Филип Капуто 21 страница

Подготовка к операции "Лонг лэнс" велась тщательно, поскольку наступление ночью является чрезвычайно непростым манёвром. Кроме того, мы должны были отправиться в район, в котором ни американские, ни южновьетнамские части ранее никогда не бывали, а разведка, как обычно, не могла с определённостью доложить, сколько подразделений противника находится в долине. Разведка не была даже уверена в том, что они вообще там есть. Там мог находиться полк СВА, с другой стороны, его могло там и не быть. В полку могли иметься зенитки, с другой стороны, их могло там и не быть. Вот одна из причин, по которым та война была столь серьёзным испытанием для нервов: постоянная и полная неопределённость. Что при патрулировании силами отделения, что при наступлении силами до батальона, мы никогда не знали, с чем нам придётся столкнуться. Мы жили в постоянном напряжении, чувствуя, что в любой момент может произойти всё что угодно.

Офицеры отпраздновали Новый год, переходя с одного инструктажа на другой. Мы провели следующие два дня, инструктируя и натаскивая своих бойцов, проверяя и перепроверяя их оснащение, и заново их инструктируя и натаскивая, до тех пор, пока все, до последнего рядового, не уяснили в точности, что им делать. Так же, как и другие две роты, которые должны были участвовать в том наступлении, рота "С" испытывала существенный некомплект личного состава; но после того, как писаря и повара были переведены в стрелки, больные возвращены в строй, а для попадания в лазарет стало требоваться заболеть по меньшей мере раком в последней стадии, мы смогли наскрести порядка 140 бойцов. Солидное число, хотя до обычной численности личного состава роты морской пехоты во время ведения боевых действий всё равно не доставало семидесяти человек.

Наступление было запланировано на ночь с 3 на 4 января. Все напряжённо ожидали его начала. Последние дни декабря измотали роту "Чарли", выходы на патрулирование на тропу "Пурпурное сердце" следовали один из другим, увеличилось число потерь из-за противопехотных мин и мин-ловушек. Мы поистине творили историю, будучи первыми американскими солдатами, сражавшимися с противником, главным оружием которого были противопехотные мины и мины-ловушки. И такого рода война была по-своему, по-особенному страшна. Когда воюют таким образом, мир пехотинца переворачивается с ног на голову. Солдат, действующий в пешем строю, испытывает к земле особые чувства. Он ходит по ней, сражается на ней, спит и ест на ней; земля укрывает его под огнём; в ней он отрывает себе жилище. Но противопехотные мины и мины-ловушки превращают эту дружелюбную, привычную землю в нечто угрожающее, в нечто такое, чего следует бояться не меньше пулемётов или миномётов. Пехотинец знает, что в любое мгновение земля, по которой он шагает, может взметнуться и убить его, причём если убьёт -- значит, повезло. Если же не повезёт, то он превратится в слепое, глухое, бесполое и безногое тело. Это была не война. Это было убийство. Мы не могли давать отпор вьетконговским минам или укрываться от них, или прикидывать, когда они сработают. Мы шагали по тропам, ожидая, что они вот-вот взорвутся, и ощущали себя в большей степени жертвами, нежели солдатами. И потому мы были готовы вступить в сражение, традиционное, распланированное сражение с нормальными солдатами, такими же, как и мы.

Однако операцию "Лонг лэнс" перенесли с 3-го числа на более позднее время, потому что из-за крашэна в районе десантирования была нелётная погода. На следующий день нас снова отвезли на грузовиках на аэродром, заставили всю ночь прождать у вертолётов, а затем отвезли обратно в базовый лагерь, где мы продолжали ждать. Наступило 5-е число, а мы по-прежнему ждали, когда прояснится. Мы уже изнемогли от ожидания. Бодрость духа падала. Мы начали думать. Становилось всё труднее и труднее обуздывать воображение, из-за которого дожидаться начала наступления становится эмоционально невыносимо.

