Титусу Войцеховскому в Потужин

Варшава, суббота, 21 августа [ 1 ] 830

Противный Лицемер!

Вот уж второе письмо, что я пишу Тебе. Ты не поверишь этому и скажешь, что Фриц лжет, но на этот раз я говорю правду. — Благополучно вернувшись с бароном (Речь идет о бароне Мальсдорфе.) в Варшаву, я сейчас же написал Тебе, но так как мои Родители были в Желязовой Воле, то вполне естественно, что и я лишь ненадолго задержался в Варшаве, оставив адресованное Тебе письмо, которое должно было быть отправлено на почту. Во вторник, вернувшись вторично, уже с Родителями, я нашел написанное Тебе письмо благополучно лежащим на том же самом месте рядом с чашками, где я его оставил, уезжая. Кароль, бывший у нас во время моего отсутствия, говорил мне, что видел это письмо лежащим на чашках. Но нет худа без добра. Может, в этом письме я не стану Тебя так бранить, как в том, первом, когда в памяти были свежи Твои потужинские приключения (В июле Шопен отдыхал у Титуса Войцеховского в Потужине; он вернулся в Варшаву к дебюту К. Гладковской.). — Скажу Тебе откровенно, что мне приятно всё это вспоминать — смутную тоску оставили во мне Твои поля, — и эта береза под окнами не выходит у меня из памяти. А арбалет! (Арбалет — самострел, металлический лук на подставке, тетива которого натягивалась пружиной.) — как это романтично! Как я помню этот арбалет, Ты меня столько из-за него терзал, — терзал за все мои прегрешения. — Но всё же надо дать Тебе отчет за истекшее время, надо сообщить Тебе, когда я наверняка уеду, и написать Тебе о многих более важных вещах. — Прежде всего, в Варшаве меня заинтересовала Анеля (Премьера оперы Ф. Паэра «Агнеса», в которой дебютировала К. Гладковская, состоялась 24 июля 1830 г.; Шопен в письмах называет эту оперу то «Агнешкой», то «Анелей».). Я был на премьере. Гладковской немногого недостает. На сцене она лучше, чем в концертном зале. Я уж не говорю о ее игре, — трагической, превосходной, так как тут нечего сказать, — что же касается пения, то если бы не подчас эти [неудачные] высокие fis и g, — нам не надо было бы в этом роде ничего лучшего. Ты бы наслаждался ее фразировкой; она нюансирует великолепно, и хотя вначале голос у нее вибрировал, но потом она пела очень уверенно. Оперу сократили. Быть может, поэтому я не нашел в ней скучных длиннот. Наибольший эффект производит ария Соливы во втором акте (К. Солива написал для К. Гладковской арию как вставку в «Агнесу».), хотя я и знал, что она может произвести эффект, но столь большого я не ожидал. Романсы, которые она поет во втором акте под аккомпанемент арфы (Эрнеман за кулисами, не нарушая впечатления, играл вместо арфы на фортепиано), в последний раз она спела очень хорошо. Я остался доволен. В конце Анелю вызвали и наградили щедрыми рукоплесканиями. Через неделю состоится ее дебют в роли Фиовилии в Турке. Волкова нравится больше. Надо Тебе сказать, что Анеля имеет ужасно много противников, которые сами не знают, за что бранят ее музыку. — Не спорю, итальянец мог бы выбрать для Гладковской что-нибудь получше. Весталка («Весталка» (1805) — опера Спонтини, впервые поставленная в Варшаве в 1821 г.), например, принесла бы ей, может быть, больше удачи, но и эта хороша, в ней много удивительных и трудных мест, превосходно переданных дебютанткой.

