Через семнадцать лет

Гг.

Человек больше войны

Светлана Алексиевич. У войны не женское лицо

- Когда впервые в истории женщины появились в армии? - Уже в IV веке до нашей эры в Афинах и Спарте в греческих войскахвоевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского. Русский историк Николай Карамзин писал о наших предках: "Славянкиходили иногда на войну с отцами и супругами, не боясь смерти: так при осадеКонстантинополя в 626 году греки нашли между убитыми славянами многиеженские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами". - А в новое время? - Впервые - в Англии в 1560-1650 годы стали формировать госпитали, вкоторых служили женщины-солдаты. - Что произошло в ХХ веке? - Начало века... В Первую мировую войну в Англии женщин уже брали вКоролевские военно-воздушные силы, был сформирован Королевскийвспомогательный корпус и женский легион автотранспорта - в количестве 100тысяч человек. В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военныхгоспиталях и санитарных поездах. А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена.Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английскойармии - 225 тысяч, в американской - 450-500 тысяч, в германской - 500тысяч... В Советской армии воевало около миллиона женщин. Они овладели всемивоенными специальностями, в том числе и самыми "мужскими". Даже возниклаязыковая проблема: у слов "танкист", "пехотинец", "автоматчик" до тоговремени не существовало женского рода, потому что эту работу еще никогда неделала женщина. Женские слова родились там, на войне... Из разговора с историком.

(из дневника книги)

Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в темноте... Осип Мандельштам Пишу книгу о войне... Я, которая не любила читать военные книги, хотя в моем детстве и юностиу всех это было любимое чтение. У всех моих сверстников. И это неудивительно- мы были дети Победы. Дети победителей. Первое, что я помню о войне? Своюдетскую тоску среди непонятных и пугающих слов. О войне вспоминали всегда: вшколе и дома, на свадьбах и крестинах, в праздники и на поминках. Даже вдетских разговорах. Соседский мальчик однажды спросил меня: "А что делаютпод землей эти люди? После войны их там больше, чем на земле". Нам тожехотелось разгадать тайну войны. Тогда и задумалась о смерти... И уже никогда не переставала о нейдумать, для меня она стала главной тайной жизни. Все для нас вело начало из того страшного и таинственного мира. В нашейсемье украинский дедушка, мамин отец, погиб на фронте, похоронен где-то ввенгерской земле, а белорусская бабушка, папина мама, умерла от тифа впартизанах, двое ее сыновей служили в армии и пропали без вести в первыемесяцы войны, из троих вернулся один. Мой отец. Так было в каждом доме. Увсех. Нельзя было не думать о смерти. Везде ходили тени... Деревенские мальчишки долго еще играли в "немцев" и "русских". Кричалинемецкие слова: "Хенде хох!" "Цурюк", "Гитлер капут!" Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым наммиром, а люди войны - единственно знакомыми нам людьми. Я и сейчас не знаюдругого мира и других людей. А были ли они когда-нибудь? * * * Деревня моего детства после войны была женская. Бабья. Мужских голосовне помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут.Поют, как плачут. В школьной библиотеке - половина книг о войне. И в сельской, и врайцентре, куда отец часто ездил за книгами. Теперь у меня есть ответ -почему. Разве случайно? Мы все время воевали или готовились к войне.Вспоминали о том, как воевали. Никогда не жили иначе, наверное, и не умем.Не представляем, как жить по-другому, этому нам надо будет когда-нибудьдолго учиться. В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотелибы умереть во имя... Мечтали... А голоса на улице кричали о другом, манили больше. Я долго была книжным человеком, которого реальность пугала ипритягивала. От незнания жизни появилось бесстрашие. Теперь думаю: будь яболее реальным человеком, могла ли бы кинуться в такую бездну? От чего всеэто было - от незнания? Или от чувства пути? Ведь чувство пути есть... Долго искала... Какими словами можно передать то, что я слышу? Искалажанр, который бы отвечал тому, как вижу мир, как устроен мой глаз, мое ухо. Однажды попала в руки книга "Я - из огненной деревни" А. Адамовича, Я.