Медико-тактическая характеристика поражающих факторов современных видов оружия 3 страница

Бруно не успел как следует поразмыслить над тем, что он скажет отцу, но слова уже сорвались у него с языка, и теперь, когда они закачались в воздухе, его одолевали сомнения: кажется, отцам такого не говорят. Но вот они, слова, уже сказанные, и не в его силах вернуть их обратно. Бруно испуганно проглотил слюну. Отец молчал, и спустя несколько секунд Бруно искоса взглянул на него – отец смотрел на сына с каменным выражением лица. Мальчик облизнул губы и отвернулся. Он чувствовал, что сейчас не время затевать с отцом игру в гляделки.

Тяжелое молчание длилось минуты две-три, затем отец медленно поднялся с кресла и направился к своему рабочему месту, сигарету он оставил в пепельнице.

– Любопытно, что это было: смелый поступок с твоей стороны или всего лишь неуважение. – Голос отца звучал тихо и спокойно, словно он разговаривал сам с собой. – Возможно, мне следует тебя похвалить.

– Я не хотел…

– Но сейчас ты помолчишь и послушаешь меня, – повысив голос, перебил отец, ведь правила, принятые в нормальной семье, на него не распространялись. – Я старался щадить твои чувства, Бруно, потому что понимаю: переезд дался тебе тяжело. И я внимательно выслушал тебя, хотя молодость и неопытность подталкивали тебя к неподобающим выражениям. И ты не мог не заметить, что я не отреагировал ни на одно из твоих дерзких высказываний. Но настал момент, когда тебе придется просто смириться с тем…

– Не хочу смиряться! – закричал Бруно и ошалело заморгал. У него и в мыслях не было выкрикнуть такое. Он не переставал удивляться самому себе.

На всякий случай Бруно подобрался, изготовившись дать деру. Но похоже, сегодня отца ничем нельзя было разозлить, – и если бы Бруно был честен с самим собой, он бы признал, что отец крайне редко злился; наоборот, он становился непробиваемо спокойным и недосягаемым, и в результате всегда брал верх. Вот и теперь, вместо того чтобы накричать на сына, а потом гоняться за ним по дому, отец лишь покачал головой, давая понять, что их спор окончен.

– Возвращайся к себе, Бруно. – Невозмутимый тон отца означал: возражать бесполезно.

Бруно встал, опасаясь, что вот-вот расплачется от бессилия. У двери он задержался и, обернувшись, задал последний вопрос.

– Папа… – начал он.

– Бруно, я не желаю… – раздраженно оборвал его отец.

– Я о другом хочу тебя спросить, – поспешно заверил Бруно. – Совсем о другом.

Отец вздохнул, что означало: Бруно позволено задать вопрос, но на этом все препирательства прекращаются.

Бруно хорошенько обдумал свой вопрос, тщательно подобрал слова, ему не хотелось, чтобы его обвинили в грубости или нахальстве.

– Кто эти люди, что тут живут?

Вопрос слегка озадачил отца.

– Военные, Бруно. И секретари. Мои подчиненные. Ты почти всех видел и раньше.

– Нет, я не о них. Люди, которых я видел из окна в моей комнате. Там, чуть подальше, в таких низеньких длинных домах. Они все одинаково одеты.

– Ах, эти. – Отец взмахнул рукой и коротко улыбнулся. – Эти люди… Видишь ли, Бруно, они и не люди вовсе.

Такого поворота Бруно никак не ожидал и совершенно не мог взять в толк, что отец имеет в виду.

– Разве? – вымолвил он.

– По крайней мере, не в нашем понимании, – продолжал отец. – Но тебя их присутствие не должно беспокоить. К тебе они не имеют никакого отношения. И ничего общего с тобой у них нет и не может быть. Обживайся в своем новом доме и веди себя хорошо – вот все, чего я прошу. Смирись с положением, в котором ты оказался, и тебе станет намного легче.

– Да, папа, – отозвался Бруно. Объяснения отца его не удовлетворили.

