Изображение русской действительности в реалистической литературе второй половины 1980-х годов

Литература русского зарубежья.

С третьей волной эмиграции из СССР преимущественно выехали деятели искусства, творческая интеллигенция. В 1971 15 тысяч советских граждан покидают Советский союз, в 1972 - эта цифра возрастет до 35 тысяч. Писатели-эмигранты третьей волны, как правило, принадлежали к поколению "шестидесятников", с надеждой встретившему ХХ съезд КПСС, развенчание сталинского режима. "Десятилетием советского донкихотства" назовет это время повышенных ожиданий В.Аксенов. Немаловажную роль для поколения 60-х сыграл факт его формирования в военное и послевоенное время. Б.Пастернак так охарактеризовал этот период: "По отношению ко всей предшествующей жизни 30-х годов, даже на воле, даже в благополучии университетской деятельности, книг, денег, удобств, война оказалась очистительной бурей, струей свежего воздуха, веянием избавления. Трагически тяжелый период войны был живым периодом:, вольным, радостным возвращением чувства общности со всеми". "Дети войны", выросшие в атмосфере духовного подъема, возложили надежды на хрущевскую "оттепель".
Однако вскоре стало очевидно, что коренных перемен в жизни советского общества "оттепель" не сулит. Вслед за романтическими мечтаниями последовала 20-летняя стагнация. Началом свертывания свободы в стране принято считать 1963, когда состоялось посещение Н.С.Хрущевым выставки художников-авангардистов в Манеже. Середина 60-х годов - период новых гонений на творческую интеллигенцию и, в первую очередь, на писателей. Произведения А.Солженицына запрещены к публикации. Возбуждено уголовное дело против Ю.Даниэля и А.Синявского, А.Синявский арестован. И.Бродский осужден за тунеядство и сослан в станицу Норенская. С.Соколов лишен возможности печататься. Поэт и журналистка Н.Горбаневская (за участие в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию) была помещена в психиатрическую лечебницу. Первым писателем, депортированным на запад, становится в 1966 В.Тарсис.
Гонения и запреты породили новый поток эмиграции, существенно отличающийся от двух предыдущих: в начале 70-х СССР начинает покидать интеллигенция, деятели культуры и науки, в том числе, писатели. Из них многие лишены советского гражданства (А.Солженицын, В.Аксенов, В.Максимов, В.Войнович и др.). С третьей волной эмиграции за границу выезжают: В.Аксенов, Ю.Алешковский, И.Бродский, Г.Владимов, В.Войнович, Ф.Горенштейн, И.Губерман, С.Довлатов, А.Галич, Л.Копелев, Н.Коржавин, Ю.Кублановский, Э.Лимонов, В. Максимов, Ю.Мамлеев, В.Некрасов, С.Соколов, А.Синявский, А.Солженицын, Д.Рубина и др. Большинство русских писателей эмигрирует в США, где формируется мощная русская диаспора (И.Бродский, Н.Коржавин, В.Аксенов, С.Довлатов, Ю.Алешковский и др.), во Францию (А.Синявский, М.Розанова, В.Некрасов, Э.Лимонов, В.Максимов, Н.Горбаневская), в Германию (В.Войнович, Ф.Горенштейн).

Особое место в литературе "третьей волны" занимает творчество В.Аксенова и С.Довлатова. Творчество Аксенова, лишенного советского гражданства в 1980, обращено к советской действительности 50-70-х годов, эволюции его поколения. Роман "Ожог" дает феерическую панораму послевоенной московской жизни, выводит на авансцену культовых героев 60-х - хирурга, писателя, саксофониста, скульптора и физика. В роли летописца поколения Аксенов выступает и в Московской саге.
В творчестве Довлатова - редкое, не характерное для русской словесности соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных инвектив, выводов. В русской литературе ХХ века рассказы и повести писателя продолжают традицию изображения "маленького человека". В своих новеллах Довлатов точно передает стиль жизни и мироощущение поколения 60-х, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке. В написанной в эмиграции "Иностранке" Довлатов изображает эмигрантское существование в ироническом ключе. 108-я улица Квинса, изображенная в "Иностранке", - галерея непроизвольных шаржей на русских эмигрантов.
В.Войнович за рубежом пробует себя в жанре антиутопии - в романе "Москва 2042", в котором дана пародия на Солженицына и изображена агония советского общества.
А.Синявский публикует в эмиграции "Прогулки с Пушкиным", "В тени Гоголя" - прозу, в которой литературоведение совмещено с блестящим писательством, и пишет ироническую биографию "Спокойной ночи".

38. Проблематика рассказа Астафьева «Людочка»

Рассказ «Людочка» В. Астафьев написал в 1989 году. Но это произведение очень актуально и сейчас, в наше время, спустя десять лет. Небольшое произведение вместило в себя многие проблемы, волнующие писателя: загрязнение окружающей среды, падение общественной нравственности и деградация личности, а также гибель русской деревни. В этом рассказе Астафьев описал жизнь одной девушки, приехавшей в большой город из деревни. Эту девушку зовут Людочка. Так называется и рассказ Астафьева. Из самого названия рассказа («Людочка») видно, что в нём написано о хорошей хрупкой девушке. Людочка всё своё детство провела в деревне, со своими родителями: отцом и матерью, а после смерти отца - с отчимом. Её отчим «никак не относился к Людочке: ни хорошо, ни плохо». Людочка в деревне росла «как вялая примороженная трава». Людочка пытается вырваться из этого чувства. Она уезжает из родительского дома, где остаются чужие ей люди. И тоже одинокие. Девушка чужая в родном доме. Чужая среди людей.
Биография главной героини даётся писателем в самом начале повествования. «Людочка родилась в небольшой угасающей деревне» «слабенькой, болезненной и плаксивой».
Эпизоды один за другим раскрывают нравственную суть человеческих отношений, постепенно готовя нас к трагической развязке.
Рисуя образ Людочки, автор изобразил портрет обычной русской девушки. Людочка с детства не отличалась ни особой красотой, ни умом, но сохранила в своей душе доброту и порядочность, милосердие и уважение к людям. Девушка была слабохарактерной, и потому Гавриловна (женщина, которая ее приютила в городе) свалила на нее всю работу по хозяйству. Но Людочка на нее не обижалась, а делала все с удовольствием. Жалость и сострадание почувствовала она и к несчастному парню – лесорубу, который умирал в больнице исключительно по причине халатности врачей. Людочка чувствовала глубокую вину перед парнем, потому что она живет, а он, такой молодой, должен умереть. Астафьев возмущается тем, что люди не способны чувствовать чужую боль, что они ужасно эгоистичны и лицемерны. Но это не всегда их вина. Возможно, Людочка острее других почувствовала сострадание к этому парню только потому, что сама на себе это перенесла и натолкнулась на непонимание близких людей. Однако, Людочка тогда не сознавала, что, сделай она шаг к умирающему, возможно, тогда свершилось бы чудо: вдвоём они сделались бы сильнее смерти, восстали бы к жизни, в нём, почти умершем, выявился бы такой могучий порыв, что он смёл бы всё на пути к воскресению».
Героиня оказалась от этого далека. И вполне естественно, что, попав в беду, теперь уже она не встретила понимания у других. Девушка была так бесконечно одинока в своей печали, ей так хотелось кому-то выплакаться, рассказать о своей беде. Это чудовищное непонимание подвело девушку к трагическому исходу.
Цинизм, бездуховность – первый сюжетный пласт рассказа. С ним плотно состыкован второй пласт – экологическая катастрофа.
Мы видим деревню «задыхающуюся в дикоросте», прорвавшуюся трубу центрального отопления, описанную так натурально, что словно ощущаешь её «ароматы».
Оба эти символа помогают яснее, без прикрас увидеть многие беды и реальные опасности. Это определённая авторская позиция, это стремление взволновать читателя, заставить его оглянуться вокруг.
В.Астафьев, беззаветно любящий человека, всем ходом своего повествования доказывает, сколь необходима острейшая борьба с бездуховностью, подтачивающая нравственные устои общества. Но не хватало внимания к конкретным судьбам.
Кроме Людочки, в рассказе Виктора Астафьева есть и другие герои: мать Людочки, её отчим, Стрекач, Артёмка-мыло и другие. Когда Людочка уже не могла переносить жизнь в городе среди ВПВРЗэшников, она приехала на время в свою родную деревню, к своей матери. Мать Людочки, рассказывая ей только о своей жизни, даже не поинтересовалась жизнью своей дочери. Поэтому Людочка ей и не рассказала, что ей пришлось пережить в городе, так как посчитала, что её матери нет никакого дела до неё. Все оставили Людочку «... теперь и самой ей предстояло до конца испить чашу одиночества, отверженности, лукавого людского сочувствия...» Об отчиме Людочки никто много и не знает, даже сам автор. Ему не известна ни его фамилия, ни его имя. Он «никак не относился к Людочке: ни хорошо, ни плохо». Но именно он отомстил Стрекачу за Людочку. А Стрекач - это такой же обитатель парка ВПВРЗ, как и все остальные, только его отличие от остальных - это то, что многие обитатели городского парка считали его своим главарём. Для Стрекача, так же как и для других ВПВРЗэшников не существовало никаких рамок, в нём полностью отсутствовало что-либо человеческое. После его смерти «угнетённые, ограбленные, царапанные... обитатели железнодорожного посёлка вздохнут теперь освобождено, и будут жить теперь более или менее ладно до пришествия нового Стрекача, ими же порождённого и взращённого». Когда Стрекач насиловал Людочку никто даже не отозвался на крики (Людочки) о помощи. Она оказалась в полнейшем одиночестве. Сразу же отшатнулась от неё хозяйка квартиры (своя рубашка ближе). Не до Людочкиной беды оказалось и в родительском доме. Повсюду главная героиня сталкивалась с равнодушием. Даже находящийся в это время рядом Артёмка-мыло ничего не стал предпринимать для спасения чести Людочки.

