Раннее творчество Чехова

Русская литература 80-х в поисках положительного героя

В 80-х гг. окреп мелкобуржуазный реализм, выросший на костях разлагавшегося народничества и быстро занявший авансцену Р.л. Своих непосредственных сторонников он нашел в таком писателе, как Мамин-Сибиряк. Автору «Золота» и «Приваловских миллионов» принадлежит исключительная в Р.л. заслуга изображения роста хищнического уральского капитализма, строившего свое благополучие на беспощадной эксплоатации народных масс. Однако прекрасно показывая гниющее благополучие феодально-дворянской действительности, Мамин не апеллировал к излюбленному народниками аргументу народной «правды», предпочитая бороться против «беззаконний» режима, и в этом отношении мрачный реализм его уральских очерков близок к публицистике Короленко.
Рост либеральных настроений отразил такой характерный беллетрист, как Эртель (см.), от первоначальных связей с народниками пришедший к утверждению буржуазно-либерального реформаторства на основе критического отношения к феодальным пережиткам в стране. См. в «Гардениных» (18892) образ «степного миллионера» Рукодеева, говорящего за чаем о Тьере и Дарвине или купца Чумакова, рисующего идеальный рост деревни в результате происшедшего в ней буржуазного переворота. Самым значительным реалистом конца века был Чехов (см.). Прекрасно видя гниль помещичьего уклада, Чехов оказался достаточно проницательным и для того, чтобы понять политическое и культурное бессилие русской буржуазии (повесть «Три года»). В противовес народникам Чехов ни в малой степени не идеализировал крестьянства. Прекрасно видя забитость большей части его («Новая дача»), он с исключительной резкостью показал в повестях «В овраге», «Мужики» и др. рост деревенского хищника-кулака. Объектом творчества Чехова, героем его творчества являлась та мелкобуржуазная интеллигенция, к-рая служила просвещению, науке — учителя, агрономы, врачи, фельдшера и т.д. Если бы нужно было назвать типичнейшего героя чеховского творчества, таким конечно, был бы Астров, земский врач глухого провинциального участка, деятельный работник и вместе с тем страстный энтузиаст лесонасаждения. Деятельность Астрова и ему подобных — это конечно практика «малых дел», но она освещается их неизменной убежденностью в успехи цивилизации, борьбой за повышение уровня культурности, прогрессивной верой в конституцию, к-рая в России будет «через 200—300 лет» (Тузенбах в «Трех сестрах»). Несмотря на эту неопределенность чеховских идеалов, общественное значение его творчества огромно. Чехов прежде всего был неутомимым разоблачателем того мещанства, к-рое вошло в плоть и кровь русской интеллигенции — погоня за наживой («Ионыч»), подхалимства перед сильными мира сего («Маска»), погоня за личным благополучием («Крыжовник»), обывательской психологии («Учитель словесности») и т.д. Роль Чехова в истории Р.л. огромна. Именно ему принадлежала заслуга замены громоздкого и рыхлого жанра бытового романа такими малыми жанрами, как комическая новелла (напр. «Злоумышленник», «Лошадиная фамилия» и пр.), как психологическая повесть, как тончайшая по своей психологической конструкции драма (прообразом ее была «Чайка», со скандалом провалившаяся в театрах, усвоивших себе драматургическую культуру эпигонов Островского, Крылова, Шпажинского и др., но имевшая шумный успех в Художественном театре), как блещущий самым неподдельным весельем водевиль. Создав новые, исключительно сжатые и освобожденные от штампов классического реализма формы письма, Чехов воздействовал на значительную часть русской прозы последующих десятилетий (Куприн, Бунин Б.Лазаревский и др.), на таких драматургов, как Сургучев («Осенние скрипки») и т.д. Ни один из представителей этой чеховской традиции Р.л. не сумел однако стать достойным продолжателем своего замечательного учителя. Общественные функции творчества Чехова как неутомимого разоблачителя обывательщины замечательно подтвердились тем широким использованием его образов, к-рые практиковала революционная публицистика, в частности публицистика Ленина и Сталина (ср. напр. частое употребление Лениным образов «социал-демократической душеньки» или «человека в футляре», равно как и замечательное использование Сталиным образа чеховского учителя Боликова, уподобленного правым оппортунистам в политотчете XVI съезду партии).

