Октября. Пробуждение столицы. – слухи. – заговор или восстание народа. – разгром печати. – в штабе контрпереворота. – что делать. – первые дебюты новой власти. – бойкот

Пробуждение столицы. – Слухи. – Заговор или восстание народа?– Разгром печати. – В штабе контрпереворота. – Что делать?– Первые дебюты новой власти. – Бойкот. – Все средства позволены. – Две РСДРП. – В Военно-революционном комитете. – Второй корниловский поход на Петербург.

– Силы Военно-революционного комитета. – Корнилов уехал из тюрьмы. – Среди новых правителей. – Совет Народных Комиссаров. – «Кабинет» Ленина. – В старом ЦИК. – Похищение денежных сумм. – Второе заседание съезда. – Декрет о мире. – Оценка этого акта. – Настроение крепнет. – Декрет о земле. – Вопрос о бывших министрах-социалистах. – Вопрос о новом правительстве. – Я у левых эсеров. – Что думает Каменев. – Выступление оппозиции. – Я в роли зрителя. – Троцкий кривит душой. – Выступление железнодорожника. – Новый ЦИК. – Гимн Луначарского

Через два-три часа столица проснулась, не отдавая себе отчета, кто же ныне володеет и правит ею... События совсем не были грандиозны извне. Кроме Дворцовой площади, повсюду были спокойствие и порядок. «Выступление» довольно скромно началось и довольно быстро кончилось. Но чем – обыватель не знал... В Зимнем финал наступил слишком поздно ночью. А со Смольным были слабы связи.

Обыватель бросился к газетам. Но он не так много уяснил себе из них. В рубрике «последних известий» везде сообщалось в нескольких строках о взятии Зимнего и об аресте Временного правительства. Отчеты о съезде Советов состояли из одних «внеочередных заявлений» и свидетельствовали об «изоляции» большевиков, но они совершенно не характеризовали создавшегося политического статуса. Передовицы писались раньше последних ночных известий. В общем, они были все на один лад: патриотические вопли о несчастной родине, обвинения большевиков в узурпаторстве и насилии, предсказания краха их авантюры, характеристика вчерашнего «выступления» как военного заговора.

Кстати сказать, этим военным заговором меньшевики и эсеры утешались потом несколько месяцев, тыча им в глаза большевикам. Непонятно! Очевидно, восстание пролетариата и гарнизона в глазах этих остроумных людей непременно требовало активного участия и массового выступления на улицы рабочих и солдат. Но ведь им же на улицах было нечего делать. Ведь у них не было врага, который требовал бы их массового действия, их вооруженной силы, сражений, баррикад и т. д. Это – особо счастливые условия нашего октябрьского восстания, из-за которых его доселе клеймят военным заговором и чуть ли не дворцовым переворотом.

Эти остроумные люди лучше бы посмотрели и сказали: сочувствовал или не сочувствовал организаторам октябрьского восстания петербургский пролетариат? Был ли он с большевиками, или большевики действовали независимо и против его воли? Был ли он на стороне совершившегося переворота, или он был нейтрален, или был против него?

Тут двух ответов быть не может. Да, большевики действовали по полномочию петербургских рабочих и солдат. И они произвели восстание, бросив в него столько (очень мало!) сил, сколько требовалось для его успешного завершения... Виноват: большевики бросили в него по халатности и неловкости гораздо больше сил, чем было необходимо. Но это не имеет никакого отношения к самому понятию восстания.

Итак, обыватель 26 октября был отдан во власть слухов. И конечно, он очень волновался. На улицах, в трамваях, в общественных местах говорили только о событиях. На бирже, разумеется, была паника, хотя в длительность большевистской власти не верил решительно никто. Напротив, обыватель не сомневался, что кризис разрешится не нынче завтра.

Да и что за власть большевиков? Ведь никакого правительства они еще не создали. Что это такое за «власть Советов»... Но все же магазины открывались туго. Банки не начинали операций. В учреждениях собирались митинги служащих и рассуждали о том, что им делать в случае, если большевики пришлют свое начальство. Почти везде решали – такого начальства не признавать, а пока к работе не приступать. Бойкот!..

Да, впрочем, и без бойкота, и без политики сейчас не до работы. Спокойно ли все дома? Говорят, с часу на час начнутся грабежи и погромы. Говорят, хлеба в городе нет совсем, а что было – уже разграбили. Говорят, матросы ходят по квартирам и реквизируют шубы и сапоги. Говорят...

Но были и факты, которые достаточно сильно подействовали на воображение... На другой же день после победоносного восстания петербуржцы недосчитались нескольких столичных газет. Не вышли 26 октября «День», «Биржевые ведомости», «Петроградская газета» и какие-то еще буржуазно-бульварные газеты. Их закрыл Военно-революционный комитет за травлю Советов и тому подобные преступления. Почтенные Подвойский, Антонов и другие, действовавшие по указке Ленина, не были изобретательны: они заимствовали свои мотивировки из лексикона старой царской полиции. Но в силу своего положения революционеров и социалистов они позволили себе роскошь выражаться более примитивно и менее грамотно. Можно было бы и лучше было бы совсем не мотивировать.

Кроме того, Подвойский и Антонов вообще очень топорно выполнили распоряжение своего вождя. Они почему-то бросились на мелкие сошки и второстепенные органы, оставив без внимания руководящие корниловские официозы. Это надо было исправить. С утра были посланы матросы в экспедицию «Речи» и «Современного слова». Вес наличные номера были конфискованы, вынесены огромной массой на улицу и тут же сожжены. Невидимое доселе аутодафе вызвало большое стечение публики.

В это время мимо проехал транспорт суворинского «Нового времени». Матросы остановили было фургон, но потом отпустили. Что же с них спрашивать, если сам Военно-революционный комитет так непоследовательно проводит принципы новорожденного пролетарского государства?..

А в течение этого дня была прикрыта вся столичная буржуазная пресса. Были разосланы приказы, а при них военные караулы. Наборщикам было предоставлено оставаться в типографиях, но с условием – не набирать закрытых газет.

Больше ни в чем новая власть пока не проявилась. Но этот дебют ее произвел с непривычки очень сильное впечатление. Подобных массовых расправ с печатью никогда не практиковал царизм... Была ли к тому необходимость? Какой был смысл этого дебюта? Тут естественно обратить взоры к трудности и остроте положения новой власти в огне гражданской войны. Но это пустяки. Не было налицо ни гражданской войны, ни особой трудности положения. Теперь, через сутки, восстание действительно уже победило. Трудности могли начаться после успехов Керенского на фронте. Но о них ничего слышно пока не было. До сих пор вести на этот счет были вполне утешительны... Да и при походе на Петербург буржуазная пресса не могла сыграть никакой роли. Если угодно, опаснее была пресса социалистическая. Но ее не трогали.

Разгром буржуазной печати, будучи полной практической бессмыслицей, сильно повредил большевикам. Он отпугнул, отшатнул, возмутил, заставил насторожиться решительно все нейтральные и колеблющиеся элементы, каких было немало. Вот как начинает править новая власть! Больше пока ничего нет, но погром и бессмысленное насилие уже есть. Оплевание ценностей революции, втаптывание в грязь принципов демократической грамоты уже налицо...

Впрочем, в пролетарско-солдатских низах этот дебют новой власти отнюдь не вызвал протеста и неудовольствия. Ибо там за восемь месяцев революции еще не успели укорениться принципы. Там было дело значительно проще – без принципов: нас били, и мы, взяв дубинку, будем громить направо и налево. Так рассуждала стихия. Так – без принципов – рассуждали и ее выразители в Смольном.