В образе Стрекача автор собрал все гадкое, что может только быть в человеке. Нет, не поворачивается язык назвать его человеком – это какое-то нравственно одичавшее существо. В стычке между Стрекачом и отчимом Людочки писатель на стороне последнего, хотя тот совершает самый ужстный грех – убийство. Но с такими, как Стрекач можно бороться только такими методами.
Она не смогла выдержать – предательства близких ей людей. Но отступничество проявилось раньше. В какой-то момент Людочка осознала, что она сама причастна к этой трагедии. Она сама проявляла равнодушие, покуда беда не коснулась её лично. Не случайно Людочка вспоминала отчима, тяжкой судьбой которого она прежде не интересовалась. Не зря вспомнился умирающий в больнице парень, всю боль и драму которого не хотели понимать живые.
Сама Людочка приняла на себя грехи очень многих: Стрекоча, матери, школы, Гавриловны, советской милиции, молодёжи городка. Это – искупление невинными и непонимающими чьих-то грехов.
Трагедия девушки – недолгая жизнь, беспросветная, однообразная, серая, безучастная, без ласки и любви.

31. Литературный процесс 80 - 90-х гг.
Кардинальные перемены в политической организации общества, начавшиеся в 1985 году, принесли с собой долгожданную свободу слова. Утверждение атмосферы гласности стало первым и наиболее бесспорным достижением развернувшейся в стране "перестройки". "Жить не по лжи" - этот призыв А. И. Солженицына стал девизом первых перестроечных лет.
"Толстые" литературно-художественные журналы стали трибунами и бесспорными интеллектуальными центрами в годы "перестройки". Именно в литературе быстрее, в отличие от других отраслей общественного сознания, происходили радикальные перемены. На недолгий период резко возросли тиражи литературно художественной периодики. Огромный общественный интерес был вызван открытым обсуждением еще недавно "закрытых" тем и проблем, публикаций прежде запрещенных произведений как классиков советского периода русской литературы (М. Горького, А. Ахматовой, А. Твардовского, Б. Пастернака, А. Платонова, М. Булгакова и др.), так и писателей русского зарубежья (И. Бунина, И. Шмелева, М. Алданова, Г. Иванова, В. Набокова и др.).
В 1985-1986 годах в центральных журналах были опубликованы три произведения, сразу же оказавшиеся в фокусе общественного внимания: "Пожар" В. Распутина, "Плаха" Ч. Айтматова и "Печальный детектив" В. Астафьева. Общим в этих произведениях разной стилистики было обращение к материалу современной жизни и невиданная для литературы предшествующих лет активность, даже резкость в выражении авторской позиции. Публицистический накал трех указанных произведений предвещал общий процесс стилистической эволюции перестроечной литературы: она стала быстро наращивать удельный вес злободневности в тематике и полемичности в выражении авторских взглядов.

Эти содержательные особенности содействовали расцвету публицистических жанров в литературе второй половины 80-х годов. Публицистика на экологические, исторические, экономические и нравственно-психологические темы на некоторое время заняла главенствующее место в литературной жизни России.
На рубеже 1980-90-х годов самым живым и общественно значимым участком литературного процесса оказалась так называемая возвращенная литература. На страницах журналов появились произведения, созданные в прежние шесть десятилетий (20-70-е годы), но неизвестными широкому советскому читателю. Термин "возвращенная литература" активно использовался в литературной периодике 1987-1991 годов.
Полностью и окончательно вернулись к отечественному читателю М. Булгаков, А. Платонов, М. Цветаева, О. Мандельштам, эмигрантский И. Бунин и другие опальные художники, чьи книги частично издавались уже в 60-е годы.

Серьезный читательский резонанс вызвали публикации поэм А. Ахматовой "Реквием" и А. Твардовского "По праву памяти". Оба произведения в свое время не могли быть напечатаны из-за очевидного инакомыслия, проявленного их авторами.

Самым сложным и долгим оказалось "возвращение" писателей, чьи произведения были идеологически нейтральными, но чья эстетика кардинально расходилась со стандартными нормами реализма. Читатель постепенно начинал открывать для себя произведения Л. Добычина, К. Вагинова, творчество ОБЭРИУ, С. Кржижановского и, наконец, В. Набокова.

Одной из характерных черт литературного процесса конца 80-х - начала 90-х годов стало усиление интереса писателей к исторической теме. Непосредственно это было связано со спецификой переживаемого страной исторического поворота, когда резко возросла потребность общества в переоценке исторического пути, пройденного Россией, во внимательном освоении ее исторического опыта. Актуальными для современных писателей оказались исторические уроки недавнего прошлого. Заметный читательский интерес вызвали несколько произведений, посвященных судьбам людей в "сталинский" период жизни страны. Среди них романы А. Рыбакова "Дети Арбата" и В. Дудинцева "Белые одежды". Роман Рыбакова, увлекательно и свободно повествующий о жизни молодого поколения 1930-х годов, стал настоящим бестселлером второй половины 80-х.

