Натуральная школа и проза начала 1850-х гг. 3 страница

Так обнаруживается общность и глубинная суть проблематики таких, казалось бы, разнородных художественных начинаний и свершений Гоголя, как вторая редакция «Тараса Бульбы», драма «в роде Тараса Бульбы», «Шинель», и «Повесть о капитане Копейкине». Все они возникают почти одновременно, на протяжении 1839 г., и свидетельствуют о том первостепенном значении, которое приобретает в это время для писателя только теперь осознанная им реальность и мощь революционного потенциала русской жизни. Отношение к нему Гоголя было глубоко противоречиво, и в этом корень его духовного кризиса, всего того, что привело к сожжению второго тома «Мертвых душ» и изданию «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Народная революция представлялась Гоголю одновременно и разрушительным, губительным для России, и справедливым, оправданным актом народного возмездия. И более того: тоска по воле, проникающая устнопоэтическое, страстно любимое Гоголем песенное творчество народа, сохраняла для писателя неотразимую поэтическую «прелесть» до конца его дней, оставаясь его собственной тоской и надеждой.

Приняв двойственность своего мироощущения за объективное национально-историческое противоречие современной ему русской действительности, Гоголь уверовал в возможность и необходимость снятия этого противоречия посредством религиозно-нравственного и гражданского самовоспитания крепостнического общества и «основанья гражданского на чистейших законах христианских» (14, 109–110). Так возникла перед автором «Шинели» и «Мертвых душ» историческая альтернатива национального будущего: или всеразрушающий, но справедливый бунт обездоленного большинства, по терминологии эпохи — «меньших братьев», или христианское сострадание и любовь к ним их господ и правителей. Об этом и написаны сначала «Шинель», потом «Повесть о капитане Копейкине».

Та же альтернатива остается центральной проблемой всего последующего творчества писателя, единой и общей проблемой сожженного второго и ненаписанного третьего тома «Мертвых душ» и их публицистического эквивалента — «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Сколь ни утопична оголенно выраженная в «Выбранных местах» программа религиозно-нравственного возрождения крепостнического общества, она не означала ренегатского примирения писателя с крепостнической действительностью. Наоборот, в тех же «Выбранных местах» он буквально вопиет об ужасах этой действительности, полагая единственной панацеей от них своего рода «революцию сознания» (Толстой), т. е. осознание крепостническим обществом всей мерзости его безнравственности и безгражданственности. Но прямо, с поразительной для своего времени откровенностью и еще небывалой у него самого силой говоря в «Выбранных местах» о реальных, конкретных «ужасах», «мерзостях» беззакония николаевской действительности, Гоголь тут же полагает их не сущностным выражением самодержавно-крепостнического строя, а чудовищным искажением его национальной «идеи». Будучи очищена от всей своей реальной скверны, она, по убеждению Гоголя, была призвана предохранить Россию от всех пороков и противоречий буржуазной цивилизации. Объективное социально-историческое содержание этой совершенно абстрактной, иллюзорной идеи и ее глубочайшее для своего времени противоречие в том и состояло, что она была идеей одновременно и антикрепостнической, и антибуржуазной. Но именно в этом своем исторически прозорливом качестве она отражала объективные противоречия буржуазного развития России и намечала многое из того, что было впоследствии сказано Достоевским и Толстым. Недаром Толстой издал в «Посреднике» в адаптированном, существенно очищенном виде «Переписку с друзьями», по его мнению, «содержащую чрезвычайно много драгоценного рядом с очень дурным и возмутительным для того времени».[553]