Брыля, В. Колесника. Такое потрясение испытала лишь однажды, читаяДостоевского. А тут - необычная форма: роман собран из голосов самой жизни.из того, что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома,в кафе, в троллейбусе. Так! Круг замкнулся. Я нашла то, что искала.Предчувствовала. Алесь Адамович стал моим учителем... * * * Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. Очем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне... Зачем? Уже были тысячивойн - маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них ещебольше. Но... Писали мужчины и о мужчинах - это стало понятно сразу. Все,что нам известно о войне, известно с "мужского голоса". Мы все в плену"мужских" представлений и "мужских" ощущений войны. "Мужских" слов. Аженщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму.Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают говорить, торассказывают не свою войну, а чужую. Другую. Подстраиваются под мужскойканон. И только дома или когда всплакнут в кругу фронтовых подруг, онивспоминают войну (в своих журналистских поездках не раз слышала), котораямне совершенно незнакома. Как и в детстве, я потрясена. В их рассказахпроглядывает чудовищный оскал таинственного... Когда женщины говорят, у нихнет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни людигероически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника -какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У "женской" войны своикраски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова.Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые занятынечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), нои земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдаютони без слов, что еще страшнее... Но - почему? - не раз спрашивала я у себя. - Почему, отстояв и занявсвое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли своюисторию? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрытцелый мир. Их война осталась неизвестной... Хочу написать историю этой войны. Женскую историю. * * * С первых записей... Удивление: военные профессии у этих женщин - санинструктор, снайпер,пулеметчица, командир зенитного орудия, сапер, а сейчас они - бухгалтеры,лаборантки, экскурсоводы, учительницы... Несовпадение ролей - там и здесь.Рассказывают, как будто не о себе, а о каких-то других девчонках. Сегоднясами себе удивляются. И на моих глазах "очеловечивается" история, становитсяпохожей на обычную жизнь. Появляется другое освещение. Встречаются потрясающие рассказчицы, у них в жизни есть страницы,которые могут соперничать с лучшими страницами классики. Чтобы человек такясно увидел себя сверху - с неба, и снизу - с земли. Прошел путь вверх ипуть вниз - от ангела к зверю. Воспоминания - это не страстный илибесстрастный пересказ исчезнувшей реальности, а новое рождение прошлого,когда время поворачивает вспять. Прежде всего это - творчество. Рассказывая,люди творят, "пишут" свою жизнь. Бывает, что и "дописывают" и"переписывают". Тут надо быть начеку. На страже. В то же время любая фальшьпостепенно самоуничтожается, не выдерживает соседства столь обнаженнойистины. Вирус этот тут не живуч. Слишком высокая температура! Искреннее, какя уже успела заметить, ведут себя простые люди - медсестры, повара,прачки... Они, как бы это точнее определить, из себя достают слова, а не изгазет и прочитанных книг. Из чужого. А только из своих собственных страданийи переживаний. Чувства и язык образованных людей, как это ни странно, частобольше подвержены обработке временем. Его общей шифровке. Заражены чужимзнанием. Общим духом. Часто приходится долго идти, разными кругами, чтобыуслышать рассказ о "женской" войне, а не о "мужской": как отступали,наступали, на каком участке фронта... Требуется не одна встреча, а многосеансов. Как настойчивому портретисту. Долго сижу в незнакомом доме или квартире, иногда целый день. Пьем чай,примеряем недавно купленные кофточки, обсуждаем прически и кулинарныерецепты. Рассматриваем вместе фотографии внуков. И вот тогда... Черезкакое-то время, никогда не узнаешь, через какое и почему, вдруг наступаеттот долгожданный момент, когда человек отходит от канона - гипсового ижелезобетонного - как наши памятники, и идет к себе. В себя. Начинаетвспоминать не войну, а свою молодость. Кусок своей жизни... Надо пойматьэтот момент. Не пропустить! Но часто после длинного дня, заполненного словами и фактами, остается в памяти только одна фраза (но какая!): "Я такаямаленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла". Ее и оставляю взаписной книжке, хотя на магнитофоне накручены десятки метров. Четыре-пятькассет... Что мне помогает? Помогает то, что мы привыкли жить вместе. Сообща.