Щуровский ужасен; он подражает то Тальме (Франсуа Жозеф Тальма (1763—1826) — великий французский трагический актер.), то Кемблю (Джон Филипп Кембл (1757—1823) — английский актер, создатель героических и трагических образов.), то Девриенту, то Жулковскому (Алоизий Жулковский (1777—1822) — известный варшавский комический актер.); просто не знаешь, что это такое, но он совершенно сумасшедший. — Зданович, по мнению Соливы, — non plus ultra [верх совершенства]. Саломонович неудачна, Навроцкая манерничает, а Жилиньский на сцене мямлит. — Еще вчера на репетиции Турка он меня злил хладнокровием, с каким отсчитывал палочные удары турку. — Волкова пела хорошо, играет она тоже очень хорошо — это роль, которую она, безусловно, сумела бы верно сыграть. Может быть, на публику она производит большее впечатление глазами, чем голосом. Она несколько раз поднималась до высокого d очень чисто и уверенно. Я не сомневаюсь, что она понравится больше Гладковской. — Квинтет шел великолепно. Генерал (Генерал Александр Рожнецкий — председатель дирекции театров Королевства Польского.) был доволен. Костусь с Кинцлем во Франкфурте, они возвращаются через Милан, Триест, Вену. Губе еще остался и только 15-го следующего месяца будет в Риме. А я что делаю? — В будущем месяце я уезжаю, — день пока неизвестен, — но сначала я должен попробовать свой Концерт, потому что Rondo уже окончено. Завтра у меня будут Качиньский и Белявский. В 10 часов утра в присутствии Эльснера, Эрнемана, Живного и Линовского (Юзеф Линовский — польский композитор, ученик Ю. Эльснера.) я буду инкогнито пробовать свой Полонез с виолончелью и Trio. Будем играть не на живот, а на смерть. По этой причине я никого не пригласил, кроме названных выше и Матушиньского, который один только и остался мне постоянно верен и не такой неискренний лицемер, шельма, негодяй, как — догадайся кто! — Костусь передал мне привет через пани Пальчевских. Пани Прушак в Мариенбаде — поехали туда пить воды, и Млечко тоже. Мой любимец Петрусь Дзев [ановский] остался по дороге в Рейнерце и пьет там сыворотку. — Оборского я видел в [театре] — «Rozmaitosci», — он был хорош. — Валерий с бриллиантовыми пуговицами, с видом банкира фланирует по улицам. Винцент всё такой же хороший, как всегда, всё тот же превосходный чиновник. Лоньчиньского, который, наверно, всё еще сидит у Тебя, что и я бы сделал на его месте, я видел на другой же день по приезде в Варшаву, о чем он, вероятно, Тебе говорил. Барон отсиживает сессию, он живет у Конти, и после его возвращения я видел его только раз; знаю от него, что его мать всё еще очень больна. Кастеляна видел вчера; мы говорили с ним о Тебе. — Кароль уже, наверно, уехал, он должен был вернуться в свое имение. — Сегодня Гамлет, я иду на него. Вчера панна Р и в о л и (Людвика Риволи — польская певица, ученица варшавской школы пения, дебютировала в 1829 г.), новая Корова, выступила в роли (Олеси Прушак) в Les premiers amours [«Первая любовь»], переведенной Гашиньским. Твою роль Нивиньский играет хорошо, роль Коциа Ясиньский (Ясиньский — возможно, Ян Томаш (1806—1879), впоследствии известный польский актер и директор варшавских театров.) играет лучше, чем он, мою — играет Шимановский почти так же, как я, но страшно далеко от Героха, а Кратцер за всю жизнь не мог бы выдумать лучшего средства для изгнания крыс. Кухарский, напротив, c’est du Cherubini [вроде Керубини] (Луиджи Керубини (1760—1842) — итальянский композитор и педагог, с 1788 г. живший в Париже. Один из основателей Парижской консерватории, впоследствии ее директор.). — Спешу, так как сам отнесу письмо на почту, чтобы оно, бедняжка, не осталось, как его брат, дома. На будущей неделе я снова не смогу удержаться, чтобы не выбранить Тебя за то, что пришлось написать сегодня, а засим довольно. — Я не хочу от Тебя ничего, даже рукопожатия; мне Ты уже навеки опротивел, исчадие ада. Поцелуй меня.

Ф. Шопен.

Если для меня есть какие-нибудь письма, то отошли их retro [обратно]. — Извини меня за написанное, сегодня я еще глупее, чем обычно. Папа, Мама и сестрички — все Тебе сердечно кланяются.