Знаменитое письмо Белинского к Гоголю по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» имело огромное значение в качестве бесцензурной революционно-демократической декларации, политического завещания великого критика и публициста, которое, как писал В. И. Ленин в 1914 г., «было одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное, живое значение и по сию пору».[554] Однако следует учитывать, что Белинский, как и другие возмущенные этим сочинением Гоголя его современники, знал далеко не полный, изуродованный цензурой текст первого издания «Выбранных мест» (1847). Помимо множества отдельных искажений и мелких купюр, из него были изъяты целиком пять глав.[555] Тех самых глав, ради которых, по утверждению Гоголя, была написана вся книга, превратившаяся благодаря их изъятию в «странный оглодок» того, чем она должна была быть (13, 198). Именно в изъятых главах Гоголь высказал «кое-что такое, что должны прочесть и сам государь, и все в государстве» (13, 177) в поучение себе. А это «кое-кто» местами разительно совпадает с тем, что сказал в упрек Гоголю Белинский в своем «Письме» к нему. Вот, к примеру, что писал Гоголь в главе «Занимающему важное место», несомненно разумея «место» государя всея Руси, хотя формально она обращена к генерал-губернатору: «Очень знаю, что теперь трудно начальствовать внутри России — гораздо труднее, чем когда-либо прежде… Много злоупотреблений, завелись такие лихоимства, которых истребить нет никаких средств человеческих.

Знаю и то, что образовался другой незаконный ход действий мимо законов государства и уже обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида…» (8, 350). Разве слова Гоголя не перекликаются со словами Белинского о необходимости борьбы за «исполнение хотя бы тех законов, которые есть». Или там же: «Скажите им (дворянам и чиновникам, — Е. К.), что Россия точно несчастна, что несчастна от грабительства и неправды, которые до такой наглости еще не возносили рог свой; что болит сердце у государя так, как никто из них не знает, не слышит и не может знать». Не знал и не мог знать и Гоголь, но призывал к этому государя, полагая, что «может ли быть иначе при виде это[го] вихря возникнувших запутанностей, которые застенили всех друг от друга и отняли почти у каждого простор делать добро и пользу истинную своей земле, при виде повсеместного помраченья и всеобщего уклоненья всех от духа земли своей, при виде, наконец, этих бесчестных плутов, продавцов правосудья и грабителей, которые, как вороны, налетели со всех сторон клевать еще живое наше тело и в мутной воде ловить свою презренную выгоду» (8, 361). Это пишет не Белинский, а Гоголь, не уступая Белинскому в страстности своего негодования. Это, конечно, не значит, что Гоголь стоял на тех же позициях, что и Белинский, но говорить о примирении автора «Выбранных мест» с крепостнической действительностью не следует. Нужно говорить о другом: о реакционной утопичности социально-политического идеала, противостоящего у позднего Гоголя этой действительности, и его мистическом оформлении, явственно заявившем о себе впервые в «Выбранных местах». Объективно разобраться в этом противоречивейшем произведении Гоголя — одна из насущных задач изучения его творчества.

Конец Гоголя был глубоко трагичен и ускорен осознанной писателем невозможностью выполнить свой художнический и гражданский долг так, как он понимал его, — возвестить Отечеству путь его спасения. Однако в пределах возможного Гоголь своей цели достиг и свою историческую миссию выполнил. Говоря словами Чернышевского, «он пробудил в нас сознание о нас самих»,[556] т. е. оказал огромное воздействие на демократизацию русского общественного сознания, в том числе — но далеко не только — и литературно-художественного на пути и в период его окончательного реалистического самоопределения.

Гоголь не решил ни одного из поставленных им вопросов русской, тем более западноевропейской жизни. Но это были те вопросы, над которыми билась мысль всех великих русских писателей второй половины XIX — начала XX в. Все они вышли из Гоголя в той же мере, как и из Пушкина, и тем разрешили спор о гоголевском и пушкинском направлении в русской литературе.

В 1834 г. В. Г. Белинский выступил со статьей «Литературные мечтания». Статья эта, обратившая внимание широкого круга читателей и литераторов на автора, представляет собою яркое явление литературы 30-х гг.

Вместе с тем в плане более отдаленной исторической перспективы она должна расцениваться как одно из наиболее значительных предвестий той отличной от культуры 30-х гг. формы и стадии идейно-художественного развития русского общества, которая получила название «сороковых годов».