Наряду с исторической тематикой в современной русской литературе заметное место занимает и современная тематика. Авторы наиболее популярного в начале 90-х годов идеологически тенденциозного романа (или повести) открыто заявляли о своих общественно-политических пристрастиях и активно включались в жаркую идейную борьбу. Как правило, их сюжеты и предметный мир близки к материалам текущей журналистики, а высокая степень полемичности, проявляемая авторами, приводит к тенденциозной иллюстративности.
Наиболее продуктивной и художественно состоятельной в конце 80-х - начале 90-х годов была литература, ориентированная на собственно изобразительные цели, на исследование социально-психологических и этических координат окружающей жизни. Такие писатели, как Л. Петрушевская, Т. Толстая, В. Маканин обратились к экзистенциальной глубине частной жизни современного человека. Душа конкретного, "маленького" человека для этих писателей не менее сложна и загадочна, чем исторические катаклизмы. Мастеров современной прозы объединил круг общих, не менее значимых, вопросов, а именно проблематика отношений между человеком и окружающим его миром, механизмы опошления или сохранения нравственной состоятельности.
Действенные изменения в условиях литературной жизни, в способах творческой самореализации художников и в стилевом спектре современной художественной культуры вызвали к жизни и попытки теоретического осмысления новой ситуации в культуре. В первой половине 1990-х годов в России оказалась востребованной концепция постмодернизма.
Отечественная критика называет среди первых проявлений русского постмодернизма поэму Вен. Ерофеева "Москва-Петушки", лирику Иосифа Бродского, роман А. Битова "Пушкинский дом", романы писателя третьей волны эмиграции Саши Соколова "Школа для дураков", "Между собакой и волком", "Палисандрия".

В 1990-е годы тиражи "толстых" ежемесячников упали в десятки раз. Коммерческие, а не эстетические критерии все больше определяли книгоиздательскую политику. В связи с этим низкокачественная беллетристика вытеснила серьезную литературу. Реагируя на приливы и отливы читательского спроса, издатели быстро насытили книжный рынок тем, что приносило им коммерческий успех: детективными и криминальными романами, фантастикой, переводами зарубежной детской литературы, "сенсационными" журналистскими расследованиями. Самое видное место на книжном рынке середины 90-х годов принадлежало дешевому "женскому роману".

Серьезнейшее воздействие на положение литературы в современной культуре оказала глобальная переориентация аудитории на зрелищные формы художественной информации. Телевидение и видеопродукция в 90-е годы заняли лидирующее место на рынке информационных услуг, а ерничающий "шоу-бизнес" потеснил серьезные литературу, изобразительное искусство, классическую музыку.
В подобной ситуации художественная литература, традиционно играющая ключевую роль в русской культуре, не может не меняться. Сегодня она постепенно отходит от злободневной публицистичности, характерной для середины 1980-х годов.
Недолговременным оказался и крен в сторону развлекательности, проявившийся в литературе начала 90-х годов.
Наиболее значительные достижения современной литературы связаны с исследованием экзистенциальных глубин человеческого существования. В распоряжении современного писателя - богатейший арсенал приемов и выразительных средств, разработанных в прошлом самыми разными литературными направлениями

23. Проблематика и художественное своеобразие повести В. Белова «Привычное дело».

“Привычное дело” (1966). — То, до чего Глеб Успенский досмотрелся пытливым взглядом доброжелательного стороннего наблюдателя — власть земли, — то через 80 лет Василий Белов бесхитростно излил нам из своего крестьянского естества, из своей души и опыта. Из чего вырос — о том всём написал, этого не сочинить. Автор и его герой слиты с природой, у них свычка с каждым деревом в лесу, с неуничтожимым родничком, развороченным дорожными машинами. Большбую часть повести льются повседневные крестьянские заботы — труд, пропитанье, рощенье детей, внимание к каждому стебельку, к отогретому воробышку, домашней живности, наблюдение за каждой касаткой, синичкой, жуком (всё идёт в приметы погоды), окунем, глухарём, лягушкой, тёплое струенье из самого нутра житья-бытья, хода природной жизни, круговорота сезонов — всего того, из чего слагается вечное. Малые дети явлены нам не просто с любовью — но с вниманием и пониманием к каждому — как в семье Дрыновых из 9 детей.
И на фоне этого вечного — поначалу лишь слабо заметно, лишь вкраплено преходящее — советско-колхозное. Вялые нехотные утренние сборы колхозников у кучи брёвен, неторопливые пересуды мужиков и баб. Дурная бестолковая пахота по неудобренной сухой глинистой земле (“всё равно ничего не вырастет”). Давно покинутые и никому не нужные жернова от разорённой отцовской ветрянки. Или как, для обдуренья наезжего начальства, возят воду бочками в иссякший колодец. Или как за недоимку описали гармонь. И — выпивка по каждому доброму и недоброму случаю.
Во второй половине повести колхозные бесчинства выступают резче — но не обличительно-гневно — и, вероятно, эта пропорция и помогла повести увидеть свет. Напротив, у общественности, вообще равнодушной к крестьянскому бытию, именно вторая часть имела успех — и принесла автору его первую славу. Сквозь всю повесть выдержан добросердечный ненавязчивый тон — и так отлился литературный самородок — ненарочитая, ненастойчивая, но сгущённая правда о послевоенной советской деревне. Немало пропитана она и добрым юмором, хотя через горечь.

Иван Африканович Дрынов — и сам естественное звено природной жизни, только и мыслимый в отведенной ему непритязательной колее, на своём привычном месте. Добросовестный, даже робкий, многотерпеливый, покорный течению событий, покорный властям (“Уж так повелось, его судьбу решали всегда без него”), всегда в работе, колхозной или своей собственной. Медлительный в решениях, стеснительный перед упрёками на колхозном собрании. Отвоевал войну, уцелел (не сказано нам: воротился ли ещё кто из односельчан...), таким же тихим и смирным, совсем не героем. Иногда слаб к малой выпивке, но и в ней безвреден (на жену свою Катерину “замахнулся лишь в жизни раз”). И воинственность его наблюдаем лишь краткую — и недостоверную — в момент его бунта на колхозном правлении, когда решился просить справку на паспорт.
На этот резкий подвиг подбил его шурин Митька, приехавший на побывку из Заполярья, — развязный жох, привыкший, что всё покупается и продаётся, избалованный лихими заработками на Севере — более чем современный советский тип. Он вносит сумятицу, даже загул в размеренно дремлющую колхозную деревню. (“Да я бы вас всех давно разогнал!” Колхозник Пятак в ответ ему: “Ежели тема не сменится, дак годов через пять никого не будет в деревне, все разъедутся. Может, и не доживу до коммуны. А только охота узнать, что варить будут?”)
Тут — все смиренны: день-деньской все на колхозном покосе, а для своих коров по ночам в лесу косят, Иван Африканыч для того за 7 километров ночью ходит, только два часа и спит. Смекает: как же накошенное перевезти к себе на поветь, сено за зиму в лесу сгниёт — а Митька дерзко привозит сено, почти открыто. Прознало начальство, уполномоченный требует от Дрынова как члена сельсовета доносную бумажку: у кого ещё сено скрадено. Нет, на это не идёт терпелец. Так свезли у него накошенное. (Потом всё же “напаило крещёным, разрешили покосить и для своих коров” один денёк.) — И в пьяный час уговаривает Митька зятя: ехать прочь из колхоза на Север, на лёгкие заработки. Документ, мол, хоть купим. Там — не столько заработаешь, хоть и плотничьим делом. Иван Африканыч сперва: “А ежели мне не надо продажного? Некуда мне ехать, дело привычное”. Но потом, и без совета с женой, внезапно решается, и даже, по-фронтовому, в “весёлом безрассудстве” отчаяния, размахивается кочергой на председателя. (Не очень правдоподобно, что председатель сдаётся, не обращается в милицию, впрочем, и милиция обрисована диковатая, с юмором; а через две недели председатель добродушен к беглецу.)
И вскоре же, потерянный, возвращается Дрынов домой — не столько от нелепых приключений в пути, сколько по неотклонному зову родной земли, перед которой испытывает стыд. Не дала ему облегчения попытка вольности. “Всё самое нужное стало ненужным, пустым, обманным”.
Но за время короткой его отлучки от смертной хвори скончалась Катерина — уже годами выложившая все силы на скотном дворе, даже после родов не упуская рабочего дня. “Худо тебя берёг...” Так жестоко наказанный, Иван Африканыч в муках осмысливает, как жить и что есть смерть. “Бог там или не Бог... А должно же что-то быть на той стороне”. И как в жизни заблудился — так заблудился и в знакомом же лесу, едва не насмерть, — этими сильными картинами и размышлениями кончается повесть. “Худо мне без тебя, вздоху нет, Катя”. Но девятерых детей надо доращивать.
Композиция повести весьма свободна. Вклиняются эпизоды и разговоры, не связанные с сюжетом; об иных событиях мы узнаём не тотчас к сроку, а спустя время, прямым сказом от свидетеля или потерпевшего. (Этот приём очень прилегает к тону повести и к неторопливости её.) Допускает автор и пространные, совсем побочные включения (сказки о пошехонцах, — впрочем, не отсвет ли беспомощности вконец задуренного колхозного народа?). Самое замечательное из них — “Рогуля” — целая глава о коровьей жизни, ещё нигде не читанная поэма о корове, её глазами, её пониманием. Это — жемчужина. Язык диалогов — живейший, и авторская речь не диссонирует с ним. Есть мелкие срывы-неточности: “вневременная созерцательность” (о корове).
Многие сочные русские слова, употреблённые Беловым в разных местах, я привёл в “Словаре языкового расширения”. Вот ещё несколько:
усторбонье разореньё вбызнялся (отличился от других)
на усторбоньице собраньё вызнато-перевызнато
они по замужьям србазику обряжуха (корове)
взапятки (назад) раностав-м еле-елёшеньки

