Наполовину оторванная рука с торчавшим из мяса белым обломком кости, со шлепком ударилась о борт прицепа и с тем же звуком упала обратно. Подошли санитары с носилками и унесли женщину помоложе в полковой медпункт. Старуха поплелась следом, выплёвывая в пыль черновато-красный сок бетеля.

Я подошёл убедиться в том, что трупов четыре. Было похоже на то. Трудно было понять. После того как их помотало по прицепу, они перемешались, и их едва можно было отличить один от другого. В общем, три трупа сцепились друг с другом. У четвёртого обе руки были оторваны по локоть, а ноги были полностью отстрелены или оторваны взрывом. У остальных были увечья в других местах. Одному попало в голову, его мозги и белые хрящи, которые раньше удерживали их в черепе, выпали на пол прицепа. У другого, которому попало в живот, всё вывернуло наружу, и из него вывалилась скользкая, коричневая груда кишок, отливавшая синим и зелёным. В нижней части прицепа скопилась глубокая тёмно-красная лужа крови. Я отвернулся от этого зрелища и приказал водителю убрать трупы отсюда.

-- Извините, сэр, -- сказал он, заводя свой джип. -- Мне приказали оставить эти трупы здесь. Мне надо обратно в гараж.

-- Да чёрт возьми, кто это сказал тебе, что трупы надо тут оставить?

Водитель пожал плечами. "Офицер какой-то сказал, лейтенант. Мне надо обратно в гараж".

-- Ладно, убирайся.

Морпех уехал. Я зашёл в палатку и сказал Казмараку, чтобы он отвёз трупы на кладбище, на котором хоронили убитых противника. Казмарак называл его трупной свалкой, оно и в самом деле больше походило на свалку, чем на настоящее кладбище.

Капитан Андерсон сказал: "Оставьте трупы здесь, мистер Капуто".

-- Сэр, через несколько часов они будут очень плохо пахнуть.

-- Полковник сказал, чтоб трупы оставались здесь.

-- На кой чёрт они тут?

-- Он хочет, чтобы писаря на них поглядели. Тут особо не воюют, и, я думаю, он хочет, чтоб они привыкли к виду крови.

-- Что за шутки, капитан?

-- Я вовсе не шучу.

-- М-да, надо ж было придумать! Чёрт, может, просто закопаем уродцев?

-- Лейтенант, я думаю, что то, что думаете вы, мало что значит. Батя хочет, чтобы здешний народ привык к виду крови, и им придётся привыкать.

-- Ну, крови-то там много, но не уверен, что они к ней привыкнут. Там ещё много чего, кишки с мозгами.

-- Я скажу вам, когда убрать трупы.

-- Есть, сэр.

В общем, трупы остались лежать на солнце. По приказу полковника штабных провели мимо прицепа, чтобы они посмотрели на мёртвых вьетконговцев. Они шли друг за другом, как посетители мимо экспоната в каком-нибудь музее. Солнце палило с небес, и трупы на жаре стали пахнуть. Этот запах, поначалу слабый, потому что вьетконговцы были убиты совсем недавно, походил на запах газа, выходящего из конфорки на плите. Один за другим морпехи подходили к прицепу, заглядывали в него; увидев содержимое, отвешивали пару-тройку дурацких шуток или ничего не говорили, а потом возвращались к своим столам и пишущим машинкам. Солнце в ясном небе палило всё сильнее, запах всё усиливался. Порывом ветра его занесло в палатку офицера по личному составу -- этот запах газа из кухонной плиты и вонь, которая напомнила мне запах сероводорода на школьном уроке химии. Ну, а что такое трупы, если не куча химических соединений и разлагающейся плоти? Выглянув наружу, я с удовольствием увидел, что представление почти закончилось; морпехи из конца очереди проходили мимо прицепа. Из-за запаха они держались от него подальше. Запах ещё не стал невыносимым; чтобы дошло до этого, требовалось ещё несколько часов. Тем не менее, он был достаточно силён, чтобы те, кто стоял в конце очереди, не задерживались, так же как и те, что прошли в числе первых, и это лишало их возможности наглядеться на трупы столько, чтобы привыкнуть к виду крови. Они просто мельком бросали взгляд на трупы и быстро отходили от прицепа и усиливавшейся вони.

Процессия завершилась. Казмарак и другой штабной, капрал Сташек, подцепили прицеп и отправились в сторону Дананга. Андерсон ушёл на штабное совещание по подготовке к визиту генерала Томпсона. Десять минут спустя он ввалился в палатку, по его румяному щекастому лицу струился пот.

-- Мистер Капуто, надо те трупы обратно привезти.

Я взглянул на него, не веря ушам своим.

-- Батя сказал, что трупы надо вернуть, чтобы он смог показать их генералу во время доклада, -- сказал Андерсон.

-- Сташек и Казмарак уже уехали, сэр. Они уж в Дананге, наверное.

-- Знаю, что уехали. Найдите кого-нибудь, кто умеет водить джип. Пускай догонит тех двоих и скажет, чтоб везли обратно трупы, и как можно скорее.

