2013-12-31
654
-- Она ему ногу оторвала по самое бедро, сэр. Бедренную артерию перерезало, и кровь из неё хлестала как из шланга. Мы не могли её остановить. Мы ни хрена не знали, что делать, поэтому просто начали затыкать её грязью, прямо с рисового поля. Мы всё обшлёпывали этот обрубок грязью, но толку от этого не было. Нет, сэр, "Попрыгуньи Бетти" эти, чёрт, как же я их ненавижу.
Автоматическая винтовка глухо грохнула в деревне позади нас. Кто-то из ополченцев Народных сил дал очередь из карабина.
-- Чёрт бы побрал этих энэсовцев, опять по призракам палят, -- сказал Коффелл.
-- Призраки с автоматами не ходят. По звуку на АК похоже.
Затем раздался треск, как будто вспыхнула груда хвороста. Начали рваться ручные гранаты, и трассеры красноватыми огоньками заблестели над нашими головами. Пара пуль шмякнули в позицию по соседству, едва не задев пулемётчика. Низко пригнувшись, я поднял телефонную трубку и позвонил Доджу, взводному сержанту. Он был с другим отделением на школьной позиции, с той стороны деревни. Я спросил, видит ли он, откуда ведут огонь.
-- Никак нет, сэр. Нас тут прижали. Даже голов поднять не можем. У нас тут по школе бьют из автоматического оружия. Откуда-то рядом с деревней, но точно сказать не могу.
-- Значит, Чарли позади нас. Никого не задело?
-- Никак нет, сэр, но ваш покорный слуга чуть-чуть не получил промеж шаров. Рядом со мной раз четыре-пять в стену попало. Штукатуркой всего обсыпало.
Взорвались ещё две гранаты, и стрельба на рубеже прекратилась.
-- Додж, слышишь меня? -- спросил я, несколько раз щёлкнув кнопкой на трубке. Ответа не было. Гранаты оборвали линию, и у меня теперь одно отделение было прижато огнём к земле, и связи с ними не было.
Перекатившись через бруствер окопа, я пополз к дорожной насыпи посмотреть, на замечу ли дульных вспышек противника. И заметил. Вьетконговцы были в деревне, палили во все стороны. Над дорогой показалась красная светящаяся строчка. Она быстро приближалась ко мне, и один из трассеров просвистел мимо моего уха, так близко, что я ощутил ударную волну. С тошнотным чувством, которое возникает, когда по тебе стреляют сзади, я скатился обратно по насыпи.
-- Коффелл, они за нами. Разверни своих. Пусть развернутся к дороге, и скажи им валить там всё, что движется.
-- Есть, сэр.
Скользя на животе к рации, я слышал, как сердце колотит в мокрую землю. "Чарли-6, я Чарли-2-Реальный, -- сказал я, пытаясь связаться с Нилом. -- Слышите меня?" В ответ раздались помехи. "Шестой, я Второй, дайте света на концентрацию-один. Слышите меня, Шестой?" В трубке шипели помехи. Рядом со мной лежал стрелок, направив М14 на дорогу. Он повернулся ко мне. Я его не узнал -- в темноте я различал только его пустые, ввалившиеся глаза под краем каски. "Шестой, я Второй. Если слышите меня, то у меня тут в деревне за мной Виктор-Чарли. Одно отделение прижато огнём, связь оборвало гранатами. Дайте света на концентрацию-один". Издевательски шипели помехи. Я стукнул по рации кулаком. От этих отбросов Второй мировой войны, PRC-10, всегда следовало ожидать, что в критической ситуации они откажут.
Промаявшись так минут пятнадцать, я связался с ротным штабом. Нил сказал, что ни о каком бое ничего не знает.
-- Он идёт прямо за мной. Или шёл. Сейчас, вроде, кончился.
-- А я не слышу ничего, -- сказал он.
-- Шестой, это потому что он почти уже закончился. Раньше они пёрли всерьёз. Можете дать света на концентрацию-один? Может, засечём, как Ви-Си отходят".
-- Я и раньше ничего не слышал, Чарли-Второй.