Отношение к реализму в России XX века существенно отли­чается от западного. На Западе уже в 1960-е годы никого не удив­ляли констатации такого, например, рода: «основная традиция европейской литературы в девятнадцатом веке обычно определяется как «реализм», и, как это практически всеми признано, по крайней мере на Западе, история этой традиции закончена».
В России же, напротив, реализм сохранил свой авторитет как в официальной культуре (соцреализм канонизировал классиков ре­ализма XIX века ценой вульгарно-социологической привязки их творчества к «революционно-освободительному движению»), так и в неофициальной: реалистическая «правда», разоблачающая ложь
соцреализма, оставалась знаменем всей либеральной советской литературы 1960— 1980-х годов. Основной внутренней задачей этой литературы, как мы видели, было возвращение к традиции кри­тического реализма XIX века как бы через голову соцреалистической мифологии.
Отмена идеологической цензуры в первые годы гласности и последовавшая публикация запрещенных и «задержанных» про­изведений позволила многим критикам заговорить о том, что ве­ликая традиция русского реализма XIX века не умерла в катастро­фах XX века, а лишь укрепилась и обогатилась2. Вершинами критического реализма XX века попеременно объявлялись повести и романы Булгакова и Платонова, «Доктор Живаго» Пастернака и «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова. Не вдаваясь в споры о правомерности подобных построений, отметим
лишь, что ожидание нового подъема реализма было очень важной частью литературной атмосферы 1990-х годов — и в частности, определило позицию таких критиков разных поколений, как Ирина Роднянская, Карен Степанян и Павел Басинский (последний наи­ более агрессивен в своей «борьбе за реализм»).
Написанные в 1970-е и опубликованные в конце 1980-х годов «задержанные» произведения лишь отчасти утолили эту тоску по реализму: в таких романах и повестях, как «Дети Арбата» А. Рыба­кова, «Белые одежды» В.Дудинцева, «Васька» и «Овраги» Сергея Антонова, «Покушение на миражи» В. Тендрякова, слишком
ощутимой была зависимость авторов от соцреалистических мо­делей — «правда» в их текстах представляла собой по преимуще­ству зеркальную, «наоборотную», проекцию соцреалистического мифа. То же самое происходило и в произведениях, созданных бывшими флагманами либерализма в советской литературе — Чингизом Айтматовым («Плаха», 1986; «Тавро Кассандры», 1994), Василием Аксеновым («Московская сага»), Даниилом Граниным («Бегство в Россию», 1994), Григорием Баклановым («Суслики», 1993), «И тогда приходят мародеры…», 1995), Евгением Евтушенко («Не умирай прежде смерти», 1995). Эти произведения стали за­вершением традиции «соцреализма с человеческим лицом», за­родившейся еще в годы «оттепели».
Вместе с тем в 1990-е годы появился целый ряд произведений, близких традиции классического реализма. В этом ряду нужно на­звать романы А.Азольского («Клетка», «Диверсант»), Ю.Давыдова («Бестселлер»), Вл.Войновича («Монументальная пропаганда»), М. Кураева («Зеркало Монтачки»), П.Алешковского («Владимир
Чигринцев», «Жизнеописание Хорька»), А. Варламова («Лох», «Ку­павна», «Затонувший ковчег»), Л.Улицкой («Веселые похороны», «Казус Кукоцкого»), Д. Рубиной («Вот идет Мессия!»), О.Славниковой «Стрекоза, выросшая до размера собаки», «Бессмерт­ный») и некоторых других авторов. Именно ожидание «подлин­ного реализма» определило те завышенные оценки, которыми были
удостоены произведения таких молодых реалистов, как Олег Ер­
маков («Знак зверя», 1992) и Олег Павлов («Казенная сказка»,
1994) — оба романа немедленно попали в финалы русской Буке­ровской премии и серьезно рассматривались как лучшие романы года, несмотря на затянутые сюжеты, рыхлую композицию и вторичность стилистики. Ожидание реализма наконец разрешилось триумфом романа Георгия Владимова «Генерал и его армия» (1994), удостоенного Букеровской премии 1995 года.
Но что такое реализм в XX веке?
По мысли Ж. Ф. Лиотара, в XX веке реализм приобретает зна­чение самого популярного, самого легкого для восприятия «ком­муникационного кода» (фотографического и «киношного») и 522 поэтому, как правило, активней всего усваивается либо массо­вой, либо тоталитарной культурой (и воплощает соответству­ющие — конформистские и популистские — тенденции):
«Беспрецедентный раскол обнаруживается внутри того, что по-прежнему называется живописью или литературой. Те, кто отказывается пе­ресмотреть правила [реалистического] искусства, делают успеш ную ка­рьеру в области массового конформизма, удовлетворяя — посредством «верных правил» — повальное вожделение реальности, утоляемое соответствующими объектами и ситуациями. Крайним примером использо­вания кино или фотографии в этих целях является порнография. Именно порнография становится общ ей моделью для визуального и словесного искусства, не выдержавшего вызов массовых коммуникаций­

20. Эпоха и личность в «городских»повестях Ю. Трифонова.

Противоположный полюс относительно деревенской прозы – это проза городская. Подобно тому как не всякий, писавший о деревне, – деревенщик, так не всякий, писавший о городе, был представителем городской прозы. К ней относят авторов, освещавших жизнь с позиций нонконформизма. Характерные фигуры – Трифонов, Битов, Маканин, Ким, Киреев, Орлов и некоторые другие. Неформальным лидером городской прозы считался Юрий Трифонов (1925-1981). Трифонов обратил на себя внимание как серьёзный, вдумчивый художник циклом «Московских повестей»: «Обмен» (1969), «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971), «Другая жизнь» (1975), «Дом на набережной». Здесь Трифонов, художественно исследуя воздействие на человека будничного потока жизни (в отличие от представителей военной прозы), как бы изнутри, глазами самих героев рассматривает причины и обстоятельства, способствующие перерождению интеллигента в обывател?– типичная тенденция брежневского периода. Характерные приметы авторского почерка Трифонова нашли отражение в его первой повести «Обмен».