Уже заглавие статьи «Литературные мечтания» свидетельствует о том, что Белинский сознательно придал ей субъективный, лирический характер. Его литературный манифест был в то же время актом самовыражения молодого человека, которому суждено было полностью раскрыть себя как «центральную натуру» эпохи в 40-е гг.

Насмешливый, резкий и веселый тон статьи передавал «отчужденность» автора от литературы времени, когда она писалась. На пороге своей деятельности критик окидывал взглядом современную словесность, оценивал состояние дела, которому хотел себя посвятить.

Белинский декларировал, что русская культура находится накануне больших сдвигов, что предстоит полное изменение общественного положения литературы, ее социальных функций, быта писательской среды. Он бросал вызов современному обществу, провидя новые задачи, которые встанут перед лучшими его умами, и предвидя, что решать эти задачи будут совершенно новые, еще неведомые люди, которые станут между собою в новые для русского общества отношения. В этой интеллектуальной среде утвердится особенный взгляд на задачи художественного творчества, согласно которому «литературою называется собрание такого рода художественно-словесных произведений, которые суть плод свободного вдохновения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства… вполне выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны…».[557]

Идеальное состояние искусства не кажется Белинскому легко и быстро достижимым. Корни современного упадка литературы, медленного и искаженного хода ее развития он связывает с кардинальными особенностями исторического пути страны. Политический гнет, безгласность граждан; разобщение образованной части общества, принадлежащей к высшим сословиям, и народа; насильственный, насаждаемый сверху, без просвещения низших сословий прогресс — все эти глубоко укоренившиеся в жизни русского общества исторические его особенности, по мнению Белинского, препятствовали плавному, органическому становлению русской литературы. Источник обновления культуры Белинский усматривает в росте низших сословий, усилении их умственного влияния на общество. Он разъясняет, что силы, которые включаются в литературу и повлияют на нее, порождены процессом демократизации культуры, приобщения к ней детей купцов, духовенства и других разночинцев. Так уже в «Литературных мечтаниях» демократическая позиция становится основой исторической и литературной концепции критика. Идеал литературного быта, новых отношений в писательской среде был в первой большой статье Белинского выражен не столько в утверждениях и декларациях, сколько в критике современных явлений, в образе автора, который вставал с ее страниц. Бескомпромиссность и высокая требовательность Белинского противостоят нравам деятелей современной литературы, присвоивших себе роль законодателей и авторитетов, — Ф. Булгарина, Н. Греча, О. Сенковского и других, — в среде которых «так дешево продаются и покупаются лавровые венки гения» (1, 25).

Белинский оценивает творчество каждого писателя в свете осмысления процесса развития общества и искусства, в сравнении с другими представителями литературы. Он не скрывает своего пристрастия к некоторым из них — Пушкину, Одоевскому, Вельтману. Более того, он подчеркивает свое личное, человеческое отношение к каждому из ценимых им писателей — он сообщает, что собирается написать о творчестве Одоевского, упоминает о личном знакомстве с Лажечниковым, признается, что не может холодно, беспристрастно говорить о Пушкине. Однако при этом он убедительно аргументирует свои оценки. С откровенной резкостью говорит он о вялости лучших повестей Одоевского; о том, что Лажечников еще не укрепил своего авторитета в литературе и его успехи могут рассматриваться как более или менее случайные удачи; утверждает, что «Анджело» и сказки Пушкина свидетельствуют о падении его таланта. Критик не избегает упоминаний о фактах своей личной жизни, он говорит о том, что происходит из провинции, признается, что не знает немецкого языка, что молод, что страстно любит театр. Не только не маскируя черт своей личности, а с непосредственной свободой обнаруживая их, он вместе с тем так же свободно и естественно проявляет свою причастность к духовной жизни молодого поколения, свою чуткость к потребностям времени. Живой, реальный, наделенный яркой индивидуальностью человек (впоследствии один из читателей назовет его «теплым человеком») оказывается рупором времени, исторических потребностей общества.