-- Капитан, я просто поверить не могу, что мы творим подобное.

-- Шевелитесь.

Он развернулся и ушёл быстрыми, нервными шажками.

Мне удалось отыскать водителя, который знал дорогу, и я рассказал ему, что делать. Я вернулся в палатку и там, в духе того безумия, в котором я принимал участие, придумал новое название для своей должности. Я написал его на картонке и пришпилил её к своему столу. На картонке значилось: "2-й лейтенант Ф. Дж. Капуто. Командир над мертвецами".

* * *

Генерал прибыл после обеда на вертолёте -- а как ещё может прибыть генерал? Я мельком увидел его, когда он заходил в штаб, что располагался по соседству с нами, полковник шёл с одной стороны, подполковник Брукс с другой, и пара нервных на вид помощников тащились позади. На вид он был такого же роста и телосложения, как Уилер, но на этом всё сходство заканчивалось. На Уилере было защитное боевое обмундирование, в каком ходили командиры боевых подразделений, Томпсон был в униформе, приличествующей генерал-лейтенанту сухопутных войск США. На его зелёном кепи светились три белые звезды. Ещё по три с обеих сторон украшали его накрахмаленный воротник. Синий с белым Боевой пехотный знак на груди. Разнообразные нашивки расцвечивали его рукава, а нашивка над левым карманом сообщала, что фамилия его Томпсон.

Доклад начался. Сташек с Казмараком появились где-то через четверть часа, оба какие-то нервные.

-- Лейтенант, сэр, -- сказал Сташек, -- что за чертовщина? Мы тех вьетконговцев уже закопали...

Я рассказал им, что за чертовщина, и спросил, где трупы.

-- На улице, сэр.

Сташек разразился несколько истеричным смехом -- так смеётся человек, которому на самом деле хочется вопить.

-- Чёрт, нам пришлось вытаскивать их оттуда, где мы их зарыли. У одного вьетконговца кишки вывалились. Потом я потащил другого, и у него стала отрываться нога. Они разваливались просто.

-- Ладно, хватит, -- сказал я. -- Жаль, что всё так вышло. Пока ждите дальнейших указаний, но после доклада увозить эти трупы вам.

-- Есть, сэр. Раз генерал этот будет на них смотреть, может, прицеп из шланга обдадим?

-- Ладно, обдайте из шланга, -- сказал я, выходя из палатки вместе с ним и Казмараком. Прицеп стоял на прежнем месте.

В соседней палатке продолжался доклад. Всего, что там говорилось, мне слышно не было, доносились лишь разрозненные фразы: "и мы планируем дальнейшие операции в районе Лемая... это здесь, генерал..." Через занавеску я видел, как Томпсон сидит, скрестив ноги. Он кивал, слушая докладчика, который рассказывал, двигая указкой по большой карте на стене палатки полковника. Уилер стоял возле своего стола, коллекция оружия, захваченного у противника, висела на перегородке, отделявшей его половину палатки от половины Брукса. "Сегодня утром один из наших патрулей вступил в бой с вьетконговским отрядом недалеко от этого места, сэр... Активность повысилась..." За двадцать ярдов оттуда Казмарак с ещё одним морпехом присоединили шланг к водовозу и заполняли прицеп водой. Генерал, расцепив ноги, сказал что-то, чего я полностью не расслышал. "Так точно, сэр", -- ответил докладчик. Заполнив водою прицеп, Казмарак с морпехом отсоединили шланг. Они оторвали сцепку от земли, откатили прицеп на пару футов назад, потянули его вперёд, толкнули назад, снова потянули вперёд, промывая прицеп. Из палатки полковника доносилось какое-то бормотанье. Кто-то сказал: "Я думаю, что смогу ответить на этот вопрос, сэр". У палатки капрал Сташек сказал: "Ладно, Каз, сдай чуток назад". Казмарак с морпехом-помощником сдали прицеп назад. Они удерживали его в поднятом состоянии, подняв сцепку подсунутыми под неё руками, их руки напряглись от тяжести, а Сташек тем временем присел, засунул руку под прицеп и открутил пробку в полу. Он быстро отдёрнул руку, когда вода хлынула сильной красной струёй, в которой мелькали какие-то белые кусочки. "Господи, -- сказал Сташек. -- Ну и зрелище".

Когда доклад кончился, генерал Томпсон, полковник Уилер и другие офицеры вышли из палатки. Я чётко отдал честь, когда они проходили мимо меня, направляясь к моим свежевымытым трупам. Я считал их своими; это были мертвецы, а я был командир над мертвецами. Ручеёк окрашенной кровью воды вытекал из-под прицепа и впитывался в пыль. Большое начальство аккуратно переступало через него, чтоб не запачкать блестящие ботинки. Кто-то из офицеров указал на трупы и сообщил генералу, что это вьетконговцы, убитые сегодня утром. Он взглянул на них, что-то сказал полковнику и отправился на посадочную площадку, где его дожидался вертолёт.