Трифонов отмечал большое влияние Хемингуэя: далеко не всё проговаривается прямым текстом, велика роль подтекста. Автор воспроизводит приметы московской повседневности и показывает, как человек, совершающий компромисс за компромиссом (которых накапливается всё больше и больше), в конце концов вынужден стать конформистом, жить как все. Такова эволюция характера Дмитриева. Он показан пребывающим между двумя семьями: Дмитриевых и Лукьяновых (родители жены). Первые – участники Октябрьской революции, вторые – типичные мещане, которых интересует только материальная сторона жизни. Герой под влиянием жены колеблется, и совершается обмен истинных ценностей на мелкие, эгоистические, стяжательские. Применительно к главному герою это выясняется в линии, связанной с обменом квартиры. У Дмитриева тяжело больна мать, и надо съехаться с ней, чтобы сохранить жилплощадь. Но мать Дмитриева и его жена – люди, органически не переносящие друг друга. Всё происходит так, как хотели Лукьяновы. Автор не скрывает, что внутреннее перерождение не просто далось Дмитриеву, у него сохранялись черты интеллигента, и смерть матери он пережил тяжело. Подобного типа интеллигент, превращающийся в обывателя, конформиста, потребителя, выводится и в других текстах Трифонова. Изменился, показывает автор, сам дух общества.

Кроме современности, Трифонов обращается к истории и пишет роман «Нетерпение». В романе «Старик» современная и историческая линии даже сливаются воедино. Используется принцип диахронии, как у Бондарева. Роман совмещает в себе черты историко-революционного исследования и психологического семейно-бытового романа. В главах о революции действие очень напряжённое, бурное, динамичное. События наслаиваются одно на другое, революция уподобляется вырвавшейся наружу лаве, чем символизируется стихийность происходящего. Большевики представлены, с одной стороны, как фермент, активизирующий бурление лавы, а с другой стороны, как люди, пытающиеся направить поток в нужное русло. Автор подчёркивает, что коммунизм был усвоен людьми не как научная доктрина, а как новая религия. А всякая религия – явление сакральное. Таково было отношение к коммунизму многих сторонников революции. В этом своём качестве русский коммунизм проявил редчайший фанатизм и нетерпимость. Это выразилось в том, что все «неверующие», даже прогрессивные, причислялись к лику еретиков и беспощадно уничтожались. Трифонов показывает, какой жестокой была борьба с инакомыслящими уже в первые годы советской власти. Судьба командарма Мигулина: человек, который поначалу представал как один из героев Гражданской войны, но выступил против политики расказачивания и был объявлен врагом советской власти и репрессирован, хотя очень много сделал для советской власти. Идеологический фанатизм и нетерпимость рассматриваются Трифоновым как предпосылки к тоталитаризации советского общества. Антигуманные методы движения к коммунизму, жертвами которых стали миллионы, привели к обратному – разочарованию: утверждается одно, а творится другое. И вот уже в 1970-е годы бывший участник революции Летунов, много сделавший для реабилитации Мигулина, не может понять, что делается в обществе: почему так сильны социальный цинизм и социальная апатия, почему большинство людей перестало на деле верить в идеалы коммунизма? Эта обстановка воспринимается как ненормальная. Показано, что жизнь общества как будто остановилась, как будто ничего не происходит. Трифонов даёт образный эквивалент такого явления, как застой. И если Мигулин и Летунов боролись за дело революции, то взрослые дети Летунова ведут борьбу за домик, освободившийся в дачном посёлке, да и то ведут её вяло, безынициативно. «Мещанское счастье» вышло на первый план, в полном отрыве от заботы об общественном благе.
Времяпровождение своих собственных детей Летунов находит пустым, бессмысленным. Чеховская ностальгия по поводу того, что жизнь идёт не так, как хочется, а что сделать, персонажи не знают. Нюанс: если чеховские персонажи всё-таки верили в будущее и надеялись когда-нибудь увидеть небо в алмазах, то герои Трифонова такой надежды не имеют. Таким образом, в романе «Старик» Трифонов преодолел более ранние свои иллюзии и дал точный социальный диагноз общества брежневской эпохи. Он показал духовно и нравственно больное общество, нуждающееся в излечении. «Для начала – правды». (Официальная пропаганда этих лет была насквозь лжива.)

25. Авторская песня как социально – эстетический феномен литературы 1960-х годов.

Годы “оттепели” стали для русской поэзии не только временем возрождения, но и временем расцвета. С появлением блестящих поэтических дарований интерес к стихам многократно возрос. Громадные залы Лужников, концертного зала им. П.И. Чайковского, Политехнического музея в Москве, театральные и концертные залы Ленинграда и других городов страны заполнялись до отказа, когда объявлялся вечер поэзии. Долгие часы благодарные слушатели внимали голосам любимых поэтов. С книжных прилавков буквально сметались поэтические сборники. Заметно увеличилась площадь, какую отдавали стихам “толстые” журналы и альманахи. Был основан и в течение ряда лет выходил пользовавшийся колоссальной популярностью альманах “День поэзии”.

Пафосом поэзии тех лет было утверждение ценности неповторимой человеческой личности, человеческого достоинства:

Один поэт негодовал по поводу общества, где человеком распоряжаются как винтиком, другой был убежден: “Людей неинтересных в мире нет”, третий провозглашал: “Все прогрессы реакционны, если рушится человек”.

Поэзия 1960-х решительно уходила от идеологических штампов, обретала полемичность, совершала художественные открытия.

Выдающиеся успехи науки и техники: запуск первых спутников, выход человека в космическое пространство и т.п. - оказали влияние на общественное сознание

Благоприятная обстановка сотворила истинное чудо. Известные поэты 1920 - 1930-х годов, давно уже либо замолчавшие, либо забывшие вкус настоящих творческих побед, вновь обрели голос: М.Светлов - сборник “Охотничий домик” (1961), Н.Асеев - сборник “Лад” (1961), Л. Мартынов - сборник “Первородство” (1965) и др.

Но главная роль в поэтическом буме 1960-х годов, конечно же, принадлежала молодым. Вот когда сбылась мечта В. Маяковского: “Чтоб больше поэтов, хороших и разных”.

Современники выделяли в поэзии 1960-х две ветви. Одни поэты, продолжая традиции В. Маяковского, нашли себя на эстраде, служа так называемой громкой поэзии (Р. Рождественский, Б. Ахмадулина, Евг. Евтушенко, А. Вознесенский и др.). Наследуя русской философской и пейзажной лирике, их оппоненты исповедовали “тихую” поэзию (А. Жигулин, Н. Рубцов, Вл. Соколов, Я. Смеляков и др.). Время заставило отказаться от этой искусственной классификации, основанной на упрощенном понимании творческой манеры многих поэтов.

В 1950-е годы возник и в дальнейшем приобрел широкую популярность жанр авторской песни - Б. Окуджава, А. Галич, Ю. Визбор, В. Высоцкий и др.

Если говорить о поэтической технике мастеров того времени, то в основном они оставались в русле традиций классической русской поэзии. С этой точки зрения интересна “Молитва перед поэмой”, вступление к “Братской ГЭС” Евг. Евтушенко, где он обращается за вдохновением к великим русским поэтам от Пушкина до Пастернака. Но в 1960-е годы возрождается и авангардистская поэзия (И. Бродский, А. Вознесенский, Г. Сапгир и др.), хотя в печать прорваться, за немногими исключениями, ей не удавалось.

Ведущим жанром в поэзии 1960-х была лирика - гражданская, философская, любовная, пейзажная и т.д.

