Подземный художник

Юрий Михайлович Поляков

Но есть минуты, темные минуты…

Н. Гоголь. Портрет

Эта история началась в душный июльский день, когда жара, точно изнурительно пылкая любовница, преследует и мучает, не оставляя в покое ни дома, ни на службе, ни за городом…

Темный, отливающий рыбьей синевой «мерседес» остановился на углу Воздвиженки и Арбатских ворот, в самом, что называется, неположенном месте. Постовой милиционер, радостно помахивая жезлом, заспешил к нахальному нарушителю. Но, увидав номер, содержавший какую-то, наверное, только ГАИ внятную тайну, он поморщился, отвернулся и стал высматривать иную поживу, побезопаснее.

Открылась автомобильная дверца, и наружу вылез плечистый, коротко остриженный парень, одетый в черный костюм, в каких обычно ходят телохранители и похоронные агенты. Нос у парня был сломан самым чудовищным образом. Он поежился, будто из прохладного предбанника попал в жаркую парную, и, почтительно склонившись, помог выбраться из машины молодой женщине, точнее, даме.

Она была хороша! Высокая, стройная, но без этой подиумной впалой членистоногости, которая почему-то выдается теперь за совершенство. Наоборот, ее узко перехваченная в поясе фигура обладала всеми необходимыми слабому полу достоинствами, волнующе очевидными под беззащитным летним шелком. Собранные в узел темно-золотистые волосы открывали высокую шею, перетекавшую в плечи таким необъяснимым изгибом, что просто дух перехватывало.

Выйдя из машины, женщина тут же надела большие темные очки, поэтому залюбовавшийся прохожий мог оценить лишь тонкий прямой нос, нежный подбородок и ярко-алые губы, нарисованные с художественной основательностью — такую могут себе позволить лишь немногие женщины, для которых тратить время и тратить деньги — примерно одно и то же.

В прежние годы подобных красавиц можно было встретить в кино, на улице и в общественном транспорте. По этому поводу кто-то даже сочинил двустишие:

Затосковал? В метро сходи ты!

Там обитают афродиты…

Но пришли новые времена. Одни красавицы уехали за обеспеченным счастьем в дальние страны, другие заселили телевизор, а третьи заточены теперь в подмосковных замках, окруженных трехметровыми заборами, и в город приезжают разве что в дорогих машинах с непроницаемыми стеклами. Очевидно, их мужья и любовники ни в коем случае не желают делиться со всем остальным миром ухваченной по случаю красотой. Нет, конечно, на столичных улицах еще можно иной раз увидеть совершенство, разглядывающее витрину бутика, но в подобных редких случаях автор этих строк, к примеру, чувствует себя орнитологом, обнаружившим на ветке дворового тополя жар-птицу.

Дама огляделась и тихим беспрекословным голосом приказала телохранителю:

— Костя, вы останетесь здесь!

— Но, Лидия Николаевна, Эдуард Викторович меня уволит…

— Я вас тоже могу уволить!

— Увольняйте!

Она пожала плечами, вздохнула и сказала уже не так строго:

— Но вы можете хотя бы постоять в стороне? Вы же всех распугаете!

— Это входит в мои обязанности.

— Костя! — она уже почти просила.

— Ладно. Но если что-нибудь…

— Все будет хорошо!

Женщина поправила волосы и пошла к подземному переходу.

— Куда это она? — поинтересовался, высунувшись из машины, водитель.

— Хочет, чтобы ее нарисовали, — объяснил Костя с развязностью, с какой обслуга, оставшись наедине, обсуждает хозяев.

— В такую жару?!

— Чудит! — телохранитель недоуменно хрюкнул перебитым носом и двинулся вслед за ней.

Лидия Николаевна — чуть боком, из-за высоких каблуков, но все равно грациозно — спустилась вниз и подошла к тому месту, где на складных стульчиках сидели художники с большими папками на коленях. Возле каждого на треногах красовались рекламные портреты, обязанные очаровывать и заманивать легкомысленных прохожих. На рисунках были изображены в основном знаменитости: например, Алла Пугачева, так широко разинувшая поющий свой рот, точно хотела проглотить микрофон. Но если с большим трудом можно все-таки предположить, что великая эстрадница когда-то ненароком, из озорства и забредала в этот переход, то обнаженный по пояс, мускулатурный Сталлоне едва ли появлялся тут со своим огромным ручным пулеметом. А уж Мадонна с младенцем и подавно…

В подземном переходе веяло бетонной прохладой, и, наверное, поэтому художники, обыкновенно мающиеся в ожидании клиентов, были заняты работой: с внимательной иронией они вглядывались в лица граждан, застывших перед ними на складных стульчиках, и чиркали по ватману остренькими карандашиками, угольками или пастельками. И только к одной треноге вместо рекламной фантазии был прикреплен небольшой простенький портрет девочки-школьницы, улыбающейся и в то же время страшно расстроенной.

«Наверняка, паршивка, получила двойку, — подумала женщина, — а родителям наврала, что пятерку. Может, даже в дневнике переправила, как Вербасова. За это ее повели сюда — рисоваться, а она сидит и переживает…»

Художника около треноги не оказалось. Лидия Николаевна снова вздохнула и стала прогуливаться по переходу, сравнивая изображение на листах с лицами оригиналов, замерших в ожидании сходного результата и еще не ведавших о предстоящем разочаровании. Никто из подземных художников явно не обладал чудесным талантом портретиста, способного, как сказал поэт Заболоцкий, «души изменчивой приметы переносить на полотно». Некоторые из них, заметив богатую скучающую клиентку, явно заторопились. Один, напоминавший Сезанна, но только лысиной и бородой, даже крикнул:

— Минуточку, мадам, я заканчиваю!

Посадив на лист несколько совершенно необязательных штрихов, он схватил баллончик с лаком для волос и попшикал на портрет, потом несколько раз взмахнул ватманом в воздухе и вручил его растерянной юной провинциалке, позировавшей, намертво зажав между ног большую дорожную сумку. Лидия Николаевна не случайно обратила на девушку внимание: именно такой, испуганной и больше всего на свете боящейся остаться без багажа, она сама почти десять лет назад приехала в Москву из Степногорска.

— Разве это я? — удивилась провинциалка.

— А кто же еще? — хрипло засмеялся псевдо-Сезанн и выхватил из ее пальцев заготовленные деньги.

— Не похоже…

— Как это — не похоже? Вы просто никогда не смотрели на себя со стороны!

Он отобрал рисунок и продемонстрировал коллегам. Портрет не имел ни малейшего сходства с натурой, разве что рисовальщику удалось схватить тот страх перед столичными ворами, который внушали девушке всей родней перед поездкой в Москву. Однако подземные художники дружно закивали, мол, похоже, очень даже похоже, и сделались точь-в-точь как рыночные продавцы, единодушно расхваливающие недоверчивому покупателю явно несвежий продукт соседа по прилавку. Пристыженная провинциалка забрала рисунок, свернула в трубочку и поволокла прочь свою сумку.

— Садитесь, мадам! — халтурщик указал на освободившееся место. — Сейчас я вас изображу!

— Нет, не изобразите, — покачала головой Лидия Николаевна.

— Почему это — не изображу? В любом виде изображу!

— Вы не умеете.

— Что значит не умею? Я Суриковку закончил!

— Дело не в том, кто что окончил, а в том, кто на что способен.

— Да идите вы! — помрачнел псевдо-Сезанн. — Не мешайте работать! Кто следующий?

Но лучше бы он этого не говорил. На стульчик перед ним тяжело уселся Костя:

— Я — следующий. И не дай Бог мне не понравится!

Суриковец испуганно посмотрел на громилу-телохранителя, быстро заправил чистый лист и засуетился карандашом. Тем временем освободился еще один художник, но едва Лидия Николаевна двинулась к нему, он отрицательно помотал головой:

— Вам лучше Володю Лихарева подождать.

— А где он?

— Пошел куда-то. Вернется. Но он рисует только тех, кто ему понравится…

— А вы?

— Мы — всех, кто платит. Присядьте, вон его место, — и художник указал на пустовавшие стульчики около треноги с портретом школьницы.

Она просидела минут десять, наблюдая за тем, как на ватмане псевдо-Сезанна стало вырисовываться нечто очень отдаленно, но весьма льстиво напоминающее Костину изуродованную физиономию.

— Вы хотите портрет?