Он открыл дверь, но его окликнули. Отец стоял и смотрел на него, приподняв бровь, словно сын о чем-то позабыл. Бруно тотчас же вспомнил, стоило отцу подать знак, и отчеканил заученную фразу, совсем как взрослый.

Он вытянулся в струну, вскинул правую руку, щелкнул каблуками и выговорил четко и звучно, насколько мог, – изо всех сил стараясь походить на отца, – те самые слова, которыми тот всегда прощался с военными:

– Хайль Гитлер!

В представлении Бруно, это был еще один способ сказать: «Что ж, до свидания и всего хорошего».

Дня два спустя Бруно лежал на кровати в своей комнате, пялясь в потолок. Побелка потрескалась и отваливалась кусками. В их берлинском доме такого безобразия никогда не бывало, краска и штукатурка лежали ровно и подновлялись каждый год, летом, когда мама приглашала маляров. Бруно лежал, глазел на затянутые паутиной трещины и, щурясь, пытался высмотреть, что в них прячется. Ему чудилось, что в промежутках между побелкой и потолком обитают насекомые, это они разрушают потолок, усердно прогрызают трещины, в которые они могли бы протиснуться и выползти наружу, а потом сбежать через окно. Никто, подумал Бруно, даже насекомые не хотят жить в Аж-Выси.

– Все здесь ужасно, – громко сказал он, хотя некому было его услышать. Но оттого, что он произносил вслух свои мысли, ему становилось как-то полегче. – Ненавижу этот дом. Ненавижу эту комнату и побелку тоже ненавижу. Все здесь мне противно. Все без исключений.

Стоило ему закончить свою речь, как в комнату вошла Мария со стопкой его одежды, выстиранной, высушенной и отглаженной. Увидев Бруно на кровати, она остановилась в нерешительности, но затем, потупившись, молча направилась к шкафу.

– Добрый день, – приветствовал ее Бруно.

Хотя беседовать с горничной – далеко не то же самое, что болтать с друзьями, но больше ему не с кем было поговорить, и лучше уж обзавестись собеседником, чем разговаривать с самим собой. Гретель куда-то пропала, и Бруно уже начал беспокоиться, как бы не тронуться умом со скуки.

– Здравствуй, Бруно, – отозвалась Мария, раскладывая его одежду – майки, брюки, белье – по разным ящикам и разным полкам.

– Подозреваю, перемены в нашей жизни не радуют тебя так же, как и меня, – сказал Бруно. Мария обернулась. Судя по выражению ее лица, она не понимала, к чему он клонит. – Все это, – пояснил Бруно, садясь в кровати и обводя рукой комнату. Все здесь. Ужасно, правда? Тебя не тошнит от этого места?

Мария собралась что-то сказать, но задумалась, подыскивая подходящие слова, и в итоге вовсе отказалась от этой затеи, крепко сомкнув губы. Бруно знал ее почти всю свою жизнь – она поступила к ним, когда ему было три года, – и в целом он с ней ладил, но Мария никогда не проявляла каких-либо признаков живого существа. Она просто работала, полировала мебель, стирала белье, помогала закупать продукты и стряпать, иногда отводила его в школу и забирала оттуда. Правда, такое случалось, когда Бруно было восемь лет; когда же ему исполнилось девять, он счел себя достаточно взрослым, чтобы добираться до школы и обратно самостоятельно.

– Разве тебе здесь не нравится? – подала наконец голос Мария.

– Нравится? – Бруно издал смешок. – Нравится? – повторил он погромче. – Конечно, нет! Здесь мерзко. Заняться нечем, не с кем поговорить, не с кем играть. Неужто ты рада, что мы переехали сюда? Рада? Ни за что не поверю!

– Мне не хватает берлинского сада, – ответила Мария, но на совсем другой вопрос. – Иногда, в теплую погоду, я любила там сидеть в обеденный перерыв у пруда в беседке, увитой плющом. Там были такие чудесные цветы. И запахи. Над цветами кружились пчелы, но к человеку они никогда не пристанут, если их не трогать.