Уже первая статья Белинского открыла собою новую эру развития критики. Со времени ее появления критик становится центральной фигурой литературного процесса, автором сюжетов, метатипов, лозунгов прогрессивной литературы эпохи. Личность его накладывает отпечаток на литературно-общественную ситуацию. Проявившиеся уже в «Литературных мечтаниях» особенности индивидуальности Белинского оказали не меньшее влияние на интеллектуальную жизнь русского общества, чем воззрения великого критика. Сочетание горячего энтузиазма и сурового анализа, соседствующие в статье утверждения, что в России нет литературы, и слова, порожденные восторженным увлечением не только творчеством Пушкина, о котором, по высказанному здесь же Белинским убеждению, «грешно говорить смиренною прозою» (1, 69), не только Грибоедовым, в котором, по мнению критика, Россия лишилась «Шекспира комедии» (1, 82), но и Мерзляковым и многими второстепенными авторами, — эти особенности статьи отражали коренное свойство личности автора: революционность его натуры. В них воплощалась его способность к постоянной поверке своих убеждений и вкусов, к критике и переоценке всех явлений духовной жизни общества, готовность понять и признать новое, поступившись старыми привязанностями.

Развитая впоследствии Белинским в качестве одной из основополагающих идей его концепции мысль о критическом направлении как генеральном пути развития современного реалистического искусства в первой его статье еще проявилась лишь в горячности, с которой он приветствовал движение в литературе (например, быстроту ее развития в пушкинский период, остроту журнальной полемики в конце 20-х — начале 30-х гг.), в резкости и решительности осуждения им всех явлений, утративших свою былую актуальность, в выраженном здесь взгляде на принципиальные изменения литературы по периодам как на закон ее существования. Вскоре — в последующих своих статьях 30–40-х гг. — Белинский станет рассматривать способность к бескомпромиссному самоосуждению, решительность разрыва с привычными нормами, если они утеряли свой динамический характер, смелость творческих исканий как характерную черту лучших русских литераторов, черту, в которой отразились свойства русского народа, чуждого страха перед решительными социальными переменами. Эта мысль Белинского, в начале его творчества получившая не столько теоретическое, сколько эмоциональное выражение, была впоследствии усвоена широким слоем русских литераторов и породила разнообразные толкования и психологические преломления.

В «Дворянском гнезде» Тургенев самые «задушевные… убеждения» своего героя-энтузиаста Михалевича, горячо верующего «в добро, в истину», выразил стихами:

Новым чувствам всем сердцем отдался,

Как ребенок душою я стал:

И я сжег все, чему поклонялся,

Поклонился всему, что сжигал.[558]

Верность убеждениям предполагала постоянное обновление, перестройку своего духовного арсенала. Поэтому-то Лаврецкий, испытывавший глубокий душевный кризис и затем обретший новую веру, новые надежды, повторяет эти стихи своего друга.

Идейное и духовное совершенствование личности Белинский трактовал как норму бытия, причем это совершенствование рисовалось ему не как постепенная, незаметная эволюция, а как цепь бурных, потрясающих весь дух человека самоотречений, кризисов, «самосожжений». Белинскому принадлежит афоризм: «не меняется один только подлец». «Меняться», подвергать себя суровому внутреннему суду и свято исполнять приговоры этого внутреннего суда, всенародно отрекаясь от заблуждений и казня себя за них, он считал нравственным долгом каждой личности, в особенности же писателя. Поэтому он более чем кто-либо другой понял глубину и самоотверженность стремления Гоголя к идеалу, почувствовал остроту его внутренней эволюции и истолковал позицию Гоголя периода «Выбранных мест из переписки с друзьями» как акт «самосожжения». Характерно, что это самоотречение Гоголя, столь обостренно воспринятое и истолкованное Белинским, не только не было им одобрено, а явилось для него подлинной катастрофой, повлекшей за собой ответное «самосожжение» — отречение от Гоголя, которого он на протяжении лучших лет своей деятельности считал «главой поэтов», на опыт которого ориентировал молодую литературу.