В середине дня – не помню, по какому именно случаю, – я зашел в городскую думу. Там был не только переполох, но и большое скопление посторонних элементов. С минувшей ночи городская дума стала центром всей нашей старой общественности, вчера представлявшей лицо, а сегодня изнанку революции. Все, что было против Смольного, ныне тяготело к думе. Но гегемонами тут были правые демократические элементы, эсеровские кадеты и наследники Церетели. Вся эта огромная толчея шла здесь под фирмой «Комитета спасения родины и революции».

Не знаю, почему я попал сюда 26-го – в первый и в последний раз. Во всех апартаментах думы царил основательный беспорядок, оставшийся от бурной ночи. В боковых комнатах, кажется, заседали разные фракции, а может быть, и партийные центры... В этот день вообще лихорадочно заседали все партийные, профессиональные, военные и всякие другие организации. Все обсуждали, что делать, определяли свои отношения к Смольному, составляли резолюции и воззвания. Но мы до поры до времени не будем вдаваться в исследование этой работы. Мы пока только проследим до конца события, относящиеся к самому факту переворота.

В Большом зале была беготня и маленькие митинги по углам. Городской голова Шрейдер в величайшем раздражении сообщал о том, что Смольный уже посягает на права города: он назначил своих комиссаров в разные отделы управы. А кроме того, был Луначарский и, с одной стороны, так красноречиво призывал к «контакту», а с другой – так упорно убеждал управу в ее полной безопасности, что у головы не осталось сомнений: либо думу совсем разгонят, либо будут чинить насилия над ней и заткнут за пояс щедринских губернаторов. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению...

Бегает Авксентьев от одной кучки к другой. Он собирает «совет старейшин», или президиум Предпарламента. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению.

Президиум Предпарламента в этот день, кроме того, посетил британского посла, а может быть, и других приказчиков наших западных хозяев. Авксентьев, Набоков и Пешехонов ездили «извиняться» за происшедшую неприятность, обещая в скором времени уладить дело. Но сэр Бьюкенен не был милостив к этим обломкам российской «государственности». Прозевали власть-то! Как теперь будете поставлять «великим западным демократиям» клятвенно обещанное пушечное мясо?.. Сэр Бьюкенен был очень холоден.

В газетах даже сообщили, что союзные послы, не добившись толком, сколько войск идет во главе с Керенским на Петербург, решили укладывать пожитки. Но это было опровергнуто: вопрос об отъезде послов, а равно и об отношении к их «комитету, заседающему в Смольном», пока не поднимался.

Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК, много раз упомянутый выше оборонец, но относящийся к категории «разумных»; я не могу назвать его сейчас, так как попечительное начальство, во власти которого мы все находимся в данный момент, может сделать из этого свое употребление.

– Слушайте, Николай Николаевич, – тихо сказал он мне в упор, – как вам не стыдно писать такие передовицы!

Он разумел сегодняшнюю передовицу в «Новой жизни», содержащую простую информацию с комментариями самого общего и неопределенного характера. Я, как всегда в критические моменты, не показывался в редакции, а в октябрьские дни, кажется, по разным местам и делам разбрелись и другие. Газету обслуживал один Строев, который на свой страх и риск не решился, а может быть, и не имел сказать большего... Я согласился с моим обвинителем, что передовица более или менее не позволительна.

– Но скажите вы, что надо делать?

– Что делать? – заговорил «адским шепотом», но в искреннем гневе мой собеседник, с искаженным лицом потрясая передо мной кулаками. – Что делать? Собрать войска и разогнать эту сволочь. Вот что делать!..

Это было не только настроение. Это была программа меньшевистско-эсеровских обломков крушения в те дни. Под флагом «Комитета спасения» меньшевики, соединившись с почти-кадетами, Авксентьевыми и Шрейдерами, начали работать над реставрацией керенщины. Добрая половина их по-прежнему стояла за коалицию. Остальные либо «признавали законную власть Временного правительства», либо считали необходимым создать новую власть в противовес Смольному, либо просто стояли за ликвидацию Смольного всеми средствами и путями. Фактически все эти элементы – микрокосм сентябрьского Демократического совещания без большевиков – были верными союзниками Керенского, шедшего на Петербург корниловским походом. С идеями и течениями, торжествовавшими в эти дни, мы, может быть, подробнее познакомимся впоследствии. Но надо знать и помнить: «Комитет спасения» не был нейтральной, не был третьей силой между последней коалицией и Смольным; «Комитет спасения» был именно рычагом и средством возрождения керенщины.

Правда, добрая половина из этих промежуточных групп вовсе не хотела новой керенщины. Еще важнее было то, что керенщина теперь была и неосуществима. Ибо возродить ее можно было бы только одной удачной, успешной, победоносной корниловщиной. А это повело бы к полному разгрому революции – не к бутафорской диктатуре Керенского, а к действительной, к корниловской диктатуре биржи и штыка... Но этого не понимали и не хотели понимать в то время обломки старого всемогущего советского блока. Никто не хотел корниловщины, половина не хотела керенщины, и все работали на жестокую контрреволюцию, мобилизуя силы на помощь Керенскому для военного разгрома Смольного.

Правда, эти силы были невелики; возможности «Комитета спасения» были сомнительны. Но это мы увидим на деле, а сейчас говорим только о добрых намерениях этого «политического новообразования». И во всяком случае, велики или малы, реальны или фиктивны были возможности и силы «Комитета», но они были больше, реальнее, чем силы и возможности разбитой, распыленной, абсолютно бессильной буржуазии, на которую работали ее старые, заслуженные, верные в несчастьях «чистильщики сапог».

Комитет же «спасения родины и революции» действительно без лишних слов объявил себя не просто «новообразованием», а именно полномочным политическим центром, не только источником, но и суррогатом, временным заместителем «законной власти». Он объявил об этом всенародно в одной из своих многочисленных прокламаций. Между прочим, он обращается с требованием к Военно-революционному комитету «немедленно сложить оружие, отказаться от захваченной власти и призвать шедшие за ним войска к подчинению распоряжениям «Комитета спасения родины и революции»... Кроме того, он принял меры к образованию своих филиалов в провинции, разослал своих комиссаров, вообще пытался конституироваться как новая власть... Не шутите: вот что такое «Комитет спасения».

В зале городской думы около меня слышались не одни только гневные, обличительные и патетические речи... Большевики у власти! Это не только узурпация, кощунство, бедствие, преступление, но и веселый анекдот. Ленин и Зиновьев с полуграмотной своей армией, сменив лучших представителей «общества», будут управлять государством!

Рассказывали о том, как сегодня утром Урицкий, назначенный главой российских дипломатов, министром иностранных дел, дебютировал в своем ведомстве. Явился да прямо и выпалил:

– А где у вас тут тайные договоры?

Урицкого встретили лучшие экземпляры нашей дипломатической школы и со свойственным им лоском предложили головотяпскому министру разобраться в целом море мудренейших актов. Сконфузили Урицкого, и он ретировался...

Впрочем, чины ведомства объявили, что они со Смольным работать не намерены. Вообще государственные учреждения не работают и не будут работать. «Комитет спасения» со своей стороны призвал чиновников и служащих к бойкоту и к отказу от повиновения большевистским властям. Вооруженной борьбы нашим демократам было недостаточно. Они стали на путь саботажа государственной работы, дезорганизации снабжения столицы, разрушения производительных сил среди голода, войны и разрухи. Это уж было полное умопомрачение... Невинные жертвы не пугали. Все средства были хороши для борьбы с таким врагом. И припомните об этом издевательстве истории: во главе обоих лагерей стояли организации, из которых каждая называла себя – Российская социал-демократическая рабочая партия!

