Из «Альбома-дневника» Ф. Шопена

[Штутгарт, начало сентября 1831]

Штутгарт. Странное дело! Та кровать, на которой я буду спать, может быть, служила уже не одному умирающему, а мне это нынче не внушает отвращения! Может быть, не один труп лежал, — и долго лежал, — на ней? — А чем труп хуже меня? — Труп тоже ничего не знает об отце, о матери, о сестрах, о Титусе!— У трупа тоже нет возлюбленной! — Он не может поговорить с окружающими на родном языке! — Труп так же бледен, как и я. Труп так же холоден, каким холодным я теперь себя чувствую ко всему, — Труп уже перестал жить — и я уже досыта жил, — Досыта? — А разве труп сыт жизнью? — Если бы он был сыт, он хорошо бы выглядел, а он такой жалкий, — разве жизнь имеет такое сильное влияние на черты, на выражение лица, на внешность человека? Отчего мы живем такой жалкой жизнью, которая нас пожирает и дана нам на то, чтобы превращаться в трупы! — Часы на башнях Штутгарта отбивают ночной час. Ах, сколько трупов прибавилось на свете в это мгновенье! У детей погибли матери, у матерей дети, — сколько рухнувших надежд, сколько горя из-за трупов в эту минуту и сколько отрады. Сколько бесчестных опекунов, сколько угнетенных созданий [стало] трупами. Злой и добрый — трупы! — Доблесть и злодеяние — одно! — Они братья, когда [зачеркнуто одно слово] [становятся], трупами. Стало быть, смерть — наилучший поступок человека, — а что же будет тогда худшим? — Появление на свет! как прямая противоположность наилучшему поступку. Значит, у меня есть основания сердиться, что я появился на свет! — почему же мне нельзя остаться на свете [слово зачеркнуто] бездейственным! — Ведь я всё равно и так бездействен. — Что толку в моем существовании!— Я не пригожусь людям, так как не обладаю ни [крепкими] икрами, ни глоткой. — А хотя бы они у меня и были, то ведь ничего больше бы у меня не было! — А что с того, что был бы с икрами, коли без икр нельзя быть! — А у трупа есть икры? — У трупа, как и у меня, также нет икр; это еще одна черта, увеличивающая наше сходство. Следовательно, мне немногого недостает до математически точного побратания со смертью. Сегодня я ее не желаю — разве что вам плохо, дети. Разве что и вы себе ничего лучшего, чем смерть, не желаете! — Если нет, я еще жажду вас видеть — не для моего личного счастья, а для [вычеркнуто: «своего»] взаимного счастья, потому что я знаю, как вы меня любите. Она только притворялась. Или притворяется. Ой, отгадать это — вот загвоздка! — Да, нет, да, да, нет, да, палец попал в палец... соскользнул!.. Любит меня? Наверняка меня любит? — Пусть делает, что хочет. Сегодня в моей душе более высокое чувство, высокое, гораздо более высокое, чем... любопытство. [Две строки вычеркнуты.] Можно вспоминать добром — [зачеркнутая строчка]. Отец, Мать, дети. Всё то, что мне дороже всего, где вы? — Может быть, трупы? — Быть может, — москаль подшутил надо мной! — О, подожди! — Жди... Но слезы? — Давно уж не лились? — Откуда это? — Меня уже давно охватила тоска без слез. Ах, — как давно я не мог плакать. Как мне хорошо... тоскливо! Тоскливо и хорошо! — Что это за чувство? Хорошо и тоскливо, но ведь когда тоскливо, то не может быть хорошо, а всё же мне приятно! — Это странное состояние. Ну и у трупа так. Ему одновременно и хорошо и плохо. Он переносится в более счастливый мир, и потому ему хорошо, он жалеет расставаться с прошлым, и поэтому ему тоскливо. Трупу должно быть так, как мне в тот момент, когда я перестал плакать. Я ощутил, как на миг умерли мои чувства, я умер для сердца на миг! Или, вернее, сердце умерло для меня на мгновение. — Почему же не навсегда? — Может быть, мне было бы легче. — Один, один — [три строки зачеркнуты]. Ах, нельзя описать мое горе. Я насилу его переношу. Сердце едва не разрывается от радостей и восторга, что выпали на мою долю в этом году. В будущем месяце у меня кончается паспорт, — не смогу жить за границей или, по крайней мере, не смогу жить официально. Этим я буду еще больше похож на Труп. —

