Борьба за хлебозаготовки

ГОЛОД

Голодом 1932 — 1933 гг. завершилась борьба между государст­вом и крестьянами из-за планов обязательных зернопоставок, не­разрывно связанных с коллективизацией. Так считают не только большинство историков — точно так же считали и крестьяне, об­винявшие Советское правительство за этот голод даже сильнее, чем обвиняли его за голод в Поволжье в 1921 —1922 гг. (возник­ший в результате реквизиций) или его имперского предшественни­ка за голод 1891 г. (в результате высоких налогов и большого экспорта зерна). Хотя голод 1932 — 1933 гг. — случай вопиющий, однако некоторая доля ответственности государства — и народное мнение об ответственности государства — являются скорее нор­мой, чем исключением, в современной истории голода. Как указы­вает экономист Амартья Сен, голод редко случается исключитель­но по причине засухи или неурожая и редко является следствием абсолютного дефицита продуктов питания в стране⁸⁷.

В следующих разделах речь идет главным образом о трех ас­пектах голода 1932—1933 гг. Первый аспект — борьба за хлебо­заготовки и ее связь с крестьянским сопротивлением коллективи­зации. Второй — как эта борьба отражалась и интерпретирова­лась крестьянами, с одной стороны, и властью — с другой. Тре­тий аспект — жестокие репрессии среди крестьян в первые меся­цы 1933 г., когда голод был в самом разгаре⁸⁸.

Голод можно объяснить тем, что государство установило слиш­ком большие планы хлебозаготовок. Но тогда возникает вопрос, каков же был реальный потолок этих планов и как его можно было определить. Урожай 1932 г. был всего третьим по счету с начала коллективизации, и государство еще только пыталось по­нять, сколько оно может выжать из крестьян при новом порядке. Крестьяне же, со своей стороны, делали все возможное, чтобы по­нять, до какого минимума они могут сбить планы обязательных поставок — даже снижая общий объем произведенной продукции, если будет на то необходимость.

Государство составляло планы заготовок, наугад определяя размеры будущего урожая. И это было только начало. Как только всем объявлялись планы на текущий год, тут же следовала обыч­ная реакция — начиная от рядовых колхозников и далее вверх по ступеням административной лестницы, от сельсовета до района, области и даже республики — все пытались торговаться. Каждый колхоз, район и область доказывали, что по ряду объективных причин спущенный им план невозможно выполнить. При этом каждый колхоз, район и область знали, что если они в этом году выполнят план полностью, точно и в срок, то в следующем году им его повысят, а то и спустят дополнительный план еще в этом году.

Крестьяне имели обыкновение всячески преувеличивать свои трудности и преуменьшать собранный урожай. Районные руково­дители это прекрасно понимали и в разговоре с колхозными пред­седателями не обращали внимания на подобные доводы. Однако, разговаривая с областным руководством, они пользовались тем же приемом. В области, в свою очередь, грубо обрывали жалобы района — и включали их в отчеты, направлявшиеся в республи­канские органы и в Москву. Даже администраторы, пламенно преданные делу коммунизма, не могли устоять перед этой несо­крушимой логической цепочкой. Действие ее несколько наруша­лось крайне жесткими мерами принуждения, включавшими немед­ленный арест, которые высшие органы власти применяли к низ­шим. Но государственное принуждение — не слишком надежный метод, чтобы узнать, сколько зерна реально могут дать колхоз, район или область. Достигая определенного уровня, оно лишь препятствовало передаче достоверной информации с мест в Мос­кву и тем самым мешало правительству принимать взвешенные решения⁸⁹.

И с точки зрения крестьян, и с точки зрения государства, новая практика проведения хлебозаготовок имела сильное сходст­во с традиционным ритуалом сбора податей. В каждой деревне сборщику податей приходилось выслушивать скорбные повество­вания: посевы гибли на корню, на скотину нападал мор, все муж­чины уходили в отход, горели избы и амбары и т.д. и т.п. Сбор-

щик был привычен к таким историям, однако кое-что могло ока­заться правдой. Его работа и заключалась в том, чтобы опреде­лить положение данной конкретной деревни по сравнению с ос­тальными и сумму, которую он реально может с нее получить.

Тем не менее, некоторые характерные черты отличали хлебо­заготовки начала 30-х гг. от веками заведенного порядка. Во-пер­вых, это было дело новое, не позволявшее опираться на опыт про­шлого; Москва и ее уполномоченные сильнее подвергались риску неверно оценить ситуацию.