Тем временем шла работа в Смольном... Военно-революционный комитет принимал посильные меры к охране порядка и к поддержанию престижа новой власти. Он не только закрыл газеты и разослал своих комиссаров всюду, куда только мог придумать. Он объявил, что городская милиция переходит отныне в ведение Совета; приказал открыть все торговые заведения и в оных производить торговлю, как всегда, обещая иначе считать владельцев врагами революции и карать их по всей строгости закона (?), взял все пустующие помещения города под свой контроль (то есть объявил об этом)и т. д.

Но еще больше в этот день Военно-революционный комитет занимался выпуском воззваний. Прежде всего он обратился к казакам столицы и фронта, убеждая их не противиться революции и не идти на Петербург. Это воззвание, распространенное в большом количестве, несомненно, оказало свое действие на сильно предубежденных, но отнюдь не рвущихся в бой казаков. Затем Военно-революционный комитет убеждал железнодорожников обслуживать движение полностью и с особым вниманием; призывал государственных и особенно военно-штабных служащих не прерывать работы под страхом революционного суда и т. д.

Но, разумеется, главной заботой была защита от Керенского, идущего походом на Петербург. Об этом походе достоверно ничего не было известно, но, во-первых, факт этого похода был a priori [изначально, независимо от опыта (лат.)] ясен. Во-вторых, из правых кругов об этом истекали вполне определенные слухи: называли и пункты, где находится Керенский, и количество войск, находившихся в его распоряжении. Обывательские и общественные сферы утешали этим себя и пугали Смольный. Военно-революционный комитет принял посильные меры...

Кроме печатной и устной агитации, отлично организованной на путях к столице, навстречу предполагаемым полчищам Керенского были посланы некоторые отряды. Но сил было крайне мало. Желающих выступать и сколько-нибудь надежных среди гарнизона не находилось. Кое-как из 200-тысячной армии набрали две-три роты. Надежды в большей степени приходилось возлагать на рабочих-красноармейцев. Но ведь надеяться можно было только на их настроение. Боеспособность же этой армии, никогда не нюхавшей пороха, не видавшей до последних дней ружья, не имевшей понятия о военных операциях и о дисциплине, была более чем сомнительна. В довершение всего этого совсем не было офицеров.

Серьезной силой могли оказаться только матросы. Кронштадт мог выставить тысячи три-четыре надежных бойцов. И кроме того, 1800 матросов, как мы знаем, приехали из Гельсингфорса; они попали в Петербург, когда тут было уже все кончено; но они сейчас же могли быть использованы против Керенского.

Это было, как видим, немного. И эта «армия» еще страдала от одного чрезвычайного дефекта: у нее очень плохо обстояло дело с артиллерией. Налицо были только винтовки и пулеметы. Под самым Петербургом предполагалось использовать артиллерию судов, стоящих в Неве и на побережье моря. Но ведь надо было не довести дела до сражения под самыми стенами столицы.

Насколько неудовлетворительно было дело с артиллерией и насколько кустарны были принимаемые меры, видно и из такого факта. Путиловский завод «обещал» Военно-революционному комитету железнодорожную бронеплощадку для установки пушек. Но было совершенно неизвестно, выполнит ли завод обещание. Дело же при всей своей сомнительности и ничтожности считалось в Смольном настолько важным, что сам Ленин вместе с самим Антоновым среди невероятных трудов и кутерьмы первых дней отправились на Путиловский завод агитировать и торопить рабочих. В результате, кажется, ничего не вышло...

Вообще, приходилось рассчитывать отнюдь не на солидную военную силу. Приходилось рассчитывать на слабость Керенского, на невозможность для него собрать и двинуть большую армию, на неизбежность разложения этой армии еще в пути. Агитация, идейное воздействие были несравненно более надежной опорой Смольного, чем военные операции. Возлагать же надежды на «духовные» факторы можно было с полным основанием после всех уроков революции. Ведь на Петербург шел Николай II, потом шел Корнилов – и ни тот ни другой не дошли «без выстрела». В самые октябрьские дни «моральные» факторы уже парализовали всю деятельность Керенского и штаба в Петербурге. Как же не надеяться сейчас теми же путями ликвидировать третий поход на Петербург семнадцатого года?

О личности, о роли и о походе Керенского также было выпущено и распространено весьма красочное воззвание. Во всяком случае, среди первобытного хаоса того первого дня Советской власти принимались, как я сказал, все посильные меры как духовного, так и военного отпора.

Кроме всего этого Военно-революционный комитет развил некоторую деятельность чисто полицейского характера. По городу производились многочисленные аресты. Они носили совершенно случайный и бесцельный характер и производились больше в силу революционной инициативы всех тех, кому было не лень этим заниматься. Но целые вереницы арестантов с разных концов тянулись в Смольный. Это очень раздражало и отталкивало пассивную часть населения. Смольный же стал не только резиденцией нового правительства, не только главным военным штабом, но и верховным полицейским учреждением, и верховным судилищем, и тюрьмой.

Наконец, в этот день Военно-революционный комитет выпустил еще одно специальное воззвание – приказ к армейским комитетам: немедленно доставить генерала Корнилова и его соучастников в Петербург для заключения в Петропавловской крепости и для суда над ними... Что же это, собственно, значит? Почему воззвание к армейским комитетам, а не телеграмма в Быховскую тюрьму о переводе корниловцев?.. Потому, что 26-го по Петербургу распространилось совершенно достоверное известие: Корнилов бежал из Быховской тюрьмы.

Попросту Корнилов, услышав о перевороте, решил уехать. Правительства своих друзей он нимало не опасался и соглашался до поры до времени пожить в Быхове под охраной своих надежных текинцев. Но с большевиками дело могло оказаться рискованным, да и не имело смысла. Корнилов решил уехать. Никаких технических препятствий у него для этого не было и раньше.

Днем 26-го в Смольном работал не только военный штаб, но и политический центр. Там заседал Центральный Комитет большевиков с участием приближенных партийных людей. Обсуждался вопрос о правительстве, о верховном исполнительном органе Советской власти...

Будущая советская конституция (ни одной минуты на практике не действовавшая) еще довольно смутно вырисовывалась в умах создателей «самого совершенного политического строя». Теоретическую идею этой конституции мне привелось слышать только одну: долой Монтескье и да здравствует соединение исполнительной власти с законодательной! Эту политическую философию мы сейчас оставим в покое. Сейчас было не до нее и нашим новым правителям. Вопрос надо было решить чисто практически.

Предыдущая советская практика уже давала некоторые готовые формы, созданные без большевиков такими элементами, которым не приходило и в голову, что Советы когда-нибудь станут государственными учреждениями в силу конституции Российской Республики. Местные Советы объединялись всероссийскими съездами, которые выделяли из себя ЦИК. Центральный Исполнительный Комитет силою вещей ныне становится и верховным законодательным органом. Будучи учреждением представительным, состоящим из разных фракций и притом очень громоздким, ЦИК становился органом по преимуществу законодательным. Это был советский парламент. Для функций управления он не годился. Для подобных (исполнительных) целей и раньше существовало бюро – также, впрочем, слишком громоздкое и не приспособленное для деловых функций. Вместо прежнего бюро предстояло создать исполнительный орган, соответствующий Совету Министров. И этим, в сущности, ограничилась очередная задача советского политического строительства.

Как-то в эти дни я спрашивал мимоходом у Каменева:

– Скажите, как же вы будете управлять? Создадите министров и министерства по образу и подобию буржуазного строя.