Лидия Николаевна обернулась на голос: перед ней стоял худощавый, почти тощий молодой человек в потертых джинсах и вылинявшей майке. Его впалые щеки и подбородок покрывала короткая бородка, а длинные волосы были собраны в косичку. Он внимательно и чуть насмешливо смотрел на женщину, расправляя длинные нервные пальцы, точно виртуоз перед выходом на сцену.

— Да, я хочу портрет!

— А почему здесь? Приходите ко мне в мастерскую! Я дам адрес.

— Нет, здесь! — капризно сжав губы, ответила Лидия Николаевна.

— Ну что ж, здесь так здесь. Давайте попробуем…

— Значит, я вам понравилась?

— Понравились. Но должен вас предупредить: я беру дорого.

— Это неважно. Я заплачу столько, сколько скажете, если и мне понравится!

— Договорились.

Он разложил на коленях папку и несколько раз провел ладонями по чистому листу, точно стряхивая невидимые соринки, потом долго в задумчивости осматривал карандаш.

— Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в этих темных очках?

— Нет, конечно! Я просто забыла…

— Ну, разве можно прятать такие глаза? — улыбнулся Володя. — Они у вас цвета вечерних незабудок.

— Почему вечерних?

— Потому что, когда солнце прячется, все цветы грустнеют. Как вас зовут?

— Лидия.

— Меня — Володя.

— Я знаю. Вы не похожи на остальных…

— Что ж в этом хорошего? Непохожим живется трудней. У вас есть тайна?

— Что?

— Тайна.

— У каждого есть какая-нибудь тайна…

— Нет, вы меня не поняли. Есть у вас нечто такое, что вы скрываете ото всех? От вашего мужа, например?

— А почему вы решили, что я замужем? Из-за кольца?

— Кольца? Честно говоря, я не заметил вашего кольца. Просто у вас лицо несвободной женщины.

— Почему — несвободной?

— Мне так показалось.

— Володя, вы хотите выяснить мое семейное положение или нарисовать меня? Да, я замужем. Этого вам достаточно?

— Достаточно. Но должен вас предупредить: портрет может выдать вашему мужу что-нибудь такое, что ему знать совсем даже не следует.

— У меня нет тайн от мужа.

— Не сейчас — так потом, когда тайны появятся.

— По-моему, вы преувеличиваете ваши способности.

— Я честно вас предупреждаю. Может быть, не будем рисковать?

— Нет у меня никаких тайн. И не будет. Рисуйте! — щеки Лидии Николаевны вспыхнули, а тщательно выщипанные брови гневно надломились.

— Замечательно! Ах, какие у вас теперь глаза!

— Какие?

— Цвета предгрозовой сирени.

— Все вы это выдумываете!

— Стоп! Постарайтесь не шевелиться!

Взяв карандаш в ладонь, Володя сжал его большим и указательным пальцами, потом сделал быстрое круговое движение, точно наложил надрез на бумагу, и начал рисовать, изредка вглядываясь в сидящую перед ним женщину. При этом он чуть заметно улыбался, словно всякий раз находил в ее лице подтверждение тому, что знал про нее заранее.

«Зольникова, ты идиотка! За каким чертом надо было тащиться в этот переход? Сказала бы Эдику: „Хочу портрет!“ Весь бы Союз художников выстроился в очередь. Нет, все у тебя не по-людски! А зачем ты стала оправдываться перед этим рублевым гением? „Нет у меня никаких тайн и не будет!“ Ты бы ему еще про свои эрогенные зоны рассказала! Встань и уматывай! Мол, передумала…»

«Ни в коем случае! Надо уважать чужой труд. Володя — человек явно талантливый и необычный. Очень даже интересно, что у него получится. А вот про то, что у тебя нет тайн, говорить действительно не следовало. Ты же умная девочка, а ведешь себя иногда как будто из пятнадцатой школы. Во-первых, его твои тайны не касаются, а во-вторых, женщина без тайны — это как… это…»

«Как любовь без минета!»

«Господи, как не стыдно!»

— Замолчите обе! — тихо и зло приказала Лидия Николаевна.

— Что вы сказали? — Володя оторвался от листа.

— Нет, я так… сама себе… — смутилась молодая женщина.

— Ясно. «Тихо сам с собою я веду беседу…» — улыбнулся Володя и снова углубился в работу.

Эту странность Лида Зольникова помнила в себе с детства. В ней как бы обитали, оценивая все происходящее, две женщины. Очень разные. Первая была самой настоящей Оторвой, и в разные периоды жизни она говорила разными голосами. В детстве — голосом Люськи Кандалиной, страшной хулиганки, вечно подбивавшей одноклассниц, в том числе и скромную Лидочку, на разные шалости. Брусок мела, пропитанный подсолнечным маслом и подложенный завучу, или мышь, запущенная в выдвижной ящик учительского стола, были ее самыми невинными проделками. После восьмого класса, к всеобщему облегчению, Люська поступила в швейное училище и исчезла из Лидиной жизни. И тогда неугомонная Оторва заговорила голосом Юлечки Вербасовой, переведенной к ним в воспитательных целях из другой школы. Юлечка в свои четырнадцать лет уже болезненно интересовалась мужчинами и однажды заманила подруг в какую-то подвальную музыкальную студию к старым патлатым лабухам. Один из них, выпив, набросился на Лиду и наверняка лишил бы бедную девочку невинности, если бы не ее отчаянные вопли и его огромный тугой живот. В результате первым Лидиным мужчиной стал — что бывает, согласитесь, не так уж и часто — любимый, неповторимый, ненаглядный Сева Ласкин. Хотя, впрочем, ничего хорошего из этого тоже не вышло…

А вот с тех пор, как Лида поступила в театральное училище, Оторва стала говорить голосом Нинки Варначевой, однокурсницы и единственной, по сути, подруги. Именно Варначева обращалась к Лиде по фамилии — Зольникова.

Зато Благонамеренная Дама (или просто Дама) всегда, с самого детства, говорила голосом мамы — Татьяны Игоревны, потомственной учительницы, женщины настолько собранной и правильной, что Николай Павлович, покойный Лидин отец, переступая порог дома, сразу чувствовал себя проштрафившимся учеником. Ему-то чаще всех и доставался этот упрек: «Ну, прямо из пятнадцатой школы!» Он страшно обижался и переживал, потому что в пятнадцатой школе учились умственно неполноценные дети. Кстати, когда Лида, вдохновленная победой в городском конкурсе красоты, объявила матери, что едет в Москву сдавать экзамены в театральное училище, расстроенная Татьяна Игоревна твердила про 15-ю школу до самого отъезда дочери. Отец на всякий случай помалкивал.

Зато влюбленный в Лиду одноклассник, Дима Колесов, твердо верил в успех задуманного. Он где-то прочитал интервью известного московского режиссера, горько сетовавшего на острую нехватку красивых молодых талантливых актрис, и считал, что именно его подруга восполнит этот бедственный столичный дефицит. Они встречались на тайной скамеечке в зарослях одичавших вишен, и Дима, сорвав неумелый девичий поцелуй, повторял, задыхаясь:

— Ты даже не понимаешь, какая ты красивая! Не понимаешь!

«А ты уверена, что у тебя есть талант?» — поддавшись материнским опасениям, выпытывала Дама.

«Не дрейфь, прорвемся!» — успокаивала Оторва.

Два эти голоса — Оторва и Дама — вели меж собой постоянный спор, доказывая каждая свою правоту, а Лиде оставалось только делать выбор, что было непросто.

Узнав о благополучном поступлении дочери (Лида очень понравилась принимавшему экзамены знаменитому актеру), Татьяна Игоревна была крайне удивлена и вместо поздравлений зачем-то стала по телефону рассказывать дочери про то, что Колесов с треском провалился в институт и теперь Димина мамаша с ней не здоровается, так как убеждена: сын не поступил, потому что голова у него была забита несвоевременными любовными глупостями. Зато Николай Павлович, игравший когда-то в студенческом театре, пришел в неописуемый восторг. Родители часто оставляют детям в наследство свои неосуществленные мечты. И напрасно.

…Через полчаса художники, побросав клиентов, сгрудились вокруг почти оконченного портрета.

— Ну и гад же ты, Лихарев! — восхищенно вздыхал псевдо-Сезанн.

Володя, побледневший и весь покрытый испариной, тихо распорядился:

— Лак!

Ему тут же подали баллончик с надписью «Прелесть». Он выпустил коническое облачко, и в воздухе запахло парикмахерской.

— А это зачем? — спросила Лидия Николаевна.

— Чтобы рисунок не стерся со временем, его надо зафиксировать.

— А почему лаком для волос?

— Для красоты. Хотите взглянуть?

— Конечно, хочу.

Володя еще раз внимательно посмотрел на рисунок и медленно повернул папку. Несколько минут Лидия Николаевна вглядывалась в лицо, живущее на бумаге. Сходство художник схватил изумительно, причем сходство это было словно соткано из бесчисленных, нервно переплетенных линий. Казалось, линии чуть заметно колеблются и трепещут на бумаге. Но больше всего поразило ее выражение нарисованного лица, исполненное какой-то печальной женской неуверенности, точнее сказать, ненадежности.

— Непохоже? — улыбнулся Володя.

— Похоже… Разве я такая?

— Да, такая. Я вас предупреждал. Давайте лучше я оставлю рисунок у себя!

«Пусть оставит у себя!» — маминым голосом посоветовала Дама.

«Щас! Может, этот Володя потом прославится. И будешь рвать на себе волосы эпилятором! Забери, но от Эдика спрячь…» — распорядилась Оторва.

— Костя, возьмите портрет! — приказала Лидия Николаевна. — Сколько с меня?

— А сколько не жалко! — художник изобразил дурашливый лакейский поклон.

— Костя, заплатите пятьсот долларов!

Подземные художники, услышав сумму, зароптали.

— Ско-олько? — опешил телохранитель. — Лидия Николаевна, да у них тут красная цена — пятьсот рублей! За свой я вообще двести отдал! — и он показал хозяйке лист, с которого гордо смотрел супермен-красавец с эстетично травмированным носом.

— Делайте, что вам говорят!

— Тогда вместе с папкой давай! — скрипучим голосом приказал охранник, протягивая художнику деньги.

Тот взял и глянул на богатейку с грустным лукавством, будто заранее извиняясь за какой-то неочевидный до поры подвох.

— Лидия Николаевна, — улыбнулся Володя, аккуратно уложив доллары в напоясную сумочку. — Я пошутил про тайну…

— Зачем?

— Просто так…

Выйдя из подземного перехода на раскаленную московскую поверхность, женщина остановилась.

— Забыли что-нибудь? — спросил телохранитель.

— Костя, — поколебавшись, сказала она. — Я хочу попросить вас об одной услуге!

— На то и приставлены.

— Не надо рассказывать Эдуарду Викторовичу про этот портрет!

— Почему?

— Потому. Возьмите себе пятьсот долларов — и пусть это останется между нами.

— А инструкция?

— Что вам важнее: инструкция или моя просьба?

— Ладно, не скажу…

«Мерседес» с синеватым рыбьим отливом медленно тронулся, пересек сплошную разметку и, свернув направо, исчез в тоннеле. На его место, видимо, сбитый с толку, тут же пристал обшарпанный «Жигуль» с калужскими номерами. Постовой радостно встрепенулся и хозяйственной поступью направился к простодушному нарушителю.

Две дамы, закутанные в белые махровые халаты, сидели в плетеных креслах у края бассейна с минеральной водой, доставляемой в Москву из Цхалтубо специальными цистернами. На столике перед ними стояли высокие бокалы с черно-красным, как венозная кровь, свежевыжатым гранатовым соком. На головах у женщин были тюрбаны, а лица светились той младенческой свежестью, которую сообщают коже целебные косметические маски, стоящие бешеных денег.

Одна из них, уже известная нам Лидия Николаевна, улыбаясь, слушала подругу.

— Ты представляешь, Рустам просто очертенел от ревности! Отобрал у меня мобильник.

— А телефон-то зачем отобрал?

— Зольникова, ты действительно не понимаешь или прикидываешься?

— Не понимаю.

— Рустамке рассказали, как одному банкиру жена изменяла. С помощью мобильника.

— Как это?

— А вот так это! Он ее запер от греха, а она что придумала! Договорилась с любовником, тот ей звонил, ну и…

— Что «ну и…»?

— У тебя в голове мозги или тормозная жидкость? Телефон-то с виброзвонком! Ясно?

— Да ну тебя! Вечно ты…

— Вечно не вечно, а телефон Рустамка у меня отобрал. Просто какой-то горный Отелло! Слушай, а Эдик ревнивый?

— Конечно.

— Слушай, неужели ты ему еще ни разу не изменила?

— Зачем?

— Вот и я каждый раз думаю: зачем? У нас во дворе были качели. С них одна девчонка упала и разбилась. Об асфальт. Мама мне запрещала к ним близко подходить. А я все равно качалась — тайком. Потом шла домой и думала: зачем? Ничего не меняется — все как в детстве. Только качели разные…

— Смотри не расшибись!

— Это ты, Зольникова, смотри не расшибись! С Мишенькой…

— Что?

— Ой, только перед подругой не надо! И он тебе нравится. Я-то вижу!

— Ну и что, если нравится? Иногда попадаются интересные мужчины. Смотришь и думаешь: если бы у меня была еще одна жизнь, то, возможно, я провела бы эту жизнь с ним.

— А если смотаться на недельку в ту, другую жизнь — и назад. Как?

— Нет, я так не умею. Но даже если бы умела… Нет! Эдик сразу догадается.

— Дура ты, Зольникова! Ни у одного Штирлица не бывает таких честных глаз, как у гульнувшей бабы! В Библии так и написано: не отыскать следа птицы в небе, змеи на камнях и мужчины в женщине…

— В Библии? И давно ты читаешь Библию?

— Ну, ты спросила! Я что, старуха? Я в Марбелле с одним журналистом познакомилась. Отличный парень. Бисексуал. Он про церковь разоблачительные статьи пишет. Библию наизусть знает. В этом году опять туда приедет. Ты-то собираешься?

— Не знаю. Я еще Эдику ничего не говорила.

— Давай я скажу?

— Не надо, я сама. Плавать пойдем?

— Не хочется.

— А мне хочется.

Лидия Николаевна встала, размотала тюрбан, сбросила халат и потянулась с той откровенностью, какую могут себе позволить только женщины, одаренные безупречной наготой. Нинка посмотрела на подругу с завистливым восхищением.

— А подмышки чего не бреешь? Опять, что ли, модно?

— Просто забыла, — она пожала голливудскими плечами, с разбега нырнула в минеральную синеву и поплыла под водой.

«Будь осторожна! — предупредила Дама. — Если это уже заметила Нина, скоро заметят все!»

«А что они заметят? Баба должна нравиться мужикам, — вмешалась Оторва. — Пусть Эдик тоже немного подергается, а то, понимаешь, купил себе рабыню Изауру. Как он тебя еще к гинекологу отпускает?»

Лидия Николаевна плыла, радостно одолевая тяжелую нежность сопротивляющейся воды. Она наслаждалась своим молодым, свежим и сильным телом. Но в этом монолитном телесном счастье брезжила какая-то тайная, мучающая ее трещинка. И чем полноценнее была радость плоти, тем болезненнее ощущалась эта внутренняя тоска.

Когда она подплыла к краю бассейна, Нинка протянула ей мобильник:

— Майкл!

— Меня нет…

— А где ты?

— Не знаю.

— Ну и дура! — покачала головой Нинка и сообщила в трубку: — Сэр, интересующая вас дама в душе. Примите искренние соболезнования. А я не могу заменить вам ее хотя бы частично? Очень жаль! До свидания!

— Чего он хотел? — вытираясь пушистым полотенцем, спросила Лидия Николаевна.

— Тебя.

— А почему звонил тебе?

— Потому что он настоящий джентльмен и заботится о репутации замужней женщины. О таком любовнике, Зольникова, можно только мечтать!

— Нет, он просто знает, что Эд смотрит распечатки моих разговоров, и боится.

— Слушай, я давно тебя хотела спросить, кто лучше: Эдик или Сева?

— В каком смысле?

— В том смысле, от которого сливки скисли! — захохотала Варначева.

— А разве это можно сравнивать?

— Или! Мужики-то нас все время сравнивают. Только тем и занимаются.

— Не знаю, в голову не приходило.

— Врешь, Зольникова!

Одеваясь, Лидия Николаевна вдруг вообразила себя в постели с мужчиной, который странным образом был одновременно и Севой Ласкиным, и Эдиком, и еще немножко Майклом Старком…

«Ужас!» — истерично крикнула Дама.

«Да брось ты! Ничего страшного, — успокоила Оторва. — Женщины почти никогда не осуществляют своих сексуальных фантазий!»

«Откуда ты знаешь?»

«В книжках написано!»

Как обычно, к вечеру съезд с Окружной на Рублевку был забит машинами. К застрявшему в пробке «мерседесу» подбежал чернявый оборвыш и грязной тряпкой принялся протирать чуть запылившееся боковое зеркало. Костя ругнулся, нажал кнопку — темное стекло уехало вниз, и перед мальчонкой возникло страшное лицо с перебитым носом. На мгновение ребенок от ужаса замер, а потом пискнул, как мышь, и бросился наутек.

— Костя, ну зачем вы так? — упрекнула Лидия Николаевна. — Он же маленький!

— Подождите, вырастет! Лет через десять эти хохлоазеры всем покажут!

— Кто покажет?

— Хохлоазеры.

— Какие еще хохлоазеры? Откуда они возьмутся?

— Уже взялись. На рынках кто торгует? Хохлушки. А хозяева у них кто? Азербайджанцы. Сами понимаете, чем они там по вечерам в своих контейнерах занимаются. Бабы жалостливые: рожают. А дети потом, как крысята, бегают. Москва для них — большая помойка. Мы — враги. Одного гаденыша поймали — гвоздь в тряпку спрятал и вроде как пыль с машин стирал. Одно слово — хохлоазеры!

— Замолчите! — Лидия Николаевна посмотрела в окно и увидела все того же оборвыша, с показной старательностью драившего стекла «БМВ». — Пойдите и дайте ему денег!

— Не пойду.

— Почему?

— Он меня не подпустит.

— Леша, выйди и дай ему сто рублей.

Водитель хмыкнул, вылез из машины, подкрался к мальчику и ловко схватил за шиворот. Ребенок сжался, словно ожидая удара. Получив вместо тумака деньги, он посмотрел на странный «мерседес» с угрюмым любопытством и спрятал купюру в карман. В это время пробка пришла в движение, стоявшие сзади машины нервно засигналили, и Леша бегом вернулся к рулю.

— Зря вы это, Лидия Николаевна, — проворчал он, трогаясь. — Все равно пахану отдаст.

Вырулили на извилистое ухоженное Рублевское шоссе, стиснутое соснами и особняками. Здесь даже асфальт был ровнее, чем в Москве. Казалось, к искусственной кондиционерной прохладе, заполнявшей автомобиль, прибавился запах живой хвои. Зазвонил мобильный телефон. Это был муж.

— Ты где? — спросил Эдуард Викторович.

— Уже на Рублевке. Скоро приедем.

— Я жду тебя.

Лидия Николаевна за три года брака успела хорошо изучить своего повелителя и знала: слова «Я жду тебя» вместо «Я тебя жду» означают, что он чем-то недоволен.

Она даже и не мечтала стать женой миллионера. К зависти Нинки, Лида собиралась замуж за их однокурсника, необыкновенно талантливого актера Севу Ласкина, которому преподаватели прочили славу второго Смоктуновского. Чем-то Сева был похож на этого художника… Володю Лихарева. И волосы тоже стягивал косичкой. В дипломном спектакле он сыграл Несчастливцева — и все просто рыдали от восторга.

Сева происходил из интеллигентного московского клана, известного большими революционными заслугами: во время нэпа его прадед был заместителем председателя Концессионого комитета. Но Ласкин рано лишился отца, считавшегося в роду мечтательным неудачником, и жил в коммуналке с вечно хворавшей матерью. Однажды он повел невесту на день рождения к своему двоюродному брату, и Лида долго не могла оправиться от увиденного. Она даже не представляла себе, что бывают такие огромные квартиры, заставленные и завешанные музейным антиквариатом. Богатые родственники тем не менее относились к бедному Севе с трогательной заботой и гордились его грядущей актерской славой.

Лида, принятая вместе с Ласкиным в один академический театр, уже готовила себя к трудной, но почетной роли возлюбленной помощницы гения, но буквально на первой же репетиции гордый Сева, осерчав на какое-то справедливое замечание, поссорился с главрежем — безусловным классиком и живой легендой сопротивления коммунистическому произволу в области искусства. Впрочем, это не помешало живой легенде нахватать при советской власти кучу орденов и премий, включая Ленинскую. Ласкин заявил классику, что он, «старый брехтозавр», не умеет даже толком поставить актеру задачу. Главреж, конечно, не простил — и Севы попросту не стало. Нет, он, разумеется, жил, ходил на собрания труппы, готовился к свадьбе — и в то же время его не было, во всяком случае, для театральной общественности, еще недавно носившей его на руках.

— Видите ли, Лидочка, — объяснила огорченной невесте одна известная театроведша, прокуренная, как старая боцманская трубка. — В Москве есть три телефонных номера. Всего три. Позвонив по ним, можно сделать актера знаменитым, но можно и уничтожить. Навсегда.

— А талант?

— Талант как взятка. Нужно еще уметь всучить…

Севу пытались спасти. Богатые родственники, имевшие с главрежем каких-то общих витебских предков, умоляли простить неразумного мальчика, и тот вроде бы уже начал смягчаться, но тут Сева, в жилах которого кипела неугомонная революционная кровь, попытался поднять в театре мятеж и оказался на улице. Мать, не выдержав позора, умерла от инфаркта. Ласкин сорвался — запил, потом сел на иглу и превратился в высохшего неврастеника, живущего от дозы до дозы.

Лида сначала боролась за него, водила по врачам, нянчила во время ломок и даже обрадовалась, обнаружив, что беременна. Ей казалось, что, узнав про будущего ребенка, Сева изменится, соберется с силами и выздоровеет.

«Какая ты молодец! — старательно подхваливала ее Дама. — Надо бороться за любимого до последнего!»

«Ага, до последней нервной клетки! — ругалась Оторва. — Брось его! Спасать пропащего — самой пропасть…»

Но Сева отнесся к своему грядущему отцовству с тупым безразличием умирающего. В конце концов, застав Ласкина в постели с какой-то изможденной наркоманкой, Лида поняла бесполезность этой борьбы и сделала аборт, хотя врач, ссылаясь на критический срок, всячески ее отговаривал и предупреждал о последствиях.

«Ты убила человека!» — вопила Дама.

«Правильно! — успокаивала Оторва. — Нечего безотцовщину разводить!»

Потом вдруг из Иерусалима приехала Севина дальняя родственница, объявила, что в Земле обетованной, в отличие от этой дикой России, наркомания лечится, и увезла его с собой. Там Ласкина действительно вылечили, он пошел в армию и обезвредил арабского террориста. Об этом даже сюжет по НТВ показывали: в кадре Сева улыбался и обнимал пышноволосую, одетую в военную форму израильтянку — свою жену. Она проплакала всю ночь, а через несколько дней с отвращением переспала с известным актером, давно и безрезультатно ее домогавшимся. Но когда вскоре он заявился к ней в театральное общежитие и, памятливо улыбаясь, выставил на стол бутылку молдавской «Лидии», Зольникова его попросту выгнала.

«Молодец!» — похвалила Дама, решительно не одобрявшая этот постельный проступок.

«Ну и хрен с ним, — поддержала Оторва. — Все равно он жадный и противный!»

Из театра Лида вскоре ушла, вовремя поняв, что, щедро укомплектовав ее безукоризненной фигурой и милой мордашкой, скаредная природа явно сэкономила на драматическом таланте. Два года она подрабатывала на третьестепенных ролях в сериалах и в рекламе. Один ролик даже пользовался популярностью. Лида изображала спящую в хрустальном гробу мертвую царевну. К ней подкрадывался смазливый королевич Елисей и нежно целовал в губы, но летаргическая дева продолжала спать, как говорится, без задних ног. Тогда королевич доставал из-за пазухи упаковку жевательной резинки «Суперфрут. Тройная свежесть», отправлял в рот сразу две пластинки и, старательно поработав челюстями, снова лобзал царевну. Та, конечно, тут же открывала глаза и томно спрашивала: «Где я?» В ответ счастливый Елисей угощал Лиду чудодейственной жвачкой и пристраивался рядом с ней в хрустальном гробике.

Личной жизни после катастрофы с Ласкиным у нее почти не было. От безрассудной женской неуемности Господь ее оберег, а к тому, что Варначева называла «мужеловством», она всегда относилась с презрением и только отшучивалась, когда прокуренная театроведша сокрушалась при встрече:

— Лидочка, вы же красотка! Вам выпал счастливый лотерейный билет, а вы используете его как книжную закладку! В Москве есть серьезные мужчины, которые могут ради вас позвонить по всем трем телефонам. Помните, я вам объясняла? Не теряйте времени! У женской красоты срок годности недолгий, как у йогуртов.

Неожиданно налетела загорелая, взвинченная очередным курортным романом Нинка и сообщила, что в средиземноморском круизе познакомилась с режиссером, уже почти нашедшим деньги на экранизацию бальзаковских «Озорных рассказов».

— Они же неприличные! — засомневалась Лида.

— Деньги зато приличные! Блин, такое впечатление, что ты монастырскую школу закончила. Тогда возвращайся в свой Степногорск и не морочь людям голову!

— Голой я сниматься не буду!

— Кому ты нужна голая? Это мягкая эротика. Ну, очень мягкая… Режиссер — голубой. У него из осветителей гарем. Не волнуйся!

Пробы прошли на ура, в толпе длинноногих соискательниц Лиду заметили сразу, и постановщик оглядывал молодую актрису с восторгом антиквара, за копейки купившего на толкучке яйцо Фаберже. После кастинга к ней подошел невысокий узколицый мужчина лет сорока, чем-то похожий на вечно не выспавшегося бухгалтера, который в театре выдавал актерам их нищенскую зарплату. Но по тому, как он вел себя, становилось ясно: этот человек имеет дело с совсем другими, огромными, деньгами. И не чужими, а своими собственными. У него были странные глаза: умные, грустные и блекло-прозрачные, как водяные знаки на купюрах.

— Меня зовут Эдуард Викторович, — представился он и добавил строго: — Я приглашаю вас поужинать со мной.

— Спасибо, но я не ужинаю. Мне нужно держать форму.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно.

— Ну, как знаете… — он посмотрел на Лиду с суровым недоумением и добавил, намекая на тот дурацкий рекламный ролик: — Вероятно, вы еще не проснулись!

— Разбудить некому! — с вызовом ответила она.

«Правильно, Лидочка!» — восхищенно прошептала Дама.

«Зольникова, ты идиотка!» — констатировала Оторва.

— Ты чем думаешь: головой или выменем? — возмущалась, узнав о случившемся, Нинка. — Это же он финансирует весь проект! И знаешь, ради чего?

— Ради чего?

— Подругу ищет. У него недавно любовница на машине разбилась.

— Откуда ты знаешь?

— От верблюда! Ты что читаешь?

— Сейчас — Чехова.

— Ох и навернешься ты когда-нибудь со своего мезонина мордой в грязь! Читай лучше «Московский комсомолец» — и все будешь знать. Завтра тебя поблагодарят за участие в кастинге и дадут пенделя по твоей идеальной заднице, весталка ты хренова!

— Ну и пусть.

Однако, к всеобщему изумлению, роль Лиде дали, но не главную, как хотели вначале, а эпизодическую — служанки, охраняющей покой своей блудливой госпожи, которую играла, естественно, Нинка.

Фильм снимали в Крыму. Пока летели в самолете, Варначева, набитая всевозможной информацией, как щука фаршем, выболтала Лиде все, что знала об Эдуарде Викторовиче. В той прежней, уравнительной до тошноты жизни он был каким-то занюханным инженером-системщиком с единственным выходным костюмом и полунакопленным взносом за кооперативную квартиру. Потом, когда все стало можно, организовал страховую фирму «Оберег», а затем очень удачно поучаствовал в общеизвестной финансовой пирамиде, но вовремя соскочил и купил целый порт.

— Какой порт?

— Тебе-то что? Или ты к нему грузчицей хочешь устроиться?

— Не хочу.

— Женат, между прочим. Трое детей. Недавно его супружницу в «Женских историях» показывали. Обрыдаешься: вместе учились, носил за ней портфель. Впервые поцеловались на выпускном вечере. Нет, представляешь? Я после выпускного первый аборт сделала. Детей любит до потери самосознания! В общем, образцовый семьянин.

— Какой же он образцовый, если у него любовница была?

— Нет, ты точно дура в собственном соку! Мужчина становится образцовым семьянином только тогда, когда заводит любовницу. До этого он просто зануда и производитель грязного белья!

— Значит, я правильно сделала, что никуда с ним не пошла, — сказала Лида и уткнулась в иллюминатор.

Внизу светилось море, похожее сверху на зеленоватую фольгу, сначала скомканную, а потом неровно разглаженную и расстеленную до самого горизонта.

На фильм было отпущено всего двадцать съемочных дней. Лудили почти без дублей и репетиций — чуть ли не с листа. Свет дольше устанавливали. Нинку через неделю чуть не выгнали за то, что все время забывала текст и строила глазки одному из осветителей. Режиссер оказался визгливым садистом и матерщинником. Вежливым и подобострастным он становился лишь тогда, когда на съемочной площадке внезапно, без предупреждения возникал Эдуард Викторович. Он совсем недолго смотрел на происходящее своими грустными бесцветными глазами, равнодушно кивал замершему от благоговения постановщику и исчезал так же внезапно, как и появлялся. Поговаривали, будто он прилетает из Москвы на собственном аэроплане.

День ото дня на площадке становилось все меньше Бальзака и все больше пропеченной крымским солнцем женской голизны. Но раздевались в основном Нинка и стареющая кинобарышня с силиконовыми бивнями вместо бюста, да еще молоденькие потаскушки из симферопольского кордебалета, каждый вечер уезжавшие куда-то в компании коротко остриженных местных авторитетов.

Однако дошла очередь и до Лиды. В фильме имелся эпизод, по просьбе режиссера присобаченный к Бальзаку сценаристом — угрюмым алкоголиком, весь съемочный период пребывавшим в состоянии вменяемого запоя. Когда требовалось что-то досочинить, за ним посылали в гостиницу, он появлялся, распространяя окрест алкогольное марево, и слушал указания постановщика с таким выражением лица, словно давно уже задумал убить этого кинотирана и только выбирает подходящий момент. Тем не менее на следующий день заказанный эпизод был уже написан и разыгрывался актерами под истерические крики режиссера.

Сцена, выпавшая на долю Лиде, поначалу не содержала в себе ничего предосудительного: служанка с корзиной белья шла к речке — полоскать, а ее подкарауливал ненасытный барон, не удовлетворенный любвеобильной госпожой. Далее сластолюбец набрасывался на несчастную девушку, но на шум прибегала баронесса и била изменщика древком алебарды.

— Откуда у нее алебарда? — попытался соблюсти историческую достоверность сценарист.

— Не твое дело, пьяная морда! — свернул творческую дискуссию постановщик. — По местам!

И вдруг, когда установили свет, режиссер, заглянув в глазок камеры, крикнул не «Мотор», а совсем другое: «Зольникова, раздевайся!»

— Как — раздеваться? — опешила она.

— Совсем.

— Но этого нет в сценарии!

— Сценарий нужен, чтобы на нем колбасу резать! А я кино снимаю! — заорал постановщик. — Это в советском кино бабы все время стирают. А у меня ты будешь купаться! Голой!

— Не буду!

— Еще как будешь! Раздевайся, к растакой-то матери! Выгоню!

Лида посмотрела на замершую в ожидании группу, надеясь увидеть похотливое предвкушение мужской половины и мстительное торжество женской. Но увидела только деловитое неудовольствие по поводу ее неуместного здесь, на производстве, упрямства.

«Раздевайся, ненормальная!» — приказала Оторва.

«В воде… Один раз… Наверное, все-таки можно… — замямлила Дама. — Помнишь, „Купание Дианы“ Коро?»

«Да и черт с вами, смотрите!» — решилась Лида и начала расшнуровывать бутафорский корсет из дурнопахнущего кожзаменителя.

Но тут за большим камнем она увидела Эдуарда Викторовича. Он смотрел на нее с насмешливым сочувствием и ждал, болезненно сжав губы.

— А идите вы сами к распротакой матери! — крикнула Лида, заплакала, содрогнувшись от собственной грубости, и убежала — собирать вещи.

Нинка пыталась ее отговаривать — бесполезно. Она вспоминала насмешливый взгляд миллионера, дрожала от омерзения и с размаху швыряла в чемодан свои немногочисленные тряпки.

«Правильно! Уезжай из этого вертепа!» — поддерживала Дама.

«Пожалеешь!» — предостерегала Оторва.

— Зольникова, вернись! — кричала вслед Варначева. — Они передумали: обойдутся без твоей задницы!

На полпути к аэропорту дребезжащее такси обогнала и перегородила дорогу красная спортивная машина. Из нее легко выпрыгнул Эдуард Викторович.

— Лидия Николаевна, можно вас на минуточку!?

— В чем дело? — она вышла из такси и только сейчас заметила, что выше его чуть ли не на голову. — Я не вернусь!

— И не надо. Я хочу сказать, что вы поступили правильно. Нагота, которую видят все, омерзительна. А режиссер просто хам, и фильма не будет.

— Как это не будет?

— Обыкновенно. Я закрыл проект. Мне не понравилось, что он сделал из Бальзака.

— А как же все?

— Не переживайте, им заплатят. Можно я вам позвоню?

— У вас не получится.

— Почему?

— Потому что у меня нет телефона. Я снимаю квартиру без телефона. Так дешевле.

— Я все равно вам позвоню! — улыбнулся Эдуард Викторович.

Она удивилась, что у него не белая челюсть, которой торопятся обзавестись все новые русские, а желтоватые неровные зубы, чуть вогнутые внутрь, как у хищных рыб.

Был конец сезона, да еще какие-то перебои с керосином. Лида смогла улететь только под утро. Когда вечером она добралась до своей квартиры, то увидела в прихожей на тумбочке новенький мобильник. Вскоре он зазвонил, и знакомый голос произнес:

— Доброе утро! Я вас не разбудил?

— Нет. Я уже встала.

— Лидия Николаевна, Петер Штайн привез в Москву Еврипида. Не соблаговолите ли принять мое приглашение на спектакль?

— Соблаговолю, — засмеялась она.

— Почему вы смеетесь?

— Слово хорошее — «соблаговолите».

— Я знаю много таких слов. Поверьте!

Она поверила. Ухаживал Эдуард Викторович вдумчиво и изобретательно. Нет, он не обрушивал на нее всю мощь своего немыслимого богатства, а, напротив, приобщал ее к нему потихоньку, точно исподволь, ненавязчиво балуя милыми услугами, сюрпризами или необходимыми подарками, вроде того же телефона или нового платья, без которого ну никак нельзя показаться на загородном коктейле у знакомого банкира. Лишь потом она узнала от опытной Нинки, что наряд этот стоит столько же, сколько автомобиль.

— Ну, и как он в постельном приближении? — спрашивала сгоравшая от любопытства Варначева.

— Не знаю. До этого еще не дошло.

— Правильно, прежде чем раскинуть ноги, надо пораскинуть мозгами. Проси квартиру и машину. Я тут видела на улице миленький розовый «мерсик». Я бы за такой, Лидка, черту лысому отдалась! Век оргазма не видать! Он тебе хоть нравится?

— Не знаю.

— Но хоть не противно с ним?

— Не противно, — нахмурилась Лида.

— Ну, ты, сучка болотная! Нашла миллионера, с которым не противно, и еще рожу в гармошку складываешь! Держись за него обеими руками и ногами, а то уведут.

— Никуда он не денется.

— Ого! Тогда подумай: мартель-мотель-постель — это одно. А любовь-морковь с такими мужиками — совсем другое. Собственники! Может, нам с тобой, подруга, подштопаться?

— Что?

— А что слышала! Тут за мной один горный баран по кличке Рустам увивается. Замуж зовет. Богатый. Конечно, не такой промиллионенный, как твой, но это даже лучше. Спокойнее. Ну, сама посуди, хорошая итальянская фата стоит тысячи две баксов. А вновь обретенная невинность в клинике «Гименей-плюс» — штуку. Постоянным клиенткам скидка. Давай, подруга, за компанию! А? И в загс с новой плевой! Плевое дело!

— Нин, у тебя как с головой?

— С головой лучше, чем с девственностью. Ладно, сама знаю: мой не поверит. Мне надо другую версию отработать. Что-то вроде мучительных проб и роковых ошибок. А тебе поверит, фригидочка ты моя недоцелованная!

Этот дурацкий разговор Лида вспомнила, когда после самого первого раза, случившегося на круглой кровати в дорогущем отеле на Лазурном берегу, она лежала и по дыханию пыталась определить, спит ли Эдуард Викторович. Они оба знали, зачем летят всего на одну ночь в Ниццу. Беспостельный этап их романа затянулся настолько, что стал уже напоминать какую-то особенно изощренную и пустую эротическую игру.

«Хватит ломаться!» — давно уже твердила Оторва.

«Ты же его не любишь!» — предупреждала Дама.

«Ласкина ты любила. Ну и что вышло?» — настаивала Оторва.

«Отдаться за деньги! Это же отвратительно!» — не унималась Дама.

«Что значит — отдаться? Считай, что вступаешь в деловые отношения. Каждый вкладывает в дело то, что имеет. Он — деньги. Ты — себя. Вот и все…»

«Какая гадость!»

«Я тебя когда-нибудь удавлю, ханжа! — орала Оторва. — Это самое невинное из того, что люди делают за деньги! Решайся, Зольникова!»

И она решилась. Любовником он оказался тщательным и всю ночь с бухгалтерской дотошностью до самых мелочей оприходовал Лидино тело.

— Тебе было плохо? — спросил Эдуард Викторович, выкурив сигарету.

— Почему вы так решили?

— Ты! Говори мне: ты! Не решил, а почувствовал…

— Вы… Ты неправильно почувствовал. Просто у меня совсем маленький опыт. И, наверное, я не успела стать настоящей женщиной.

— Опыт, — поморщился он. — Или любовь?

— Мог бы и не спрашивать. Без любви я этого никогда не делала, — соврала она.

— Дождался все-таки!

— Чего дождался?

— Наконец и ты призналась мне в любви. Неужели я тебя разбудил?

— Я? — удивилась Лида и спохватилась: — Ну, конечно, а как же иначе! Я собиралась замуж. Но он заболел, а потом уехал. Понимаешь?

— Не надо мне ничего говорить про твоего артиста. Но ты даже не представляешь, сколько бы я заплатил, чтобы у тебя не было опыта. Никакого! Жаль, что за деньги нельзя купить прошлое и уничтожить его.

— А будущее можно купить за деньги?

— Конечно! Настоящее и будущее. Иди ко мне!

Потом он, кажется, уснул, а Лида, замученная им до какой-то тупой трудовой усталости, лежала и почему-то думала о том, что мужчины относятся к прошлому совсем иначе, чем женщины, и что не такие уж сумасбродки эти постоянные клиентки, многоразовые девственницы, получающие скидку в клинике «Гименей-плюс».

«Мерседес» с рыбьим отливом свернул с Рублевки в лес, проехал метров триста по дорожке, вымощенной темно-красной брусчаткой, и остановился перед большими бронированными воротами. На высоком кирпичном заборе были установлены видеокамеры, похожие на хищных птиц, неторопливо выслеживающих добычу. Через минуту ворота медленно отъехали в сторону, и открылся настоящий английский парк с большим викторианским особняком в глубине. Охранники, одетые в черную форму и вооруженные помповыми ружьями, отдали хозяйке честь.

Возле искусственного грота стояла косуля и смотрела на приехавших со спокойным любопытством — так кошки смотрят на воротившихся домой хозяев.

Лидия Николаевна взбежала по широкой лестнице, украшенной львами. В огромном холле, отделанном черным деревом, у горящего камина в глубоком кожаном кресле сидел Эдуард Викторович и разглядывал портрет жены.

— Добрый вечер, Эд! — сказала она.

— Добрый вечер, Ли! — отозвался он.

Он начал звать ее так наутро после той первой ночи на Лазурном берегу и попросил, чтобы она называла его Эдом. Ей стало смешно, но она не решилась возражать, а потом как-то привыкла. Вообще, Эдуард Викторович оказался страшным англоманом. Его дети от первого брака учились в Оксфорде. В Брайтоне он содержал большой дом в колониальном стиле — окнами на море, и когда летал проведать детей, то останавливался там. Любимой его книгой была «Сага о Форсайтах», он перечитывал ее постоянно и каждый раз страшно переживал за Сомса, обманутого женой.

— Послушай, Ли, а почему ты мне ничего не сказала про этот портрет? — спросил он и внимательно посмотрел на нее.

— Я хотела сделать тебе подарок ко дню рождения! — нашлась она. — А Костя проболтался…

— Нет, не Костя. И я его накажу! Я узнал от водителя. Почему ты не объяснила, что хочешь портрет? Я бы заказал у какой-нибудь знаменитости. У этого… со странным именем и обычной фамилией…

— У Никаса Софронова?

— Ну да.

— Прости, Эд! Но я не хотела никакого портрета… Просто ехала за покупками и вдруг вспомнила, как бегала по этому переходу и каждый раз думала: вот когда-нибудь и меня нарисуют. Я не знала, что это тебя обидит!

— Тебе нравится портрет?

— Да, по-моему, художник очень талантлив.

— И поэтому ты спрятала рисунок от меня?

— Я же объяснила, Эд…

— Не надо обманывать! Ты не поэтому спрятала портрет.

— Почему же?

— Потому что эта женщина, — он ткнул пальцем в рисунок, — меня не любит!

— Эд! Что ты говоришь?

— Говорю то, что вижу. Не лю-бит. Эта женщина вообще никого не любит!

— Неправда!

— Что именно — неправда?

— Все — неправда.

— Надеюсь. Иди переоденься к ужину! Постой! Ли, если мы, даже мы, начнем друг друга обманывать, тогда все бессмысленно. Все! Иди и подумай об этом хорошенько!

Лидия Николаевна по резной дубовой лестнице поднялась в свою комнату. Нижний ящик большого антикварного комода, где она прятала портрет, был выдвинут. Прежде Эдуард Викторович никогда не рылся в ее вещах. Переодеваясь к ужину, она думала о том, что с тех пор, как в их жизни появился этот американец Майкл Старк, многое изменилось — и далеко не к лучшему.

Впрочем, неприятности начались раньше. В 98-м из-за дефолта муж потерял свой банк «Золотой кредит», а позже и страховую компанию «Оберег». Тогда резко сократились морские перевозки, и, чтобы сохранить порт, он продал часть акций Майклу, до этого занимавшемуся поставкой в Россию автомобилей «крайслер». Лидия Николаевна впервые увидела Старка на приеме, устроенном в рублевском имении по случаю дня рождения мужа.

Все было как обычно: подъезжали дорогие машины, гости вносили увитые лентами коробки с подарками и букеты, которые своими чудовищными размерами, надо полагать, соответствовали степени уважения к хозяину дома. Гости обнимали Эдуарда Викторовича и отпускали заранее придуманные комплименты его красавице жене. Взвод вышколенных официантов разносил напитки и легкую закуску. Лидия Николаевна всегда поражалась тому, как буквально за несколько лет на смену общепитовским теткам в несвежих фартуках явились эти рыцари серебряных подносов.

Вечер был продуман до мелочей. Пел вдохновляемый заранее врученным пухлым конвертом знаменитый юный тенор с лицом школьного ябедника. Два депутата-антагониста, прославившиеся безобразной дракой в прямом эфире, мило беседовали, чокаясь и похихикивая над доверчивостью избирателей. Популярный прозаик-постмодернист обаятельно шакалил меж гостей в поисках новых связей и впечатлений. Узнаваемый киноактер, старательно напившись, лез целоваться к новорожденному, попеременно величая его то Мамонтовым, то Дягилевым. Он прекрасно понимал, что пьяные слюнявости забудутся, а Мамонтов с Дягилевым западут в память богача.

Майкл опоздал. Лидия Николаевна беседовала с неуморимым героем театрального сопротивления, канючившим у нее деньги на постановку «Конармии». Кони предполагались настоящие. Попрошайничал он с той же изящной настырностью, с какой прежде выцарапывал в ЦК свои премии и награды.

— Ли! — позвал Эдуард Викторович. — Можно тебя на минуту?

Она с облегчением покинула живую легенду и подошла к мужу. Рядом с ним стояли знаменитый зодчий, усеявший Москву этажерчатым новостроем, и высокий темноволосый незнакомец, одетый, как и все, в смокинг. Но если архитектор напоминал сдувшийся дирижабль в морщинистой черной оболочке, к которому для смеха прилепили галстук-бабочку, то на незнакомце костюм сидел так, словно мама в младенчестве надевала на него не распашонки, а крошечные детские смокинги.

— Ли, познакомься! Это Майкл Старк — мой новый компаньон.

— Лидия, — она протянула ему руку.

— Майкл, — ответил он и обнажил крупные белые зубы дамского хищника. — Можно просто Миша.

Старк преподнес ей совсем небольшой букет, составленный из безумно дорогих тропических цветов. Эдуарду Викторовичу он, как выяснилось, подарил весьма пикантный рисунок Бердслея. Его-то как раз и рассматривал, вздыхая, зодчий, известный не только затейливой пространственной изобретательностью, но и чудовищной скупостью.

— Вы хорошо говорите по-русски, — заметила она, отнимая руку.

— Я русский. Родители уехали из России, когда мне было пять лет. И тогда меня звали Мишей Старковым. Я сын Романа Старкова. Помните?

— Нет, не помню…

— Ну, как же! Знаменитая бессрочная сухая голодовка правозащитников на Красной площади в семьдесят четвертом, — разъяснил присоединившийся к ним режиссер и, завладев ухом Эдуарда Викторовича, увлек миллионера в уголок, где принялся расписывать эскадрон конармейцев, который будет гарцевать по зрительному залу.

Архитектор подозвал пробегавшего мимо постмодерниста, и они заспорили о том, сколько может стоить бердслеевский рисунок.

Лидия Николаевна и Майкл остались вдвоем.

— И как долго длилась голодовка? — полюбопытствовала она.

— Пять минут, — улыбнулся Майкл. — Отца отправили в психушку. А через год обменяли на советского шпиона.

— Зачем же вы вернулись?

— Как зачем? Делать деньги.

— А в Америке разве нельзя делать деньги?

— Можно. Но там все делают деньги. Конкуренция…

— А в России нет конкуренции?

— Нет.

— Почему?

— Потому что в России нет бизнеса. Только нажива. Вы, кажется, актриса?

— Да, была актрисой. Теперь просто жена.

— Вы не можете быть просто женой.

— Почему же?

— Вы для этого слишком красивы! — говоря это, Старков смотрел на нее с таким откровенным вожделением, что Лидия Николаевна смутилась.

Вернулся муж. Судя по недовольному выражению лица, живой легенде все-таки удалось выпросить у него денег.

— Майкл, — внимательно глянув на жену, сказал Эдуард Викторович, — пойдемте, я познакомлю вас с министром транспорта, пока он еще не напился…

После десерта смотрели фейерверк, озарявший парк красными, желтыми и зелеными огненными брызгами. Когда в воздухе повисли, сыпля бенгальскими искрами, две четверки (новорожденному стукнуло сорок четыре) и Лидия Николаевна, как и положено любящей жене, нежно прижалась к мужу, она вдруг почувствовала чью-то руку, осторожно гладящую ее распущенные по спине волосы. Она оглянулась и увидела Майкла, улыбавшегося с детским простодушием.

«А он нахал!» — хохотнула Оторва.

«Какая наглость!» — возмутилась Дама.

Лидия Николаевна лишь укоризненно покачала головой.

Вот, собственно, и все. Потом она часто встречалась со Старковым на приемах и пикниках. Он был неизменно вежлив и почтителен, но смотрел на нее так, словно их связывает давняя любовная тайна.

… Серебряный колокольчик позвал к ужину. Ели вдвоем, сидя в разных концах длинного стола. Наверное, когда-то, в нищей юности, муж насмотрелся фильмов про аристократов и теперь воплощал свои великосветские фантазии в жизнь. Прислуживал настоящий негр в ливрее. Бедный парень закончил в Москве сельскохозяйственную академию, но в его родной африканской стране случился переворот, президентом стал вождь враждебного племени, и возвращаться на родину было никак нельзя — съедят…

Эдуард Викторович брезгливо ковырял вилкой в тарелке: с недавних пор он стал вегетарианцем и ел исключительно овощи, выращенные в маленькой ферме на краю парка, причем на совершенно экологически чистых удобрениях. Забота о здоровье превратилась у него в ежедневный изматывающий труд. По утрам он бегал по парку, а потом изнурял себя амосовскими упражнениями. За ужином выпивал только бокал выдержанного бордо, очищающего, как его уверяли, кровь. Он даже бросил курить, лишь изредка позволяя себе послеобеденную сигару. Единственное, в чем муж не знал меры, так это в выполнении супружеских обязанностей.