Остаток дня я провёл, тупо перебирая какие-то никому не нужные бумажки. Когда я зашёл в столовую на ужин, капеллан Райерсон и врач Милсович оторвались от еды и подняли глаза на меня. Я сел, поставив свой поднос на фанерный стол. Капеллан, столь же худой и хмурый, насколько доктор был плотным и жизнерадостным, скользнул по лавке, усевшись напротив меня.

-- Доктор говорит, мы ещё одного морпеха сегодня потеряли, -- сказал он, слегка наклонившись вперёд. Голос его звучал осуждающе, как будто я отвечал за эту смерть, потому что её зарегистрировал.

-- Так точно, сэр. Потеряли.

-- Остаётся только надеяться, что эти ребята гибнут не напрасно, лейтенант. А вы как думаете?

-- При всём уважении, капеллан -- столовая не место для разговоров о работе. Да и вообще -- не хочу я о потерях говорить. Достало за сегодня.

-- О работе, не о работе, но мне хочется надеяться, что эти ребята гибнут не из-за того, что какой-то офицер желает получить очередной чин.

-- А я-то откуда знаю?

-- Как это? -- откуда вы знаете? Вы же видели это представление, что устроили сегодня для генерала!

-- Так точно, сэр. Но в настоящий момент мне хотелось бы закончить приём пищи. Может, вам с Батей об этом поболтать? От меня-то вы чего хотите?

-- Может, вы сможете объяснить, чем мы тут занимаемся. Вы были командиром взвода. Когда мы сюда приехали, нам говорили, что мы тут просто поохраняем аэродром и уедем обратно на Окинаву. А сейчас мы ввязались в войну надолго, и никто до сих пор не смог объяснить мне, что мы тут делаем. Я в тактике ничего не понимаю, но мне всё так представляется: мы отправляем людей на операцию, они убивают нескольких вьетконговцев, или вьетконговцы их убивают, а потом мы отходим, и вьетконговцы тут же возвращаются. И вот мы снова там, откуда начали. Вот как мне всё представляется. Я думаю, ребята наши гибнут тут зазря.

Я развёл руками. "Капеллан, что вы хотите от меня услышать? Может, вы и правы. Не знаю, я всего-то второй лейтенант. Вообще-то, эта война не очень-то тяжёлая. С конца апреля у нас было всего восемьдесят четыре потери, и лишь двенадцать из них убитыми. Чёрт возьми, на Второй мировой войне в таком подразделении как наше, понести восемьдесят четыре потери было делом пяти минут".

-- О чём это вы? Сейчас ведь не Вторая мировая война.

-- Я о том, что двенадцать убитых за два месяца -- немного.

Лицо Райерсона покраснело, и голос его зазвучал пронзительно. "Это двенадцать порушенных семей. Двенадцать порушенных семей, лейтенант". Он ткнул в меня пальцем. "Двенадцать убитых -- это очень много для родных тех погибших морпехов". Я ничего не ответил. Еда моя остывала на подносе. Несколько старших офицеров обернулись посмотреть, с чего это так разоряется капеллан.

-- Мы с доктором говорим о людских страданиях -- не о сводках, -- сказал Райерсон, настаивая на своём. -- Это нечто такое, о чём вы, субчики пехотные, похоже, забываете.

И тут я подумал о сержанте Салливане, и вспомнил, насколько глубоко его смерть тронула "пехотных субчиков" из роты "С".

-- Ну, и молодцы вы, и ты, и доктор, -- сказал я. -- Реальные гуманисты. Вы что, думаете, мне по душе сегодня было этим заниматься? Ты думаешь, я от этого балдел хер знает как, небесный лоцман?

-- Нет-нет, погодите, мистер...

-- Э, Фил, -- сказал Милсович. -- Чего разбушевался, макаронник ты наш горячий? Капеллан ничего личного в виду не имел.

Я остыл, извинился перед Райерсоном и снова принялся за еду.

Выйдя из столовой, я отправился обратно за рабочий стол. Работалось с трудом. В палатке стояла духота, и мысли мои путались. Меня разозлило то, что капеллан говорил с чувством морального превосходства, однако его проповедь заронила сомнение в мою душу, сомнение по поводу этой войны. Во многом из того, что он наговорил, был толк: наши тактические операции действительно выглядели бесполезными, и определённой цели у них не было. Были и другие сомнения, вызванные сегодняшними событиями, которые выглядели как насмешка надо всем католическим богословием, которому доминиканцы и иезуиты обучали меня в своих проповедях в школе и колледже. Человеческое тело -- храм Духа святого; человек создан по образу и подобию Божьему; к покойникам следует относиться уважительно. Хорошо, но четыре храма в том прицепе были основательно разрушены, и трудно было поверить, что Дух святой вообще в них пребывал когда-то. Что же до образа и подобия Бога, так они были в большей степени образом и подобием раздавленных собак, что валяются по обочинам автострад. И отнеслись мы к ним не очень уважительно, хоть и были они покойниками. Я по-прежнему верил в то дело, за которое мы, вроде бы, сражались, но что мы за люди и что это за армия, в которой устраивают выставки из безжалостно загубленных ею людей?