Каменев разъяснил то, что, видимо, вентилировалось в верховных большевистских сферах:

– Коллеги будут управлять, как в Конвенте... Председатели коллегий составят верховный орган управления.

Так и было оформлено 26 октября. Только как назвать этот советский кабинет министров? Это, конечно, не очень существенно, но все же очень хочется, чтобы термины не были заимствованы из буржуазной практики. Пусть уже будет все по-новому, по-особому в новом пролетарском государстве.

Думали, гадали, и наконец Троцкий предложил название, которое всем пришлось по душе. Советское министерство решили назвать: Совет Народных Комиссаров... Я лично не очень восхищаюсь этой великой реформой. Может быть, порвать с буржуазной политической терминологией было и очень приятно: но филологически слово «министр» звучит вполне корректно; напротив, термин «комиссар» определенно связывается с полицейскими функциями. Но это, конечно, дело вкуса (а может быть, духа новой государственности?).

Впрочем, кроме одного названия, в способах образования нового правительства пока ничего не изменилось. «Коллегии» пока не были и не могли быть сформированы. Составлялся только Совет Народных Комиссаров. И составлялся он так же, как всегда составляются министерства.

Политически дело обстояло так. Уход со съезда меньшевиков и эсеров сильно упростил и облегчил положение Ленина и Троцкого. Теперь никакая оппозиция не путалась в ногах при создании пролетарского правительства. Можно было без помехи взять власть одной только большевистской партии и даже возложить весь одиум за это на самих меньшевиков и эсеров. К такому положению стремился Ленин с июня.

Правда, на съезде оставалась довольно сильная группа левых эсеров, которые были не прочь монополизировать представительство крестьян. Но, во-первых, левые эсеры были в незначительном меньшинстве. Во-вторых, эти левые ребята, как претенденты на власть, были абсолютно безвредны ввиду полного отсутствия у них всякого подобия солидности и ввиду полной возможности «обернуть их вокруг пальца». В-третьих, привлечь левых эсеров в Советское правительство при их указанных свойствах было даже полезно: ибо это было бы видимостью довольно популярного «соглашения» внутри Совета и «расширением базы» нового правительства за счет партии революционного крестьянства. В-четвертых, левые эсеры совершенно не претендовали на раздел власти с большевиками: они стояли за власть советского блока, за общедемократическое правительство.

И в результате Центральный Комитет в заседании 26 октября с участием приближенных лиц сформировал первое Советское правительство из представителей одного только большинства съезда, из членов одной только большевистской партии... Большевики брали власть одни. Совет Народных Комиссаров должен был действовать по директивам большевистского партийного ЦК. Ныне было достигнуто то, что безуспешно пытался осуществить Ленин – «при благоприятном стечении обстоятельств» – 10 июня и 4 июля.

Был выработан такой проект постановления съезда:

«Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров. Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы, в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих. Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, то есть Совету Народных Комиссаров. Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения их принадлежит Всероссийскому съезду Советов и его Центральному Исполнительному Комитету».

Оставалось наметить состав первого Советского правительства. Казалось бы, перед большевистским Центральным Комитетом тут должны были встать величайшие затруднения. Откуда было взять людей, способных управлять государством в данной совокупности обстоятельств?.. Я, конечно, не был на этом собрании большевистских лидеров, но смею высказать убеждение, что оно не испытало особенных трудностей при выборе министров из своих партийных людей. Оно дало лучших и старейших своих пропагандистов, агитаторов и организаторов. Трудности же проблемы государственного управления не стояли в полном своем объеме перед взором высокого собрания. Я надеюсь, что сумею достаточно иллюстрировать это мое положение, когда буду описывать, как управляли большевики российским государством.

Ленин был намечен в министры-президенты без портфеля. Троцкий (а не Урицкий) стал народным комиссаром по иностранным делам, а Луначарский – по народному просвещению. Писателю-экономисту Скворцову были предоставлены финансы. «Профессиональный» работник, известный нам Шляпников получил портфель труда. Автор брошюры о сельскохозяйственных рабочих Милютин был назначен министром земледелия. Сталин – по национальным делам. Коллегия из Антонова, прапорщика Крыленко и матроса Дыбенко – по делам военным и морским. Рыков, нам доселе не встречавшийся, – по внутренним делам. Москвич Ногин – по делам промышленности и торговли. Ломов – по делам юстиции. Теодорович – по продовольствию. И Глебов – по делам почт и телеграфов.

Все это были очень почтенные деятели большевистской партии, за которыми числились десятилетия революционной работы и десятилетия ссылки и тюрьмы. Но в качестве верховной власти Республики, в качестве государственных деятелей, которым вручена судьба революции и страны, эту коллегию в целом надо признать малоубедительной. Большинство новых правителей мы знаем как революционеров. В будущем мы познакомимся с ними как с государственными людьми и, кстати, убедимся, что блестящая деятельность на трибуне, в подполье и в эмиграции, в партийных кружках и редакциях отнюдь не гарантирует достоинств правителей. Но о тех, кого мы не встречали на предыдущих страницах, не хочется и говорить: часть из них покинула свои посты, едва вступив на них, а часть вообще не заслуживает упоминания. Я сделал исключение только ради торжественного момента.

Среди большевистских правителей мы не видим двух звезд первой величины, не видим «парочки товарищей»: Каменева и Зиновьева. Их отсутствие в правительстве могло иметь целый ряд уважительных причин. Во-первых, будучи немного в оппозиции, они могли уклоняться. Во-вторых, из тактических соображений не мешало, по возможности, сократить число министров еврейского происхождения (исключение было сделано для одного Троцкого). В-третьих, не забудем, что министерские посты фактически не были отныне важнейшими в государстве: звезды первой величины делали всю «высокую политику» из партийного ЦК. В-четвертых, Каменев был намечен в председатели ЦИК, который формально был высшим государственным учреждением, а Зиновьев получил высокое назначение в редакторы официальной правительственной газеты – «Известий ЦИК».

Так пока что конструировалась новая власть нового пролетарского государства.

В это заседание большевистского Олимпа явился Мартов. Он явился с ходатайством об освобождении министров-социалистов. Надо представить, как нелепо приходилось чувствовать себя перед лицом этого странного нового начальства такому ходатаю по подобным делам... Старого соратника, а для большинства учителя – Мартова выслушали холодно и сдержанно. Но министров-социалистов все же переместили под домашний арест.

Зиновьев был назначен редактором «Известий». Стало быть, не только в Петербурге и в Республике, но и в Смольном все стало вверх дном... Старый ЦИК, сбежавший в лице своего большинства и в лице своих лидеров, должен был, конечно, формально сложить свои полномочия, сдать дела и отчитаться в денежных суммах... Очень странно, прямо невероятно! Но старый ЦИК, сбежав из Смольного в другой вооруженный лагерь, не сделал ни того, ни другого, ни третьего.

Отделы перестали работать, и большинство служащих разбрелось кто куда. Это еще довольно понятно и непредосудительно. Но денежные суммы? Представьте себе: старый ЦИК унес их с собой! Служащие – кассиры, бухгалтеры и барышни по распоряжению низложенных властей набили кредитками свои карманы, напихали их, куда возможно, под платье и унесли из Смольного всю кассовую наличность. Это было проделано лидерами большинства без ведома и согласия оппозиции. Полное ослепление в пылу битвы и в злобе к (классовому) врагу! Этот акт остается мне доселе непонятным. Мобилизация вооруженных сил, дезорганизация государственного аппарата и все прочие средства борьбы я могу себе объяснить разного рода причинами. Но эту финансовую операцию я совершенно отказываюсь понять.