Во-вторых, под давлением первого пятилетнего плана Москва более чем обьгано была склонна к иррациональным суждениям. С одной стороны, власти питали глубокое убеждение, что следует максимально повысить планы хлебозаготовок и экспорт зерна для обеспечения нужд промышленности. С другой стороны, за время первой пятилетки они приобрели привычку принимать совершен­но фантастические экономические планы. Подобная привычка, не­сомненно, даже для промышленности являлась пагубной, но все же не такой фатальной, как для сельского хозяйства. Если планы промышленного производства оказывались чересчур завышены, то рабочие все равно получали свою зарплату и свои карточки. Если же завышались и безжалостно выжимались планы хлебозагото­вок, крестьяне рисковали остаться без еды на зиму и без семян для весеннего сева.

Третья характерная черта хлебозаготовок начала 30-х гг. — враждебное отношение крестьян к коллективизации. Оно выража­лось повсеместно в нежелании работать на колхоз — в том, что руководитель сибирской партийной организации Сергей Сырцов назвал «производственной апатией и производственным нигилиз­мом, которые проявляются у значительной части крестьянства, во­шедшей в колхозы», — и особенно в нежелании сеять хлеб, пока большую часть урожая отбирают в счет хлебозаготовок. «Хлеб все равно заберут», — говорили крестьяне Днепропетровской области весной 1933 г., отказываясь начинать сев даже несмотря на то, что получили специальную семенную ссуду. Ежегодные «посев­ные кампании» в начале 30-х гг. превратились в постоянные схватки между государством, твердо намеренным поддерживать на прежнем уровне размеры колхозных посевов и обеспечить их соответствие планам хлебозаготовок, и крестьянами, решавшими сократить посевы «государственного» хлеба, даже рискуя при этом остаться голодными^О.

Как и во время реквизиций в гражданскую войну, борьба за хлебозаготовки приняла наиболее ожесточенный и отчаянный ха­рактер в главных зернопроизводящих районах страны: на Украи­не, Северном Кавказе, Средней Волге и в Центральном сельско­хозяйственном районе России, включавшем Тамбовскую и Воро­нежскую области. Именно эти местности, и Казахстан в придачу, оказались охвачены голодом в 1932 — 1933 гг. В нечерноземных

областях севера и запада борьба была менее острой, и голода в тот период они не испытали.

После прекрасного урожая в 1930 г. государство повысило планы хлебозаготовок. Но урожай 1931 г. уже не был так хорош, особенно на Украине, сильно отставшей от спущенного ей плана поставок зерна. В 1931 г. в счет хлебозаготовок там отбиралось 33% собранного урожая — в сравнении с 27% в 1930 г. На Север­ном Кавказе, представлявшем собой богатый хлебный рынок, го­сударство забрало в 1931 г. 63% урожая, тогда как в 1930 г. — 46%⁹¹. В результате неурожая и высоких норм зернопоставок у колхозов осталось очень мало зерна для распределения между колхозниками. (Процедура проведения хлебозаготовок, установ­ленная государством на тот момент, позволяла колхозу взять 10 — 15% урожая авансом для раздачи своим членам немедленно после уборочной, затем предписывала сдать зернопоставки и создать се­менной фонд. Лишь по выполнении всех этих требований колхоз мог пустить оставшееся на натуральную оплату работы колхозни­ков в течение года. Однако в начале 30-х гг. для этой цели зачас­тую ничего не оставалось, и колхозники могли получить только аванс.)

Подобные планы хлебозаготовок во многих областях поставили крестьян в трудное положение и повсеместно рассматривались как несправедливые и грабительские. Государство не только забирало гораздо больше зерна, чем крестьяне сочли бы возможным выбро­сить на рынок как излишек, но и платило за него крайне мало. В 1931 г. заготовительные организации платили колхозам 5 — 6 руб. за центнер ржи и 7 —8 руб. за центнер пшеницы, что, по словам со­ветского историка, было куда ниже их себестоимости⁹².

Крестьяне реагировали по-разному. Одни разочаровывались в колхозе и подавались в отход; другие писали жалобы Сталину⁹³; большинство же принималось воровать. Весной в Западной Сиби­ри целые группы колхозников совершали налеты на колхозные амбары, где хранились семена, уводили коров и лошадей из кол­хозного стада. Летом 1932 г., когда созрел новый урожай, набеги на колхозные поля и групповое хищение зерна стали во многих местах обычным явлением. Сообщали даже о сельских сходах, на которых собравшиеся крестьяне решали забрать зерно, прежде чем оно достанется государству. Иногда налеты совершались «бандитами» и «кулаками», т.е. крестьянами, не вступившими в колхоз, но чаще это было дело рук самих колхозников, «воровав­ших» собственное зерно, чтобы не дать государству отнять его путем хлебозаготовок⁹⁴.