В позиции Гоголя конца 40-х гг. Белинский усмотрел отречение от всего его художественного творчества, от присущего писателю прежде стремления к идеалу, сближение с консервативным лагерем.

В статье «Литературные мечтания» Белинский еще не оценил вполне Гоголя. Он посвятил ему всего один абзац, отметив его как одного из многообещающих повествователей 30-х гг., «мило прикинувшегося пасечником». Вместе с тем критик выдвинул здесь важнейшую для беллетристов будущей натуральной школы проблему — поставил вопрос о значении быта, ежедневного бытия и практической морали как отражения физиономии народа. Фактически он противопоставил культуру, создаваемую нацией, диктату самодержавного государства, выдвинув тезис о том, что только органические, основанные на глубоких изменениях устремлений, интересов и понятий народа перемены социального быта могут быть прочными и придать прогрессу всеобъемлющий, общенациональный характер. Вопросы о путях, которыми исторически осуществлялся прогресс русского общества, об отрыве высших сословий от народа, о перспективах дальнейшего развития страны Белинский поставил в этой статье, касаясь деятельности Петра I. Таким образом, он затронул проблематику, вокруг которой через несколько лет разгорелись споры славянофилов и западников.

Через несколько месяцев после опубликования последней части «Литературных мечтаний» в статье, подписанной полным своим именем, «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) Белинский заявил: «Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере, в настоящее время он является главою литературы, главою поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным» (1, 306).

Таким образом, подтверждая высказанную в «Литературных мечтаниях» мысль о завершении пушкинского периода, Белинский отбрасывает содержавшиеся в его статье опыты определения «послепушкинского» периода как периода мнимой народности или «смирдинского» периода и намечает прямую и ясную линию движения литературы, обусловленного художественными и идейными открытиями крупных литературных индивидуальностей (впоследствии он будет квалифицировать таких деятелей литературы как гениев), — карамзинский, пушкинский, гоголевский период. Теоретическим обоснованием особого значения Гоголя в современной литературе в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» служат суждения Белинского об идеальной и реальной поэзии и о значении романа и повести в системе современных литературных жанров. Эти рассуждения, высказанные в то время, когда Гоголь уже начал работу над «Мертвыми душами», очевидно оказали на него воздействие, укрепили в нем веру в правильность избранного им пути, стимулировали созревание его эпических замыслов. На теорию идеальной и реальной поэзии Гоголь откликнулся в первом томе «Мертвых душ», приняв на себя назначенный ему Белинским «титул» реального поэта и развив в лирическом авторском «монологе» мысль о высоком общественно-этическом смысле творческого и жизненного подвижничества, неразлучного с деятельностью подобного писателя. Гоголю оказался близок взгляд Белинского на роман как литературный жанр, объемлющий широко и полно явления социальной жизни, и определение повести как главы, «вырванной» из романа, эпизода «из беспредельной поэмы судеб человеческих» (1, 271). Гоголь признавал, что, воспроизводя всю громадно несущуюся жизнь и передавая в реальных картинах и образах ее ежедневное течение, он созерцает ее «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы»;[559] тем самым он выражал свое согласие с Белинским, утверждавшим, что оригинальность Гоголя, его индивидуальную черту составляет «комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния» (1, 284).

Существенной особенностью автора «Вечеров» и «Миргорода» Белинский считает то, что, будучи писателем подлинно правдивым, рисующим русскую жизнь реально и пронизывающим свое изображение глубокой мыслью о родной стране, Гоголь выступает как народный художник: «Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют простота вымысла, народность, совершенная истина жизни», — пишет он (1, 284).

