Стансы - завидное постоянство

Определить принадлежность лирического стихотворения к жанру стансов нетрудно, когда стансы становятся названием стихотворения. Жанровые дефиниции стансов включают преимущественно формальные, а не содержательные признаки.

Сравним два стихотворения, которые оба названы «Стансы». Итак, Пушкин, 1826 год:

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукой.

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье,

Не презирал страны родной:

Он знал ее предназначенье.

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он неутомим и тверд,

И памятью, как он, не злобен.

«Стансы» - одно из известнейших лирических произведений Пушкина, текст, а вернее отдельные строки или строфы очень часто цитируют. Это неудивительно, в жанровой природе стансов заложена тенденция к четким отточенным формулам, каждая строфа заключает глубокую законченную мысль, выраженную афористически.

Но вот другие «Стансы», написанные 24-25 октября 1918 года Владиславом Ходасевичем:

Уж волосы седые на висках

Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

От лишнего стакана чаю.

Уж тяжелы мне долгие труды,

И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

Ни женщин душные лобзанья.

С холодностью взираю я теперь

На скуку славы предстоящей...

Зато слова: цветок, ребенок, зверь -

Приходят на уста все чаще.

Рассеяно я слушаю порой

Поэтов праздные бряцанья,

Но душу полнит сладкой полнотой

Зерна немое прорастанье.

По настроению стансы различны. Пушкин куда более оптимистичен: новое царствование должно возродить петровские традиции, мысль о переменах к лучшему, безусловно, не покидает лирического героя пушкинских «Стансов».

У В. Ходасевича иное настроение, поэт сосредоточен на собственных потерях, первая строфа отчетливо элегична. Начало третьей строфы звучит несколько полемично по отношению к первым строкам пушкинских «Стансов». В первый послереволюционный год В. Ходасевич производит подсчет потерь, переживает смену ценностей. Начало пятой строфы восходит к пушкинским строкам из стихотворения «Поэт и толпа» (1828):

Поэт по лире вдохновенной

Рукой рассеянной бряцает...

«Стансы» В. Ходасевича вошли в его поэтический сборник «Путем зерна», думается, что именно это стихотворение расшифровывает смысл названия всего сборника и обнаруживает его генетическую связь с библейской притчей об умирающем и воскресающем зерне. Смысл «Стансов», вероятно, в отрешенности от преходящего и сиюминутного и приобщение к вечным ценностям.

С содержательной стороны оба произведения, несомненно, принадлежат к медитативной лирике, а это в свою очередь находит выражение в сходной структуре обоих стихотворений.

Каждая строфа стансов (в обоих случаях это катрен с перекрестной рифмой) - представляет собой законченное смысловое и синтаксическое целое. Все строфы в конце завершаются точкой. Между строфами пробел, требующий краткой остановки, небольшой паузы. Само слово stanza по-итальянски означает комната, помещение, остановка. Станца и станция близки не только по звучанию, но и по смыслу. Рафаэль Санти по заказу папы Юлия II расписывал в Ватиканском дворце станцы, то есть помещения, например, зал, называемый Станца делла Сеньятура - комнату, где подписывались всякого рода официальные бумаги.

Термин станцы Рафаэля широко употребим в искусствоведческой литературе и заставляет вспомнить о стансах стихотворных. В поэтической терминологии станса - синоним слова строфа. Так, например, Б. Томашевский в монографии «Стих и язык» (1959) применительно к поэзии Пушкина постоянно говорит о различных видах стансов, подразумевая строфы. Но между ними есть формальное отличие: станса - замкнутая строфа, станса - вместилище целостной мысли, требующей некоторого раздумья. Грубо говоря, станса не продолжается в следующей строфе, новая станса - новая мысль, которая оспаривает или развивает предыдущую, которая постепенно, через несколько строф, уточняющих авторскую мысль, приводит к итоговой идее. Стансы в этом плане структурно близки сонету с его неуклонным нарастанием мысли. Отдельная станса равна какой-то одной идее, но в стихотворении важна их совокупность, полнота авторского мироощущения выражается во взаимодействии всех строф-стансов.