-- Да в деревне, Шестой! Виктор-Чарли в деревне позади меня, ведут бой с энэсовцами. У меня первое отделение к земле прижали.
Я понимал, почему капитан Нил ничего не слышал: он был в лагере роты, за половину мили от рубежа. Он почти всегда по ночам спал там или в блиндаже КП. "Я так переживал, что сплю в своей палатке, пока вы там сидите" -- сказал он мне однажды после одной особенно мерзкой ночи. "Так точно, сэр, -- ответил я. -- Мы тоже по этому поводу переживали".
-- Чарли-Второй, потери есть?
-- Никак нет.
-- Как полагаете -- справитесь?
-- Подтверждаю. Свету бы не помешало.
-- Держите меня в курсе. Я Шестой-Реальный, конец связи.
-- Я Второй, конец связи.
В общем, не будет мне освещения. Не полагается мне света.
К тому времени как я кончил разговаривать с Нилом, перестрелка завершилась. Мы связались с командиром НС, который сказал: "Сейчас хокей. Ви-Си ди-ди".
Я снова связался с Нилом. "Виктор-Чарли отошли, Шестой. Потерь нет. Местность осмотрели, результаты отрицательные".
-- Вас понял. Как обстановка сейчас?
-- Обстановка нормальная, -- ответил я. -- Без изменений.
На следующее утро в ротной столовке я сидел, обхватив онемевшими руками чашку с кофе. После того боя я не спал. Никто у нас не спал. Нас привели в состояние полной боевой готовности, потому что поступило сообщение о том, что батальон противника движется в нашем направлении. Мы ждали, и, пока ждали, боролись со сном. Нас то и дело дразнил снайпер, шёл непрестанный дождь, но ничего не произошло. На рассвете мы отправились обратно в лагерь, кроме тех, кому выпало оставаться на рубеже или выйти на патрулирование.
Когда я сидел в столовке напротив капитана Нила, дождь шёл по-прежнему. На улице очередь морпехов брела мимо нагревателей, каждый окунал котелок в кипящую воду. Мне хотелось спать. Мне хотелось поспать в сухости и покое четыре-пять часов, но надо было прокладывать телефонную линию на новую позицию. На это должна была уйти большая часть дня. Кроме того, мне надо было проверить, как навели порядок в секторе моего взвода. Нил обнаружил возле школы груду пустых банок из-под сухпая, и очень расстроился по этому поводу. Ему нравилось, когда на поле боя было прибрано. Поэтому мне надо было убедиться, что мои солдаты те жестянки закопали. Надо обязательно не забыть, и всё это сделать. На войне уборка мусора за собой -- важное дело. Чей-то голос у меня в голове сказал мне, что я чересчур язвлю. Мне стало стыдно за себя самого. Никто меня не заставлял идти в морскую пехоту или проситься в боевую роту. Сам напросился. Так-то оно так, но признание этой истины не разрешало насущной проблемы: я очень устал, и мне хотелось немного поспать.
Нил сказал, что он просматривал моё личное дело и заметил, что я уже девять месяцев во Вьетнаме без отпуска. Есть свободное место на завтрашний утренний рейс в Сайгон. Не хотел бы я слетать в Сайгон на три дня отдохнуть? "Так точно", -- ответил я без колебаний. Так точно, точно, точно.
* * *
Рано утром C-130 коричнево-зелёной маскировочной окраски совершил посадку в аэропорту Таншоннят. Мы поехали в Сайгон на автобусе с экранами из проволочной сетки на окнах, которые должны были отбрасывать гранаты террористов. Автобус остановился перед Мейеркортом, отелем, отведённым для пребывания солдат-отпускников. По верху высокой стены, окружавшей отель, тянулась колючая проволока, а у двери в караульной будке, обложенной мешками с песком, стоял военный полицейский с дробовиком. Стоя на балконе своего номера на восьмом этаже, я глядел, как на болота к югу от города самолёт бросает осветительные ракеты. На горизонте мелькали вспышки артиллерийского огня, орудия ритмично ухали. В общем, даже в Сайгоне от войны было никуда не уйти. Однако номер был чистый и недорогой. В нём были душ и кровать -- настоящая кровать, с матрасом и чистыми простынями. Я принял горячий душ, испытав огромное удовольствие, лёг и проспал пятнадцать часов.