Кое-кто пытался притвориться больным. Им неизменно это не удавалось. У одного морпеха произошёл нервный срыв, и глядеть на это было неприятно. Он был ветераном сражения в долине Чулай, после него несчётное число раз выходил на патрулирование, и вдруг он закричал, свалился на землю и начал кататься в грязи, со всхлипыванием выкрикивая, что больше не может. Остальные бойцы роты застыли по стойке "смирно", многие и сами были на грани срыва. Затем к этому морпеху грузной походкой подошёл сержант Хоум, пнул ему по рёбрам и поднял на ноги. "Ты, ссыкун! -- проревел Хоум. -- Терпи, гондон зассанный, понял?" Лицо Хоума с торчащими усами побагровело от ярости. Он яростно встряхнул морпеха. "Трус ты грёбаный, будешь драться и всё стерпишь. Столько же, сколько я". Схватив морпеха за грудки, он тряс его будто тряпичную куклу.

"Понял, грёбаный ты трус? Терпеть будешь, столько же, сколько и я". Никто из нас и пальцем не шевельнул, чтобы остановить Хоума, потому что нам было так же до ужаса страшно. И мы знали, что страх такого рода сродни заразной болезни, а этот морпех -- её переносчик. И потому тряси его до полусмерти, сержант Хоум. Бей его, пинай его, вышиби из него этот вирус, пока он не успел распространиться.

И лекарство это подействовало. Морпех выздоровел, его страх перед сражением был задавлен страхом посильнее -- страхом перед здоровенным как бык Хоумом.

Раздался голос комендор-сержанта Стронга: "Рота "Чарли", становись! Седлай коней и по машинам. Давай-давай, живее там".

-- Ну да, конечно, ганни, -- сказал какой-то морпех. -- Поспешай и жди.

-- Хорош болтать, девчонки, резче по машинам.

Тёмное скопление солдат пришло в движение под поскрипывание лямок и побрякивание винтовок, они потянулись к колонне, чавкая ботинками по грязи. Почихав, двигатели грузовиков ожили и вскоре монотонно заурчали. Я взвалил на спину рюкзак, и тут Макклой обнял меня рукой за плечи.

-- Ну, на этот раз мы им покажем, Пи-Джей. Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом!

Я засмеялся. По всей видимости, ничто не могло притушить его романтический пыл. У этого стройного уроженца штата Кентукки с волосами цвета соломы в голове был некий механизм, небьющаяся призма, обращавшая самые грубые реалии войны в нечто романтически-цветастое. Мертвецы были для него не изувеченными разлагающимися трупами, но исключительно героями, павшими смертью храбрых в бою. Вот и сейчас: мы должны были пойти в наступление, где вполне могли погибнуть, а он мнил себя принцем Хэлом, готовым снова ринуться в пролом.

Колонна покатила по неровной дороге, колёса грузовиков пробуксовывали, теряя опору в мягкой грязи. Мы ехали не включая огней, разве что время от времени водители мигали фарами по избежание столкновений. Трёхосники медленно пробивались вперёд по раскисшей дороге, водители лихорадочно переключали передачи, и шум моторов то поднимался от низкого рёва до визга, то снова опускался до рёва, и заново обращался в визг. Мы проехали через деревню, где на дороге, тянувшейся между островков раскидистых деревьев, было черным-черно, как под сводом. Водители то включали огни, то выключали, то включали, то выключали. Во время этих вспышек фар видна была пелена холодившего нас дождя. На какое-то мгновение высвечивались и тут же пропадали лица, винтовки, блестящая листва придорожных деревьев. Невидимые из-за темени буйволы встречали рёвом проезжаюшие машины. Колонна свернула на дорогу, которая огибала высоту 327 и вела далее к аэропорту. Здесь, на возвышенном месте, дорога была посуше, и грузовики набрали скорость. На фоне неба мелькнул снаряд. Несколько секунд спустя мы услышали долгое, скорбное эхо взрыва. На крутом повороте водители снова начали включать и выключать фары, и я смог разглядеть бойцов в грузовике, шедшем перед нашим. Морпехи сидели, прислонившись к деревянным поручням. Некоторые спали, и их вялые тела бросало на соседей при рывках грузовика. Пулемётчик сидел сгорбившись у своего М60, стоявшего на сошках на полу кузова. Патроны в ленте блестели, напоминая ряд длинных острых зубов. Аллен сидел у задней двери, зажав винтовку вертикально между коленями. Лицо его было исполнено решимости, злобы и грусти -- лицо ветерана, направляющегося туда, где он уже бывал, и далеко не один раз. Затем фары выключились, и виднелись лишь силуэты людей и стройные очертания винтовочных стволов. Бойцы в грузовике снова стали сборищем людей без лиц, не более того.