Актуальность содержания, многообразие творческих индивидуальностей, высокий уровень стихотворного мастерства - отличительные черты русской поэзии периода “оттепели”.

Е.М. Винокуров (1925-1993). Евгений Михайлович Винокуров, окончив девятый класс, добровольцем ушел на войну, участвовал в военных действиях.

После окончания войны, в 1946 г., Винокуров, поступил в Литературный институт, а в 1951-м, когда окончил его, опубликовал первую книгу “Стихи о долге”. Впоследствии таких поэтических сборников набралось более пятнадцати.

Если подойти ко всему, что написал Винокуров с привычными мерками, может сложиться впечатление, что, несмотря на частое возвращение к военным воспоминаниям - “В полях за Вислой сонной | Лежат в земле сырой | Сережка с Малой Бронной | И Витька с Моховой”, - у поэта нет своей темы: о чем он только ни писал - от купания детей до тайн мироздания. Но это впечатление обманчиво. Начало, объединяющее стихи Винокурова, безусловно, есть, и лучше всего о нем сказал сам поэт: “Для меня поэзия - это прежде всего мысль. Это одно из лучших стихотворений в жанре патриотической лирики. Героизм и подвиг наших солдат в ВОВ описан с такой душевной теплотой, житейской мудростью и в тоже время так гениально просто, без кондового пафоса, словно поэт говорит с тобой не с высокой трибуны, а один на один, сидя у костра. или на маленькой московской кухне поздним вечером. Велико значение музыкального начала, но как велик, как бесконечен смысл - это слово, этот “логос”, который был в начале всех начал. Мысль не стареет. Молод по-прежнему Данте. Поэзия - верховный акт мысли”.

Его сборник статей о А.Пушкине, Ф.Тютчеве, А.Фете и других поэтах так и называется - “Поэзия и мысль” (1966).

Винокуров - поэт 1960-х, поэт ярко выраженного гуманистического звучания. Соединение тонкой художнической наблюдательности с острым интеллектом рождает оригинальный винокуровский образ. Даже в старых как мир традиционных темах поэт открывает неожиданные грани. Вот любовное стихотворение Винокурова “Она” (текст на распечатках).
Е. Винокуров хорошо показывает новичков, впервые пришедших в армейское подразделение, следит за постепенным ростом выучки и дисциплинированности, отмечает их успехи и мягко и сердечно, уже как «ветеран», учит юношей, как нужно следить за оружием, как укладывать шинель в скатку. В стихотворении «В долгосрочный» Винокурову удалось передать большое чувство любви, пробудившееся в молодом солдате, к своим боевым друзьям, к своему подразделению, ставшему для него за годы службы как бы вторым домом.
... Распростившись с полком, солдат едет домой. Но по пути на вокзал он слышит - запела труба горниста, и так много добрых чувств и воспоминаний вызвала она в его душе, что:
... Солдат помрачнел. До платформы всего Каких-нибудь десять минут, А звуки за сердце схватили его И с места сойти не дают.
Героика войны, послевоенный быт и учёба Советской Армии, передача молодым солдатам боевого опыта старших товарищей по оружию, умение подчинить свою солдатскую жизнь требованиям воинских уставов - вот главное содержание книги «Стихи о долге». И в этом большая значимость этой книги о Советской Армии, об армии-освободительнице, стоящей на страже мирного труда советских людей, на страже мира во всём мире.
Первая книга Евгения Винокурова, бесспорно, заслуживает общей положительной оценки. Но следует отметить в ней и некоторые недостатки.
Описывая армейский быт, трудные переходы, железную дисциплину в армии, поэт нередко увлекается, и то, что просто трудно, начинает у него порой выглядеть тяжёлым, «суровые книги» воинских уставов кое-где нарисованы слишком суровыми. Но ведь речь идёт о Советской Армии, а в ней, как известно, твёрдая дисциплина основана на высокой сознательности бойцов, на глубоком понимании ими своего воинского, гражданского долга.
В некоторых солдатских стихах поэта нет необходимой окрылённости, нужных обобщений.
В одном из стихотворений Е. Винокуров как бы в осуждение неким поэтам говорит о том, что они, эти поэты, «пока сердце есть, чтобы песни петь», будут «писать про юность много-много лет», и, обращаясь к настоящему поэту «грозных дней», к поэту «в ушанке серой», призывает:
... Ты встань сейчас и расскажи потомкам,
Как в юности средь воющих снегов
Ты мёрз в полях, как в бой ходил, о том, как
Колол штыком и не писал стихов.
Это не совсем правильное ощущение нашей поэзии и нашей армии. Советских солдат не покидала поэзия и в грозные дни войны: у нас к штыку приравнено перо. Во время войны писали стихи и сами солдаты, и большая духовная жизнь характерна для советских людей в любых условиях, в любых испытаниях. В этом сила нашей армии, нашего советского общества.
Излишний «бытовизм» солдатских стихов Е. Винокурова, их «заземлённость»
помешали поэту сказать в полный голос о всемирно-историческом, международном значении одержанной нами победы над фашизмом и о той роли, которую теперь играет мощь Советской Армии в борьбе народов за мир.
Воспитательное значение советской литературы чрезвычайно велико, и поэтому тем выше должно быть у советских писателей и поэтов чувство ответственности перед своими читателями. Об этом неустанно напоминает нам наша партия.

В 1960-1970-е годы процесс дальнейшего движения лирики к человеку, утверждения личности как основы поэтического мира получил дальнейшее развитие, не проявляясь уже отдельными чертами, а обретая отчетливые контуры значительной тенденции развития нашей поэзии. Причем следование этой тенденции не означает принадлежности к какому-либо определенному направлению в лирике. По этому пути шли и идут поэты разных поколений и разных творческих почерков.

41. Пути развития современной поэзии.

Для русской поэзии 1990-е годы оказались временем встречи разных эпох - «серебряного века» с «бронзовым» (такое определение относят к неофициальной русской поэзии 1950- 1980-с годов); временем выхода из литературного подполья групп, существовавших с 1960 - 1970-х одов - Лианозово, 1950-е годы - это барачный пригород Москвы. С 1958 года здесь поселился судожник Оскар Рабин, вокруг которого сгруппировались молодые неофициальные художники: Вл. Немухин, Олег Васильев) и поэты, среди которых были Вс. Некрасов, Ян Сатуновский минимализм); Г. Сапгир, И. Холин (барачная поэзия). В Лианозово бывали И.Бродский, Э. Тимонов. Духовным отцом возникшей лианозовской школы был художник и поэт Евгений Сропивницкий. В этой пестрой поэтической картине юстаточно четко выделяются четыре основных направления: ироническое, концептуальное, неоавангардное, неоклассическое.
Иронизм был одним из первых громко заявивших о себе поэтических направлений. Для него характерны четкая гражданская позиция и ирония, точно адресованная советскому обывателю. В 1986 году поэты - иронисты объединились вокруг московского неформального коуба «Поэзия». Это были Юрий Арабов, Евгений Бунимович, Вл. Друк, Алекс. Еременко, Игорь 1ртеньев, Нина Искренко, Виктор Коркия. Иронизм с полным основанием называют «поэзией ютерянного поколения», так называемых «детей застоя», которые вдруг с отвращением вглянули на свое прошлое и обратили на него свой иронический пафос. В 50-х - рождены, В 60-х - влюблены, В 70-х - болтуны, В 80-х - не нужны. (Евгений Бунимович). Для иронизма не свойственна абсолютная ирония, когда осмеянию, дискредитации подвергается человеческое существование в целом, как в иронической поэзии, например, у Вишневского: Полжизни - выживаем, Полжизни - доживаем. Ирония целенаправленна, ее объект - определенный человеческий тип, «советский обыватель» ли «совок». Четкая гражданская позиция, движущей силой которой и был «антисовковый» афос - вот что отличает всех поэтов-иронистов. Исходным поэтическим импульсом для стихотворения Н. Искренко «Зевая, мы проветриваем дом..» стала драма ее поколения, «прозевавшего» свою жизнь. Используя тонкую игру слов паронимических созвучий) - «зевая мы» - «прозеваем» - «прозябаем» - «обзеваем» - «я гваю», - поэт воспроизводит состояние духовной спячки, «дремы». Общей поэтической чертой, объединяющей иронизм с другими новейшими поэтическими эчениями (соц-артом, концептуализмом, метареализмом), является использование «чужого нова». Иронисты вводят в свои тексты прямые и скрытые цитаты: Выхожу один я на дорогу В старомодном ветхом шушуне, Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, Впрочем, речь пойдет не обо мне...Кончался век, XX век, Мело, мело во все пределы,Что характерно, падал снег, Причем, что интересно, белый...(И.Иртеньев) Но игра «чужими» словами, да и просто игра словами (как в знаменитом стихотворении Н. Искренко «Граждане СССР имеют право на труп») не является самоцелью иронистов. Главное в их творчестве - четкая гражданская позиция, социальный темперамент, открытая публицистичность: Освобожденная страна Вздохнув развалится на части Но кто- то соберет запчасти И вспомнит наши имена. (Вл. Друк).
Высоцкий — 33, Окуджава — 21.