Стансы возникли в Италии. Нередко эта форма использовалась для воспевания сильных мира сего. Так, Анджело Полициано (1454-1494), переводчик «Илиады» Гомера, посвятил победам в рыцарских турнирах Джулиано Медичи «Стансы на турнир», которые не были закончены из-за смерти могущественного Лоренцо Медичи - брата прославляемого поэтом рыцаря. Итальянские стансы не несли какой-то специфической жанровой нагрузки, а означали просто законченную восьмистрочную строфу с рифмовкой:

abababcc.

Стансы во Франции появились под влиянием итальянской лирики, к этому жанру обращались поэты «Плеяды». Так, П. Ронсар посвящает Касандре «Оду моей любимой», которую он затем переименовал в «Стансы». Это лишний раз доказывает, что поначалу за стансами не были закреплены конкретные жанровые признаки.

Вероятно, интерес к жанру стансов возник у А.С. Пушкина не без влияния Байрона, который многократно использовал их форму, в особенности в то время, когда жил в Италии. Английский романтик посвящал стансы женщинам, которые сыграли заметную роль в его судьбе: Мери Чаворт, миссис Смит, которую в стансах, ей посвященных, называет именем Флоренс. Стансы сводной сестре Августе Ли он посвящал дважды. Лучшее создание Байрона в этом жанре - «Стансы к Августе» (1816). Характерное для Байрона в каждом случае посвящение Прекрасной Даме вновь обнаруживает близость жанра стансов сонету. Но расхождения существенны: в стансах мысль отличается большей протяженностью, в стансах поэт активнее постигает самого себя, а не адресата стансов. Биографии не столько сопрягаются, сколько отталкиваются. В стансах Байрона обнаруживается свойственная жанру риторичность уже в первой строфе:

Когда время мое миновало,

И звезда закатилась моя,

Недочетов лишь ты не искала

И ошибкам моим не судья.

Не пугают тебя передряги,

И любовью, которой черты

Столько раз доверял я бумаге,

Остаешься мне в жизни лишь ты.

(Перевод Б. Пастернака).

Байрон в «Стансах к Августе» повторяет то, что он откровенно говорил всегда, особенно в связи с бракоразводным процессом: единственной женщиной, которая его понимала и сострадала ему, была сестра. Стансы, ей посвященные, строятся на антитезе другой женщине, ставшей ему не просто чужой, но враждебной. Стихотворение заканчивается строфой, в которой подводится первый жизненный итог. Мысль достаточно очевидна: поражение станет торжеством, но формула обретает выразительность в заключительной строфе благодаря прозрачной символике:

Гибель прошлого, все уничтожа,

Кое в чем принесла торжество:

То, что было всего мне дороже,

По заслугам дороже всего.

Есть в пустыне родник, чтоб напиться,

Деревцо есть на лысом горбе,

В одиночестве певчая птица

Целый день мне поет о тебе.

К жанру стансов обращался и другой великий поэт Англии - П.Б. Шелли. В его «Стансах, написанных близ Неаполя в часы уединения» отразились впечатления от плавания к берегам Италии, которая в трудный момент дарует поэту умиротворение. Заметно, что в стансах английских романтиков жанр обретает некоторые признаки эпоса больших дорог. Шелли, как и Байрон, использует стансы как своеобразный путевой дневник.

А вот немецкие поэты эпохи романтизма игнорировали стансы, и это притом, что Италия была для них весьма притягательна, но запечатлелся ее образ в элегиях, эпиграммах и прозаических жанрах.

Зато в русской лирике девятнадцатого века, да и двадцатого тоже, немало примечательных стансов.

В нашей отечественной поэзии облик стансов меняется. Стансами русские поэты именуют сравнительно короткое стихотворение, написанное, как правило, четырехстопным ямбом с перекрестной рифмовкой. Завершенность каждой строфы - непременный атрибут стансов. Течение авторской мысли спокойное, плавное. Грустные раздумья в финальной строфе обычно получают оптимистическое завершение:

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут - и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Если обратиться к одному из самых мрачных стихотворений А.С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», жанровая принадлежность которого к стансам несомненна, то можно проследить эволюцию поэтической мысли. Первая строфа настраивает на раздумье, вторая напоминает о бренности человеческого существования, которому в третьей строфе противопоставлена вечная природа. В четвертой строфе предельно обнаженно выражена мысль о неизбежной смене поколений. Три последующие строфы - своеобразный хронотоп смерти: где и когда суждено умереть? В последней строфе примирение с неизбежным, ощущение собственного бытия как частицы вселенского существования. Соответственно, каждая строфа не только самоценна, но ее значимость возрастает от сочетания всех строф в единое целое - в стансы.

Со стансами, как и с другими жанрами лирики, произошла в русской поэзии закономерная эволюция. Стансы писали до Пушкина (Сумароков), стансы писали одновременно с Пушкиным (Баратынский, Вяземский, Лермонтов), но именно пушкинские стансы стали эталоном жанра, и все последующие стансы отмечены их влиянием.

Но остановимся на стансах (каламбур!) М.Ю. Лермонтова, который шесть раз обращался к этому жанру в самом начале творческого пути (1830-1831):

· «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор...»)

· «Стансы» («Люблю, когда, борясь с душою...»)

· «Стансы» («Мгновенно, пробежав умом...»)

· «Стансы» («Мне любить до могилы творцом суждено!»)

· «Стансы» («Не могу на родине томиться...»)

· «Стансы к Д***» («Я не могу ни произнесть...»)

Все «Стансы» по настроению элегичны, им свойственна характерная лермонтовская разочарованность и тоска, вызванная любовным недугом. В «Стансах» («Мне любить до могилы творцом суждено!») наиболее красноречиво выражена губительная сила любви, которой поэт наделяет себя или, точнее, лирического героя:

Мне любить до могилы творцом суждено!

Но по воле того же творца

Все, что любит меня, то погибнуть должно

Иль, как я же страдать до конца.

Моя воля надеждам противна моим,

Я люблю и боюсь быть взаимно любим.

Роковая любовь - излюбленный мотив лирики Лермонтова, но в сравнении, например с балладой «Тамара», ракурс в «Стансах» другой: губит тот, кто любит, тогда как в балладе влюбленный сам жертва таинственных чар демонической красавицы. В «Стансах» лирический герой - будущий Арбенин из «Маскарада»,

В большинстве случаев авторская атрибуция жанра исходит из формального критерия - завершенность строф, когда мысли недостает плавности, последовательности, монолог поспешно обрывается. Более других соответствуют устоявшемуся представлению о жанре «Стансы» («Я не могу ни произнесть...»). Целостность строф подчеркнута нумерацией. Стихотворение состоит из девяти шестистрочных строф с рифмовкой:

abbacc.

Исследователями окончательно не установлено, кому посвящены «Стансы», но, вероятнее всего, обращены Е.П. Сушковой, чье домашнее имя Додо обозначено в посвящении. Отмечается, что в этих стансах выражено не только любовное томление, сколько восхищение, а отсюда более широкий диапазон идей:

Когда б миры у наших ног

Благословляли нашу волю,

Я эту царственную долю

Назвать бы счастьем не мог,

Ему страшны молвы сужденья,

Оно цветок уединенья.

В «Стансах» раздумья преобладают над переживаниями, которые и заставляют размышлять о тайнах сердца, о свободе, о гордости и унижениях, о мгновении счастья, которое дороже вечности, а весь комплекс идей и делает «Стансы» («Я не могу ни произнесть...») стансами. В сравнении с другими лермонтовскими стихами с тем же названием, это отличается большей сдержанностью чувств и сосредоточенностью мыслей.

В серебряный век русской поэзии стансы писали значительно реже, чем, например, сонеты.

Стансы вынесены в название стихотворения И. Северянина:

Счастье жизни - в искрах алых,

В просветленьях мимолетных,

В грезах ярких, но бесплотных,

В твоих очах усталых.

Горе - в вечности пороков,

В постоянном с ними споре,

В осмеянии пророков

И в исканьях счастья - горе.

Кратко, но все равно шаблонно и пошло, а рифмовать «пороков - пророков»? - В этом чудится что-то грешное. Какие же это стансы? Так, полустансы. Всего-то две претенциозных строфы и видимость мыслей.

Есть «Стансы» («Над этим островом какие выси...») у Н. Гумилева, заканчивающиеся строфой псевдоромантической и варьируемой в стихах, отнесенных к другим жанрам:

Я вольный, снова верящий удачам,

Весь мир мне дом,

Целую девушку с лицом горячим

И с жадным ртом.

Самолюбование не в традиции стансов, стансам сродни выстраданная мысль. У Гумилева это вполне проходные стихи, обращающие на себя внимание только заголовком.

«Стансы Польше» Федора Сологуба написаны 12 августа 1914 года в день вторжения немецких войск на территорию Польши. Жанр оправдан трагизмом момента, состраданием автора, у которого хотя и прорываются расхожие выражения, но ощутимо как боль переходит в мысль.

В русской поэзии нашего века самое значительное стихотворение в жанре стансов принадлежит О. Мандельштаму. «Стансы» (1935) - это последняя - тщетная - попытка написать такие стихи, чтобы система признала его своим. Не случаен выбор сравнительно редкого жанра в русской поэзии. Само жанровое обозначение, вместо заголовка, ассоциировалось со «Стансами» Пушкина. Однако в отличие от пушкинской цели - преподнести урок царям («Во всем будь пращуру подобен...»), Мандельштам пытался убедить себя самого:

Я должен жить, дыша и большевея...

Поэт дважды, как заклятие, повторил эту не слишком удачную строчку. Жить и дышать все равно не дали. Он насыщает строфы атрибутами достижений сталинских пятилеток, пытаясь внушить себе и новым читателям, что и ему найдется место в строю энтузиастов:

Работать речь, не слушаясь, сам-друг,

Я слышу в Арктике машин советских стук...

Стук был гораздо ближе. А вот упоминание про Сибирь оказалось пророческим.

Контрастно победам СССР на стройке Мандельштам говорит о Германии под властью нацистов:

Я помню все - немецких братьев шеи,

И что лиловым гребнем Лорелеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

Речь в последней строке идет о Гитлере, который в тогдашней нашей прессе характеризовался фельетонистами как садовод-любитель.

В тридцатые годы интеллигенция нашей страны и друзья за рубежом вынуждены были сделать выбор: вождь или фюрер, не замечая синонимичности этих понятий. Мандельштам в «Стансах» заявляет о своем выборе в пользу родного отечества. Это был естественный поступок гражданина, а не просто человека, озабоченного свой участью. Но уверения в собственной лояльности, как известно не помогли. «Стансы» выразили самый острый момент в биографии поэта в контексте истории. Попытка компромисса, в отличие от пушкинской, не состоялась.

Постепенно стансы как авторское определение жанра сходит на нет. Как единичный пример можно вспомнить написанные в начале 60-х годов «Стансы» А. Вознесенского:

Закарпатский лейтенант,

на плечах твоих погоны,

точно срезы

по наклону

свежеспиленно слепят.

Смысл «Стансов» из осторожности зашифрован, о причинах того, почему разжаловали офицера, о его национально-армейской раздвоенности можно только догадываться.

Стихотворение названо «Стансами» как знак преемственности и поэтической традиции.

Стансы встречаются во множестве разновидностей у всех поэтов, но далеко не все выносят определение жанра в название лирического стихотворения. Это объясняется тем, что стансы так и не обрели окончательно жанровую определенность. Завершенности строф и законченности мысли оказалось недостаточно для того, чтобы жанр обрел твердую форму. Что же касается содержания, то оно практически может быть любым. В конце концов, стансы вернулись к изначальному значению - строфы. Это, в частности, продемонстрировал И. Бродский, назвавший свое стихотворение «Строфы», хотя по всем признакам это и есть стансы. Восьмистрочные строфы пронумерованы, каждая строфа афористична и закончена, а последняя с отсылкой на Т.С. Элиота («всхлип») объявляет, что больше уже и сказать нечего. Дальше - тишина:

Облокотясь на локоть,

я слушаю шорох лип.

Это хуже, чем грохот

и знаменитый всхлип.

Это хуже, чем детям

сделанное «бо-бо».

Потому что за этим

не следует ничего.

На этом и остановимся и подождем, быть может, еще появятся стансы, написанные в лучших ренессансных или романтических традициях.