Рота "Чарли" добралась до аэродрома в очень ранний утренний час. Пока мы высаживались с грузовиков, прибыли рота "D" и штабная группа батальона. Выглядело всё несколько таинственно и драматично: урчат грузовики, звучат команды "Становись!", с грохотом откидываются задние борта машин, и очень много трудноразличимых людей, встающих в строй. Вертолёты стояли, прижавшись к взлётно-посадочной полосе, и их раскинутые поникшие лопасти походили на крылья парящих ястребов.

Рота "С" построилась, несколько минут постояла по стойке "смирно", затем ей приказали отдыхать. Мы какое-то время подождали, снова прозвучала команда "смирно!", поступил приказ разбиться на вертолётные группы. Рота перестроилась в группы по восемь человек с чёткостью школьного оркестра, исполняющего номер в перерыве спортивного матча. Мы снова подождали, затем группы были отправлены по местам посадки в вертолёты, потом их отвели обратно на площадку сбора, а затем опять по местам посадки. Всё шло по тому же распорядку, что и в предыдущие две ночи. Нил приказал роте отдыхать не разбивая строя. Продрогнув под дождём, мы закутались в свои пончо и заснули (или попытались заснуть). Вертолёты будоражили моё воображение. Я представил себе чёрные облака разрывов зенитных снарядов в небе, падающие, пылающие вертолёты, тела, высыпающие из них в воздух. Да уж, перед выходом на выполнение боевой задачи от страха не уйдёшь. Можно лишь держать его под контролем и не терять головы. Поэтому я стал думать о задаче, поставленной моему взводу -- закрепиться на возвышенности на южной границе района десантирования и удерживать позицию, пока не высадятся остальные силы батальона. Заставив себя думать только об этом, и ни о чём другом, я внутренне успокоился и уснул.

Занялся рассвет, и лучи восходящего солнца просачивались сквозь серые тучи, словно кровь через грязную временную перевязку. Промокшие, до смерти уставшие, мы прождали всё утро. Начало проясняться. Стало очень жарко, но солнце было как бальзам на суставы и мышцы, оцепеневшие от сырости под муссонным дождём. Вскоре после полудня сверху сообщили о принятом решении: нам следовало рискнуть и начать наступление в светлое время суток. Двигатели вертолётов, прогревшись, ровно зарокотали, и, со смешанными чувствами облегчения и страха, мы расселись по вертолётам.

Двадцать пять миль они покрыли за четверть часа. Под нами лежала долина: полоса ярко-зелёных рисовых чеков, протянувшаяся между двумя мрачными горными хребтами. Я глядел на реку Вугиа, светло-коричневую под солнцем, полоску джунглей вдоль её берегов, крыши хижин в деревнях, видневшихся кое-где в джунглях, красную дорогу, проходившую мимо этих деревень, пару изрезанных безжизненных холмов посреди окружавших их рисовых полей, и островок покрытого грязью продолговатого возвышенного участка, похожего на миниатюрный хребет -- его должен быть удерживать мой взвод. Вертолёты начали снижаться по кругу малого радиуса, и стали виды горы с южной стороны долины, затем горы с севера, они мелькали в квадратном проёме открытой двери как слайды на экране. Центробежная сила вдавила нас в матерчатые откидные сиденья. Полёт выровнялся. Я осматривал небо в поисках тёмных облачков от огня зениток, но таковых не нашёл. У меня свело живот, когда вертолёт резко пошёл вниз, готовясь высадить десант для наступления. Коффелл поднёс руки рупором ко рту и прокричал: "Исходный рубеж, заряжай!" Морпехи зарядили винтовки, но хлещущий ветер и шум от двигателя заглушили звуки, издаваемые затворами. Мы в очередной раз перешли черту, разделявшую мир относительной стабильности и мир, где стабильности не было вовсе, мир, где в любое мгновение могло произойти что угодно.

Сидя возле двери и глядя на набегающую зелень, я услышал приглушённые хлопки огня из стрелкового оружия и увидел облачко дыма, вздымающееся на границе района высадки. На другом конце возникло ещё одно облачко. С высоты, на которой мы летели, разрывы мин походили на серые распускающиеся цветы. Вертолёт продолжал снижаться под треск и хлопки стрелкового оружия. Миномёты больше не стреляли, но это было слабым утешением: первые две мины могли быть пристрелочными. Вьетконговцы могли и подождать, пока мы все не соберёмся. Огонь из винтовок не прекращался, и похоже было на старую рекламу "Райс Криспиз". Щёлк. Трах. Бах. Вертолёты уже летели горизонтально, несясь примерно в ста футах над землёй. На некотором удалении я заметил двух или трёх вьетконговцев, которые бежали к зарослям, намереваясь там укрыться. Расстегнув ремешки касок, морпехи цепочкой присели за мной. Они сидели с напряжёнными лицами в ожидании момента, когда взметнётся сигнальная ракета, и они ринутся вперёд через дверь.

При атаке с высадкой из вертолётов в горячем районе десантирования человек эмоциональное состояние человека подвергается намного более сильному воздействию, чем при обычном наземном наступлении -- из-за замкнутости пространства, шума, скорости, и, что важнее всего -- из-за ощущения полной беспомощности. На первый раз всё это действует в какой-то степени возбуждающе, но потом уже становится одним из самых неприятных переживаний, которым подвергает человека современная война. На земле судьба пехотинца хоть как-то зависит от него самого, по крайней мере, так ему кажется. В вертолёте под обстрелом у него даже иллюзии этой нет. На него действуют бездушные силы тяготения, баллистики, механики, его самого одновременно раздирают самые разные, противоречивые эмоции. В замкнутом пространстве его терзает клаустрофобия: ощущение того, что ты заперт внутри машины и ничего не можешь с этим поделать, невыносимо, но ему приходится это терпеть. И, терпя, он начинает ощущать слепую ярость по отношению к силам, которые сделали его беспомощным, однако ему надо держать эту ярость под контролем, пока он не покинет вертолёт и снова не окажется на земле. Он страстно стремится оказаться на земле, однако желание это противоречит осознанию того, что там опасно. Но эта опасность в то же время и манит его, потому что он знает, что сможет преодолеть свой страх лишь столкнувшись с ним лицом к лицу. И тогда его слепая ярость сосредоточивается на людях, от которых исходят эта опасность и этот страх. Она концентрируется внутри него, и посредством неких процессов преображается в яростную решимость сражаться до тех пор, пока эта опасность не прекратит своё существование. Но эта решимость, которую иногда называют отвагой, неотделима от породившего её страха. И даже степень её определяется степенью страха. Она, по сути, является сильнейшим желанием перестать бояться, избавиться от страха путём устранения его источника. Эта внутренняя, эмоциональная война, порождает настолько сильное внутреннее напряжение, что его можно сравнить с сексуальным. Его нельзя переносить долго -- настолько оно болезненно. И солдат может думать лишь о том мгновении, когда сможет покинуть это заключение, где он бессилен, и излить это напряжение. Все остальные соображения, о правоте или неправоте того, что он делает, о вероятности победы или поражения в сражении, о цели этого сражения или её отсутствии, становятся настолько абсурдными, что значат уже меньше, чем ничего. Ничто больше ничего не значит, кроме этого последнего, самого важного мгновения, когда он выпрыгивает из вертолёта навстречу бешеному катарсису, который для него и желанен, и ужасающ.

* * *

Взвод, по крайней мере большая его часть, залёг на склоне серповидного хребта и вёл огонь по зарослям, из которых вьетконговцы стреляли по вертолётам, с которых высаживалась оставшаяся часть батальона. Лес начинался прямо перед нами, ярдах в двухстах, за рисовыми чеками, а район десантирования -- за нами на том же расстоянии. Я не помнил, как мы добрались до того места, помнил лишь, как все повыпрыгивали из вертолёта в грязную воду, доходившую до пояса, спотыкаясь, неуклюже продвигаясь вперёд под пулями, рассекавшими воздух над нашими головами, и как затем мы полезли на скользкий хребет, при этом ниже пояса мы все промокли и продрогли, а выше пояса обливались потом из-за жары. В неразберихе высадки несколько моих бойцов потерялись. Я их видел, они сбились в кучу, неуклюже ковыляя по дамбе, по краю ирригационного канала. Я закричал им, чтобы они рассредоточились, но они меня не слышали. Две мины из миномёта красноречиво разорвались впереди. Ещё две упали позади нас, разорвавшись с характерным противным уханьем. Я спустился и побежал вдоль дамбы к этим заплутавшим. "Эй, вы там, рассыпаться! -- закричал я. -- Да чёрт, рассыпаться. Сюда давай. Бегом, бегом, бегом!!!" Я схватил одного из них, ничего не понимавшего стрелка, за воротник, и швырнул его с дамбы в чек. "Сюда, -- сказал я. -- Давай-давай, бегом. Нас обстреливают". Спотыкаясь как пьяные, они побежали за мной к хребту. Мы начали спешно взбираться на холм с тыльной стороны, оскальзываясь на липкой густеющей грязи. С десяток мин ударило в склон, обращённый к противнику, и в воздух взметнулись брызги грязи, запели стальные осколки. Мы бросились на землю. Дым от мин тянулся по хребту, в воздухе стоял запах бризантной взрывчатки. Позади нас разорвалось ещё несколько мин. Джоунз, залёгший рядом со мной, произнёс: "Взяли нас в вилку, сэр. Запросто можем тут погибнуть, на долбаном этом холме".

Но мы не погибли, потому что противник брать нас в вилку не стал. Вместо этого он перенёс огонь в район десантирования. Там всё было как на батальной картине. Последние вертолёты взлетали, поднимаясь с опущенными носами и закладывая крутые виражи на фоне тёмно-зелёных гор. Морпехи рассыпались по рисовым чекам, некоторые растянутыми стреловыми цепями, некоторые сбившись в неровные шеренги. Мины рвались между ними. Из-за поросших травой пригорков, протянувшихся цепочкой к западу от посадочной площадки, стрекотали автоматы. Пули чиркали по светло-зелёным чекам, одна из наших мин, начинённых белым фосфором, выжгла землю у горстки пальм на верхушке одного из пригорков, бело-оранжевые полоски дугами взметнулись над грациозными деревьями. Группа стрелков цепью продвигалась вперёд по затопленному полю, бойцы шли по грудь в воде, держа оружие над головой; и едва они начали взбираться на дамбу, как пропали из виду в облаке дыма от разорвавшейся мины. Один из тех морпехов взлетел в воздух и шлёпнулся на бок, его винтовка, издалека походившая на тонкую палочку, плавно отлетела в противоположном направлении.

Тяжёлая мина ударила в чек между моим взводом и лесом. Позади нас кучкой бежали морпехи, пригнувшись, как это делают солдаты под огнём. Некоторые несли рации, и высокие качающиеся антенны представляли собой заметную цель. Я изо всех сил закричал им, чтобы они рассыпались. Они двигались, плотно сбившись в кучку, и один из моих морпехов сказал: "Это штаб батальона. Крысы грёбаные, не врубаются, что огребут сейчас". Я снова изо всех сил закричал им, но они или слышали, или просто-напросто не обращали на меня внимания. И только я решил в третий раз попробовать до них докричаться, как их всех поглотил клуб дыма и облачка измельчённой земли. "Крамп-крамп-крамп" -- рвались мины, и люди падали или вылетали из клубов дыма. Издалека, приглушённые расстоянием, через поле доносились крики "Санитара! Санитара!" Там был штаб батальона, и почти все они погибли. Сержант по оперативным вопросам, мастер-сержант, прошедший три войны, остался лежать в грязи с оторванной ногой. Офицер по оперативным вопросам был ранен в пах. Офицер по артиллерии получил тяжёлые ранения в лицо и голову. В общем и целом штаб потерял восемь офицеров и несколько рядовых и сержантов. Серьёзных ранений удалось избежать одному полковнику Хэтчу. А тем временем мины всё летели, и трещало стрелковое оружие.

Мы услышали глухой звук, как будто кто-то кашлянул, затем ещё один. Через несколько секунд неподалёку от нас разорвались две 60-миллиметровые мины. "На этот раз слышал, -- сказал капрал. -- Слышал их".

-- Они в лесу? По-моему, в лесу.

-- Самое место для миномётов, лейтенант. Хотя...

Я насквозь промок от пота, а во рту было такое ощущение, как будто туда засунули кухонную металлическую мочалку. Штаб батальона был уничтожен почти целиком. Рота "D" несла потери, наших прижали к земле. Мой взвод должен был удерживать хребет до получения другого приказа, но я чувствовал, что обязан что-то предпринять. Я связался с Нилом по рации и спросил, не могла ли батарея 4,2-дюймовых миномётов, выделенная в поддержку батальону, обстрелять заросли. Я не был уверен в том, что миномёты противника находятся там -- вьетконговцы, по своему обыкновению, себя не обнаруживали -- но 4,2-дюймовые могли, по крайней мере, подавить автоматную стрельбу вьетконговцев. Нил ответил, что наши миномёты открыть огонь не в состоянии, и, потому что мы были далеко за пределами радиуса действия артиллерии, он принял решение вызвать авиацию для нанесения удара с воздуха.

Самолёты появились через несколько минут -- три "Скайхока" пронеслись над нами на низкой высоте. "Баунд Чарли-2, -- сообщил по радио командир звена, -- Я Плейбой. Обозначьте свои позиции авиасигнальными полотнищами, цель -- "вилли-питером". Мы разложили оранжевые переливающиеся полотнища и запустили в заросли гранату, снаряженную белым фосфором. Первый из группы коренастых тускло-серых самолётов заложил вираж и стрелой понёсся по направлению к столбу белого дыма. Вьетконговские пулемётчики открыли по нему бешеный огонь. Две бомбы отцепились от его крыльев и закувыркались в воздухе. Первая не сработала, а вторая взорвалась так, что земля под нами подпрыгнула. Бойцы мои шумно зааплодировали, однако мины противника продолжали разрываться в районе десантирования. Над целью прошёл второй "Скайхок", сбросив ещё две бомбы в столб чёрного дыма, поднимавшегося с того места, где взорвалась первая бомба. Одна из двухсотпятидесятифунтовых бомб упала на деревню за леском. С огромной силой в воздух взметнулись дым, земля, черепица, куски бетона, горящие пальмовые листья с крыш, ветки с деревьев. "Плейбой, Плейбой, -- сообщил я. -- Я Баунд Чарли-2. Последняя -- перелёт. Следующую в лес уложи".

-- Вас понял, -- ответил пилот, и меня охватило головокружительное ощущение своего могущества. Эти машины были в моей власти.

С пронзительным свистом, над самыми верхушками деревьев, на цель зашёл третий самолёт. Два контейнера с напалмом оторвались от бомбодержателей "Скайхока" и полетели, кувыркаясь, в лес; самолёт "бочкой" пошёл вверх, а красно-оранжевый напалм расцвел как огромный цветок мака.

-- Здорово! Здорово! -- радостно воскликнул я. -- Прямо на них!

Клубы напалма поднялись из-за деревьев, грязный дым увенчивал полыхающий шар. Миномётный обстрел прекратился. И в этот же миг три вьетконговца выскочили из кустов. Они побежали по дамбе друг за другом, направляясь к соседней рощице, чтобы укрыться там. "Бей их! Бей вон тех! Смерть им!" -- закричал я пулемётчикам, стреляя из своего карабина по бегущим людям в тёмной форме, до которых было двести ярдов. Пулемётчики открыли огонь, нащупывая очередями вьетконговца. Пули взметнули цепочку фонтанчиков на поверхности рисового чека, затем осыпали дождём первого вражеского солдата, упавшего на колени. Издав воинственный клич, я направил карабин на второго, и в это мгновение по нему хлестнула струя трассеров из пулемёта. Я увидел, как он свалился. В это время первый вьетконговец, так и не поднявшись с колен, неуклюже свалился за дамбу, за которой укрылся третий. Он полз с той стороны дамбы, виднелась лишь самая верхняя часть его спины. То, что было после, произошло очень быстро, но когда я вспоминаю об этом, перед моими глазами мучительно медленно разворачивается тот смертельный балет с участием никем и ничем не защищённого человека и беспощадной машины. Мы прицельно стреляем в солдата противника, но прекращаем огонь, когда один из "Скайхоков" заходит в атаку на лес. Нос самолёта слегка наклонён к земле, видны мерцающие оранжевые огоньки, это миниган, самолётная пушка, которая выпускает разрывные 20-мм пули с такой скоростью, что звук её походит на бензопилу. Пули, бьющие по зарослям и рисовому чеку при невероятном темпе стрельбы в сто выстрелов в секунду, вздымают полупрозрачную завесу из дыма и водяных брызг. Сквозь эту завесу видно, как вьеткоговец, укрывавшийся за дамбой, поднимается и садится, вытянув руки вверх в позе человека, о чём-то умоляющего бога. Кажется, что он обращается с мольбой о милосердии к пронзительно визжащей машине, пролетающей всего лишь в сотне футов над ним. Но самолёт пикирует на него, ещё раз открывает пушечный огонь и разносит его в клочья. Самолёт улетает, набирая высоту. Я рассматриваю убитого в бинокль. Всё, что осталось от третьего вьетконговца -- несколько размётанных в разные стороны кучек окровавленных тряпок.

* * *

После боя в районе десантирования роты "C" и "D" начали наступать по долине, продвигаясь к блокирующей позиции, занятой ротой "B" на удалении в несколько миль. Мы с трудом тащились по чекам под беспощадным солнцем. Противник сопротивления не оказывал, но длилось это недолго. После обеда рота "Чарли" получила приказ проверить деревню Хана, одну из крупных деревень, стоявших по берегам реки Вугиа. Сделать это оказалось чертовски непросто, потому что по деревне вдоль и поперёк тянулись живые изгороди, колючие и труднопреодолимые, как заграждения из колючей проволоки. Нам пришлось прорубать проходы с помощью мачете или проделывать их гранатами, а там, где мачете и гранаты не помогали, мы шли в обход изгородей и натыкались на другие. В результате рота разбилась на группки людей, которые не знали, куда идти дальше и натыкались друг на друга, осыпая проклятиями и друг друга, и колючки, впивавшиеся в кожу и раздиравшие одежду.

Отделение сержанта Прайора обнаружило крупный схрон с рисом, медикаментами и военной формой. Всё это хранилось в плохо замаскированной яме, рис -- в жестяных банках, медикаменты -- в металлических аптечках, а форма -- в перевязанных тюках. Всего там было с тонну продуктов и припасов. Связавшись с Нилом по рации, я спросил его, не сможет ли он выслать вертолёт, чтобы всё это вывезти. Нет, ответил он, времени нет. Операция и так идёт с отставанием от графика. Рота должна прибыть к первой цели, высоте 52, к такому-то и такому-то времени. Вперёд!

"Вперёд! -- сказал я Прайору. -- Чоппера не будет".

Сержант в разодранных брюках обернулся ко мне с сердитым выражением на обожжённом солнцем лице. "То есть бросить всё это добро? Да ни за что я его Чарли не оставлю, сэр. На кой хер тогда нас послали эту деревню проверять?"

"Ладно. Уничтожь всё на месте и выдвигай своих". Я вручил ему две гранаты с белым фосфором.

Он забросил их в схрон, который загорелся. Загорелся и дом, стоявший по соседству -- куски выброшенного взрывом фосфора упали на лиственную крышу. Всего за несколько секунд пламя охватило дом, и искры от него полетели на соседнюю хижину, которая тоже загорелась. Из неё с воплями выскочили четыре женщины. Сквозь вопли я услышал крики военных инженеров, приданных роте: "Берегись, взрываю!" На краю деревни они обнаружили комплекс бетонных бункеров и намеревались взорвать его тротиловыми зарядами. Когда раздались взрывы, женщины в ужасе бросились на землю и закрыли уши руками. Когда от второго взрыва содрогнулась земля, и на их головы обрушился дождь из земли и бетонной крошки, он снова завопили.

С тростниковых плантаций, располагавшихся сбоку от деревни, по нам открыли огонь снайперы, и треск выстрелов был почти не отличим от звуков, с которыми лопались бамбуковые каркасы горящих хижин. Полыхало уже шесть или семь домов, и языки пламени лизали кроны деревьев. Взводы Корси и Маккенны бросились вперёд. Мой взвод продолжал проверять деревню. Ко мне подошёл капрал с покрытым копотью лицом. Он вёл вьетнамца, направив на него оружие.

"Поймали сукина сына, убежать хотел, -- сказал капрал. -- Что с ним делать?"

Мужчина, на вид лет сорока, был одет в рубашку цвета "хаки" и чёрные брюки. "Школа учить. Не Ви-Си", -- сказал он.

-- Охотно верю. Свяжи и отведи шкиперу, -- сказал я капралу. Выражение его лица мне не понравилось, и я добавил: "Живым. Сдашь шкиперу живым".

-- Есть, сэр, -- ответил капрал. Он стянул рубашку вьетнамца с плеч и связал ему руки рукавами. Этот школьный учитель, бывший, как выяснилось, политруком местного вьетконговского батальона, обладал сложением борца, выступающего "в весе мухи".

-- Не Ви-Си. Школа учить, -- твердил он уводившему его морпеху. Оба они задыхались от дыма.

В деревне стало страшно жарко, как в топке, и воздух обжигал лёгкие. Прайор подтолкнул по направлению ко мне двух истерично рыдающих молодых женщин.

-- Лейтенант, надо взять эту парочку. Я руки пощупал -- мягкие, ни одной мозоли. Ни черта они не крестьянки.

Не успел я ответить, как инженеры снова закричали: "Берегись, взрываю!" Мы бросились на землю. По ушам ударил очередной взрыв. Девушки с воплями упали и начали кататься по пыльной земле. Прайор поднял их на ноги, одной рукой схватил одну, другой -- другую, и грубо встряхнул обеих. "Хватит, -- сказал он. -- Хватит уж вопить, чёрт возьми". Он обернулся ко мне: "Что делать с ними, лейтенант?"