[Штутгарт, после 8 сентября 1831]

Штутгарт. Предыдущие страницы я писал, ничего не зная про то, что враг дома (Второй отрывок из «Альбома-дневника» Шопена является откликом на известие о взятии Варшавы (8 сентября 1831 г.) и сожжении Воли царскими войсками. Только в Париже Шопен узнал, что его семья и друзья не пострадали при взятии Варшавы. Оба отрывка находились на ненумерованных страницах «Альбома-дневника».) — [вычеркнутая строчка]. Предместья разрушены — сожжены — Ясь! — Вилюсь, наверно, погиб на баррикадах — Марцелия я вижу в неволе — Совиньский, благородная душа, в руках этих мерзавцев! О боже, существуешь ты! — Существуешь и не мстишь! — Мало тебе московских злодеяний — или — или ты сам москаль! — Бедный мой Отец! — Мой благородный, может, голоден, и ему не на что купить матери хлеба! — Может, сестры подверглись яростному неистовству разнузданного московского сброда! Паскевич (Иван Федорович Паскевич-Эриванский (1782—1856) — русский фельдмаршал, взявший в 1831 г. Варшаву, за что ему был дан титул князя Варшавского; до 1856 г. был всесильным наместником Царства Польского; владел имениями в Могилевской губернии.), эта могилевская собака, занимает резиденции первых монархов Европы?! Москаль владыкой мира? [Два вычеркнутых слова.] — О, Отец, такова отрада твоей старости! — Мама, страдалица, нежная мать, Ты пережила дочь (Умершая в 1827 г. Эмилия Шопен была похоронена на варшавском кладбище Повонзки.), чтобы увидеть, как москаль по ее костям ворвется терзать [вычеркнуто: «Тебя»] вас. Ах, Повонзки! Пощадили ли ее могилу? Растоптали, — тысячи трупов завалили могилу. Сожгли город!! — Ах, почему я не мог убить хотя бы одного москаля! О Титус — Титус! (Можно предполагать, что в восклицании Шопена: «О Титус — Титус!», следующем за словами: «Ах, почему я не мог убить хотя бы одного москаля», — содержится намек на совет, данный в Вене Шопену Т. Войцеховским: не возвращаться в Польшу во время восстания.)

*    *

*

Штутгарт. Что с ней? Где она? — Бедная! — Может быть, попала в московские руки! —Москаль ее тащит — душит — терзает, убивает! —Ах, Жизнь моя, я тут один — приди ко мне — я осушу твои слезы, залечу воспоминанием о прошлом твои нынешние раны. Тогда, когда еще не было москалей. — В то время, когда лишь несколько москалей страстно хотели Тебе понравиться, Ты смеялась над ними, потому что я там был — [вычеркнутое слово] я, а не Граб [овский] (Юзеф Грабовский — будущий муж Констанции Гладковской.)..! — Есть ли у Тебя Мать? — И такая злая! — А у меня такая добрая! — А может, у меня уже нет больше матери. Может быть, ее убил москаль... замучил — сестры без чувств, не даются — нет — Отец в отчаянии, не знает, что делать, и некому поддержать Мать. — А я здесь ничем не могу помочь, а я здесь с пустыми руками, иногда только стенаю, изливаю боль на фортепиано, отчаиваюсь — и что же дальше? — Боже, боже, да разверзнется земля, сделай, чтобы она поглотила людей этого века. Пусть жесточайшие мучения терзают французов, которые не пришли нам на помощь.