45. Фантастическое направление в современной литературе.

Представители: В.Орлов «Альтист Данилов», Анатолий Ким «Белка», «Поселок кентавров», Фазиль Искандер «Кролики и удавы», Вяч. Рыбаков «Не успеть», Владимир Войнович «Москва 2042», Ал.Рыбаков «Невозвращенец», А. Атамович «Последняя пастораль», Л. Петрушевская «Новые робинзоны», Пелевин «Жизнь насекомых» и др. Проза в кот-й создавались условные, фантастические миры возникает в условиях невозможности прямого худ-го высказывания, в условиях цензуры. Пик интереса и развития этой прозы - середина-конец 80-х гг. За мифом, сказкой, фантазией угадывается причудливый, но узнаваемый мир. УМП видела в реальной жизни абсурд и алогизм. В будничном угадывала катастрофические парадоксы. Она изображает что-то надиндивидуальное, внеиндивидуальное. Даже когда герой обладает к.л. доминантной особенностью, он не столько хар-р сколько соц-й или фил. тип. Существует 3 типа условности: сказочный, мифологический, фантастический. В сказочном предметы и ситуации наполняются современным смыслом. Чудо и аллегория могут быть доминантой условности, начальным толчком для развития действия. Человеческий, социальный мир может быть представлен аллегорически в виде животных, как в фольклоре, с закрепленными знаками восприятия - положит. или отр-й. Обязательна простота, четкая линия сюжета, ясные линии. В мифологическом типе условности в повествование вводятся самобытные пласты национального сознания, где сохраняются мифологические элементы, характерные для определенного народа или общемировые мифол-е знаки и образы. Проза конца 20-го вв. мифоцентрична. Писатели обращаются к мифу активно в ситуациях смены картины мира, в переходные времена, в кризисные, когда возникает необходимость в обращении к истокам, когдаиесть необходимость упорядочить хаос. Это не значит, что произведения в кот-х писатель использует мифологический тип условности совпадают другими сказаниями, они скорее сконструированы под миф. Ориентация на другие мифы очевидна: а)в использовании архетипических образов и сюжетов(о рождении и конце мира, утраченном рае, возрождении); б)в использовании приемов смешения иллюзии и реальности; в)в обращении к культурной ментальности, находящей свое выражение в фольклоре, устных легендах, явлениях массовой культуры(Петрушевская «Легенды южных славян», П. Пепперштейн «Мифогенная любовь каст». Фантастический тип условности предполагает проекцию в будущее или какое либо замкнутое пространство, преображенное социально, этически. Фантастические элементы могут сочетаться с реальными, мистическое и реальное соседствовать в реальной жизни. Самыми яркими примерами использования фант-го типа условности явл-ся тексты в жанре антиутопии.
Типы условности в условно-метафорической прозе: сказочный, мифологический, фантастический.
В сказочном предметы и ситуации наполняются современным смыслом. Чудо и аллегория могут быть доминантой условности, начальным толчком для развития действия. Человеческий, социальный мир может быть представлен аллегорически в виде животных, как в фольклоре, с закрепленными знаками восприятия - положит. или отр-й. В сказочном типе условности обязательна простота, четкая линия сюжета, ясные линии. В мифологическом типе условности в повествование вводятся самобытные пласты национального сознания, где сохраняются мифологические элементы, характерные для определенного народа или общемировые мифол-е знаки и образы. Проза конца 20-го вв. мифоцентрична. Писатели обращаются к мифу активно в ситуациях смены картины мира, в переходные времена, в кризисные, когда возникает необходимость в обращении к истокам, когдаиесть необходимость упорядочить хаос. Это не значит, что произведения в кот-х писатель использует мифологический тип условности совпадают другими сказаниями, они скорее сконструированы под миф. Ориентация на другие мифы очевидна: а)в использовании архетипических образов и сюжетов(о рождении и конце мира, утраченном рае, возрождении); б)в использовании приемов смешения иллюзии и реальности; в)в обращении к культурной ментальности, находящей свое выражение в фольклоре, устных легендах, явлениях массовой культуры Петрушевская «Легенды южных славян», П. Пепперштейн «Мифогенная любовь каст». Фантастический тип условности предполагает проекцию в будущее или какое либо замкнутое пространство, преображенное социально, этически. Фантастические элементы могут сочетаться с реальными, мистическое и реальное соседствовать в реальной жизни. Самыми яркими примерами использования фант-го типа условности явл-ся тексты в жанре антиутопии.
Типы условности в условно-метафорической прозе: сказочный, мифологический, фантастический.
В сказочном предметы и ситуации наполняются современным смыслом. Чудо и аллегория могут быть доминантой условности, начальным толчком для развития действия. Человеческий, социальный мир может быть представлен аллегорически в виде животных, как в фольклоре, с закрепленными знаками восприятия - положит. или отр-й. В сказочном типе условности обязательна простота, четкая линия сюжета, ясные линии. В мифологическом типе условности в повествование вводятся самобытные пласты национального сознания, где сохраняются мифологические элементы, характерные для определенного народа или общемировые мифол-е знаки и образы. Проза конца 20-го вв. мифоцентрична. Писатели обращаются к мифу активно в ситуациях смены картины мира, в переходные времена, в кризисные, когда возникает необходимость в обращении к истокам, когдаиесть необходимость упорядочить хаос. Это не значит, что произведения в кот-х писатель использует мифологический тип условности совпадают другими сказаниями, они скорее сконструированы под миф. Ориентация на другие мифы очевидна: а)в использовании архетипических образов и сюжетов(о рождении и конце мира, утраченном рае, возрождении); б)в использовании приемов смешения иллюзии и реальности; в)в обращении к культурной ментальности, находящей свое выражение в фольклоре, устных легендах, явлениях массовой культуры(Петрушевская «Легенды южных славян», П. Пепперштейн «Мифогенная любовь каст». Фантастический тип условности предполагает проекцию в будущее или какое либо замкнутое пространство, преображенное социально, этически. Фантастические элементы могут сочетаться с реальными, мистическое и реальное соседствовать в реальной жизни. Самыми яркими примерами использования фант-го типа условности явл-ся тексты в жанре антиутопии. Антиутопия генетически связана с утопией. Жанр близкий к научной фантастике, описывающий модель идеального общества: 1. технократическое (соц. проблемы решаются путем ускорения научно-техн-го прогресса. 2. Социальное (предполагается возможность изменения людьми собственного общества). Среди соц-х выделяются а). эголитарные, идеализирующие и абсолютизирующие принципы всеобщего равенства и гарм. развития личности (Ефремов «Туманность Андромеды»); б). элитарные, отстаивающие построение общества, разделенного по принципу справедливости и целесообразности (Лукьянов «Черная пешка»). Антиутопия является логическим развитием утопии и формально тоже может быть отнесена к этому направлению, однако если классич-я утопия рассматривает позитивные чернты коллективного устройства, то антиутопия стремится выявить негативные черты общества. Важной особенностью утопии является статичность, в то время как для антиутопии характерны попытки описания социальной жизни в развитии, т.е. она работает с более сложными соц-ми моделями. Утопии: Платон «Государство», Т.Мор «Утопия», Томмазо Кампнелла «Город солнца», Френсис Бэккон «Новая Атлантида», К. Мережковский «Рай земной»; антиутопии: Г.Уэллс «остров доктора Моро», Оруэлл «1984», Олдос Хаксли «О дивный новый мир», Замятин «Мы», Войнович «Москва 2042», Татьяна Толстая «Кысь». Негативная утопия или дистопия имеет характер допущения – изображает последствия связанные с построением идеального общества, по отношению к действительности антиутопия служит предупреждением, преобретает статус футурологического прогноза. Исторические события делятся на 2 отрезка: до осуществления идеала и после. Отсюда особый тип хронотопа – локализация событий во времени и пространстве, все события происходят после переворота, революции, войны, катастрофы и в каком-то определенном и ограниченном от остального мира месте.