Таким образом, ставя перед литературой определенные важные и нелегко исполнимые задачи, Белинский выявил в среде современных литераторов образцового прозаика, творческий опыт которого может стать эталоном для оценки новых произведений литературы, отвечающих потребностям времени.

Особое внимание, которое он обратил на простоту сюжетов и коллизий повестей Гоголя, ориентировало писателей на очерковый подход к изображению будничной, реальной действительности; выявление художественной функции и характера юмора в произведениях Гоголя поощряло развитие «субъективного» элемента в творчестве писателей, сказового способа изложения. Между действительностью, реальностью, которую наблюдает автор, и читателем вставала индивидуальность воспринимающего мир рассказчика, через нее преломлялась действительность, распадаясь на элементы, подвергаясь анализу и оценке. Иногда это преломление носило двойной характер — писатель «передоверял» рассказ герою и оценивал суждения героя.

Белинский вскрыл значение типов в художественных произведениях Гоголя. О типе Пирогова из «Невского проспекта» он писал: «Пирогов! Это символ, мистический миф, это, наконец, кафтан, который так чудно скроен, что придет по плечам тысячи человек» (1, 297).

Так возникало представление о типе как социальной маске, общем лице тысяч людей, лишенных индивидуальности условиями социального бытия.

Творческий процесс поисков новых задач литературы, выявление писателя, достойного возглавить литературу в ее стремлении расширить свои пределы, овладеть новыми темами, дать людям новой эпохи современные представления о современном мире, шли об руку с разоблачением противников этих устремлений и тенденций, сил, в борьбе с которыми произойдет их самоопределение. Мы видели, что уже в «Литературных мечтаниях» Белинский коснулся вопроса о журнальной полемике и уподобил журнальную борьбу жизни в литературе.

В 1842 г., когда теоретические сражения со славянофилами все более увлекали Белинского и он открыто обрушил свои удары не только на официозно-полицейских писателей вроде Булгарина и Греча, не только на литературных староверов, не только на кумиров читающей публики — ультраромантиков Бенедиктова, Марлинского, Кукольника, но и на вчерашних друзей, принявших славянофильскую доктрину (например К. Аксакова), Белинский писал о себе, что он «рожден для печатных битв», что его «призвание, жизнь, счастье, воздух, пища — полемика» (12, 88–92).

Полемика с каждым из вышеперечисленных противников имела свою специфическую направленность и задачу и способствовала формированию разных сторон реалистической литературы 40-х гг. и ее эстетической базы.

Продолжавшаяся долгие годы с неизменной последовательностью полемическая кампания Белинского против рептильной и официозной литературы имела прежде всего социально-политический смысл. Целью ее было изменение самого положения литературы в обществе и изменение климата в литературе. Популярность у малообразованных читателей, правительственная поддержка Булгарина, Греча и иже с ними, «деловые» качества этих издателей, их умение вести книжную торговлю определили их влияние на литературные дела. Пушкину, несмотря на его огромный профессиональный авторитет и на поддержку известнейших литераторов, было очень трудно оттеснять Булгарина и его креатур на «окраины» книжного мира, сохранять в литературе уровень, исключающий восприятие подобной беллетристики как художественного явления. Насколько тяжела была эта борьба, можно заключить хотя бы по тому факту, что царь и его окружение делали Булгарина рецензентом неопубликованных произведений Пушкина и предлагали поэту переделывать свои создания соответственно «советам» Булгарина.

«Отечественные записки» Краевского взяли на себя труд, который не мог осуществить «Современник» Пушкина. Под свои знамена они собирали молодую прогрессивную литературу в составе гораздо более широком, чем в журнале Пушкина. Критика «Отечественных записок» не только сплачивала эти силы, но и наносила удары по теснящей подлинное искусство и захлестывающей книжный рынок продукции нравоописателей «полицейского» направления. Статьи Белинского в «Отечественных записках», прежде чем создать новый круг литераторов, создали нового читателя. Молодые читатели в столице и провинции, в дворянской и разночинной среде стали систематически следить за отделом критики и библиографии «Отечественных записок», рецензировавшим фронтально всю литературную продукцию, оценивавшим каждую книгу и разбиравшим все в каком-либо отношении примечательные из них.