— Каждую ночь? — восхищалась Нинка. — Ну, он у тебя гиперсекс! Даже мой Рустам Кобелин-заде на такое не способен. Счастливая ты баба!

— А разве в этом счастье, Нин?

— Не нравишься ты мне, подруга!

— Я сама себе не нравлюсь…

— Ты должна ему срочно изменить!

— Зачем?

— Как зачем? Измена — от какого слова?

— Изменять.

— Дура! От слова — «изменяться». Женщина после этого меняется. Моя парикмахерша просто извелась, потом переспала с массажистом и теперь снова мужа любит, как на первом году службы!

Эдуард Викторович допил чай из тибетских трав, снова внимательно посмотрел на портрет, установленный на каминной полке, и сказал:

— Иди в спальню, Ли! Я скоро приду. Мне нужно посмотреть договора.

— Хорошо. Я буду ждать… Мы куда-нибудь поедем в этом году?

— Я не знаю. В порту неважные дела. А ты поезжай!

— Может быть, я дождусь, когда ты освободишься?

— Боюсь, не скоро. Поезжай с Ниной и Рустамом.

— Ладно, поеду…

— Только помни, что мы обещали друг другу!

И он снова посмотрел на портрет.

Еще бы не помнить!

Любовниками они были почти два года. Эдуард Викторович купил ей квартиру в новом фешенебельном квартале на Зоологической улице и розовый джипик. Он навещал ее два раза в неделю: прибывал часов в семь и убывал ровно в одиннадцать. Возвращаясь из командировки, он обычно заезжал прямо из аэропорта и оставался на ночь. Иногда, очень редко, Эдуард Викторович брал ее с собой в деловые поездки. У него был свой самолет. Когда они приземлялись в пункте назначения, он непременно звонил жене, сообщая: «Сели. Все в порядке!» — и строго смотрел Лидии Николаевне в глаза. Она в ответ понимающе улыбалась.

Однажды после долгих просьб он взял ее с собой в Северомысск. Порт всегда представлялся ей шумной толчеей загорелых докеров среди огромных бочек и ящиков, обвитых просмоленными канатами. Но она увидела бескрайний причал, заставленный разноцветными, как детские кубики, контейнерами, — их переносили портовые краны, напоминавшие чудовищных размеров лабораторные манипуляторы. Людей почти не было, а грузовые суда смахивали на современные кварталы, прибитые океаном к причалу. Сам же городок, прилегавший к порту, являл печальное зрелище и напоминал ее родной Степногорск: почерневшие длинные бараки, облупившиеся блочные пятиэтажки, лобастая голова Ленина на замусоренной центральной площади и плохо одетые жители, провожавшие кавалькаду начальственных автомобилей хмурыми взглядами.

По возвращении в Москву Лидия Николаевна затосковала. Нет, речь не о сладко изматывающей сердечной тоске, когда каждый час, проведенный без милого, кажется бессмысленно потерянным. Так было у нее с Ласкиным. Она даже могла расплакаться, если назначенная заранее встреча с Севой срывалась или откладывалась. Теперь же Лидия Николаевна страдала от другого, с некоторых пор она стала ощущать себя всего лишь обязательным пунктом плотного делового расписания Эдуарда Викторовича. А чувствовать себя частью, пусть и очень важной, чужого жизненного распорядка — горько и унизительно.

Заметив ее упадочное настроение, любовник посоветовал вернуться в театр и дал живой легенде денег на «Чайку». Спектакль вышел грандиозный и безумно дорогой. Сцена представляла собой бассейн, заполненный водой, где плавали надувные лодки в форме огромных чаек. У каждого персонажа имелась своя лодка: и у Аркадиной, и у Треплева, и у Тригорина, и у всех остальных. Только у Нины Заречной, которую играла Лида, лодки не было, и она весь спектакль прыгала с одного плавсредства на другое. В этом-то и заключался, как говорится, главный художественный цимес. Щедро проплаченные критики взорвались вулканом восторгов. После третьего спектакля Лида отказалась от роли.

— Почему? — удивился Эдуард Викторович. — Всем так нравится!

— Я — чайка? Нет, не то… — усмехнулась она.

Однажды он заночевал у нее после командировки, а когда утром зашел на кухню, Лида смотрела в окно.

— Что-нибудь интересное?

— Нет, все как обычно. Время содержанок.

— О чем ты, Ли?

— О том, что вижу. Раньше всех уезжают чиновники — в восемь. Потом — бизнесмены, около девяти. А сейчас двенадцать — час содержанок…

Эдуард Викторович выглянул в окно — и действительно: на широком дворе садились в машины, дружески приветствуя друг друга, сразу несколько молодых, длинноногих, дорого одетых девиц.

— Ты тоже обычно выходишь в двенадцать?

— Нет. Не хочется чувствовать себя содержанкой.

— Никогда больше не произноси этого слова! Никогда. Ты не содержанка. Ты женщина, которую я люблю…

— Конечно! Я женщина, которую ты любишь и содержишь…

— Не надо так! Поверь, я очень хочу на тебе жениться. Но я не могу!

— Я тебя никогда об этом не просила.

— А почему ты не просишь?

— Во-первых, потому что проситься замуж нелепо. Просятся собаки на двор…

— А во-вторых?

— А во-вторых, у тебя жена, дети. И я не собираюсь ломать твою жизнь.

— Что же ты собираешься?

— Собираюсь быть с тобой, пока нам хорошо вместе.

— А если тебе станет со мной плохо?

— Но ведь ты тоже уйдешь, когда тебе станет со мной плохо!

— Мне никогда не станет с тобой плохо! Запомни это как следует!

— Ну что ж, значит, я всегда буду твоей любовницей, а твоя жена будет твоей женой.

— Да, моя жена всегда будет моей женой! Я поклялся.

— Ты? Поклялся?! Это на тебя не похоже…

— Ты просто плохо меня знаешь.

— На чем же ты поклялся? На Библии или на контрольном пакете акций?

«Фу, как нехорошо!» — возмутилась Дама.

«Давай, Зольникова, дожимай!» — похвалила Оторва.

— Остроумно! — после долгого молчания проговорил Эдуард Викторович. — Я поклялся здоровьем детей.

— Зачем?

— Я не могу тебе объяснить. Оля сделала для меня очень много. Она родила мне троих детей. А потом, после операции…

— Она болела?

— Да, очень сильно. После операции она сама предложила, чтобы я себе кого-нибудь нашел.

— И ты нашел себе Ли?

— Не сразу. Оля меня любит и хочет, чтобы я не испытывал никаких… проблем.

— Ого! Значит, я не простая любовница…

— В каком смысле?

— Я разрешенная любовница. У тебя замечательная жена. Я восхищена! Это же настоящее агапэ!

— Какое еще агапэ?

— Греки называли так жертвенную любовь.

— Откуда ты знаешь?

— В училище нам читали античную литературу. Я запомнила.

— Значит, с Ласкиным у тебя было агапэ?

— Нет, иначе я бы его не бросила — жалким и распадающимся… Дети здоровы?

— Что? Да, конечно…

— Ну и слава Богу! Она знает обо мне?

— Знает. Она видела тебя на сцене.

— Значит, как в анекдоте? Наша — лучше всех…

— Ли, зачем ты так?

— Я не Ли. Меня зовут Лидия. Запомни!

После этого объяснения Эдуард Викторович не показывался у нее две недели. И не звонил. Нинка, узнав от подруги про ссору, посерьезнела и сказала очень значительно:

— А ведь ты его подсекла, кальмара этого! Теперь главное, чтобы не сорвался!

Нинка постоянно ездила на рыбалку с Рустамом и вся была в древнем искусстве ужения.

— Не хочу я за него замуж! — совершенно искренне воскликнула Лида. — Я его не люблю…

— А любовь-то тут при чем? Он должен на тебе жениться… Ты женщина или надувная кукла? А женщин мужики видят в нас только в тот момент, когда надевают кольцо на палец! До этого мы для них всего лишь более или менее удачная комбинация первичных и вторичных половых признаков. Поняла, Зольникова?

— Что я должна понять?

— Рожай от него — вот что! Чем богаче мужик, тем больше у него должно быть детей. Для справедливости!

— Ни за что!

Благонамеренная Дама без устали твердила, что Лида не имеет права разрушать чужую семью и уводить мужа у жены и отца у троих детей.

«Ты должна с ним расстаться!» — требовала она.

Но От