Кое-где крестьян толкал на воровство в первую очередь голод, однако в других местах главным побудительным мотивом явно служил гнев. Воровали всякую колхозную собственность — «ло­паты, колеса, все что угодно» — и порой исключительно по злобе, поскольку украденные вещи находили тут же, поблизости, изломанными и выброшенными. Центрально-Черноземная область

весной и летом 1933 г. была охвачена такой эпидемией воровства, что колхозники боялись выходить в поле, оставляя избы без при­смотра^.

Государство ответило законом от 7 августа 1932 г. (как гово­рят, плодом личного творчества Сталина), объявив во всеуслыша­ние, что колхозное зерно и вообще все, принадлежащее колхозу, является государственной собственностью, «священной и непри­косновенной», и те, кто эту собственность расхищает, дорого за это заплатят. Закон гласил: «Покушающиеся на общественную собственность [включая колхозную] должны быть рассматривае­мы как враги народа». Лица, виновные в краже зерна из амбара, колосков с поля или скота, подлежали высшей мере наказания (расстрелу) с конфискацией всего имущества⁹⁶.

Главным объектом преследования по закону от 7 августа стали крестьяне. За первый квартал 1933 г. трое из пяти осужденных по новому закону являлись колхозниками. Среди жертв оказались взрослые и дети, до уборки урожая пробиравшиеся на поля с ножа­ми и ножницами и срезавшие колоски, старый колхозный сторож, стянувший три картофелины, после того как три дня не ел, и кол­хозница, укравшая три пуда пшеницы из колхозной кладовой и по­лучившая 10 лет ссылки; у нее осталось трое маленьких детей «в тяжелом материальном положении». Закон от 7 августа делал ос­новной упор на борьбу с кулаками как источником наибольшей уг­розы для социалистической собственности, однако крестьяне тол­ковали его смысл по-своему. «Добрались до бедняков и середня­ков», — вот что говорили о новом законе в деревне⁹⁷.

Среди крестьян после уборки урожая царили уныние и отчая­ние. Таким же было и настроение коммунистов — как тех, кто из Москвы забрасывал руководителей на местах приказами выпол­нить план хлебозаготовок любой ценой, так и тех, кто работал в зернопроизводящих районах и понимал, к чему это может привес­ти. Конфронтация усиливалась.

Колхозники вслух говорили о своем нежелании сдавать зерно. По некоторым сообщениям с Украины и Северного Кавказа, «многие колхозники выступали на собраниях против навязанных им хлебозаготовительных планов, отказывались выходить на ра­боту». Местные руководители доносили, что крестьяне убирают хлеб так же вяло, как сеяли его весной. Например, в колхозе «Молотов» на Средней Волге посевная длилась 42 дня и уборка урожая затянулась «до глубокой осени», из-за чего много зерна пропало. Несмотря на огромные усилия, предпринимаемые госу­дарством, чтобы помешать расхищению и сокрытию зерна на всех стадиях, от созревания до уборки и обмолота, крестьяне не пере­ставали воровать и пытались прятать хлеб от заготовителей. Слу­чались нападения на подводы, вывозящие зерно из района, иног­да, чтобы преградить им дорогу, разрушали мосты⁹⁸.

Если план хлебозаготовок после уборочной 1932 г. не выпол­нялся, как было, например, на Украине, Москва вторично посы­лала заготовительные отряды. Впрочем, такое случалось и в тех местностях, которые свой план выполнили: им спускался допол­нительный, так называемый «встречный» план. Крестьяне, разу­меется, протестовали, доказывая, что у них осталось зерно только на семена и для собственного потребления до нового урожая. Но они говорили так и раньше — это заготовители привыкли слы­шать от них всегда. Обычно государство заявляло, что заготови­тели ни в коем случае не должны трогать семенные фонды, даже если им нужно любой ценой выполнить план.

В конце декабря 1932 г. Политбюро, в бешенстве и смятении из-за провала хлебозаготовок, издало распоряжение, чтобы колхо­зы, не выполнившие план, сдали «все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды (курсив мой. — Ш.Ф.)»⁹⁹. Порочный круг замкнулся. Если крестьяне будут отка­зываться сеять, то государство и не будет оставлять им семена для посева. После этого, по логике вещей, не придется ждать ни уро­жая, ни зернопоставок. Игра будет окончена.