Конечно, все было бы в порядке, если бы деньги были унесены с целью их сохранения и отчета в будущем. Ответственные люди могли опасаться за их целость – среди необычной обстановки Смольного. Но дело обстояло совсем не так. Большинство ЦИК захватило деньги в целях дальнейшего распоряжения ими по своему усмотрению: их употребляли в дальнейшем на политические цели меньшевиков и эсеров... И все это было проделано без всяких попыток отрицать законность второго съезда и его ЦИК. Невероятно, но вполне достоверно.

Факт захвата денег, однако, не был простой уголовщиной, хотя бы и совершаемой в политических целях. Он был именно результатом ослепления и в определенных пределах имел свою логику. Дело в том, что ЦИК, убегая из Смольного, не сложил своих полномочий и не собирался сложить их. Пользуясь захваченными средствами, старое советское большинство продолжало действовать под фирмой верховного советского органа.

Мы уже знаем, что с умопомрачающей бестактностью бывшие советские лидеры уже использовали эту фирму, подписавшись в качестве представителей ЦИК под конституцией «Комитета спасения». Но это было только начало. В день 26 октября некие люди от имени ЦИК, который, конечно, не собирался, разослали телеграмму по провинции и по армейским организациям; в ней клеймится авантюра, учиненная большевиками, и содержится призыв к сплочению вокруг демократических организаций, то есть «Комитета спасения»... И в дальнейшем мы встретимся с подобной деятельностью тех же людей под той же фирмой. Не оспаривая законности нового ЦИК и не собирая заседаний старого, они пользовались и именем, и материальными средствами бывшего советского центра в своей войне против нового строя.

В дальнейшем мы увидим финал этой истории. Странные приемы деятельности и борьбы ослепленных врагов Смольного не увенчались ни малейшим успехом. Моральный урон не был возмещен никакими материальными выгодами.

Второе заседание съезда открылось в 9 часов вечера... Я довольно сильно опоздал. Помню, я пришел на него издалека, от Горького, с Петербургской стороны. Зачем я мог попасть туда в такой чрезвычайный день? Может быть, мы – редакция «Новой жизни» – собирались, подобно всем организациям и кружкам столицы, чтобы обсудить положение дел и дальнейший курс газеты? Не помню... Но, во всяком случае, я спешил в Смольный.

Председатель Каменев при шумных рукоплесканиях огласил последние мероприятия Военно-революционного комитета: отменена смертная казнь на фронте и, стало быть, вообще в России; освобождены арестованные коалицией члены земельных комитетов.

Опять внеочередные заявления: объединенная еврейская партия покидает съезд, но часть меньшевиков-интернационалистов, разрывая со своей группой, остается на съезде. К сожалению, эта группа провинциалов сговорилась и выступила в мое отсутствие. Сейчас не могу ручаться, но считаю возможным, что я к ней присоединился бы, если бы знал о ней. Но это, разумеется, не снимает с меня ответственности за то, что я не проявил инициативы.

Затем слово предоставляется Ленину для доклада о войне и мире. Но Ленин не делает доклада. Вопрос, по его словам, настолько ясен, что можно без всяких предисловий прочитать проект обращения Советской власти к народам всех воюющих стран... Ленин читает длинный документ, который я изложу вкратце.

Рабоче-крестьянское правительство, созданное революцией 25 октября, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире без аннексий и контрибуций. Российское правительство, со своей стороны, готово сделать без малейшей оттяжки все решительные шаги. Под аннексиями оно понимает присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности (?) без ее желания; время аннексии, культурно-экономический уровень присоединяемой страны и ее местоположение – безразличны. Дезаннексия при отсутствии права полного самоопределения приравнивается к аннексии. Но эти условия правительство не считает ультимативными; оно согласно рассмотреть и другие условия, настаивая лишь на скорейшем их предложении и на ясной, открытой, недвусмысленной формулировке. Рабоче-крестьянское правительство отменяет тайную дипломатию; оно немедленно приступит к опубликованию тайных договоров и объявляет отныне недействительным их содержание. Открытые переговоры о мире российское правительство согласно вести любым способом: письменно, по телеграфу или на конференции. Вместе с тем правительство предлагает всем воюющим странам немедленно заключить перемирие сроком на три месяца, каковой срок достаточен для завершения мирных переговоров и для ратификации мира. Обращаясь со всем изложенным к правительствам и народам воюющих стран, рабоче-крестьянское правительство апеллирует в особенности к рабочим передовых капиталистических стран Англии, Германии и Франции; победившие русские рабочие и крестьяне не сомневаются в том, что пролетарии Запада помогут им довести до конца дело мира, а вместе с тем дело освобождения трудящихся от всякого рабства и эксплуатации.

Ленин, отказавшийся от доклада, заключает небольшим послесловием.

– Мы обращаемся, – говорит он, – к правительствам и народам, так как обращение к одним народам могло бы повлечь затяжку мира. Рассмотренные в течение перемирия условия мира будут утверждаться затем Учредительным собранием. Предложение мира встретит сопротивление со стороны империалистских правительств, мы не закрываем на это глаз. Но мы надеемся на приближение революции во всех воюющих странах... Русская революция 25 октября открывает эру социалистической революции во всем мире. Мы, конечно, будем всемерно отстаивать нашу программу мира; мы не будем отступать от нее, но мы должны выбить из рук наших врагов возможность сказать, что их условия другие и потому нечего вступать с нами в переговоры. Мы должны их лишить этого выигрышного условия и потому не должны ставить наши условия ультимативно. Мы не боимся революционной войны, но мы не ставим ультиматумов, которые могли бы облегчить отрицательный ответ на наше предложение.

И самый документ, получивший название Декрета о мире, и комментарии к нему Ленина весьма замечательны... Мы оставим в стороне научные изыскания насчет того, что означает слово «аннексия». Новое правительство тут, несомненно, проявило максимум теоретического демократизма или, можно сказать, идеализма: оно объявило аннексией все, что противоречит принципам самоопределения народов – до чернокожих и тихоокеанских дикарей включительно, и оно объявило своим условием прекращения войны предоставление всем народам мира права на самоопределение – хотя бы факт покорения большинства аннексированных народов и не имел никакого отношения к мировой войне в глазах воюющих правительств. Но это совершенно академическая часть вопроса о мире.

Нам интереснее политическая сторона декрета. И с этой стороны декрет надо признать чрезвычайно удачным и вполне соответствующим всей совокупности обстоятельств. Принцип мира был провозглашен – без аннексий и контрибуций для всех воюющих стран. Этот принцип был комментирован даже с утрированной принципиальностью. И в комментариях было указано, что мы не боимся революционной войны за осуществление этого принципа. Но тут же сделано все для того, чтобы Декрет о мире был не пустой революционной фразой, а реальным политическим актом.

Прежде всего, он обращается и к народам, и к правительствам, то есть это не только призыв к революции победившего пролетариата, но и дипломатический акт воюющего правительства. Этот акт должен был либо вызвать ответ правительств и втянуть Европу в процесс мирных переговоров, либо в случае отказа правителей от ответа должен был поднять бурю среди разоряемых и истребляемых народов.

Затем в ту же самую точку бил отказ от ультимативности и априорное согласие рассмотреть условия противников. Ибо практический центр вопроса заключался именно в том, чтобы заставить империалистские правительства путем давления народов начать переговоры. После начала переговоров и после длительного перемирия приданной конъюнктуре в Европе бойня не имела никаких шансов возобновиться. Отстаивание же демократических и справедливых условий мира было делом последующей агитации и дипломатии, открыто проводимой перед лицом всей Европы.

Далее в ту же точку било умолчание относительно всеобщего или сепаратного мира. Предложен всеобщий мир. Но ни словом не упомянуто, как поступит рабоче-крестьянское правительство в случае отказа союзных стран вступить в мирные переговоры. Это тот же отказ от ультимативности, от забегания вперед... Он не давал законного повода противникам поднять вопли о готовности большевиков к сепаратному миру. Но он оставлял новому правительству развязанными руки – и для дальнейшей войны в согласии с союзниками, и для разрыва с союзниками, и для революционной (сепаратной) войны, и для сепаратного мира в случае победы империализма над народами в «великих демократиях Запада».

Наконец, весь акт 26 октября признает, что война не может быть кончена по желанию одной стороны. И в случае упорства другой стороны возможно продолжение войны, возобновление военных действий. А стало быть, армия, видя, что правительство делает все возможное, должна пока быть на посту и сохранять свою боеспособность.

В общем, акт 26 октября – это именно то самое, что должно было сделать правительство революции несколько месяцев назад. Большевики, едва оказавшись у власти, выполнили это дело и уплатили западному пролетариату по обязательствам 14 марта. И большевики сделали это в достойной и правильной форме.

Но было поздно. Время было упущено, и условия были не те. За несколько месяцев революции разруха и истощение России увеличились во много раз. И армии сейчас, в конце октября, уже не было в России. Сейчас мы воевать уже не могли. Подкрепить наше предложение было теперь нечем. И те миллионы людей, которые до сих пор удерживали на фронте 130 германских дивизий», уже не давали никакого срока: они начинали бежать по домам от голода и холода. Наше мирное выступление 26 октября объективно уже было сдачей на милость победителей.

Это только одна сторона дела. Другая – та, что это мирное выступление совершили большевики – правительство, «не признанное» не только в Европе, но и в России. Перед лицом мирового империализма и перед лицом западных пролетариев русское «общество» выставляло «Декрет о мире» как выступление кучки мятежников, узурпировавших власть законного правительства. Это бесконечно подрывало значение акта 26 октября.

Правительство, существовавшее у нас волей старого советского большинства, могло сделать то же самое несколько месяцев назад совершенно при иных условиях и с иными результатами... Но могло ли? Если не сделало, то, стало быть, не могло. А если не могло, то и вины тут нет перед лицом истории?.. Нет, так рассуждать я не согласен. Не могли Милюков с Терещенко и не могли Чернов с Церетели – это огромная разница. Первые выполняли миссию российской буржуазии; они действительно не могли, и я согласен обвинять вместо них объективный ход вещей, хотя и очень условно: ибо могла же германская империалистская буржуазия пойти ради своего спасения на Версальский мир. Но меньшевики и эсеры действовали от имени рабочих и крестьян; эти не могут ссылаться на непреложность своего классового положения; пусть примут вину на себя.

Я пришел в Смольный во время «послесловия» Ленина. Картина в общем немногим отличалась от вчерашней. Меньше оружия, меньше скопления народа. Я без труда нашел свободные места в задних рядах, где, кажется, сидела публика. Увы! Впервые за революцию я явился в подобное собрание не полноправным членом его, а в качестве публики. Мне это было крайне грустно и досадно. Я чувствовал себя оторванным и отброшенным от всего того, чем я жил восемь месяцев, стоивших десятилетий. Такое положение было для меня совершенно невыносимо, и я знал, что изменю его, но не знал, как именно...

Ленин кончил. Раздался и долго не смолкал гром рукоплесканий... К декрету «присоединялись» представители левых эсеров и новожизненцев. Они только жаловались, что текст этого документа первостепенной важности доселе не был известен никому из присутствующих и они не могут внести поправок. Эсеры и новожизненцы многого захотели. Эти требования буржуазного парламентаризма у нас не выполнялись и в лучшей обстановке. Но неудобство действительно было огромное.

В общем, прений, можно сказать, не было. Все только «присоединялись» и приветствовали доморощенные представители национальных групп. Декрет о мире без всяких поправок был поставлен на голосование и принят единогласно. И тут можно было отметить несомненный подъем настроения. Долгие овации сменились пением «Интернационала». Затем снова приветствовали Ленина, кричали «ура», бросали вверх шапки. Пропели похоронный марш в память жертв войны. И снова рукоплескали, кричали, бросали шапки.

Весь президиум во главе с Лениным стоял и пел с возбужденными, одухотворенными лицами и горящими глазами. Но интереснее была делегатская масса. Ее настроение начинало основательно крепнуть. Переворот шел так гладко, как большинство не ожидало; он уже казался завершенным. Сознание его успеха распространялось, «интерполировалось» и на его результаты. Массы проникались верой, что все будет хорошо и дальше. Они начинали убеждаться в близости мира, земли и хлеба. И они даже начинали чувствовать в своей душе некоторую готовность активно постоять за свои вновь приобретенные блага и права. Рукоплескали, кричали «ура», бросали вверх шапки... Но я не верил в победы, в успех, в «правомерность», в историческую миссию большевистской власти. Сидя в задних рядах, я смотрел на это торжество с довольно тяжелыми чувствами. Как бы я хотел присоединиться к нему, слиться в едином чувстве и настроении с этой массой и ее вождями! Но не мог...

На очереди следующий вопрос – о земле. Докладчик – опять Ленин. Но он опять не делает доклада, а прямо начинает читать текст предлагаемого Декрета о земле. Декрет на этот раз не только не размножен, не роздан и никому не известен: он написан так плохо, что Ленин при чтении спотыкается, путается и наконец останавливается совсем. Кто-то из толпы, сгрудившейся на трибуне, приходит на помощь. Ленин охотно уступает свое место и неразборчивую бумагу... Содержание ее таково.

Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. Помещичьи земли, равно как и удельные, монастырские, церковные, со всем инвентарем и постройками переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов впредь до Учредительного собрания. Порча конфискуемого считается тяжким преступлением. Уездные Советы принимают меры учета и охраны всего конфискуемого имущества. Для руководства при осуществлении этих мер должен служить крестьянский наказ, составленный на основании 242 местных крестьянских наказов редакцией «Известий крестьянского ЦИК».

Этот крестьянский наказ, составленный эсеровскими деятелями, представляет собой не что иное, как изложение эсеровской аграрной программы. Основные ее положения сводятся к следующему. Всякая земельная собственность, не исключая мелкокрестьянской, отменяется в России навсегда, и все земли в границах государства становятся достоянием всего народа. Земельный оборот на рынке уничтожается во всех формах и видах (купля, аренда, залог). Земля переходит в пользование трудящихся на ней. Хозяйства и те земельные недра, за которыми будет признано особое значение, переходят в непосредственное пользование государства. Усадебные и городские земли остаются в пользовании бывших владельцев, но земельная рента конфискуется в виде налога. Весь инвентарь конфискованных земель переходит в пользование государства или общин в зависимости от его значения.

Право пользования землей получают все граждане государства при условии ее обработки собственными силами семьи. Наемный труд не допускается. Землепользование должно быть уравнительным, то есть земля распределяется между трудящимися по трудовой или потребительной норме. Земельный фонд подлежит периодическим переделам – в зависимости от прироста населения и изменения в приемах сельского хозяйства. Основное ядро надела при этом остается неприкосновенным. Из малоземельных районов в многоземельные государство организует переселение...

Затем, в противоречии с пунктом первым самого декрета, наказ гласит: земли рядовых казаков и рядовых крестьян не конфискуются. И наконец, дважды упоминается о том, что в окончательной форме и во всем объеме вопрос о земле может решить только Учредительное собрание.

Я лично с самого начала моей общественно-литературной деятельности был определенным сторонником этой эсеровской аграрной программы, сформулированной Вихляевым в 1905 году. Такие мои взгляды считались признаком путаницы в моей голове, и эта эсеровщина вызывала иронию и недоумение среди моих единомышленников, «последовательных марксистов». Я, однако, до сих пор стою на своем. И утверждаю, что именно в таком виде возможна и рациональна социалистическая аграрная программа в России.

Эта программа устанавливает основы мелкобуржуазного строя в деревне. Но иного и не может быть в нашей стране. С другой же стороны, эта программа сохраняет в деревне возможный максимум элементов социализма, поскольку отрицает частную земельную собственность. Это дает в руки пролетариата огромный козырь при борьбе с реакционным классом мелких хозяйчиков. Вместе с тем эта программа идет по линии законов аграрной эволюции. И наконец, она обеспечивает условия развития производительных сил в деревне. Социалистические же формы сельскохозяйственного производства могут быть реализованы (по Марксу) только переворотом в средствах производства...

Однако, чтобы признать рациональными основы эсеровской аграрной программы, необходимо ее очистить от утопических и реакционных примесей, придающих ей совершенно абсурдный и довольно безграмотный вид. В изложенном наказе такие примеси налицо. Этот наказ пытается декретом изменить экономические отношения. Это вредный вздор.

Земельную собственность можно оторвать от хозяйственных форм. Это известно всякому из практики буржуазного строя. Но нельзя декретом отменить эти формы. Это также должно быть известно грамотному человеку. Стало быть, нельзя сказать, что отныне аренда (между соседями-крестьянами) запрещена. Нельзя объявить, что «наемный труд не допускается». Это негодное покушение на непреложные основы экономики, которые могут органически изменяться, но не могут подчиняться велениям государства. А вместе с тем это – подрыв производительных сил деревни.

Кстати сказать, первую в моей жизни печатную работу (в приложении к № 75 подпольной «Революционной России», 15 сентября 1905 года) я посвятил именно разоблачению эсеровских утопий – отменить законами аренду и наемный труд... Теперь Ленин во главе своей «марксистской» партии полностью воскресил и проводит в жизнь эту допотопную эсеровщину. Для Ленина семнадцатого года это только цветочки, только робкое начало. Ягодки начнутся тогда, когда Коммунистическая партия начнет сокрушать декретами сплошь все основы товарно-капиталистического строя; когда полицейским воздействием, отменами, запрещениями и всяческими разгромами она станет творить социалистический строй...

Тогда, в октябре, еще была пресса. И досталось же Ленину от эсеров за этот дневной грабеж! Эсеры кричали: хорош марксист, травивший нас 15 лет за нашу мелкобуржуазность и ненаучность с высоты своего величия и осуществивший нашу программу, едва захватив власть! А Ленин огрызался: хороша партия, которую надо было прогнать от власти, чтобы осуществить ее программу!.. Все это было немножко не по существу, а скорее как между соседками на базаре. Это было дешево, но очень мило, тем более что обе стороны были правы.

Сейчас, 26 октября, Ленин очень интересно комментировал – также в «послеcловии» – оглашенный Декрет о земле.

– Здесь раздаются голоса, что наказ и самый декрет составлен эсерами. Пусть так. Не все ли равно, кем он составлен? Как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были не согласны. Жизнь – лучший учитель, и она укажет, кто прав. Пусть крестьяне с одного конца, а мы с другого будем разрешать этот вопрос. Жизнь заставит нас сблизиться в общем потоке революционного творчества... Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам... Мы верим, что крестьянство лучше нас сумеет правильно разрешить вопрос. В духе ли нашем, в духе ли эсеров – не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность, что помещиков больше нет в деревне, и пусть крестьяне сами решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь.

«Народные массы», слушая главу «демократического правительства», были в полном восторге. Долго не смолкала новая овация... Но слова Ленина действительно интересны и важны. Кто хочет понять дух политики Советской власти в первый период ее деятельности, тот обязательно должен усвоить и запомнить эти слова.

Очень странно, что по Декрету о земле не последовало никаких прений. Вместо того начались опять внеочередные заявления. Выступает член крестьянского ЦИК и представитель 3-й армии. Но они говорят не о земле, а снова требуют освобождения министров-социалистов. В противовес им крестьянин Тверской губернии требует ареста всего крестьянского ЦИК, продавшегося буржуазии. Собрание восторженно приветствует этого оратора. А от имени правительства об аресте министров довольно длинную речь произносит Троцкий. Смысл ее тот, что министров-социалистов уже перевели под домашний арест, но их следовало бы держать в Петропавловке...

В это время я сидел и раздумывал о том, что у большевиков нет на съезде никакой оппозиции: единственная численно солидная группа никак не проявляет себя. Будет ли так и продолжаться, когда дело дойдет до образования правительства?

Я остановил кого-то из левоэсеровских лидеров – Камкова или Карелина.

– Что же, вы выступите с вашей платформой о власти? Опротестуете чисто большевистское правительство? Собираетесь чинить оппозицию или подписываетесь под всем, что делают большевики?

Мне ответили, что об этом как следует суждения еще не имели. Как и с чем выступить, еще не знают... Я настаивал, чтобы левые эсеры потребовали перерыва и сейчас же обсудили положение.

Перерыв был действительно объявлен. Я принимал деятельное участие в стараниях лидеров собрать левых эсеров в комнате бюро... Скоро собралось очень много народу – человек 150. По предложению лидеров мне, как «почетному гостю», было предоставлено первое слово – если угодно, для доклада. Среди очень беспорядочной обстановки я произнес речь на тему о необходимости единого демократического фронта и создания власти из блока советских партий; я резко отозвался о партиях, ушедших со съезда, не исключая своей собственной фракции; я признал, что в данный момент большевикам ничего не остается, как взять власть одним; но я призывал не мириться с таким положением дел, протестовать против его закрепления и выступить с решительным требованием соглашения.

Меня, однако, слушали довольно неодобрительно. Входящие во вкус представители новой власти были не прочь откреститься от всех на свете, и в первую голову от «соглашателей». Тут я впервые убедился, что левые эсеры, несмотря на свою «оппозиционную» платформу, «хуже» большевиков: их масса, будучи деревенской стихией, была темнее, а их лидеры были совершенно несерьезны. Их «оппозиция» при таких условиях ровно ничего не стоила.

С ответом мне выступил один из членов их ЦК – Малкин. По существу он не возражал, но все же старался дискредитировать мое выступление, гладя по шерстке полуграмотную аудиторию... Впрочем, я не дослушал до конца. Сказав то, что я считал нужным, я ушел, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих семейных дел...

Из переполненного толпой коридора я попал в буфет. Там была давка и свалка у прилавка. В укромном уголке я натолкнулся на Каменева, впопыхах глотающего чай:

– Ну что же, стало быть, вы одни собираетесь нами править?

– А вы разве не с нами?

– Смотря по тому, в каких пределах и смыслах. Вот только что, во фракции левых эсеров, я убеждал всеми силами препятствовать вам установить диктатуру одной вашей партии...

Каменев рассердился:

– Ну если так – о чем же нам с вами разговаривать! Вы считаете уместным ходить по чужим фракциям и агитировать против нас...

– А вы считаете это неприличным и недопустимым? – перебил я. – Быстро! Стало быть, своим правом слова я не могу пользоваться в любой аудитории? Ведь если нельзя в Смольном, то нельзя и на заводе...