– Значит, тебе здесь не нравится? – допытывался Бруно. – Тебе здесь плохо, как и мне?

Мария нахмурилась.

– Это неважно.

– Что неважно?

– Мое мнение.

– Конечно, важно, – рассердился Бруно. Она будто нарочно его изводит. – Ты ведь член семьи, правда?

– Не уверена, что твой отец согласится с этим утверждением. – Слова Бруно тронули ее, и она даже позволила себе улыбнуться.

– Значит, так. Тебя привезли сюда против твоей воли, как и меня. И вот что я тебе скажу: мы все в одной лодке, и эта лодка течет.

На миг Бруно показалось, что вот сейчас Мария и впрямь скажет, что же она на самом деле думает. Она положила неразобранную одежду на кровать и сжала пальцы в кулак, словно ее что-то сильно разозлило. Открыла рот, но так и замерла, будто испугавшись того, что могла бы сказать, дай она себе волю.

– Пожалуйста, Мария, не молчи, – взмолился Бруно. – Ведь если мы все будем заодно, тогда мы сможем убедить папу отправить нас домой.

Не говоря ни слова, горничная отвернулась, уныло покачала головой, а потом опять посмотрела на Бруно.

– Твой отец хочет нам всем добра. Ты должен доверять ему.

– Но как я могу ему доверять? – возразил Бруно. – По-моему, он совершил страшную ошибку.

– Пусть так, но не нам судить.

– Когда я совершаю ошибки, меня наказывают, – не унимался Бруно. Выходит, правила, которые дети обязаны исполнять, взрослым нипочем (хотя именно они эти правила устанавливают), и это обстоятельство выводило Бруно из себя. – Папа – дурак, – добавил он едва слышно.

Мария вздрогнула, а затем шагнула к Бруно, в испуге прикрывая рот рукой. Она оглянулась на дверь, чтобы удостовериться, что в коридоре никого нет и никто не слыхал слов Бруно.

– Никогда не говори так о своем отце.

– А почему нет? – Бруно было немного стыдно за то, что он сказал, но если никому нет дела до того, что он думает и чувствует, он не собирается сидеть и покорно выслушивать нотации.

– Потому что твой отец хороший человек. Очень хороший человек. Он заботится обо всех нас.

– Он притащил нас сюда, в это дикое место. И это ты называешь «заботиться»?

– Твой отец много чего сделал в своей жизни. Много такого, чем ты можешь гордиться. Если бы не он, где бы я была сейчас?

– В Берлине, где же еще, – разъяснил Бруно. – Работала бы в хорошем доме. Обедала под плющом и не трогала пчел.

– Помнишь, как я к вам пришла? – тихо спросила Мария, присаживаясь на край его кровати, чего раньше никогда не делала. – Впрочем, откуда тебе помнить, ты ведь был совсем маленький. Твой отец не прогнал меня, но помог, когда я нуждалась в помощи. Дал мне работу, дом, пищу. Ты и вообразить не можешь, каково это, когда тебе нечего есть. Ты ведь никогда не голодал, верно?

Бруно насупился. Как раз сейчас он бы с удовольствием заморил червячка, но, глянув на Марию, забыл про еду, вдруг сообразив, что ничего о Марии не знает, а ведь у нее наверняка есть своя жизнь, а у этой жизни своя история. Для него она всегда была только горничной в их семье, а кем она была раньше, он понятия не имел. Вряд ли он даже когда-нибудь видел ее одетой иначе, не в форменное платье горничной. Но если подумать, вот как он сейчас думает, то становится яснее ясного: ее жизнь не может складываться только из обязанностей прислуги. Наверняка у нее имеются какие-то мысли в голове, как и у него самого. И она скучает по чему-нибудь; по друзьям, к примеру, с которыми давно не виделась, как и он. И очень возможно, с тех пор как сюда приехала, она плачет ночью в подушку, прежде чем заснуть, словно ребенок (понятно, к Бруно это не относится, он уже слишком взрослый и мужественный, чтобы плакать). И она довольно симпатичная, отметил Бруно и при этом почувствовал себя немного странно.