Свой творческий путь Чехов начинал с веселой и язвительной насмешки, с юморесок, в которых очень скоро обнаружился сильнейший сатирический заряд.
...На вокзале встретились два приятеля — толстый и тонкий. Они взволнованно вспоминают дни детства, гимназию, рассказывают друг другу, кто как живет. А живут они по-разному. Тонкий дослужился до коллежского асессора — чин небольшой, жалованье плохое, но, говорит он, "пробавляемся кое-как". А толстый? Небось уже статский советник? "Нет, милый мой, поднимай выше, — сказал толстый. —Я уже до тайного дослужился. Две звезды имею".
И сразу перечеркнута умилительная картина встречи двух приятелей, друзей детства. Не два человека перед нами — толстый и тонкий, а два чина — большой и маленький, тайный советник и коллежский асессор. Один стоит на верхней ступени служебной лестницы, другой — где-то там внизу.
Причем толстый и не требует от тонкого никакого почитания, подобострастия. Он даже морщится от его угодливых слов. Но так глубоко въелась в душу тонкого как будто врожденная привычка гнуть спину пе ред вышестоящим, что он рассыпается в льстивых комплиментах перед своим былым соучеником: "Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с".
Интересно, что в ранней редакции рассказа толстый вел себя грубо и величественно, надувался "как индейский петух". Позднее Чехов переделал рассказ: толстый не важничает, не делает тонкому выговора. Он вообще как будто не любитель чинопочитания, не дает к нему внешне никакого повода. С тем большей выразительностью прорывается страшная сила подхалимства — она владеет тонким даже тогда, когда это вроде бы и не требуется обстоятельствами.
Во многих рассказах молодого Чехова — таких, как "Смерть чиновника", "Хамелеон", "Маска", "Вверх по лестнице", "Винт",— неизменно "чин" оказывается важнее "человека". С веселой иронией и в то же время с грустной усмешкой рисует молодой Чехов "тонких", сгибающихся в три погибели перед "толстыми", судорожно пытающихся вскарабкаться вверх по холодным ступеням громадной бюрократической лестницы.
Пожалуй, самый сильный рассказ молодого Чехова — "Унтер Пришибеев". Его герой — лицо не официальное, кляузник и притеснитель не по должности, а по привычке, так сказать, по любви. Он кричит на людей, расталкивает народ, составляет списки мужиков, которые песни поют, кляузничает, доносит, "пришибает" — и все это он делает не по службе. Он действует "сверхштатно". Недаром первоначально рассказ назывался "Сверхштатный блюститель". Так велика сила всеобщей пришибеевщины, так глубоко вошла в натуру этого сморщенного унтера с колючим лицом и хриплым, придушенным голосом привычка кричать на людей простого звания, что поистине он предстает порождением целого пришибеев-ского уклада, строя жизни.
Враг чинопочитания, молодой Чехов зло высмеивал "меркантильный дух" собственников и обывателей, показывал грязную, прозаическую изнанку их возвышенных речей, "романтических" чувств.
...Молодой человек провожает любимую девушку. Прощаясь, оба плачут. Они расстаются на неделю, а страдают так, будто не увидятся целую вечность. Он просит ее передать приятелю 25 рублей. И в последний момент, когда поезд должен тронуться, он врывается в вагон.
"— Варя! — сказал он, задыхаясь. — Голубчик... Расписочку дай! Скорей! Расписочку, милая! И как это я забыл?" ("Жених").
Поезд отходит, молодой человек ругает себя за оплошность, за мальчишество. А потом вздыхает: "К станции, должно быть, подъезжает теперь. Голубушка!" И это заключительное ласковое слово "Голубушка!" — последний штрих, дорисовывающий портрет "жениха". Перед нами не какой-нибудь сухарь, скупец, нет, это самый обыкновенный человек, он влюблен в свою прелестную белокурую Варю. И она отвечает ему взаимностью. Но любовь — любовью, а расписочка — расписочкой.
Первоначальное название рассказа "Жених" — "В наш практический век, когда и т. д.". Насмешливый заголовок этот можно было бы отнести ко многим рассказам, сценкам, анекдотам молодого Чехова, где претенциозно-приподнятая, аффектированная любовь персонажей неожиданно оборачивается сугубо прозаической стороной. Сначала писатель создает иллюзию чего-то красивого, поэтического, почти неземного. С тем большей силой и сатирическим эффектом показывает он в неожиданной развязке действительное лицо жизни — нечистое и грубое.
В этом своеобразие пути Чехова-прозаика: он начинал не с поэзии, но с пародии на лжепоэзию, не с романтики, но с развенчания натужной, смехотворной лжеромантики. Среди его персонажей, "толстых" и "тонких", "хамелеонов", "господ обывателей", "унтеров пришибеевых", никто не вызывает сочувствия, все выступают объектами веселой и беспощадной насмешки.
Однако в пестрой и крикливой толпе самодовольных, невежественных и лицемерных людишек, персонажей молодого сатирика, начинают мелькать иные лица — молчаливых, бедно одетых, нечиновных, страдающих людей. Появляется повесть "Степь", где читателю открылся новый Чехов, тонкий, сдержанный лирик, несравненный знаток природы. За "Степью" следуют "Именины", "Припадок", "Скучная история" — повести и рассказы иной тональности.
Работая над рассказом "Припадок", посвященным памяти Гаршина, трагически погибшего, Чехов говорил: "Быть может, мне удастся написать его так, что он произведет, как бы я хотел, гнетущее впечатление".
Этот ряд произведений завершается повестью "Палата N° 6", которая вся, от первой до последней строки, проникнута духом протеста против мрачной, "тюремной" действительности.
Такова главная установка Чехова второй половины 80-х — начала 90-х годов XIX века: создание "гнетущего впечатления". Главная, но не единственная. В те же годы Чехов создает повести и рассказы ("Святою ночью", "Счастье", "Красавицы"), исполненные светлой, сдержанно-лирической тональности. Со скрытой настойчивостью, с невысказанной грустью звучит здесь тема красоты родной земли, мечта о счастье человека.