Теоретические рассуждения

Раздел 1.

Автор

Наука движется вперед пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предшествующих поколений.

Ф. Энгельс

Если устроить распрю между прошлым и настоящим, окажется, что мы лишились будущего.

У. Черчилль

(ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ)

Ученый не обязательно должен всегда отвечать на вопросы, но он, безусловно, должен их правильно ставить. Иногда заслуга правильной постановки вопросов может оказаться даже более важной, чем нечеткий ответ.

Д.С. Лихачев

Б

олее чем десятилетний исторический опыт России постсоветской показал: многие умозрительные построения кабинетных теоретиков, создававших модель государственности, призванной возникнуть на развалинах Советского Союза, не выдержали проверки общественно-исторической практикой.

Не оправдались и наивные надежды тех, кто полагал, что с падением советской социалистической модели государственного устройства, сопровождавшимся уникальным расцветом свободы слова и печати, автоматически канет в лету и зависимость исторической науки от политики. Увы, историческая наука во все времена и у всех народов была крепко скована одной цепью с политикой.

Причем, политика все время не только претендовала, но и выступала ведущей в столь неравноправном союзе. Уместно в данной связи вспомнить иронию американского ученого Ч. Бирда, заметившего как-то, что история «напоминает кота, которого тянут за хвост туда, куда он хочет меньше всего идти сам». Не случайно, в среде историков давно стали расхожими такие суждения: история — «политика, опрокинутая в прошлое»; «каждое поколение переписывает свою историю» и пр.

Брак историографии с политикой — брак по расчету, который будет расторгаться очень трудно.

Но неправильно полагать, что засилье политического ангажемента в исторической науке — родовой признак исключительно тоталитарных и авторитарных политических режимов. Подобное существует и в демократических странах (быть может, в несколько смягченных формах).

Вот и отечественная историография сегодня стала пространством не только для острых научных дискуссий, но и полем политической битвы, где научно обоснованная критика сталкивается с политизированными точками зрения.

Однако не может не радовать, что именно в 90-е гг. прошлого века, особенно во втором пятилетии, произошел и научный прорыв в исследовании истории Гражданской войны. Начался и продолжается настойчивый поиск правды о том не столь уж далеком времени.

Между тем, на данном исследовательском поле, где пока что не убраны все завалы, заминированные прошлыми стереотипами, заблуждениями и фальсификациями, имеется еще много участков, представляющих собой неподнятую целину. А вспаханным участкам, надо полагать, не помешает повторная углубленная пропашка, подразумевающая для тех, кто впрягся в исследовательский плуг, и переоценку ценностей, и новые обобщения, синтезированные на базе новых данных, почерпнутых, преимущественно, из архивов.

Именно в таком ключе написана моя монография.

Нельзя обойти вниманием теоретико-методологические аспекты. А это та сфера, где исследователь априори обрекает себя на огонь критики. Причем, по ученому часто стреляют из стволов тяжелой артиллерии крупного калибра. А ответить на убийственный огонь порою трудно. Ведь теория и методология истории — такая область научных знаний, где нет до сих пор устоявшихся дефиниций, четко обозначенных законов (подобно, например, философскому закону диалектического синтеза).

Что характерно: ученых, рискующих сформулировать законы истории, найдется не так уж много. Первыми в данном ряду шагают классики марксизма-ленинизма, претендовавшие на открытие универсальных законов исторического развития. Увы, не все их законы оказались таковыми, многие не выдержали испытания общественно-исторической практикой.

Можно вспомнить и американского историка Эдварда П. Чейни, провозгласившего свои «шесть законов истории» в Американской исторической ассоциации[13]. Другой — немецкий историк Курт Брейзинг — сформулировал не менее 35 «законов истории»[14]. Но их законы, подобно постулатам марксизма-ленинизма, так и не стали универсальными законами истории. Не стоит удивляться. Их открыть чрезмерно сложно. И все-таки они есть. Об этом хорошо сказал Ю. А. Поляков:

«История развивается по определенным законам, определяющим в конечном счете поступательный ход. Но проявляются эти законы по-разному в разных странах и в разное время. Они, законы, не обнаруживаются в чистом виде, подобно дистиллированной воде. Они выступают в причудливом переплетении всевозможных обстоятельств — войн, неурожаев, эпидемий, стихийных бедствий, династических коллапсов, трагедий, потерпевших поражение, и триумфа победителей, в бесчисленных проявлениях позора и славы, чести и бесчестия, мужества и трусости, преданности и предательства»[15].

Считаю, что у исследователя нет права на нигилистическое отношение к попыткам открытия законов и закономерностей в истории. Ученым всегда придется сталкиваться с повторяемостью событий: Цезаря, единственного и неповторимого во всемирной истории, заговорщики убили только один раз, но тиранов и диктаторов убивали неоднократно. Следовательно, необходим поиск закономерностей.

Впрочем, все это так дискуссионно, полемично…

Вот почему в спорах в сфере теории и методологии истории рельефно наблюдается парадокс, суть которого сводится к следующему. Ученый, стремясь максимально постичь исторические законы и закономерности, максимально убедительно доказать личные теоретико-методологические построения, довольно часто попадает под влияние магии формулы одного из парадоксов человеческого познания: «Каждый видит то, что хочет увидеть, каждый слышит то, что он хочет услышать».

Наукой истории давно доказана истина: накопление фактического материала само по себе ничего не прибавляет к пониманию прошлого без их объяснения.

Еще в начале XIX в. крупный российский мыслитель П.Я.Чаадаев писал, что сколько бы фактов ни накапливалось, они «никогда не приведут к полной достоверности, которую может дать нам лишь способ группировки, понимания и распределения»[16].

Такое «понимание и распределение» определяется теоретико-методологическими представлениями историка. Они и есть та «точка зрения», без которой, писал П.Б.Струве, разобраться в фактах нельзя[17]. И степень эффективности объяснения во многом зависит от правильно выбранного теоретико-методологического ключа[18].

Методологию истории следует рассматривать в двух измерениях.

1.Методология истории — теория исторического познания как составная часть общей теории познания. Здесь предполагается выявление исторических и историографических выводов, уроков, прогнозирование развития исторической мысли, постановка исследовательских задач.

2.Методология истории— система принципов, методов и понятий исторического познания, мировоззренческих выводов, доктринальный взгляд на исторический процесс в целом. Но доктринальный взгляд, между прочим, не следует абсолютизировать в условиях плюрализма мнений, поливариантности исторических парадигм.

Важно, что оба измерения никоим образом не требуют абсолютизации единственно верной и универсальной методологии. Стоит только объявить себя приверженцем какой-то одной методологии, как скоро станешь ее апологетом, попадешь в плен априорных схем и безапелляционных истин. А от подлинно исторической правды отдалишься неимоверно. Как тут не вспомнить замечательную мысль академика Д.С.Лихачева, ставшего еще при жизни классиком, совестью российской интеллигенции бурного XX в., о том, что ученый «не должен оставаться пленником» своих концептуальных упражнений?!

Поэтому я и старался положить в основу личного теоретико-методологического видения рассматриваемой в монографии проблемы принцип плюрализма. Он означает, в широком смысле, свободу выбора методологической ориентации; в узком смысле — взаимодействие различных познавательных средств на основе принципа дополнительности.

В конечном итоге, теоретико-методологической основой монографии стали положения и выводы предшественников, оставивших заметный след в теории и методологии исторического познания. Однако ядром методологического ключа остался проверенный десятилетиями диалектический метод исследования, подразумевающий рассмотрение темы в многообразии возникающих глубинных связей и отношений.

Относительно подходов к написанию книги замечу, что здесь есть авторские пристрастия.

1. Системный подход. В его основе лежит анализ темы в контексте различных сфер общественных отношений, деятельности институтов государства, общества и конкретных личностей.

2. Цивилизационный подход. Он важен при выявлении тенденций развития социума. Точка отсчета рассуждений — представление о цивилизации как сообществе людей, объединенных основополагающими духовными ценностями, имеющими устойчивые особенные черты в социально-политической организации, культуре, экономике и психологическое чувство принадлежности к этому сообществу. Цивилизация — сложная общественная система с присущим ей механизмом воспроизводства и сохранения (трансформации) своих качеств во времени, а причина ее генерации кроется в отношениях.

Россия представляет собой цивилизационно-неоднородный конгломерат или цивилизационно-неоднородное общество, сложившееся в рамках Московского царства в XIV – XVI вв. в результате общения народов, относящихся к различным типам цивилизаций, объединенных мощным государством с великорусским ядром[19].

3. Соединенный проблемный и хронологический подходы. Проблемный подход является ведущим. Он представляется наиболее оптимальным, так как позволяет относительно полно во времени и пространстве охватить многоаспектность конкретно-исторической обстановки, в которой проходило духовное противоборство красных и белых в хронологических рамках, означенных выше. Учтено, вместе с тем, что без реконструкции событий в их временной последовательности нельзя понять глубину содержания теории и практики укрепления морального духа белых и красных войск. Однако чисто событийная история может повернуть научное сочинение на рельсы исторического очерка.

Многофакторность предмета исследования порождает плюрализм, субъективизм, тенденциозность аспектов и оценок историка. И чтобы постараться как можно успешнее обойти «подводные рифы», стоит озаботиться проблемой неукоснительного соблюдения принципов исторических исследований, которые сопряжены с подходами.

Основными познавательными принципами в условиях конкретизации обозначенного философского пласта стали: объективность в изучении явлений, процессов, связей и отношений; историзм; полный учет социально-субъективного в предмете исследования и максимально возможная нейтрализация предвзятого отношения ученого при интерпретации и оценке фактов.

Объективность — рассмотрение как источникового, так и реального исторического материала по теме монографии во всем многообразии, без каких-либо заранее заданных оценочных суждений и конъюнктурных соображений.

Это самый сложный принцип. Почему? Да потому, что субъективное восприятие реальности и ирреальности — вот подарок и одновременно наказание, данное нам Всевышним. «Sine ira studio»[20] — так призывал писать историю Тацит. Увы, он сам и нарушил прекрасный принцип.

Не стоит доказывать доказанное: абсолютно беспристрастных историков не бывает. Разве только на кладбище.

Однако это не снимает ответственности с ученого. Исследователь может принять любую точку зрения, но присваивать ее, например, объекту изучения, вряд ли оправданно. Как бы предвидя такой оборот, еще великий Гегель отмечал недопустимость и «важность выявления того, что содержится в скрытом виде». Но предостерегал: «не искать в древних философских учениях более того, что мы вправе там находить»; «не приписывать выводов и утверждений, которых они (философы древности — Г. И.) сами не делали»[21].

Другими словами, никто не имеет права запретить художнику сказать: я это вижу именно так и никак иначе! Но общество вправе спросить с художника:

1. Почему именно так, а никак иначе?

2. Доказана ли позиция?

3. Нет ли в ней чего-нибудь от лукавого?

Поэтому максимально приблизиться к научной объективности, наступив на горло собственным пристрастиям, симпатиям, антипатиям — дело совести, чести и профессионализма ученых.

И если упомянутый выше постулат древних римлян «Sine ira studio», — по большому счету, все-таки утопия, то другой их принцип — «Salvo honore»[22]— вполне приемлем для современных исследователей, так как им сопутствует новая социально-политическая и духовная обстановка, контуры которой наметились в российском социуме, вступившим в XXI век.

А одна из ее характерных черт следующая: несмотря на все трудности как объективного, так и субъективного характера, новые подходы к изучению пройденного страной пути утверждаются все прочнее. В их ядре твердо займут первое место стремление к беспристрастности в изложении исторических фактов, первозданность информации из источников, не сенсационные, а вызывающие доверие архивные материалы.

Под историзмом подразумевается анализ каждого исследуемого факта в его развитии, взаимосвязи, взаимообусловленности, единстве прошлого настоящего и будущего. Все источники и литература проанализированы по проблеме как с точки зрения накопления и систематизации, так и с точки зрения их оценки и интеграции.

По моему суждению, при всем неоднозначном отношении сегодня к ленинскому теоретическому наследию, в проблеме историзма нельзя не вспомнить о размышлениях В.И. Ленина. Он считал, что надо рассматривать каждый вопрос с точки зрения того, как явление возникло, какие этапы в своем развитии прошло, чем стало теперь[23]. Недопустимо верхоглядство — необходимо знать все факты[24].

Надо полагать, даже самые ярые противники ленинизма, если они, конечно, не ослеплены политическим противостоянием, а порою просто зоологическим антикоммунизмом, вряд ли найдут весомые научные аргументы, чтобы опровергнуть такие взгляды лидера большевистской партии России.

Наряду с общепринятыми принципами научного освещения исследуемой темы применялся и принцип здравого смысла. Ведь реальная история Отечества противоречивее и индивидуальнее в своем многообразии и единстве в отличие от общепринятых теоретических и методологических схем, принципов и подходов.

Автор стремился также придерживаться такой установки морально-этического свойства, как принцип корректности и деликатности в оценке фактов.

Монография написана с использованием современного инструментария исторических исследований. Он хорошо известен историкам-профессионалам.

Подчеркну, что в научных изысканиях всегда придерживаюсь государственно-патриотической позиции. Даже в начале 90-х гг. прошлого века, когда слово «патриотизм», мягко говоря, было не в особой чести (причем, и у некоторой части «кремлевского бомонда»). Личностная государственно-патриотическая позиция многократно усилена тем, что я принадлежу к офицерскому корпусу России (чем очень горжусь). Хочу довести до читателя следующие постулаты, составляющие ядро личного авторского кредо:

1. Применительно к прошлому время остановилось. История у нас одна. Какие бы эмоции она ни вызывала — это наша история. Любому добропорядочному россиянину, вне зависимости от национальности и вероисповедания, она безгранично дорога.

2. История подобна песне, из нее нельзя выкинуть ни единого слова, ни единого факта, если следовать исторической правде.

3. Россия — наша страна, и мы ее частица. В конечном итоге, именно мы отвечаем за все, что произошло или может произойти.

4. Уроки прошлого — наши уроки и для нас.

5. Изучение истории не может дать плодотворных и положительных результатов, если она строится на предвзятости, полуправде, ложных посылках, мифах, легендах, а подлинные факты остаются как бы за кадром.

6. Для историка неприемлемо как и «очернительство» всего советского, кое было столь модным в начале 90-х г. XX в., так и апологетический восторг от традиционной сталинской историографии, догматических оценок, например, роли и места правящей коммунистической партии в советской истории и пр.

7. Нет ничего коварнее прописных истин, излагаемых в императивном ключе. Они часто бывают верными, но только до первого исторического ухаба. Как тут ни вспомнить глубочайшее философское обобщение великого И.-В. Гете: «Говорят, что посередине между двумя противоположными мнениями лежит истина. Никоим образом! Между ними лежит проблема»[25].

Подходы, принципы, методы, разумеется, не исчерпывают рамок исследования, а призваны лишь выразить стратегию, которой руководствовался историк, рискнувший вынести на суд общественности данное произведение. Такая стратегия дала возможность определить некоторые принципиальные положения, составляющие общую концепцию монографии. Ее можно выразить в ряде тезисов:

1. Укрепление морального духа красных и белых в безумии братоубийства как процесс глубоко противоречивый, а порою и трагический — неотъемлемая часть истории Отечества и российской армии. Без анализа проблемы невозможно представить достаточно полно историю нашей Отчизны на цивилизационных разломах.

2. Рассматривая сущность и содержание явления, указанного выше, применительно к конкретно-исторической эпохе, следует учитывать такое обстоятельство. На особенностях духовного противостояния «красных орлов» и «рыцарей белой мечты» сказывались экономические, социально-политические и духовные процессы, имевшие место в истории Державы Российской — цивилизационного феномена, где многое выходят за рамки привычных схем. Поэтому на исследуемый в монографии феномен оказывали влияние экономические, социально-политические и духовные процессы, имевшие место в истории нашей страны не только в годы революции и Гражданской войны (хотя они, пожалуй, самые определяющие), но и значительно раньше.

3. Постижение любых событий независимо от эмоционального шлейфа, который они тянут за собой, проводится в конкретном контексте исторического развития. Нельзя подчиняться априорным мнениям, составленным по угодным схемам, идеологизировать историю до такой степени, когда она теряет свое действительное содержание. Только под таким углом зрения возможен детальный анализ прошлого, позволяющий извлечь уроки для современности.

Монография построена, главным образом, на материалах юга России. Откуда возникли такие географические пристрастия автора?

Гражданская война страшна, безумна и кровава как никакая другая война. Здесь азбучная истина. Ее, правда витиевато, в своем неповторимом ораторском стиле, но отлично сформулировал Л.Д. Троцкий, этот поистине «демон революции». Он писал, что Гражданская война в России являлась напряженной, беспощадной, разрушительной, она захватила всю страну. Весь народ был «захвачен стальными когтями милитаризма и насильственно вовлечен в самый водоворот событий… События пишутся железом, и каждый шаг борьбы запечатлевается кровью… И искусственные паузы возможны в схватке атлетов на арене цирка или на трибуне парламента, но не в гражданской войне»[26].

Между тем, по моему суждению, Гражданская война именно на юге России носила исключительно жестокий характер, что в свое время заметили Ленин[27] и Cталин[28]. Но тоньше всех прочувствовал ситуацию все тот же Троцкий. Он писал, что Гражданская война на юге России была чисто крестьянской войной, «глубокими корнями уходившая в местную почву и мужицкой свирепостью своей превосходящая революционную борьбу в других частях страны»[29].

Кроме того, Гражданская война на юге России, в отличие от других областей бывшей Российской империи, являлась своеобразной. В событиях на Дону и Северном Кавказе некоторые зарубежные исследователи видят своеобразную модель всей Гражданской войны в России. Так, Дж. Бринкли пишет, что именно на юге появились наиболее значительные силы, оппозиционные большевистскому режиму. Здесь, по его мнению, развивались наиболее противоречивые процессы между социализмом и буржуазией, либерализмом и консерватизмом, русским шовинизмом и нерусским национализмом, а также противоречия в политике союзников. Короче говоря, утверждает Бринкли, юг «как в микрокосмосе собрал все проблемы, порожденные гражданской войной»[30].

Сторонники подобной точки зрения, по выражению американского исследователя российской Гражданской войны П. Кенеза, «экстраполируя от данного района, составили представление о сущности и характере вооруженной борьбы во всей стране»[31]. В современной российской историографии такая точка зрения нашла подтверждение[32].

Подобное во многом обусловливалось тем, что в южном регионе имелся жесточайший антагонизм между казацким и неказацким населением (так называемые иногородние). В основе такого положения дел лежал экономический интерес, а точнее, имущественное неравенство казаков и «иногородних». Например, Донскому правительству и казакам принадлежало 82% всей земельной площади, в то время как удельный вес казачества среди всего сельского населения составлял 43, 7%. Крестьянство Дона составляло 56, 3% сельского населения, а владело лишь 10% земли[33].

Представляются небезынтересными, в данной связи, аналитические наблюдения Кенеза. Он подчеркивает, что по ходу Гражданской войны «в поисках союзников казаки, естественно, обратились к белым, а иногородние — к большевикам»[34].

Но суждение все же страдает, при всей его правильности, некоторой прямолинейностью. Американский исследователь не учел в полной мере того факта, что и в среде крестьянства юга России имелось имущественное неравенство. По данным переписи сельского населения 1917 г. в Донской области во владении 21% хозяйств находилось 75% всей земли, принадлежавшей крестьянам, а 79% хозяйств имели только 20% земельной площади[35].

Не лишено также оснований утверждение Кенеза и о том, что для казаков большевизм «являлся смертельной угрозой не только сословных привилегий, но и самому их образу жизни»[36].По крайней мере, печально известная людоедская большевистская политика «расказачивания», стартовавшая после принятия циркулярного секретного письма в форме постановления Оргбюро ЦК РКП (б) о политике по отношению к казачеству, подтверждает правильность обобщения американского историка[37].

Думается, что акцентирование внимания именно на аспектах Гражданской войны на юге России не умаляет научной значимости исследования, не придает ему локального характера. Я далек от мысли недооценивать значение, для дальнейшего развития исторической науки на современной этапе ее развития, исследований российской Гражданской войны в других регионах страны. Тем более, что в дальнейших личных научных изысканиях будет обращено более пристальное внимание и на другие регионы нашего Отечества, охваченные в 1917 – 1920 (22)[38] гг. безумной братоубийственной Гражданской войной.

В книге анализируется состояние морального духа только комбатантов российской Гражданской войны.

Напомним, что в международном праве под понятием «комбатанты» фигурируют лица, входящие в состав вооруженных сил и ведущие во время войны боевые действия против неприятеля. К комбатантам причисляются добровольцы, ополченцы, партизаны, участники организованных движений сопротивления, население, добровольно взявшееся за оружие для борьбы с вторгающимися войсками противника, а также участники национально-освободительных движений, борющиеся против колониального господства, расистских режимов, иностранной оккупации.

Только за комбатантами признается право применять военную силу. К ним самим допустимо применение в ходе боевых действий высшей меры насилия, то есть физического уничтожения. Комбатанты, оказавшиеся во власти противника, вправе требовать обращения с ними, как с военнопленными.

За партизанами, согласно Женевским конвенциям 1949 г., признается статус комбатанта, если они имеют во главе лицо, ответственное за своих подчиненных, имеют отличительный знак, открыто носят оружие, соблюдают в ходе боевых действий законы и обычаи войны[39].

К некомбатантам относятся лица из состава вооруженных сил, которые не принимают непосредственного участия в боевых действиях, в том числе медицинский, юридический, интендантский персонал, корреспонденты и т.п.

Категории лиц, относящиеся к комбатантам, их права и обязанности определены Гаагскими конвенциями 1899 и 1907 гг., Женевскими конвенциями о защите жертв войны 1949 г. и Дополнительными протоколами к ним 1977 г.

Дополнительным протоколом 1977 г. к Женевским конвенциям 1949 г. предусматривается, что в ходе подготовки или проведения военных операций комбатанты обязаны отличать себя от гражданского населения (носить открыто оружие, соответствующую форму, знаки отличия и т.п.) с тем, чтобы содействовать защите гражданского населения от последствий военных действий.

Исходя из вышеизложенного, можно утверждать, что под категорию «комбатанты» подходит, главным образом, личный состав Красной и Белой армии. Они имели юридически закрепленный статус военнослужащих.

В монографию вошли некоторые материалы из моих научных статей, опубликованных в научных изданиях. Они стали своего рода «разведкой боем» перед темой, что так долго будоражила мое воображение[40].

В книге помещены также и приложения, которые органически связаны с содержанием и наряду с данными текста служат документальным подтверждением выдвигаемых положений и выводов. Монография снабжена списком сокращений.

Историческое исследование призвано не только стрелять фактами, но и быть заселено людьми. Поэтому в монографии имеются краткие данные о некоторых исторических персоналиях, фигурирующих в ней (см. прил.1).

В книге используется много военных терминов, необходимых для анализа, в первую очередь, боевых действий в Гражданской войне. Их краткая расшифровка в современной трактовке оформлена отдельным приложением (см. прил.2).