Соборные люди. Все у нас на миру - и счастье, и слезы. Умеем страдать ирассказывать о страдании. Страдание оправдывает нашу тяжелую и нескладнуюжизнь. Для нас боль - это искусство. Должна признать, женщины смелоотправляются в этот путь... * * * Как они встречают меня? Зовут: "девочка", "доченька", "деточка", наверное, будь я из ихпоколения, они держались бы со мной иначе. Спокойно и равноправно. Безрадости и изумления, которые дарит встреча молодости и старости. Это оченьважный момент, что тогда они были молодые, а сейчас вспоминают старые. Черезжизнь вспоминают - через сорок лет. Осторожно открывают мне свой мир, щадят:"Мне жаль, что я там была... Что я это видела... После войны вышла замуж.Спряталась за мужа. Сама спряталась. И мама просила: "Молчи! Молчи!! Непризнавайся". Я выполнила свой долг перед Родиной, но мне печально, что ятам была. Что я это знаю... А ты - совсем девочка. Тебя мне жалко..." Частовижу, как они сидят и прислушиваются к себе. К звуку своей души. Сверяют егосо словами. С долгими годами человек понимает, что вот была жизнь, а теперьнадо смириться и приготовиться к уходу. Не хочется и обидно исчезнуть простотак. Небрежно. На ходу. И когда он оглядывается назад, в нем присутствуетжелание не только рассказать о своем, но и дойти до тайны жизни. Самому себеответить на вопрос: зачем это с ним было? Он смотрит на все немногопрощальным и печальным взглядом... Почти оттуда... Незачем уже обманывать иобманываться. Ему уже понятно, что без мысли о смерти в человеке ничегонельзя разглядеть. Тайна ее существует поверх всего. Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как ичеловеческая жизнь... Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила потелефону: "Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И тригода я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации небыло, почти никаких женских желаний. А я была красивая... Когда мой будущиймуж сделал мне предложение... Это уже в Берлине, у рейхстага... Он сказал:"Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж". Яхотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всегоэтого - замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей... Ты посмотри на меня...Посмотри " какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай,говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила...Хотела ударить... А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: онвсе понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам... И самане верю тому, что говорю: "Да, я выйду за тебя замуж". Но рассказывать не могу. Нет сил... Это надо еще раз все этопрожить..." Я ее поняла. Но это тоже страничка или полстранички книги, которую япишу. Тексты, тексты. Повсюду - тексты. В квартирах и деревенских домах, наулице и в поезде... Я слушаю... Все больше превращаюсь в одно большое ухо,все время повернутое к другому человеку. Я "читаю" голос... * * * Человек больше войны... Запоминается именно то, где он больше. Им руководит там что-то такое,что сильнее истории. Мне надо брать шире - писать правду о жизни и смертивообще, а не только правду о войне. Задать вопрос Достоевского: сколькочеловека в человеке, и как этого человека в себе защитить? Несомненно, чтозло соблазнительно. Оно многообразнее добра. Притягательнее. Все глубжепогружаюсь в бесконечный мир войны, все остальное слегка потускнело, сталообычнее, чем обычно. Грандиозный и хищный мир. Понимаю теперь одиночествочеловека, вернувшегося оттуда. Как с иной планеты или с того света. У негоесть знание, которого у других нет, и добыть его можно только там, вблизисмерти. Когда он пробует что-то передать словами, у него ощущениекатастрофы. Человек немеет. Он хочет рассказать, остальные хотели бы понять,но все бессильны. Они всегда в другом пространстве, чем я, с кем они делятся. Их окружаетневидимый мир. По меньшей мере три человека участвуют в разговоре: тот, кторассказывает сейчас, и тот, кто был этим человеком тогда, в момент события,и я. Моя цель - прежде всего добыть правду тех лет. Тех дней. Без подлогачувств. Наверное, сразу после войны человек рассказал бы одну войну, черездесятки лет другую, потому что он складывает в воспоминания уже всю своюжизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил.Наконец, счастлив он или несчастлив. Разговариваем с ним наедине, или рядомеще кто-то есть. Важно - кто? Семья? Друзья - какие? Фронтовые - это одно,все остальные - другое. Документы - живые существа, они меняются иколеблются вместе с нами, из них без конца можно что-то доставать. Без концановое и необходимое именно сейчас. В эту минуту. Мы ищем в книгах (чащевсего) знакомое - маленькое и человеческое, оно на самом деле нам самоеинтересное и близкое. Ну, что больше всего хотелось бы мне узнать, например,из жизни Древней Греции... Истории Спарты... Я хотела бы прочитать, как и очем тогда люди разговаривали дома. Как уходили на войну. Какие словаговорили в последний день и в последнюю ночь перед расставанием своимлюбимым. Как провожали воинов. Как ждали их с войны... Не героев иполководцев, а обычных юношей... История - через рассказ ее незамеченного свидетеля и участника. Да,меня это интересует, это я хотела бы сделать литературой. Но рассказчики -не только свидетели, меньше всего свидетели, а актеры и творцы. Невозможноприблизиться к реальности вплотную, лоб в лоб. Между реальностью и нами -наши чувства. Понимаю, что имею дело с версиями, у каждого своя версия, ауже из них, из их количества и пересечений, рождается образ времени и людей,живущих в нем. Но я бы не хотела, чтобы о моей книге сказали: ее героиреальны, и не более того. Это, мол, история. Всего лишь история. Пишу не о войне, а о человеке на войне. Пишу не историю войны, аисторию чувств. Я - историк души. С одной стороны, исследую конкретногочеловека, живущего в конкретное время и участвовавшего в конкретныхсобытиях, а с другой стороны, мне надо разглядеть в нем вечного человека.Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда. Мне говорят: ну, воспоминания - это и не история, и не литература. Этопросто жизнь, замусоренная и не очищенная рукой художника. Сырой материалговорения. В каждом дне ее полно. Всюду валяются эти кирпичи. Но кирпичи ещене храм?! Но для меня все иначе... Именно там, в теплом человеческом голосе,в живом отражении прошлого скрыта первозданная радость, и обнаженнеустранимый трагизм жизни. Ее хаос и страсть. Единственность инепостижимость. Там они еще не подвергнуты никакой обработке. Подлинники. Я строю храмы из наших чувств... Из наших желаний, разочарований. Изнаших мечтаний. * * * Еще раз о том же... Мне интересно не само событие, а событие чувств.Скажем так - душа события. Для меня чувства - реальность. А история? Она - на улице... В толпе... Я верю, что в каждом из нас -кусочек истории. У одного - полстранички, у другого - две-три. Мы вместепишем книгу времени. Каждый кричит свою правду. И надо все это расслышать, ираствориться во всем этом, и стать этим всем. И в то же время быть собой. Неисчезнуть. * * * С утра телефонный звонок: "Мы с вами не знакомы... Но я приехала изКрыма, звоню с железнодорожного вокзала. Далеко ли это от вас? Хочурассказать вам свою войну..." Так?! А мы собрались с моей девочкой поехать в парк. Покататься на карусели.Как объяснить шестилетнему человечку, чем я занимаюсь. Она недавно у меняспросила: "Что такое - война?" Как ответить... Я хочу отпустить ее в этотмир с ласковым сердцем и учу, что нельзя зря цветок сорвать, когда он тебене нужен. Жалко божью коровку раздавить, оторвать у стрекозы крылышко. А какобъяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему тамубивают? Убили одного моего дедушку? И еще - одиннадцать человек нашихдальних родственников, среди них две маленькие девочки, не сохранились дажеих фотографии. Все сгорело - дома и люди. Остались только имена. После войнымне как-то родители это объяснили, а я своему ребенку уже не могу объяснить.Найти слова. Никак не хочет понять - куда делись эти люди, особенно удивляетее исчезновение двух маленьких девочек. Вопрос: "А они - почему? Они же былималенькие? Они не стреляли..." Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль оней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило... Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой "женской"логикой. И я опять слышу "мужской" аргумент: "Ты не была на войне". А. можетбыть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальноезрение. "Невоенное" зрение... В оптике есть понятие "светосила" - способность объектива хуже-лучшезафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая"светосильная" по напряжению чувств, по боли. Я бы даже сказала, что"женская" война страшнее "мужской". Мужчины прячутся за историю, за факты,война их захватывает, как действие и противостояние идей, различныхинтересов, а женщины встают из чувства. Они способны увидеть для мужчинзакрытое. Это другой мир. С запахом, с цветом, с подробным миромсущестования: "дали нам вещмешки, мы пошили из них себе юбочки"; "ввоенкомате в одну дверь зашла в платье, а в другую вышла в брюках игимнастерке, косу отрезали, на голове остался один чубчик..."; "немцырасстреляли деревню и уехали... Мы пришли на то место: утоптанный желтыйпесок, а поверху - один детский ботиночек...". Не раз меня настораживали(особенно мужчины-писатели): "Женщины тебе напридумывают. Насочиняют". Номожно ли такое придумать? У кого-то списать? Если это можно списать, тотолько у жизни, у нее одной такая фантазия. О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война"это прежде всего убийство, а потом - тяжелая работа. А потом " и простообычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди... В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А ещеневыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит.Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднееубивать... * * * Мужчины... Они неохотно впускают женщин в свой мир, на своютерриторию... На Минском тракторном заводе искала женщину, она служила снайпером.Была знаменитым снайпером. О ней писали не раз во фронтовых газетах. Номердомашнего телефона мне дали в Москве ее подруги, но старый. Фамилия тоже уменя была записана девичья. Я пошла на завод, где она работала, в отделкадров, и услышала от мужчин (директора завода и начальника отдела кадров):"Разве мужчин не хватает? Зачем вам слушать эти женские истории. Женскиефантазии..." Пришла в одну семью... Воевали муж и жена. Встретились на фронте и тамже поженились: "Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белоеплатье я себе пошила из немецкого парашюта". Он " пулеметчик, она " связная.Мужчина сразу отправил женщину на кухню: "Ты нам что-нибудь приготовь". Ужеи чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тутже ее поднял: "А где клубника? Где наш дачный гостинец?" После моейнастойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: "Рассказывай,как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой,плакала, когда косу отрезали". Позже она мне шепотом призналась: "Всю ночьсо мной штудировал том "Истории Великой Отечественной войны". Боялся заменя. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо, расскажу". Так было не один раз, не в одном доме. Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечныетаблетки. Вызывают "Скорую". Но все равно просят: "Ты приходи. Обязательноприходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали..." Понимаю, что плач и крик нельзя подвергать обработке, иначе главнымбудет не плач и не крик, а обработка. Вместо жизни останется литература.Таков материал, температура этого материала. Постоянно зашкаливает. Человекбольше всего виден и открывается на войне и еще, может быть, в любви. Досамых глубин, до подкожных слоев. Перед лицом смерти все идеи бледнеют, иоткрывается непостижимая вечность, к чему они сами бывают не готовы. Хотяэто было с ними, они это пережили. Несколько раз я получала отосланный начитку текст с припиской: "О мелочах не надо... Пиши о нашей великойПобеде..." А "мелочи" - это то, что для меня главное - теплота и ясностьжизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которыенекому есть- из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не моглиходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды... Даже накрасный ситец... "Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме тыне найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!" * * * Вслушиваюсь в боль... Боль, как доказательство прошедшей жизни. Другихдоказательств нет, другим доказательствам я не доверяю. Слова не один разуводили нас от истины. Думаю о страдании как высшей форме информации, имеющей прямую связь стайной. С таинством жизни. Вся русская литература об этом. О страдании онаписала больше, чем о любви. И мне об этом рассказывают больше... * * * Кто они - русские или советские? Нет, они были советские - и русские, ибеларусы, и украинцы, и таджики... Все-таки был он, советский человек. Таких людей, я думаю, большеникогда не будет, они сами это уже понимают. Даже мы, их дети, другие. А чтоговорить о внуках... Но я люблю их. Восхищаюсь ими. У них был Сталин и ГуЛАГ, но была иПобеда. И они это знают. Получила недавно письмо: "Моя дочь меня очень любит, я для нее - героиня, если она прочтет вашукнигу, у нее появится сильное разочароваие. Грязь, вши, бесконечная кровь -все это правда. Я не отрицаю. Но разве воспоминания об этом способны родитьблагородные чувства? Подготовить к подвигу..." Еще раз убедилась, что наша память - далеко не идеальный инструмент.Она не только произвольна и капризна, она еще на цепи у времени, как собака.Они влюблены в то, что с ними было, потому что это не только война, но и ихмолодость тоже. * * * Слушаю, когда они говорят... Слушаю, когда они молчат... Все у них: и слова, и молчание - для меня текст: - Это - не для печати, для тебя... Те, кто был старше... Они сидели впоезде задумчивые... Печальные. Я помню, как один майор заговорил со мнойночью, когда все спали, о Сталине. Он крепко выпил и осмелел, он признался,что его отец уже десять лет в лагере, без права переписки. Жив он или нет -неизвестно. Этот майор произнес страшные слова: "Я хочу защищать Родину, ноя не хочу защищать этого предателя революции - Сталина". Я никогда неслышала таких слов... Я испугалась... К счастью, он утром исчез. Наверное,вышел... - Ты нигде не проговорись... Скажу тебе по секрету... Я дружила сОксаной, она была с Украины. Впервые от нее услышала о страшном голоде наУкраине. Голодоморе. В их селе умерла половина людей. Умерли все ее меньшиебратья и папа с мамой, а она спаслась тем, что ночью воровала на колхознойконюшне конский навоз и ела. Никто не мог его есть, а она ела: "Теплый нелезет в рот, а холодный можно. Лучше замерзший, он сеном пахнет". Яговорила: "Оксана, товарищ Сталин сражается... Он уничтожает вредителей, ноих много". - "Нет, - отвечала она, - ты глупая. Мой папа был учительистории, он мне говорил: "Когда-нибудь товарищ Сталин ответит за своипреступления..." Я хотела пойти к комиссару... Все рассказать... А вдруг Оксана - враг?Шпионка? Через два дня в бою она погибла... У нее не осталось никого изродных, некому было послать похоронку... Затрагивают эту тему осторожно и редко. Всегда с растерянностью. Они досих пор парализованы не только сталинским гипнозом и страхом, но и прежнейсвоей верой. Не погасшим до конца ее пламенем. Если я задаю вопросы впрямую,отвечают мне: "Может, наши внуки узнают всю правду". А когда они сами заговорят? Через лет десять-двадцать?! Для этого имнадо будет многое в своей жизни разлюбить... * * * Рукопись давно лежит на столе... Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. В отказахприговор всегда одинаков - слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма.Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии... Одним словом, нета война... Какая же она - та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Безкрови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкойвдоль большого поля, она рассказывает: "После войны на этом поле долгоничего не родило. Немцы отступали... И был тут бой, два дня бились... Убитыележали один возле одного, как шпалы на путях. Немцы и наши. После дождя уних у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили..." Как забыть мне про это поле? Я не просто записываю... Я собираю, выслеживаю человеческий дух там,где страдание творит из маленького человека большого человека. Для меня онне немой и бесследный пролетариат истории, а я открыла его душу. Слушаю егоязык. Его текст. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла - большойидее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний инеудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большогочеловека. Униженный, растоптанный, оскорбленный - пройдя через сталинскиелагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо. Никому не забрать у него эту Победу...2002-2004 гг. Читаю свой старый дневник... Пытаюсь вспомнить человека, каким я была, когда писала книгу. Тогочеловека уже нет, и даже нет страны, в которой мы тогда жили. А это еезащищали и во имя ее умирали в сорок первом - сорок пятом. За окном уже вседругое: новое тысячелетие, новые войны, новые идеи, новое оружие исовершенно неожиданным образом изменившийся русский (точнее -русско-советский) человек. Началась горбачевская перестройка... Мою книгу сходу напечатали, у неебыл удивительный тираж - два миллиона экземпляров. То было время, когдапроисходило много потрясающих вещей, мы опять куда-то яростно рванули. Опять- в будущее. Мы еще не знали (или забыли), что революция - это всегдаиллюзия, особенно в нашей истории. Но это будет потом, а тогда я сталаполучать ежедневно десятки писем, мои папки разбухали. Люди захотелиговорить... Договорить... Он стал и свободнее и откровеннее. У меня неоставалось сомнений, что я обречена бесконечно дописывать свои книги. Непереписывать, а дописывать. Поставишь точку, а она тут же превращается вмноготочие... * * * Я думаю о том, что, наверное, сегодня задавала бы другие вопросы иуслышала бы другие ответы. И написала бы другую книгу, не совсем другую, новсе-таки другую. Документы (с которыми я имею дело) - живые свидетельства незастывают, как охладевшая глина. Не немеют. Они движутся вместе с нами. Очем бы я больше расспрашивала сейчас? Что хотела бы добавить? Меня бы оченьинтересовал... подыскиваю слово... биологический человек, а не толькочеловек времени и идеи. Я попыталась бы заглянуть глубже в человеческуюприроду, во тьму, в подсознание. Я написала бы о том, как пришла к бывшей партизанке... Грузная, но ещекрасивая женщина - и она мне рассказывала, как их группа (она старшая и двоеподростков) вышли в разведку и случайно захватили в плен четверых немцев.Долго с ними кружили по лесу. Но к вечеру третьего дня их окружили. Ясно,что с пленными они уже не прорвутся, не уйдут, и тут решение - их надоубить. Подростки убить не смогут: уже три дня они ходят по лесу вместе, аесли три дня ты рядом с человеком, даже чужим, все равно к нему привыкаешь,он приближается - уже знаешь, как он ест, как он спит, какие у него глаза,руки. Нет, подростки не смогут. Это ей понятно. Значит, убить должна она. Ивот она вспоминала, как их убивала. Пришлось обманывать и тех, и других. Содним немцем пошла якобы за водой и выстрелила сзади. В затылок. Другого захворостом повела... Меня потрясло, как спокойно она об этом рассказывала. Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращаетсяв военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф?Скорее всего. Человек там - куда незнакомее и непонятнее. Во всех письмах я читала: "Я вам не все рассказала тогда, потому чтодругое было время. Мы привыкли о многом молчать..."; "Не все вам доверила.Еще недавно об этом стыдно было говорить...", "Знаю приговор врачей: у менястрашный диагноз... Хочу рассказать всю правду..." А недавно пришло такое письмо: "Нам, старикам, трудно жить... Но неиз-за маленьких и унизительных пенсий мы страдаем. Больше всего ранит то,что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее. Уженикто нас не зовет выступать в школы, в музеи, уже мы не нужны. Нас уже нет,а мы еще живы. Страшно пережить свое время..." Я по-прежнему их люблю. Не люблю их время, а их люблю. * * * Все может стать литературой... Больше всего меня заинтересовал в моих архивах блокнот, где язаписывала те эпизоды, которые вычеркнула цензура. А также - мои разговоры сцензором. Там же я нашла страницы, которые выбросила сама. Моя самоцензура,мой собственный запрет. И мое объяснение - почему я это выбросила? Многое изтого и другого уже восстановлено в книге, но эти несколько страниц хочу датьотдельно - это уже тоже документ. Мой путь...