– Моя мать знала твоего отца еще мальчиком, – не спеша продолжала Мария. – Она работала у твоей бабушки. Была ее костюмершей, когда та в молодости гастролировала по Германии. Мама подготавливала ей одежду для концертов – стирала, гладила, чинила. Изумительные платья, все до одного, и как пошиты, Бруно! Каждое – произведение искусства. Теперь таких портних поискать. – Она улыбнулась воспоминанию. Бруно, набравшись терпения, ее не торопил. – Когда твоя бабушка приходила в гримерную перед выступлением, платья уже были аккуратно развешаны и ждали ее. Потом твоя бабушка состарилась, прекратила давать концерты. Мама, конечно, продолжала с ней видеться и получала от нее небольшую пенсию. Но времена тогда были тяжелые, и твой отец предложил мне работу, тогда с работой тоже было туго. Спустя примерно полгода мама серьезно заболела, ей потребовался больничный уход, и твой папа все это устроил, хотя и не обязан был. Он заплатил за больницу из своего кармана только потому, что моя мать дружила с его матерью. По этой же причине он взял меня к себе в дом. А когда мама умерла, он полностью оплатил похороны. Поэтому не называй папу дураком, Бруно. По крайней мере, не при мне. Я запрещаю.

Бруно закусил губу. Он-то надеялся, что Мария поддержит его в борьбе за отъезд из Аж-Выси, но теперь он понял, кому она на самом деле предана. И если уж говорить начистоту, он даже гордился отцом, тем, как он повел себя с Марией и ее матерью.

– Ну, – протянул он, не зная, что сказать, чтобы не выглядеть глупо, – очень мило с его стороны.

– Да. – Мария встала, подошла к окну, к тому, из которого были видны склады и люди вокруг них. – Он всегда был добр ко мне, – говорила она, глядя вдаль на людей в пижамах и на солдат, исполнявших свою службу. – В душе он очень добрый, это правда, поэтому я и не пойму… – Она по-прежнему смотрела вдаль. Внезапно голос ее дрогнул, и она умолкла; казалось, она сдерживает слезы.

– Не поймешь чего? – спросил Бруно.

– Зачем он… Как он может…

– Как он может что? – не отставал Бруно.

Внизу хлопнули дверью – с таким грохотом, что задрожал весь дом, будто выстрелили из ружья. Бруно подпрыгнул, а Мария вскрикнула. Потом они услыхали шаги: кто-то поднимался по лестнице, тяжело ступая. Шаги приближались, и тогда Бруно забрался обратно на кровать и прижался к стене, ему вдруг стало страшно, словно ему грозила расправа. Он затаил дыхание в предчувствии неминуемой беды – но это была всего лишь Гретель. Она сунула голову в приоткрытую дверь и удивилась, застав брата и горничную за беседой.

– Что тут происходит? – поинтересовалась Гретель.

– Не твое дело, – огрызнулся Бруно. – Чего тебе надо? Вали отсюда.

– Сам вали, – парировала Гретель, хотя и находилась в его комнате. Затем, прищурясь, она пристально поглядела на горничную. – Нальешь мне ванну, Мария, ладно?

– Почему ты сама не нальешь себе ванну? – возмутился Бруно.

– Потому что у нас есть горничная. – Гретель в недоумении уставилась на брата. – Для этого ее и взяли.

– Ее не для этого взяли, – орал Бруно. Встав с кровати, он двинулся на сестру. – Она здесь не для того, чтобы делать все за нас. Особенно то, что мы и сами можем сделать.

Гретель смотрела на него так, будто он рехнулся, потом перевела взгляд на Марию. Та торопливо закивала.

– Конечно, фрейлейн Гретель. Я только закончу разбирать одежду вашего брата и тотчас приду к вам.

– Надеюсь, мне не придется долго ждать.

Это прозвучало грубо. Впрочем, Гретель, в отличие от Бруно, еще не успела поразмыслить над тем, что Мария тоже человек и у нее есть чувства, как и у самой Гретель. Сестра твердым шагом удалилась в свою комнату, закрыв за собой дверь. Мария не смотрела ей вслед, но щеки у горничной порозовели.

– Я все еще думаю, что он совершил страшную ошибку, – вполголоса произнес Бруно.

Ему хотелось извиниться за поведение сестры, но он не знал, как это сделать. В таких ситуациях он всегда испытывал неловкость, потому что в глубине души был убежден, что со всеми следует обращаться вежливо, даже если этот человек на тебя работает. В конце концов, хорошие манеры еще никто не отменял.

– Даже если ты так думаешь, не говори об этом вслух, – зашептала Мария, приближаясь к нему. Она явно намеревалась добиться от него послушания. – Обещай, что не станешь.

– Но почему? – обиделся Бруно. – Я только говорю, что думаю. Я ведь имею право на это, разве нет?

– Нет. Не имеешь.

– Мне нельзя говорить, что я думаю? – Бруно не верил своим ушам.

– Нет, – не сдавалась Мария. Она уже не шептала, но шипела. – Помалкивай, Бруно. Ты и представления не имеешь, сколько горя ты можешь принести. Нам всем.

Бруно смотрел на нее во все глаза. В ее взгляде сквозило нечто вроде безумной тревоги, такого он раньше никогда не замечал, и ему стало не по себе.

– Ладно, – пробормотал он, направляясь к двери. Ему вдруг сильно захотелось избавиться от общества горничной. – Я лишь сказал, что мне здесь не нравится, и все. Надо же нам было о чем-то поговорить, пока ты раскладывала вещи. Я не сбегу, и вообще ничего такого у меня и в мыслях нет. Хотя, если бы сбежал, это было бы только правильно.

– Ну да, а твои мама и папа сошли бы с ума, беспокоясь о тебе, – сказала Мария. – Бруно, если в тебе есть хоть капля разума, ты будешь молчать. Займись уроками и делай, что папа скажет. Мы все обязаны соблюдать осторожность, пока все это не закончится. Во всяком случае, я именно так и собираюсь поступать. А что еще нам остается? Изменить мы ничего не в силах.

Внезапно и по совершенно необъяснимой причине Бруно испытал неодолимое желание заплакать. С чего бы это, удивился Бруно, и быстро заморгал, чтобы Мария ничего не заметила. Но когда он опять поймал ее взгляд, то подумал, что, наверное, сегодня что-то странное носится в воздухе – глаза Марии тоже были полны слез. Окончательно смутившись, Бруно повернулся к горничной спиной и поплелся к выходу.

– Ты куда? – окликнула его Мария.

– На улицу, – буркнул Бруно. – Куда хочу, туда и иду.

Он еле ноги волочил, но стоило ему выйти из комнаты, как скорости прибавилось. По лестнице он уже бежал во всю прыть, чувствуя, что если немедленно не выберется из дома, то упадет в обморок. Спустя считанные секунды он был уже на улице и принялся нарезать круги во дворе. Он не мог устоять на месте, он должен был двигаться – энергично, не переставая, ему надо было измотать себя. Взгляд Бруно упал на ворота, за которыми начиналась дорога, которая вела на станцию, откуда уходили поезда домой, но мысль о том, чтобы ступить на эту дорогу, сбежать и скитаться потом одному по белу свету, удручала еще сильнее, чем перспектива остаться здесь.

Шли дни, недели, о возвращении в Берлин никто и не заикался, а о том, чтобы в гости приехал Карл, или Даниэль, или Мартин, Бруно даже не мечтал, поэтому он решил, что надо бы как-то себя развлечь, иначе он медленно, но верно сойдет с ума.

Бруно знал одного человека, которого он считал сумасшедшим, звали его герр Роллер. Он был примерно одного возраста с папой и жил на одной с ними улице в Берлине, в доме за углом. Герра Роллера часто видели шагающим по улице из одного конца в другой, туда и обратно; так он мог вышагивать часами и днем, и ночью, при этом отчаянно споря с самим собой. Иногда, чрезмерно разгоряченный спором, он даже пытался ударить свою тень, которую отбрасывал на каменную стену. Бывало, герр Роллер впадал в такой раж, что колотил кулаками по кирпичной кладке, разбивая руки в кровь, после чего падал на колени и принимался громко рыдать, причитая и отвешивая себе пощечины. Пару раз до Бруно доносились те самые слова, которые ему строго-настрого запрещалось произносить, и, заслышав эти слова, Бруно переставал хихикать.

– Не надо смеяться над бедным герром Роллером, – сказала мама однажды, когда Бруно взахлеб расписывал последнюю выходку сумасшедшего. – Ему очень не повезло в жизни.

– У него не все дома. – Бруно покрутил пальцем у виска и присвистнул, жестами подкрепляя свою убежденность в чокнутости герра Роллера. – Вчера он подошел к бродячей кошке и пригласил ее на чай.

– А что ответила кошка? – спросила Гретель, намазывавшая себе бутерброд за кухонным столом.

– Ничего, – сказал Бруно. – Она же кошка.

– И все же не надо над ним смеяться, – серьезным тоном повторила мама. – Франца я знаю с детства, он был очень милым молодым человеком. Добрый, внимательный, а танцевал не хуже Фреда Астера. Но в Великую войну его тяжело ранили – в голову, вот почему он себя так ведет. И ничего смешного в этом нет. Вы и понятия не имеете, что пришлось пережить тогдашним молодым парням, как они страдали.

Бруно в ту пору было всего шесть лет, и он смутно представлял, о какой войне идет речь.

– Война была много лет назад, – пояснила мать в ответ на его вопрос. – Тебя тогда и на свете не было. Франц был одним из тех, кто воевал в окопах. Твой папа в то время был с ним хорошо знаком. Кажется, они служили вместе.

– А с папой ничего не случилось? – забеспокоился Бруно.

– Сейчас мы не о нем говорим, – отмахнулась мама. – И вообще, война – неподходящая тема для беседы. Правда, боюсь, очень скоро другой темы у нас и не будет.

С тех пор прошло три года. Бруно не часто вспоминал герра Роллера, но сейчас он был твердо уверен, что если не сделать что-нибудь стоящее, не занять чем-нибудь свои мысли, то он сам не заметит, как начнет шататься по улицам, затевая драки со своей тенью и приглашая бродячих кошек на вечеринки.

С целью как-то развлечься Бруно провел весь субботний день, сооружая для себя новый аттракцион. Чуть поодаль от дома, с той стороны, куда выходило окно Гретель, стоял огромный дуб с очень толстым стволом (Бруно из своего окна дуба не мог видеть). Высоченное дерево с мощными ветвями, достаточно крепкими, чтобы выдержать маленького мальчика. Дуб выглядел таким старым, что Бруно решил, что его посадили в далекие Средние века, историю которых он недавно начал изучать в школе и находил очень увлекательной; особенно когда рассказывали о рыцарях, искавших приключений в заморских землях, – им всегда удавалось найти что-нибудь интересное, куда бы они ни отправились.

Бруно требовались всего две вещи, чтобы соорудить этот аттракцион, – веревка и шина. Найти веревку оказалось довольно легко – ее было полно в подвале дома. Бруно недолго раздумывал, прежде чем подвергнуть себя опасности, а именно взять острый нож и отрезать столько веревки, сколько ему было необходимо. Добычу он отнес к дубу и припрятал в траве. С шиной дело обстояло сложнее.

В ту субботу ни мамы, ни папы дома не было. Мама с утра пораньше укатила в соседний город на целый день, чтобы сменить обстановку. А папу видели удалявшимся в сторону длинных домов и тех людей, за которыми Бруно наблюдал из окна. Но, как обычно, у дома стояло много военных грузовиков и вездеходов, и хотя снять покрышку с машины было невозможно, всегда оставался шанс обнаружить где-нибудь запаску.

На улице Бруно увидел, как Гретель болтает с лейтенантом Котлером, и решил, впрочем без всякого энтузиазма, обратиться к нему за советом. Лейтенант Котлер был тем самым молодым офицером, которого Бруно встретил в свой первый день в Аж-Выси, – тогда он неожиданно возник на втором этаже их дома, внимательно посмотрел на Бруно, после чего отправился своей дорогой. С тех пор Бруно не раз с ним сталкивался – лейтенант сновал по дому, будто был тут хозяином, а уж в папин кабинет входил в любое время суток, – но разговаривали они редко. Бруно не совсем понимал почему, но лейтенант Котлер ему не нравился. От него веяло каким-то холодом, и Бруно в его присутствии всегда хотелось надеть свитер. Тем не менее обратиться больше было не к кому, и Бруно, потоптавшись немного, направился к лейтенанту. Главное, собраться с духом, чтобы поздороваться, а дальше уже само пойдет.

Лейтенант обычно одевался с иголочки и выглядел просто умопомрачительно; казалось, форму, в которой он разгуливал, непрерывно подглаживали прямо на нем. Его черные сапоги были начищены до блеска, а желтые волосы, разделенные на пробор сбоку, лежали не шелохнувшись, смазанные каким-то средством, на котором оставались следы от расчески, и от этого голова Котлера напоминала только что сжатое поле. Вдобавок лейтенант выливал на себя столько одеколона, что его можно было учуять издалека. Бруно избегал стоять рядом с Котлером с подветренной стороны, опасаясь грохнуться в обморок.

Но в тот день лейтенант выглядел не таким ухоженным, ведь была суббота, и солнце светило вовсю. На нем были брюки и белая майка, а волосы, словно в изнеможении, падали на лоб. Руки лейтенанта неожиданно оказались загорелыми, а мускулатура у него была такой, какой и Бруно позавидовал бы. И выглядел он намного моложе. Бруно даже удивился – лейтенант походил на старшеклассников из его школы, тех самых, от которых лучше держаться подальше. Котлер увлеченно беседовал с Гретель, и, сдается, все, что он говорил, было невероятно смешно, потому что Гретель громко смеялась, накручивая прядь волос на палец.

– Доброе утро, – поздоровался Бруно, приблизившись к ним.

Сестра с раздражением посмотрела на него:

– Что тебе надо?

– Мне ничего не надо, – мгновенно рассвирепел Бруно. – Я просто подошел поздороваться.

– Уж простите моего младшего братика, Курт, – сказала Гретель лейтенанту Котлеру. – Видите ли, ему всего девять лет.

– Здорово, большой человек. – Котлер протянул руку и – к ужасу Бруно – взъерошил ему волосы. За этот жест Бруно с удовольствием повалил бы лейтенанта на землю и попрыгал у него на голове. – И что заставило тебя подняться в такую рань субботним утром?

– Сейчас уже не рано, – ответил Бруно. – Почти десять часов.

Лейтенант Котлер ухмыльнулся.

– Когда я был в твоем возрасте, моя мать не могла меня добудиться по выходным, я вставал только к обеду. Она говорила, что я просплю всю свою жизнь и никогда не вырасту и не стану сильным.

– Что ж, кажется, она ошиблась, – сладким голоском вставила Гретель.

Бруно глянул на нее с отвращением. И зачем она говорит таким голосом, словно безмозглая дура? Больше всего Бруно хотелось развернуться и уйти и не впутываться в их разговор, но делать нечего: его насущные интересы требовали, чтобы он попросил лейтенанта Котлера о немыслимом – о дружеской услуге.

– Скажите, можно вас кое о чем попросить?

– Попросить-то всегда можно, – ответил Котлер, и Гретель опять расхохоталась, хотя ничего такого уж смешного он не сказал.

– Я хотел узнать, нет ли тут где-нибудь запасной покрышки, – продолжал Бруно. – От вездехода, например. Или от грузовика. Какой-нибудь ненужной.

– Единственная запаска, которую я здесь видел, принадлежит сержанту Хоффшнайдеру, и он носит ее на поясе. – Губы лейтенанта изобразили нечто вроде улыбки.