34. Жанровое своеобразие повести "Пожар" Распутина
По жанру повесть В.Г.Распутина «Пожар» (1985) можно определить как притчу, потому что посёлок Сосновка, где происходит действие произведения, изображается автором в виде уменьшенной модели огромной страны — Советского Союза.
Сюжет повести очень прост: в мартовский вечер в посёлке лесозаготовителей на берегу Ангары загорелись склады при единственном поселковом магазине. Тушить пожар сбежались все жители, так как, во-первых, на складах находилось продовольствие и, во-вторых, огонь мог перекинуться на жилые дома. Таким образом, в повести описывается одно событие и несколько вариантов поведения людей в одинаковых обстоятельствах, как и должно быть в притче, где в незатейливом сюжете отражаются философские проблемы, касающиеся мира и человека. Повествование в притче должно быть сжато до предела, но автор нарушает этот художественный принцип: главный герой Иван Петрович Егоров, находясь на пожаре, замечает важные подробности в поведении знакомых и незнакомых ему людей, вспоминает родную деревню Егоровку и недавние события из собственной жизни. Иными словами, картина пожара обрастает многочисленными дополнительными эпизодами, что углубляет содержание притчи и превращает произведение в социально-философскую повесть-притчу.
Пожар относится к тем опасным ситуациям, в которых характеры и взаимоотношения людей проявляются весьма отчётливо. Пожар в Сосновке разделил жителей посёлка на три неравные группы. В первую входят «справные» и честные люди, принимающие верные решения, умело борющиеся с огнём, бескорыстно спасающие общественное добро. Из этой группы Распутин подробно описывает Ивана Петровича, его соседа и земляка Афоню Бронникова, начальника лесозаготовительного участка Бориса Тимофеевича Водникова (именно он оказался неформальным лидером, распоряжения которого выполняются сбежавшимися на пожар людьми), тракториста Семёна Кольцова, «самоставного» (15) сторожа дядю Мишу Хампо. Эти люди понимают, что в первую очередь надо спасать не винный отдел склада, не японский ширпотреб, а продукты — муку, масло, сахар. Они быстро и умело разбирают крышу мучного склада, чтобы отсечь огонь, а потом из последних сил вытаскивают мешки во двор. В результате таких дружных действий всего несколько человек спасают основные запасы продуктов.
Ко второй группе следует отнести растерявшихся сосновцев, которые мечутся возле складов, вытаскивают из огня что попало и сваливают всё это на грязный снег посреди двора. Толку от таких действий мало, потому что спасённое от огня добро всё равно портится — втаптывается в грязь. В этой группе оказалась жена Ивана Петровича — Алёна; сюда же можно включить парня, которого Афоня Бронников послал за ломом. Парень вернулся быстро, без лома, но с потрясающей новостью: мужики выкатили из промтоварного склада мотоцикл «Урал» — мечту любого таёжника. Совсем недавно директор магазина Качаев клялся и божился, что мотоцикла у него нет, а сам, оказывается, припрягал дефицитную машину для какого-то нужного человека. Возмущённый парень так и убежит, не включившись в полезную работу. К третьей группе принадлежат те, которые явились на пожар «погреть руки». Это пришлые шабашники, которых Иван Петрович называет «архаровцами», и местные жители, ворующие среди общей паники. Архаровцы ловко сбивают замки с винного склада, весело спасают ящики с водкой, успевая в то же самое время напиться. Помощи от них на пожаре мало, наоборот, за ними нужен глаз да глаз, чтобы какой-нибудь пьяный смельчак не сгорел в огне или не украл чего-нибудь. Ничего толкового от этих беспутных, ни к чему не привязанных молодцов Иван Петрович и не ждал, но был глубоко возмущён, когда увидел, как местный старик, однорукий Савелий, тащит спасённый из огня мешок муки в свою баньку, а какая-то старуха собирает бутылки с водкой, которые архаровцы украли в всеобщей суматохе и перекидали за складской забор в проулок про запас.
Итак, жителям Сосновки не удалось победить огонь, спасти склады: стоящих, полезных людей оказалось очень немного, бесполезных — большинство, воров и пьяниц — до обидного много. Пожар продемонстрировал полный разлад среди сосновцев даже перед лицом общей беды. Этим исчерпывается содержание притчи, но Распутин не просто фиксирует разлад, он задумывается над его причинами. Жена Ивана Петровича Алёна, видя поведение людей на пожаре, задаёт мужу вопрос: «Мы почему, Иван, такие-то?» (5). Этот вопрос можно уточнить: почему мы такие разобщённые в социальном и нравственном отношении, «почему столько на свете неробей и причиндалов? И как получилось, что мы на их милость сдались, как получилось?» (7).
Распутин, рассказывая об истории Сосновки, рассуждает о нравственных проблемах современного общества. Посёлок состоит из жителей шести деревень, затопленных водохранилищем Братской ГЭС. Переселенцы получили новые дома, работу, но прежняя дружная деревенская жизнь в Сосновке не заладилась. Потому, считает Распутин, что человеку нужно чувство корней, чувство стабильности, которого его лишили с переселением. Жители знают, что через пять-десять лет весь лес вокруг будет вырублен подчистую и придётся переезжать на новое место. Отсюда нежелание людей обустраивать, украшать свой быт: Иван Петрович отмечает, что в Сосновке в палисадниках никто не разводит цветов, мало кто обрабатывает свой огород, держит скотину. Крестьянская запасливость и основательность сменилась лёгким, хищническим отношением к жизни: продукты можно купить в магазине, лес вокруг беречь для детей и внуков не надо, держаться всем миром тоже нет нужды. Иными словами, высокие государственные власти и сами люди бездумно расточают богатства земли, а одновременно утрачивают главные нравственные ценности. В результате целым посёлком не смогли справиться с пожаром, а правила всей жизни в Сосновке стали устанавливать архаровцы. «Как же это случилось, что они завладели всем посёлком? Сотни народу в посёлке, а десяток захватил власть... — думает Иван Петрович и сам себе отвечает: — Люди раз