2.
Мы привыкли к устойчивым формам литературных произведений. Нам кажется естественным, что существует лирика, драма и эпос. Мы считаем, что эмоциональная взволнованность заставляет лирического поэта “петь” о себе самом в стихотворной — непременно в стихотворной! — форме, а эпиком владеет эпическое спокойствие, объективация мира; драматург,
как и романист, скрыт от читателя и выводит лиц на сцену, где они действуют, вслух думают, воочию изображают свои поступки и образ мыслей. Мы знаем, что европейская классическая литература ведет преемственность форм от античной, где многие поколения писателей впервые вводили то или иное литературное новшество.
Однако анализ сакраментальной античной литературы все эти взгляды опровергает.
Стоя в той исторической эпохе, где литература на наших глазах возникает, мы убеждаемся, что греческие писатели, самые первые греческие писатели, уже имеют дело с многовековым идеологическим материалом, сложенным и обращавшимся задолго до них. И то, что считается литературной формой, то, что впоследствии кажется здоровой нормой классических произведений, то на стыке двух крупнейших исторических эпох обнаруживает свой условно-исторический и подвижной характер.
Если посмотреть внимательно на литературу эпохи становления рабовладельческого общества, станет ясно, что в классовой литературе содержание находится в противоречии с формой.
Под именем гомеровских поэм до нас доходят стихотворные произведения, в которых рассказывается от имени какого-то невидимого лица о приключениях сверхъестественных людей, называемых героями, и даже богов.
В “Одиссее” целью такого героя является приплытие домой. Но это оказывается почти несбыточной целью. Домой приплыть ему нельзя. Десятки препятствий вводит невидимое лицо, которое об этом рассказывает, боги вмешиваются в это дело “возврата на родину”, и одни помогают герою, другие усиливают препятствия. Но задача рассказчика вовсе не в том, чтобы изображать эти мучения героя; цель достигается, герой на родину приплывает, но, будучи уже дома, возле жены и сына, он никак не может оказаться хозяином этого дома, мужем жены, отцом сына, — препятствия и здесь, и снова так же не может Одиссей оказаться подлинно вернувшимся, как он не мог и благополучно приплыть. И опять боги, и опять помощь.
Одиссей, наконец, получает жену, сына, дом; но для этого нужно, чтобы умерли все его противники, а гибели противников предшествует битва, тяжелая, сложная и длительная борьба. Какой страшный сюжет! Простая до убожества мысль (“возврат на родину”) осложнена до невероятия; подана абсолютно неправдоподобно и вопреки всякому смыслу — боги действуют,
сверхъестественные существа — “герои”, чудовища, покойники; природа не соответствует видимому миру; говорят неодушевленные предметы и мертвецы; все действующие лица делятся на положительных и отрицательных, и мерилом служит их отношение к герою, которому сочувствует тот, кто о нем рассказывает.
И чем оканчивается эта повесть о возврате на родину? Сценой в преисподней, на том свете, описанием обеда, — чтоб мог узнать Одиссея старый раб его отца, — лицо третьестепенное, рассказу не нужное, — и снова большим кровавым боем. Все это рассказывается стихами, и то повествует о себе сам необыкновенный герой — Одиссей, то кто-то другой, не участвующий в рассказе, но заинтересованный судьбой Одиссея и не выпускающий его из поля зрения.
Эта странная стихотворная повесть — не чудесное исключение.
Мы знаем, что существовало рядом с “Одиссеей” множество таких же “поэм”, как они условно называются (“творений”). До нас дошли одни их сюжеты. Но зато сохранилась “Илиада”, фабула которой не похожа на “Одиссею”, но где полностью совпадают с “Одиссеей” языковое оформление, метрическая структура, общая художественная форма, общий характер содержания. Здесь не один центральный герой, а несколько; главный рассказ наполнен войной, поединками, ссорой, враждой; богов множество, и они дерутся, воюют, ссорятся, злобствуют; фабула ничем, так сказать, не начинается и ничем не кончается — в зачине гнев героя Ахилла и гнев бога Феба, в конце — похороны героя Гектора.
Сюжетных нитей здесь тоже несколько, и каждая до чрезвычайности проста: месть Ахилла, месть Аполлона, месть Агамемнона, возврат Хрисеиды, возврат Брисеиды, война за возврат Елены и много других, сплетенных и сливающихся друг с другом.
Таких странных поэм, как “Илиада”, циркулировало также немало, как и поэм типа “Одиссея”. Но что самое поразительное — у всех древних цивилизованных народов существовали точно такие же поэмы, с большим или меньшим количеством отличий и сходств — в Египте, в Вавилоне, в Индии, частично у Израиля.
Во всех этих поэмах фантастический, совершенно неправдоподобный элемент перемешан с внимательнейшим отношением к реальности, к жизни, к человеческому обществу, к характеру человека, действующими лицами в эпосе (“словесности”) являются как растения, неодушевленные предметы, звери, фантасмагории (боги, герои, чудовища), умершие, так и люди, местом
действия служит как райская или загробная страна, так и город, деревня, дом.
Очевидно, в сознательном стряпанье таких произведений никто не был заинтересован; кому нужна, для кого предназначена эта смесь занимательной выдумки, лишенной смысла, с огромной дозой здравого чутья, вдумчивости, серьезного отношения? Одно отрицает другое в этой смеси, и зачем потрачено столько добросовестности и дарования на то, чтобы упорядочить нелепицу, которую гораздо легче устранить, а еще проще не создавать!