Бруно его слова показались полной бессмыслицей, зато Гретель окончательно развеселилась, она чуть не приплясывала на месте.

– Значит, она ему нужна? – спросил Бруно.

– Сержанту Хоффшнайдеру? Да, боюсь, нужна. Он крепко привязан к своей запаске.

– Перестань, Курт, – Гретель утирала слезы, – он не понимает твоих шуток. Ему только девять.

– А может, ты все-таки заткнешься? – крикнул Бруно, в бешенстве глядя на сестру. Мало того, что ему пришлось обратиться к лейтенанту с просьбой об услуге, так еще и родная сестра беспрерывно его дразнит. – Тебе самой только двенадцать, – добавил он. – Так что кончай притворяться старше, чем ты есть на самом деле.

– Мне почти тринадцать, Курт, – затараторила Гретель. Она больше не смеялась, лицо ее исказил ужас. – Через пару недель мне исполнится тринадцать. И мы с тобой почти сравняемся, ведь ты тоже пока считаешься подростком, тебе же еще нет двадцати.

Котлер улыбнулся, кивнул, но промолчал. Бруно внимательно разглядывал его. Если бы перед ним стоял какой-нибудь другой взрослый, мальчик закатил бы глаза: мол, мы-то с тобой понимаем, что все девчонки – дуры, а сестры – и вовсе полный караул. Но перед ним стоял не какой-нибудь другой взрослый. Перед ним был лейтенант Котлер.

– Ладно, – сказал Бруно, не обращая внимания на Гретель, сверлившую его злобным взглядом, – а кроме сержанта Хоффшнайдера, можно здесь найти у кого-нибудь запаску?

– Разумеется. – Котлер вдруг прекратил улыбаться. Казалось, он заскучал. – Но зачем она тебе?

– Я подумываю сделать качели. Ну, знаете, покрышка и веревка на ветке дерева.

– Вот оно что. – Лейтенант Котлер задумчиво кивнул, словно пытаясь вспомнить, что такое качели, хотя, как только что сказала Гретель, ему не было еще и двадцати. – Да, в детстве я и сам строил качели.

Бруно изумился: неужто у него с лейтенантом Котлером нашлось что-то общее? Но самое невероятное: неужто у лейтенанта когда-либо водились друзья?

– Ну так что? – спросил он. – Можно здесь найти запаску?

Котлер молчал с таким видом, будто размышлял, ответить честно и прямо или попытаться поддеть мальчишку, как у него было заведено. Затем он увидел Павла – старика, приходившего каждый день чистить овощи, а вечером, надев белую куртку официанта, прислуживать за ужином. Павел шел к дому, и лейтенант принял решение.

– Эй, ты! – крикнул он и добавил слово, Бруно совершенно незнакомое. – Иди сюда, ты… – Лейтенант опять произнес то же самое слово, и что-то в его резком звучании заставило Бруно отвернуться. Ему вдруг стало стыдно находиться в одной компании с Котлером.

Павел подошел, и Котлер заговорил с ним очень грубо, хотя по возрасту годился ему во внуки.

– За домом есть склад, отведи туда этого молодого человека. Там вдоль боковой стены сложены старые покрышки. Он выберет одну, а ты отнесешь ее, куда он скажет. Понял?

Павел стоял, держа шапочку в руках и опустив голову. Когда он утвердительно кивнул, голова его опустилась еще ниже.

– Слушаюсь, – произнес он едва слышно. Не сказал, но прошелестел.

– А потом, когда вернешься на кухню, не забудь вымыть руки, прежде чем прикасаться к продуктам, ты, грязный… – Лейтенант Котлер в третий раз произнес то слово и коротко сплюнул.

Бруно искоса глянул на Гретель. До сих пор она с обожанием пялилась на волосы Котлера, на которых резвились солнечные зайчики, но теперь, как и ее брат, немного смутилась. Никто из них раньше не разговаривал с Павлом, но за столом он прислуживал очень ловко, а такие умельцы, по словам папы, на дороге не валяются.

– Марш, – приказал Котлер, и Павел, развернувшись, потопал к складу.