На следующее утро я нашёл, куда можно уйти от войны. Место это отыскалось в тихом городском квартале, где высокие деревья закрывали от солнца улицы, и где я смог долго идти, не видя солдат, шлюх или баров -- просто тишина, тенистые улицы и побеленные виллы с красными черепичными крышами. В одном из переулков стояло уличное кафе. Я зашёл позавтракать. Ранним утром в кафе было прохладно и свежо, и, кроме меня, там было всего два посетителя -- две милые вьетнамки в оранжевых аодаях. Официант подал мне меню. Меню! Я мог выбирать, что съесть -- нечто, чего я был лишен много месяцев подряд. Я заказал сок, кофе с молоком и горячих круасанов с джемом и маслом. Поев, я откинулся на спинку стула и стал читать сборник Дилана Томаса. Эта книга, подарок сестры, унесла меня далеко от Вьетнама, в покой холмов Уэльса, на скалистые валлийские берега, где летают цапли. Мне понравились "Папоротниковый холм" и "Стихи в октябре", но я не мог читать "У смерти никогда не будет власти...". Я мало что знал о жизни Дилана Томаса, но мне казалось, что на войне он не бывал. Любой, кто повидал войну, даже усомниться не мог в том, что власть у смерти есть.
Когда я уходил, ко мне подошла однорукая старуха и попросила милостыню. Она подала мне бумажку, на которой было написано: "Мне пятьдесят лет, и я потеряла левую руку при артобстреле. Мой муж погиб в бою с вьетконговцами в 1962 году. Дайте мне, пожалуйста, 20 пиастров". Я дал ей сотню, она поклонилась и сказала: "Кам онг". Расскажи-ка ей, Дилан, что у смерти власти нет.
На второй день в Сайгоне на одном из шумных крытых городских рынков я познакомился с торговцем шёлком из Индии, и он спросил, нравится ли мне Сайгон. Я ответил, что очень нравится. Прекрасный город, великолепный город -- по сравнению с тем безобразием, что творится в сельской местности. "Да, вы правы, -- сказал он невесело. -- Что-то в этой стране не так. Я думаю -- война".
Вечером я ужинал на террасе отеля "Континенталь-Палас". "Палас" -- очень старый французский отель, и официанты там вели себя вежливо без раболепства, и с достоинством, в котором не было высокомерия. Я сидел на террасе за одним из столов, покрытых льняными скатертями, рядом с аркой, через которую открывался вид на улицу. Напротив меня сидели несколько французских плантаторов, старых колонистов, которые никуда не уходили из Индокитая. Загорелые, в хлопковых рубашках и шортах хаки, они пили холодное белое вино, ели и жестикулировали, как будто сидели на Елисейских полях или на Левом берегу. Радовались жизни. Мне в голову пришла мысль о том, что я давно уже не видел людей, радующихся жизни.
Подошёл официант и спросил, что я решил заказать.
-- Chateaubriand avec pommes frites, s'il vous plait.
Официант, старый вьетнамец с повадками сельского старейшины, сморщился, услышав мой акцент. "Pardonnez-moi, monsieur. Le chateaubriand est pour deux."
-- Я знаю, всё равно принесите, -- сказал я, переходя обратно на английский.
-- Bien. Vin Rouge?
-- Oui, rouge. Бутылку.
-- Но кроме вас, тут никого нет.
-- Я выпью. Не переживайте.
Он сделал отметку в блокноте и ушёл.
В ожидании вина я глядел, как французы болтают, жестикулируют, смеются над своими шутками, и у меня повело голову. Частично виной тому была беззаботность этих людей, их смех и бряканье вилок о тарелки. Вино усилило это ощущение. Позднее, покончив с шатобрианом и половиной бутылки красного вина, я понял, что означает это ощущение: нормальность. Я две ночи крепко спал, принимал ванну, отлично поужинал, и ощущал себя нормальным человеком -- то есть я не испытывал страха. Впервые за очень долгое время я не испытывал страха. Меня выпустили из тесного мирка смерти, с фронта, из того мира крестьян-страдальцев, измотанных солдат, грязи, дождя и страха. Я снова понял, что живу, что я влюблён в жизнь. Французы напротив жили, не просто выживали. И я на какое-то время стал частью их мира. Я временно заново обрёл гражданство в мире рода людского.
Я ещё выпил вина, наслаждаясь видом запотевшей бутылки на белой льняной скатерти. Мне в голову пришла мысль о дезертирстве. Мысль была восхитительно захватывающей. Я останусь в Сайгоне и буду жить настоящей жизнью. Конечно же, я понимал, что это невозможно. Это было физически невозможно. Я был белым, на несколько дюймов выше и фунтов на семьдесят тяжелее самого здоровенного вьетнамца. Военная полиция такого бы никак не упустила. И кроме того, меня удерживали обязательства перед взводом. Я бы дезертировал от них, моих друзей. В этом состояло настоящее преступление, которое совершал дезертир: он бросал своих друзей. И наверное именно поэтому, невзирая ни на что, мы так упорно сражались. У нас не было другого выбора. Дезертирство было немыслимым. Каждый из нас сражался за себя самого и за тех, кто был рядом. Единственным способом выбраться из Вьетнама, кроме гибели или ранений, было выбираться оттуда через бои. Мы сражались, чтобы жить. Но побаловаться мыслишкой о дезертирстве было приятно, попритворяться, будто выбор есть.
* * *
Мы, человек двадцать-тридцать, стояли на лётном поле, когда С-130 вырулил и остановился. Наши три дня свободы кончились. Старый комендор-сержант стоял рядом со мной, развлекая толпу анекдотами. Он знал больше анекдотов, чем эстрадный комик, и травил их один за другим. Он воевал и на Иводзиме, и в Корее, и во Вьетнаме пробыл уже семь месяцев. Он был ветераном, и лицо его -- коричневое, покрытое морщинами, было ветеранским. Его скорострельные анекдоты заставляли нас непрестанно смеяться, удерживали нас от мыслей о том, куда мы направляемся. Наверное, он пытался и сам себя удерживать от мыслей. Но анекдоты и смешки прекратились, когда открылся люк С-130, и оттуда вынесли трупы. Трупы были в зелёных прорезиненных похоронных мешках. Мы понимали, что это такое, по выступам в мешках от ботинок -- почему всегда так больно смотреть на них, на ботинки мертвеца?
Настроение изменилось. Никто не разговаривал. Мы молча глядели на то, как похоронная команда выносит трупы по трапу и загружает их в санитарную машину, припаркованную возле самолёта. И я почувствовал, как он вернулся -- этот старый, привычный, холодный, приводящий в оцепенение страх. Тот юморной комендор-сержант, ветеран трёх войн, покачал головой. "Чёрт бы побрал эту войну, -- сказал он. -- Чёрт бы побрал эту войну".
* * *
-- глава пятнадцатая
* * *
Для нас война - суровая работа;
В грязи одежда, позолота стерлась
От переходов тяжких и дождей...
Шекспир
"Генрих V"
Пер. Е.Н. Бируковой
* * *
Балансируя подобно канатоходцам, мы перебирались на другую сторону по узкому бамбуковому мостику, перекинутому через ручей. Муссоны превратили ручей в реку, и глубокий поток бурой воды стремительно нёсся под нами. Солдаты из 3-го взвода насмехались над нашей эквилибристикой из окопов на высоте Чарли-Хилл, располагавшейся прямо перед нами. "Не свалитесь там, а то ножки намочите, сладкие вы наши".
-- Сам пошёл, придурок, -- ответил кто-то из моих морпехов.
Накрапывал дождь. Взвод колонной пересёк рисовый чек на той стороне ручья, оскальзываясь на раскисшей дамбе, и взобрался на высоту. Когда мы добрались до вершины, остальным пришлось дожидаться, пока мы с Джоунзом не сходим за запасной рацией. Они уселись передохнуть и выкурить по последней сигарете перед выходом на патрулирование. Мутно-зелёные подножия холмов, утыканные пальмовыми островками, тянулись от заставы к горам. Гор было не видно, их скрывали от нас облака, стоявшие плотной свинцово-серой стеной. Третий взвод долго уже сидел на Чарли-Хилл, даже слишком долго. Оборванные и грязные, они уставились на нас измотанными глазами, отпустив ещё несколько избитых шуток.
-- Ты там мин этих проклятых берегись, -- сказал один из них. -- Нам твоя погибель ни к чему, Аллен.
-- Никого там, на фиг, не убьёт, -- ответил младший капрал Аллен, командир огневой группы из моего взвода.
-- А если тебя всё-таки убьёт, давай, твои ботинки мне достанутся? Размер-то почти что мой.
-- Достанутся. Достанется тебе по яйцам. Ты вот что, мудак, сиди тут и жди. А мы на тебя целый злогребучий полк погоним.
-- Злогребучий? Злогребучий. Во как, злогребучий полк на нас погонят. Аллен, ну ты ваще, мамодёр ты этакий.
-- А то ты не знаешь, мудак. Твою же маму и драл.
-- Значит, я твой сын, и если тебя грохнут, я останусь сиротой. И твои ботинки мне достанутся. Ты не против, папа?
-- Сказал же -- достанется тебе по яйцам. По яйцам.
Я зашёл в землянку за рацией. Там было почти столько же грязи, сколько снаружи. Вода просачивалась через глинистые стенки блиндажа и капала с прогнившего матерчатого полога над дверным проёмом. Я проверил рацию.
-- Работает, хочешь верь, хочешь нет, -- сказал Маккенна, командир 3-го взвода. В роту "С" он пришёл недавно -- чернявый ирландец из Бронкса, усыпавший свою речь тамошними словечками, прозвище у него было "Чёрный Мак", а войну он воспринимал как уличную разборку грандиозных масштабов.
Рация и в самом деле работала. И это было странно. Малыш Джоунз -- по какой-то причине все радисты небольшого роста -- взвалил PRC-10 на спину. Я закурил сигарету, мне так не хотелось покидать землянку и день напролёт торчать под дождём. Я слышал, как он барабанит по крыше блиндажа из мешков с песком. Не хотелось мне ни дождя этого, ни долгих часов хождения в ожидании того, что мина-ловушка сейчас разнесёт кого-нибудь в клочья. Две недели прошло после Сайгона, но я был уже вымотан не меньше, чем до отпуска. Нет, больше. Казалось, я тогда совсем не отдыхал, что, сколько ни отдыхай, усталость никуда не денется. То же можно бы сказать о других. За тот месяц, что я провёл в роте, она провела две сотни патрулей, а ведь по ночам ещё и на рубеже сидели. Солдаты были в состоянии нескончаемого изнеможения. Тяжко им было, и с каждым днём они опускались на очередной уровень измотанности, и командиры отделений постоянно упрашивали дать им передышку. "Они устали, лейтенант. Так устали, что половина в патрулях спят на ходу. Передохнуть бы им". Но передыху не было. В тыл, как на прежних войнах, там было не отойти, потому что тыла не было, и отходить было некуда.
Джоунз подтянул лямки ранца с рацией и вышел.
-- Ну, как, прошли осмотр оружия, что капитан Блай устроил? -- спросил Маккенна.
-- Ага, прошли. Осмотр оружия! Этот козёл, наверно, думает, что мы в гарнизоне сидим.
-- Видел бы ты, что за херню он тут устроил. Заявился сюда и первым делом устроил взводное построение. Уже ништяк. Одна мина -- и всем п...ц. Потом нашёл стрелка с грязным патронником, обложил его по полной программе, и весь взвод заодно. Пошёл дальше, нашёл другого, с ржавым пятнышком на магазине, вытащил магазин и бросил в грязь. Взял и бросил. Взвод был его убить готов. Когда он ушёл, сержант Хоум приказал всем снова браться за работу, и тут у нас чуть бунта не вышло. Один пацан Хоума послал, ну, Хоум его и вырубил. Вообще-то, не стоит этого громилу посылать. Тот пацан -- за винтовку, говорит Хоуму, мол, убью сейчас. Пацан-то, скорей всего, хотел убить Нила, но Хоума -- тоже неплохо. Хоум говорит ему: "Валяй, тебя за это или повесят, или пожизненное дадут", а потом отобрал у него оружие, пацан и выстрелить бы не успел. Пацан просто расплакался. "Не могу я больше", -- говорит. Только это и повторял: "Не могу я больше, мы на фронте, а тут дрочат не по делу". По-моему, этот шкипер чокнутый. Скоро кто-нибудь пулю ему в затылок пустит.