Каменев сейчас же смягчился и заговорил о блестящем ходе переворота: говорят, Керенскому удалось собрать совсем ничтожную и неопасную армию...

– Так вы окончательно решили править одни? – вернулся я к прежней теме. – Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы провалитесь, будет поздно идти назад...

– Да, да, – нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря в одну точку.

– Хотя... почему мы, собственно, провалимся? – так же нерешительно продолжал он.

Каменев был не только посрамленным ныне противником восстания. Он был и противником чисто большевистской власти и сторонником соглашения с меньшевиками и эсерами. Но он боялся опять быть посрамленным. Таких было немало...

Возобновилось заседание. Опять винегрет внеочередных заявлений. Между прочим, сегодня пришел в Петербург батальон самокатчиков, посланных против Совета; батальон устроил митинг и присоединился к Совету.

Без всяких прений и поправок ставится на голосование Декрет о земле. Он принят против одного голоса при восьми воздержавшихся... Снова масса рукоплещет, встает с мест и бросает вверх шапки. Она твердо верит в то, что получила землю, о которой тосковали отцы и деды. Настроение все крепнет. Масса, колебавшаяся «выступить», теперь, пожалуй, готова взять оружие и защищать свои новые завоевания. Пока это только в Смольном. Но завтра об этом узнают подлинные массы в столице, на фронте и в недрах России...

Остается только один вопрос – о правительстве. Президиум не предполагает принципиальных прений и ставит вопрос в самой конкретной форме. Каменев попросту оглашает известное нам положение о Совете Народных Комиссаров и предлагает съезду утвердить намеченных министров... Из них аудитории знакомы только трое: Ленин, Троцкий и Луначарский. Их имена они встречают шумными приветствиями.

Где же оппозиция и чем она богата? Ее положение сейчас уже явно безнадежно. Условия теперь крайне неблагоприятны, а силы крайне незначительны... Тяжесть основного выступления по вопросу о власти пришлось взять на себя новожизненцу Авилову. Он сделал все, что мог. Но ему не удалось не только увлечь, но и привлечь внимание своих слушателей. Все было уже решено, дело было уже сделано, и усталому, торжественно настроенному съезду казалось, что эта оппозиция мешает совсем понапрасну. Не сильную и тягучую, но вполне дельную и серьезную речь Авилова слушали с нетерпением и досадой. Авилов же остановился главным образом на трудностях, стоящих перед революцией, преодолеть которые не под силу изолированным силам большевиков. Новая власть, в том виде, как она намечается, не в состоянии справиться с разрухой; ее предложение мира не найдет отклика в Европе, а между тем корниловская реакция собирает свои силы и грозит удесятерить опасность. Спасение в том, чтобы устранить раскол внутри демократии; власть должна быть создана по соглашению между советскими партиями; для этой цели съезд должен избрать временный Исполнительный Комитет... От имени новожизненцев в этом смысле была предложена резолюция.

Затем выступили и левые эсеры в лице Карелина. Он говорил примерно в том же духе... Левым эсерам предлагали вступить в правительство, но они отклонили это, полагая, что такой союз не достигнет цели. Левые эсеры не хотят идти по пути изоляции большевиков, ибо с ними ныне связана судьба революции. Но они протестуют против образования партийного большевистского правительства и будут голосовать против него. Левые эсеры настаивают на создании временного органа власти, который должен быть преобразован по соглашению с прочими советскими партиями.

Защищать власть одних большевиков вышел Троцкий. Он был очень ярок, резок и во многом совершенно прав. Но он не желал понять, в чем состоит центр аргументации его противников, требовавших единого демократического фронта... Изоляцией пугают напрасно. Она не страшна. Ею пугали и до восстания, но оно кончилось блестящей победой. Изолированы не большевики, ибо они с массами. Изолированы те, кто ушел от масс. Коалиция с Данами и Либерами не усилила бы революцию, а погубила бы ее... Трудности и непосильные задачи? Но оратор не понимает, почему объединение с Либером и Даном поможет делу мира и даст хлеб... Однако нельзя обвинять большевиков в непримиримости.

– Несмотря на то что оборонцы в борьбе против нас ни перед чем не останавливались, мы их не отбросили прочь. Мы съезду в целом предложили взять власть в свои руки. Как можно после этого говорить о нашей непримиримости. Когда партия, окутанная пороховым дымом, идет к ним и говорит, возьмем власть вместе, они бегут в городскую думу и там объединяются с явными контрреволюционерами. Они предатели революции, с которыми мы никогда не объединимся...

Тут Троцкий, отдавая справедливую дань своим врагам, изложил свои собственные позиции в таком виде, какой не имел ничего общего с действительностью. Большевики никогда не сделали ни шагу для соглашения с Данами и Либерами. Они всегда отвергали его. Они вели политику, исключающую соглашение. Они стремились взять власть одни. И это вполне понятно. Ведь Троцкий и другие не понимали, для чего им нужны Либеры и Даны, если у них есть массы.

Троцкий всегда ярок и искусен. Но не надо увлекаться его красноречием. Надо ясно видеть, где он не связывает концы с концами, и относиться критически к его дипломатии перед лицом масс. Между прочим, он кончает характерными словами, которых я не стану комментировать, но которые предлагаю отметить.

– Не надо нас пугать миром за наш счет. Все равно, если Европа останется как могучая капиталистическая сила, революционная Россия неизбежно должна быть раздавлена. Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас.

Таковы были убеждения и ауспиции этой центральной фигуры Октябрьской революции.

Далее произошел довольно характерный эпизод с выступлением представителя Всероссийского железнодорожного союза. Группа железнодорожников объединилась на съезде с новожизненцами и была сторонницей соглашения советских партий. От ее имени говорил рабочий – и говорил в очень повышенном тоне. Он начал с заявления, что железнодорожный пролетариат всегда был «одним из самых революционных пролетариатов», но это не значит, что он будет поддерживать авантюры большевиков. Железнодорожный союз требует соглашения и готов подкрепить свое требование решительными действиями – вплоть до всеобщей железнодорожной забастовки.

– И вы, товарищи, примите к сведению. Без нас вам не справиться ни с Корниловым, ни с Керенским. Я знаю, вы сейчас послали отряды испортить путь на подступах к столице. Так ведь без нас вы не сумеете и этого. Ваши отряды наделали то, что мы только смеялись. Поправить всю их порчу можно в 20 минут... Тут помочь могут только железнодорожники. Но мы вам заявляем: мы не окажем вам помощи и будем с вами бороться, если вы не пойдете на соглашение.

Это выступление произвело большой эффект, как ушат воды, вылитый на голову собранию. Но у президиума был наготове свой собственный железнодорожник. Его немедленно выпустили с заявлением, что предыдущий оратор не выражает мнения масс. Однако это было не так... Только напрасно представитель союза утверждал, что съезд неправомочен. Это было неверно: съезд сохранил свой законный кворум даже после исхода всех чистых.

Совет Народных Комиссаров был поставлен на голосование и утвержден подавляющим большинством. Большого восторга по этому поводу я не помню... Но съезд уже совсем разлагался – от крайнего утомления и пережитого нервного подъема... Конкурирующая резолюция новожизненцев собрала около 150 голосов. За нее голосовала вся наличная оппозиция, в том числе железнодорожная и левые эсеры.

Заключительным актом было избрание нового ЦИК. Среди полного беспорядка при быстро пустеющем зале оглашается длинный ряд незнакомых имен. Всего избирается 100 человек, из них 70 большевиков, а затем левые эсеры, новожизненцы и национальные группы. Кроме того, было постановлено: ЦИК надлежит п