Критический отдел журнала повысил культуру читателя, расширил его информированность. Вместе с тем он учил его строгому и требовательному отношению к читаемому, ощущению ежедневного чтения как процесса приобщения к высокой духовной культуре, к поискам истины, составляющим суть интеллектуальных интересов современного человека, к познанию ради совершенствования себя и мира.

Критика Белинского создавала читателя, которого не могли удовлетворить «Библиотека для чтения» Сенковского или «Северная пчела» Булгарина. Недаром, говоря о Пирогове из «Невского проспекта» Гоголя, Белинский в качестве капитальной черты этого образа — «типа из типов», «мифа» — отметил способность героя восхищаться в одно и то же время Булгариным, Гречем и Пушкиным. Писатели 40-х гг. были прежде всего увлеченными читателями. Способность Герцена в любой жизненной ситуации читать породила шутки и анекдоты даже в среде его друзей, которые сами были величайшими «книгочеями»; Тургенев сохранил на всю жизнь острый интерес к новым явлениям культуры и оставался до последних своих дней одним из самых начитанных, осведомленных в делах литературы людей Европы. Объединение петрашевцев в общество единомышленников началось с попытки знакомиться с литературой, обмениваться книгами и информацией. Подобные примеры можно было бы умножить.

Белинский внес в литературу напряженность этических исканий, интеллектуализм, жажду познания. Молодые литераторы, признававшие его авторитетом и выразителем своих эстетических принципов, составили круг, по своим нравам противостоящий среде признанных литераторов «смирдинского» периода.

Не случайно Белинский в «Литературных мечтаниях», делая первую попытку представить развитие русской литературы в виде системы и наметить ее периодизацию, «послепушкинский» период определил как период «прозаически-народный», разумея мнимую народность литературы этих лет, и назвал его также «смирдинским». В борьбе Белинского с «гениями смирдинского периода словесности» (1, 100) — Булгариным, Гречем, Кукольником, Сенковским и другими — проблема народности, которая позже стала коренной в его полемике со славянофилами, тоже имела первостепенное значение. Опираясь на официально канонизированную уваровскую концепцию, согласно которой идеология русского народа состоит в преданности православной церкви и монарху, Булгарин и литераторы его круга претендовали на то, что, изображая жизнь низших слоев общества и моралистически «наставляя» читателя, они представляют народность в литературе. Белинский связал вопрос о народности в литературе с проблемой реализма. Он выдвинул тезис: «Наша народность состоит в верности изображения картин русской жизни» (1, 94). Национальный быт, характеры, отразившие исторические и этнические черты народа, социальные типы, структура русского общества — все это содержание, без воплощения которого невозможно верное изображение русской жизни, Белинский трактовал не как данное, известное, а как искомое. Цель самопознания, изучения своей народности, национальных особенностей социально-исторического бытия страны осуществляется обществом через посредство литературы, и только художественная зоркость писателя, его наблюдательность, воссоздание им реальных явлений могут сделать его полезным обществу в этом процессе, а творчеству его придадут подлинную народность. Народность литературного произведения, таким образом, определялась его стилем, отношением автора к действительности, его способностью расширить и углубить знание и понимание ее, а народность литературы — ее общественной функцией.

Народность, по мысли Белинского, — объективное свойство литературных явлений и менее всего зависит от намерений автора, желающего присвоить себе преимущественное право слыть народным писателем. Белинский отказывает в праве считаться «народными» авторам повестей из «простонародного» быта; он заявляет также, что чрезвычайно популярный писатель Марлинский, который уверен, что «отворил двери для народности в русскую литературу», «не виноват ни душою, ни телом» в «грехе», который «берет на себя» (1, 85).


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



double arrow
Сейчас читают про: