Дети ссорятся

дома в Аризоне никто толком не представлял, как вести себя со мной на Рождество. Мисси украсила вместо меня наше жилище, моя сестра Мэри Сью была хозяйкой за большим семейным ужином. Ей помогали Джинжер и моя мать. Милые сердцу традиции прошлого поблекли на фоне глубоких перемен, которые обнаруживали во мне домочадцы. Все было как раньше – отлично сервированный стол и изысканный ужин, - но захватывающие истории и нежные воспоминания сменились натужным смехом и тревожным шепотом, которые висели в воздухе, словно неуместные украшения.

Мой семейство понятия не имело, следует ли им разговаривать со мной или оставить меня в покое. Я присоединилась к ним на час или около того, а затем ушла в дальнюю комнату и легла спать. Своим тусклым взглядом, заиканием и нарочитой речью я напоминала им психически больного человека, а вовсе не ту Мэрилин, которая была главной опорой для всех членов семьи. Они пытались не замечать синяков на моих руках, оставшихся после того, как я колотила пол в комнате для терапии, и старались не смотреть на мое лицо, которое редко видели без косметики.

Я была не в состоянии сосредоточиться на окружающих. Я знала, кто эти люди, но не могла понять, как они связаны с моим телом, с моей плотью и кровью. Какой-то частью своего разрозненного ума я понимала, что этот мужчина – Тодд, мой муж. Но мысль о том, что я замужем, представлялась мне чужой. Чужим казался и сам Тодд. Мне также было известно, что я произвела на свет этих двух красивых молодых женщин, но они не были связаны со мной. Они принадлежали большой Мэрилин – той, что владела моим телом на протяжении тридцати шести лет и пользовалась им по своему усмотрению.

Общение со всеми этими людьми отнимало у меня огромное количество энергии. Я не знала, как позаботиться о себе, тем более – как вести себя с окружающими. Окружающие, для которых моя забота была обычным делом, не знали, как позаботиться обо мне.

Восьмилетняя девочка внутри меня была рада, когда пришло время лететь обратно в Калифорнию, чтобы вновь обрести безопасность единственного ведомого ей мира и его обитателей: моего врача, Пита, любящего меня и «присматривающую» за мной Бабетт. К миру за пределами этого мира я испытывала неприязнь. Он пугал меня. Мне не нравились изгороди и люди, и все прочее за четырьмя стенами моей комнаты для терапии или за четырьмя стенами в цветочек моей спальни у Бабетт.

Комната для терапии была местом, где я родилась заново, где я в конце концов вышла на свет после многолетнего пребывания в стальном ящике, в котором меня похоронили на заснеженном каназсском пустыре. В течение долгих лет я отчаянно пробивалась из глубины забвения, пытаясь сообщить большой Мэрилин о своем существовании, в надежде выбраться из ящика. Я укрылась в нем, чтобы быть в безопасности, чтобы солдаты не могли меня найти и чтобы никогда никто не спрашивал меня ни о чем. Многие годы прошли в поиске тела, которое унесла Мэрилин. Теперь, когда я вновь обрела его, мне было неприятно, что большая Мэрилин пользуется им – пусть даже на Рождество.

«Дома» в Берлингеме моей Естественный ребенок вновь поселился в моем теле, ощупывая его и удивляясь, как сильно оно выросло за тридцать шесть лет его отсутствия. Во время сеансов мой Контролирующий ребенок появлялся ровно настолько, чтобы удержать на расстоянии Контролирующего ребенка. Но мой страшно рассерженный Контролирующий ребенок изводил меня по ночам. Он продолжал устраивать мне разносы: «Я говорил тебе, что чувствовать очень больно! Не слушай Пита, слушай меня!».

Я чувствовала себя несчастной, но со мной каждый день был доктор Дэнилчак, и я слушалась его. Я воспринимала его не только как врача или учителя. Он был моим покровителем, моим другом. Он обращался со мной нежно и заботливо, в точности, как со своей собственной дочуркой.

Во время сеансов мои вопли ужаса пробуждали его собственное отцовское чувство: гнев, заботу и любовь. «Я здесь, - повторял он снова и снова, - Пит рядом, никто тебя больше не обидит».

Иногда я слышала его голос, - но никогда не ощущала его прикосновений. Он дотрагивался до меня, но я этого не чувствовала. Он успокаивал меня, как свою собственную дочь, но я словно была заключена в стальную камеру, куда невозможно было проникнуть. Я смотрела на него и плакала от неспособности что-либо почувствовать.

К середине января я вновь обрела способность разговаривать за пределами терапевтических сеансов голосом взрослого, а не восьмилетней девочки. Начался мой долгий путь к исцелению, к превращению во взрослого человека, способного ощущать все чувства, уместные и «неуместные». Я стала воспринимать эту часть себя как моего Чувствующего взрослого.

Понемногу доктор Дэнилчак стал работать с этой взрослеющей частью меня, и чем сильнее становился мой взрослый, тем глубже погружался мой ребенок. Мне казалось, что я падаю куда-то, словно Алиса в Стране Чудес, кувыркаясь, ломая и обдирая ногти, пытаясь уцепиться за скользкие стены, найти точку опоры, чтобы остановить дальнейшее паление.

То, что узнавала, погружаясь в себя, вызывало у меня отвращение: жестокость изнасиловавших меня мужчин открывалась мне все более явно; я слышала, как они ржали, играя с обезумевшим от ужаса ребенком. Они подзадоривали друг друга мерзкими советами и воплощали их в извращенных действиях. Моя малышка, боясь умереть, упрашивала своих истязателей остановиться. Кошмар нарастал, и я решила, что боль чересчур ужасно. Я захотела умереть.

Мой вопль, обращенный к Богу, не был услышан. В последний, мучительны момент я увидела, как Бог повернулся ко мне спиной. Мое чувство собственного достоинства, растоптанное здоровенными мужланами, умерло, когда Бог отказался от меня. Подавленная, покинутая и отвергнутая маленькая девочка склонила свою голову перед лицом смерти.

Смерть – далеко не всегда безмятежный переход в мир иной, как это описывают люди, пережившие клиническую смерть. Подчас это дикий ужас убийства – эмоционального, интеллектуального и физического распада и расщепления. Маленькому ребенку нелегко принять решение умереть. Как человек принимает решение умереть?

Когда телесная рана причиняет невыносимую боль, разум и тело впадают в шок, чтобы уберечь себя от страха грозящей смерти и сохранить силы для последующего исцеления. Таким же образом впадают в шок и эмоции. Они разделяются на части и создают вместо предыдущей личности – новую личность, которая и принимает на себя руководство. маленькая девочка, корчащаяся на земле, доведенная до грани безумия, нашла в себе силы уничтожить не только свои эмоции – умереть не физически или интеллектуально, но лишь в эмоциональном отношении.

Умереть физически – значит заставить свою мамочку плакать. Умереть интеллектуально – не лучший выбор для ребенка, которого всю жизнь воспитывали быть умным. У маленькой Мэрилин Рей оставалась единственная возможность – умереть эмоционально, позволив кому-то другому жить и дышать вместо нее.

Расщепление произошло с невыносимой болью. Я разорвалась на части, и острые края разрыва кровоточили: Плачущий обиженный ребенок и Естественный ребенок были похоронены, а Контролирующий ребенок заступил на их место, оставив мои остальные части в неглубокой могиле.

Чем больше подробностей мне открывалось, тем глубже я проваливалась в бездну своего бессознательного. В течение нескольких дней я работала, оставаясь на определенном уровне интенсивности своей боли, пока мы с доктором Дэнилчаком не приходили к убеждению, что этот уровень уже исчерпан. Когда он уходил на перерыв, я отдыхала в комнате для терапии. И внезапно ощущала, что пора спуститься на новый, более глубокий уровень. Я словно видела руку Божию, которая писала на потолке послание мне, - настолько это было отчетливо. Каким-то чутьем я заранее угадывала, какой эпизод изнасилования мне предстоит пережить следующим.

В ожидании доктора Дэнилчака я часто слушала музыку, черпая новые силы в словах и мелодиях. Это было кассеты, которые мне дали послушать другие пациенты: старые песни, новые песни, песни с текстами из Писания, песни из моего детства. Однажды я обнаружила песню, которая пленила меня, когда я была еще ребенком – песня Джинджер, песня, которую мы вместе пели с Кей, песня, которая пронзительно отзывалась в моем сердце всякий раз, когда я слышала ее, - «Тебе не идти одному».

Слова песни перекликались с моими воспоминаниями: маленькая девочка, бредущая сквозь тьму, уговаривающая себя не бояться, внезапное нападение, насилие и беспомощность, ее мольбы о пощаде и ее неверие.

Как нескончаемый поезд, мой гнев сошел с рельсов, пронзительно крича: «Нет! Я была одна в этой темноте! Я шла совершенно одна, Бога там не было. У меня была надежда. Я доверяла Богу, но Его там не было».

Я схватила мягкую игрушечную биту и шмякнула ее о стену. Слезы хлынули у меня из глаз. Эта песня! Она всегда погружала меня в черноту, которую я никогда не могла описать и которая всегда причиняла мне страшную боль. Теперь я знала, почему.

Я шла домой в темноте, но Бога со мной не было. Я была одна, потому и подверглась нападению. Еще один из пазлов – частички головоломки – вставал на свое место.

Каждый день, на исходе долгих часов терапии, доктор Дэнилчак протягивал свою руку в бездну и вытягивал меня на невидимый уступ. Он пытался вытащить меня целиком, но это было невозможно. Так что он подтягивал меня вверх, насколько это ему удавалось, и устраивал на выступе на ночь. Там, на холодном каменном выступе, я лежала, дрожа в темноте. Время от времени какой-то очень яркий огонь подбирался к моим глазам, внушая мне страх. Затем он исчезал.

Каждую ночь я засыпала на черном уступе и там же просыпалась каждое утро. Как только доктор Дэнилчак входил в комнату для терапии, я просто ложилась на ковер, начинала глубоко дышать, и вот я уже снова не держалась за выступ, а проваливалась все глубже и глубже в мои воспоминания.

Снова и снова я умоляла его сказать мне, что ничего подобного со мной не было, что я просто сумасшедшая. Он заверял меня, что мои эмоции подтверждают реальность происшедшего. Если бы я все это выдумала, мысли о случившемся не вызывали бы у меня столь сильных чувств. Они не могли бы вызвать такого потрясения, от которого я то сжималась в комок, то металась по комнате, то кричала или принималась плакать.

Из дня в день я узнавала о нападении нечто новое. Как несколько поездов сцеплялись друг с другом. Словно множество раз просматриваешь один и тот же фильм, обнаруживая нюансы, прежде не замеченные. Фильм не меняется, и подробности остаются прежними. новое восприятие возникает благодаря новым оттенкам. Пазл перестал быть просто набором разрозненных деталей, соединенных наугад. Теперь я находила детали (Я назвала их «Ага!» - детали), которые увязывали отдельные части в общий рисунок. Картина становилась отчетливой и узнаваемой.

Многие вещи находили объяснение в свете травмы, полученной мной в восьмилетнем возрасте в переживаемой теперь заново: моя неутолимая потребность покупать себе новые туфли, которых у меня набралось не менее сотни пар. Я поняла, что это стало компенсацией паники того катастрофического дня, когда мне нужно было отыскать свои туфли, чтобы вернуться домой. Стало понятно и смещение кости в основании черепа, происшедшее в результате сильнейшего удара.

Мое бессознательное использовало тело, чтобы рассказать о происшедшем моему сознанию: астма, которая началась в ночь после нападения, воспроизводила кашель и удушье в момент орального изнасилования, головные боли возникали из-за того, что во время изнасилования мужчины удерживали меня за волосы; боль в ногах…я вспомнила, как мне иногда было трудно подобрать школьную форму. Я пробовала играть в теннис, бегать трусцой, кататься на водных лыжах, но безрезультатно. Во время изнасилования мои ноги, прижатые к промерзшей земле, затекли и оцепенели. Ноги изменили мне – они не смогли убежать, чтобы спасти меня от этого кошмара.

Более всего я хотела оказаться сумасшедшей. Я жаждала, чтобы все это оказалось выдумкой. Но я никогда не смотрела «неприличные» или «страшные» фильмы. Насилие, жестокое обращение или сексуальное нападение никогда не попадались мне ни в книгах, ни в кино. Телевизор я почти не смотрела. Вместо него я зачитывалась книгами о духовной жизни. Я хотела убедить себя в том, что просто где-то увидела или услышала о подобном изнасиловании и извращениях, и теперь воссоздаю их в своем сознании. Но это было не так.

Это казалось какой-то чушью. Мне хотелось, чтобы это было чушь. Это было чересчур пугающим, чтобы казаться правдой. Как я посмотрю в лицо моим родителям? Как я расскажу им о том, что случилось? Мамочка станет плакать, а папа разозлится. Всю жизнь я старалась уберечь мать от боли. Моей маме довелось увидеть, как ее собственная дочь погибла при пожаре. Не огорчай больше свою мамочку. У нее болит голова. У нее грудной младенец. С нее хватило забот во время войны, когда она одна заботилась обо всех в большом доме. Не добавляй ей новых хлопот.

И – Бог. Какого черта делал Бог? Почему Он не пришел меня спасти? Почему Он не пришел помочь мне? Он был очень занят в другом месте? Или я была такой плохой, что Богу было противно даже смотреть на меня? Богу не было до меня дела. Я не нравилась Богу. Он стер меня.

Мне было нелегко дать волю гневу по отношению к моим истязателям. Для начала я позволила себе почувствовать, какой была бы моя реакция, если бы на моем месте оказалась Джинджер или Мисси: и я с успехом представила, с какой свирепостью я защищаю своих детей. Однако прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла взять в руки ракетку и избить ею ковер в комнате для терапии, защищая своего Плачущего обиженного ребенка.

Ежедневно я боролась с собой, пытаясь решить продолжать или бросить. И каждый день я решала, что должна сделать это ради той маленькой храброй девочки, которая отважилась выжить. Ей непросто было постоять за себя, чтобы остаться живой в восемь лет, и она сделала это в одиночку. Теперь я могла поддержать в ней жизнь. Теперь мы были не одиноки.

Сведенные до минимума контакты с внешним миром осуществлялись через почту и телефон. Телефонные переговоры оказались для меня делом нелегким. Я знала, что Тодду и семье необходимо слышать мой голос, но зачастую я быстро сворачивала беседу. Каждый день в центре меня дожидалось множество предназначенных мне открыток: среди них обязательно была одна от моей сестры Мэри Сью и, как правило, - письмо или открытка со словами любви от матери. Остальные приходили от других членов семейства, «Больше чем друзей», друзей из церкви, покупателей из галереи. Проявления их любви и заверения в том, что они молятся обо мне, помогли мне удержаться на своем выступе и не свалиться в вечное забвение.

Мое ежедневное погружение в бессознательное происходило в темноте. Я давно не видела солнечного света. Единственной моей реальностью стали доктор Дэнилчак, Бабетт, четыре голых стены и ковер, на котором я никогда подолгу не задерживалась.

Одновременно жизнь моей семьи пришла в не меньшее смятение, чем моя собственная. Мало-помалу я стала ощущать, что у Тодда остается все меньше желания и готовности поддерживать и воодушевлять меня в моем исцелении. Разговаривая со мной по телефону, он все настойчивее предлагал мне вернуться домой. Похоже, его расстраивало, что его жена из в высшей степени компетентной женщины, способной организовать что угодно и добиться при этом успеха, превратилась в женщину, которая раскрашивает картинки и читает книжки для третьего класса. Красноречивый оратор, организатор женских групп, художественных выставок и церковной деятельности стала теперь замкнутой особой, которая разговаривает голосом испуганного ребенка, с трудом подбирая слова. Прежде чувственная женщина теперь избегала его прикосновений, не скрывая своего страха. Я догадывалась, - он считал, что теряет своего партнера, с которым проработал вместе двадцать четыре года, человека, который держал в руках все хитросплетения финансовых операций, свою любовницу, своего повара и мать своих детей.

Вынужденный взвалить полную ответственность за галерею и семью на свои плечи, Тодд оказался заброшенным в непонятный ему и сложный мир. Я узнала, что когда он обратился за помощью к друзьям, некоторые из них подстрекали его отправиться в Калифорнию и вернуть жену силой. Они твердили, что мое место дома, возле него, и я должна давать ему все, в чем он нуждается. Похоже, говорили они, этот терапевт не ведает, что творит. Все, что мне нужно, это вернуться в Скотстдейл, где мне будет достаточно заботы моих близких.

Многие люди в нашем консервативном мире не верили психологам, психиатрам и всем прочим, кто претендовал на знание того, какие тайны сокрыты в их головах. Они не верили в существование тайн, неподвластных рассудку. На их взгляд, не существовало такой боли, которую не мог бы исцелить Бог. Они свято верили, что врачи медики призваны лечить телесные раны, но при этом многие были убеждены, что во «врачевателях души» нет необходимости. Их прекрасно заменяли молитвы и Писание.

На остальных домочадцев несомненно сказывался стресс, вызванный моим отсутствием. В свои восемнадцать Мисси подумывала бросить колледж, чтобы жить вместе с отцом. На протяжении шести недель зимних каникул она убиралась в доме, готовила еду и заботилась обо всем. Ей казалось, что она старается не дать отцу раскиснуть – совсем как ребенок, который пытается морским волнам не дать разрушить его замок из песка.

Мисси была убеждена, что я умираю, что я не вынесу терапии. Ей вспоминались месяцы накануне моей поездки в Берлингем, когда я водила ее по дому, приговаривая: «Здесь хранятся мои альбомы с фотографиями. Все в доме разложено по своим местам – серебро, предметы искусства…»

Она задвинула свои чувства страха и тревоги и старалась опекать всех и вся. Тем не менее, вопреки просьбе Тодда остаться с ним, по окончании этих шести недель Мисси вернулась в школу.

Джинджер, живущая во Флэгстаффе, черпала силы в своем супружестве. Свои время и энергию она вкладывала в то, чтобы быть хорошей женой Брэду и хорошей матерью годовалому Биджею. Ей было больно наблюдать, как ее пример для подражания рушится у нее на глазах; больно лишиться мамы, на которую она полагалась, с которой она могла поделиться своими восторгами по поводу очередных достижений ее малыша.

Мои родители не находили себе места. Вина и горе накрыли их с головой. Мать постоянно плакала. Она молила меня поговорить с ней по телефону, но я была не в состоянии говорить с ней. Я знала, что мне не вынести сразу боль моей матери и свою собственную боль. Мэри Сью и ее семья взяли на себя хлопоты о моих родителях, но сами испытывали не меньшее смятение и печаль.

Кей и «Больше чем друзья» продолжали свою работу. Члены одной из наших групп позднее рассказывали: «Мэрилин была как полюс, вокруг которого мы все вращались. Когда она уехала, мы говорили: «Куда нем теперь идти? Что нам делать? Кто будет нами заниматься?» На какое-то время мы все пали духом. Это было ужасно и для ее семьи и для нас».

Сделать выбор в пользу терапии, в пользу себя было лучшее, что я могла сделать. Впервые я предпочла то, что шло вразрез в желаниями любимых мною людей. Это был самый трудный и мучительный выбор в моей жизни.