-- Ну, кто бы ни пустил, надеюсь, что дадут ему за то медаль Почёта Конгресса. Чёрт возьми, Мак, на войне и без того тяжко, а тут ещё и самодура этого проклятого терпи.
-- Мы в корпусе, Пи-Джей. В Мудне. Semper fi -- насри на друга.
-- El Crotcho endalay. Пойду-ка я разделаюсь с этой прогулкой.
Я затушил сигарету и вышел к взводу, который ждал, терпеливо перенося тяготы своего положения.
-- По коням, второй, -- сказал сержант Биттнер, новый взводный сержант. Доджа, которого донимали старые раны на ноге, перевели в батальонный штаб. -- По коням, второй. Выдвигаемся.
Все во взводе поднялись как один, как прихожане во время мессы.
-- Направляющая огневая группа -- вперёд, дистанция двадцать пять метров. Курительную лампу я гашу. Как спустимся с высоты -- никаких разговоров или курева. Набрать дистанцию и соблюдать. Десять шагов от одного до другого. Растянуть колонну.
Можно было и не командовать. Так, часть заведённого ритуала. Взвод знал, что делать -- столько раз уже всё проделывали.
Мы съехали с бруствера под гору. Так и было каждый раз, когда мы уходили с заставы вниз, на территорию, контролируемую противником -- как будто съезжая с обрыва под гору.
Взвод прошёл немного по остаткам старой дороги, спотыкаясь, спустился в заболоченную долину, вскарабкался на холм, спустился в другую долину, потом взобрался на следующий холм. В голове у меня крутились строчки полузабытого детского стишка: "У князя десять раз по тысяче вояк, он в гору их повёл, потом опять в овраг". Мы где-то с час петляли по предгорьям, отбиваясь от влажных объятий высокой слоновьей травы. Преодолев невысокую гряду с бритвенно-острым гребнем, колонна начала спуск к просторам тянувшихся вдоль берега реки рисовых чеков, пробираясь по ним по-ветерански умело. Головная огневая группа первой пересекла поле под прикрытием остальной части взвода и пулемётной группы. Когда головная группа добралась до кустов на той стороне поля, через него двинулась основная часть взвода под прикрытием всё той же пулемётной группы, затем перешли и они. Наши тактические манёвры не заслужили даже мимолётного взгляда крестьянина, работавшего на одном из полей. Он ехал по грязи на плуге, походившем на санки, подгоняя парящие бока своего буйвола длинным бамбуковым шестом. Мы перебрались через поле, костеря вязкий ил, который доходил нам до щиколоток и мешал идти. Он был чёрен как дёготь и почти столь же густ. Дождь всё так же лил не переставая.
После трёхчасового перехода взвод добрался до прибрежной тропы. Это была та же тропа, по которой несколько месяцев назад я ходил в патрулях, когда служил в первом третьего, но теперь её называли "Тропа "Пурпурное сердце"". Река Туйлоан разлилась вовсю. Она неслась между осыпающихся глинистых берегов, кружась в омутах и теребя залитые водой кусты, которые до муссонов росли на суше. По сторонам тропы стали попадаться ямы-ловушки и стрелковые ячейки. Никого не было видно ни в деревнях, ни на полях, некоторые из которых были испещрены воронками от снарядов. Ни звука, кроме редких вскрикиваний птиц и шипения дождя в листве деревьев. В голове колонны младший капрал Кроу шёл осторожненько -- как человек, идущий по минному полю. Да тропа им и была -- длинным, узким минным полем. Свидетельством тому торчал почерневший пень, два дня назад там взорвалась мина-ловушка, нанеся серьёзные ранения двум морпехам из другого взвода. Тропа "Пурпурное сердце" обычно оправдывала своё название. Голова Кроу, как у ящерицы, поворачивалась из стороны в сторону, глаза метались из стороны в сторону, высматривая тонкий блеск растяжки или детонирующий шнур, змеёй уползающий в подлесок. Шагавшие вслед за ним Аллен и рядовой первого класса Лоунхилл шарили глазами по деревьям в поисках снайперов. Я шёл за ними, за мной -- Джоунз, и оставшаяся часть взвода -- за нами. Мышцы были напряжены, чувства обострены, ступни саднило от постоянной сырости. Прямо по курсу показалась поляна, и, на дальнем её краю, деревня, которую мы должны были проверить. Кроу, Аллен и Лоунхилл двинулись по поляне, ускорив шаг, потому что шли по открытой местности. Мы с Джоунзом шли следом. Пуля ударила как хлопок пастушьего кнута. Она попала в ветку прямо над головой. Мы с Джоунзом скользнули за береговой гребень, Джоунз при этом пригнул антенну рации, чтобы спрятать её от снайпера.
-- Аллен! Снайпер, справа. Скорей всего, вон в тех кустах. Из М79 достанешь?
-- Думаю, да, лейтенант, -- сказал Аллен, который залёг с двумя морпехами за земляным холмиком.
Гранатомёт хлопнул раз, два, в третий раз. Снайпер выстрелил снова. Пуля пропела в траве у самой земли, и шматки грязи взметнулись в воздух, когда она впилась в тропу. Разорвалась первая 40-миллиметровая граната, и я заорал: "Второй, через поляну бегом марш, бегом!" Лоунхилл поливал по зеленке очередями из винтовки. Снайпер запаниковал, нарвавшись на ответный огонь, и, уже особо не целясь, выпустил пять-шесть пуль. Когда разорвались две следующие гранаты, взвод уже добегал по тропе, бренча касками и амуницией.
Оставив поляну позади и оказавшись в безопасности, мы подошли к деревне. Кроу проверил бамбуковые ворота -- нет ли мин-ловушек. Чисто. Отделение Коффелла стало в оцеплении, отделение капрала Эйкера обыскало деревню. При обыске были обнаружены обычные вещи: небольшой запас продовольствия, пара тоннелей, несколько магазинов для стрелкового оружия -- таких старых, что лежали там, наверное, со времён войны во Французском Индокитае.
В деревне было только четыре человека -- две старухи, девчонка и маленький мальчик.
-- Чаоба, -- сказал я одной из старух.
Она улыбнулась, оголив красные зубы. "Чаоань".
-- Мань гиой кхунг?
-- Той мань. (Хорошо).
-- Ба гап Вьет Конг кхунг? (Женщина, вьетконговцев видела?).
Порывшись под кофтой, обнажив на мгновение обвисшие, высохшие груди, она вручила мне удостоверение личности. Это была запаянная в пластик карточка удостоверения личности установленного образца, выдана правительственным органом. А если не выдана правительственным органом, то выдана вьетконговцами, которые часто подделывали удостоверения личности.
-- Женщина, это мне ни о чём не говорит. Я тебя спрашиваю: ты видела вьеткоговцев?
-- Кхунг. (Нет).
Я жестом указал на поляну, и, не зная, как по-вьетнамски "снайпер", сказал по-английски: "Ви-Си. Ви-Си. Десять минут назад. Бах. Бах".
-- Той кхунг хьё. (Не понимаю).
Я изобразил человека, стреляющего из винтовки, затем указал на себя: "Ви-Си. Бах. Бах. В меня. Той. Десять минут назад".
-- А, той хьё.
-- Где вьетконговцы?
-- Той кхунг бьет. (Я не знаю).
Мне уже приходилось проделывать то же самое с дюжину раз в дюжине других деревень, и это начинало выводить меня из себя -- вот такое ослиное крестьянское упрямство.
-- Женщина, ты знаешь, -- я показал ей магазин под патроны калибра 7,62 мм. -- Ты знаешь. Ви-Си здесь. Сколько?
-- Я не знаю.
-- Мот? Хай? Лам? (Один? Два? Пять?)
-- Я ничего не знаю про вьетконговцев.
И тогда я впервые представил себе зверскую сцену -- сигнал о том, что напряги и отчаяние, присущие той войне, довели меня до грани. Я представил себе, что красная жидкость во рту этой женщины -- кровь, а не сок бетеля. Я представил себе, что ударил её по рту тыльной стороной ладони, и что по губам её изо рта выливается кровь, пока она рассказывает мне всё, что я хочу узнать. Выбил-таки из неё правду. Одним ударом прекратил это нудное "нет" да "не знаю". В тот момент никто не мог помешать мне так и сделать, никто и ничто, кроме моей собственной системы моральных запретов, что называется совестью. Система эта пока функционировала, и старуху я не тронул. Я просто спросил, в очередной раз: "Где вьетконговцы?"
-- Я не знаю.
Моя правая рука напряглась. "Старая ты стерва, говори, где они", -- сказал я по-английски.
-- Я не понимаю.
-- Ба гап Вьет Конг кхунг?
-- Нет. Я ничего не знаю про вьетконговцев. Ви-Си много в горах.
-- Я знаю, буку Ви-Си в горах. А здесь сколько?
-- Нет Ви-Си здесь.
-- Ви-Си здесь, -- сказал я, показав ей магазин.
-- Нет Ви-Си здесь.
-- Ага, конечно, старая карга, а мы отсюда выйдем и опять на снайпера нарвёмся.
-- Я не понимаю.
-- Ну да, я же по-английски говорю. А ты ни черта не понимаешь, так?
-- Той кхунг хьё.
-- Кам ань ба. Ди-ди. (Спасибо, женщина. Ступай).
Она кивнула и вместе с другими уволоклась в хижину.
Я уселся рядом с Коффеллом и вытащил банку сухпая из оттянутого набедренного кармана. Коффелл спросил, удалось ли чего узнать. Нет, ответил я, само собой, не удалось.
-- Скажи там, привал на хавку. Через пятнадцать минут выдвигаемся.
-- Есть, сэр, -- сказал он, поднимаясь как старик с поражёнными артритом суставами. Коффеллу было двадцать четыре года. -- Знаете, так неохота столько обратно идти.
-- Ну, всегда можно тут засесть.
-- А вот этого мне ещё больше неохота.
Бойцы взвода съели под дождём холодный сухпай и отправились обратно к позициям наших. Срезая дорогу через поля, чтобы не идти обратно тем же путём по тропе, мы продирались через слоновью траву -- острую и густую, как иглы на ежовой спине. Погода стала какая-то непонятная. Периоды полного затишья и давящей жары вдруг ненадолго прерывались плотным дождём, налетавшим, казалось, из ниоткуда. Всю обратную дорогу нас попеременно вымачивало насквозь, пронизывало холодом и поджаривало. К наступлению сумерек мы добрались до линии фронта -- ну, или того, что на той войне сходило за линию фронта. Бойцы отделения сержанта Прайора, оставленного на охране взводного участка рубежа, замазывали лица углем и ваксой, готовясь к выходу в засаду. Отделения Коффелла и Эйкера брели на свои позиции, и впереди их не ждало ничего кроме очередной ночи в сырости и нервном ожидании.
Ожиданием мы, собственно, и занимались следующую неделю. Каждую ночь по нам постреливали снайперы, и поливал на нас дождь. Новый взводный командный пункт, заброшенный одноэтажный амбар, каменные стены которого были побиты в каком-то давно забытом сражении, приобрёл ещё несколько шрамов. Тем временем роту "С" подняли по тревоге в состояние готовности к вылету на операцию под кодовым названием "Харвест мун". Для того этапа войны это была крупная операция. Ночь за ночью вспыхивали и гремели орудия. Мы ждали, отупев от бесконечного дождя и ветра. Такое всегда хуже боёв как таковых -- ожидание вступления в бой.
