Юзеф Эльснер — Ф. Шопену в Париж

Варшава, 27 ноября 1831

Милый друг!

Я с радостью узнал, что (как Ты пишешь) первый пианист Калькбреннер хорошо Тебя принял; я хорошо знал в 1805 г. в Париже его отца (Христиан Калькбреннер (1755—1806) — немецкий оперный композитор и теоретик; в 1799 г. переехал в Париж, где был преподавателем пения в Опере.), и уже в то время тогда еще молодой его сын слыл одним из первых пианистов. Меня это особенно радует из-за его обещания открыть Тебе тайны своего искусства. Однако при этом меня удивляет, что он назначил Тебе для их постижения трехлетний срок! И то, что он смог, с первого взгляда и едва прослушав Тебя, понять, что Тебе потребуется столько времени, чтобы понять его методу?! И то, что Ты должен посвятить свой музыкальный гений исключительно фортепиано и все свои художественные устремления направить лишь на этот род композиции? Я надеюсь, что после более близкого знакомства с Тобой он изменит свое решение. Если бы он захотел своими артистическими знаниями оказать в Твоем лице услугу нашему искусству в целом, если он будет Твоим другом, то будь благодарен ему, как ученик. Про себя я могу сказать, что охотно имел бы в качестве ученика Твоего приятеля Линовского. У него горячая любовь к музыке и достаточно таланта для композиции. Но ему приходится почти целыми днями работать, для того чтобы заработать себе на жизнь и чтобы отложить пару злотых на будущее. Что касается Тебя и даже Нидецкого, то я никогда не помышлял о том, чтобы сделать из вас своих учеников. Я говорю об этом с гордостью и поздравляю себя с тем, что преподавал вам гармонию и композицию. При обучении композиции не следует давать, особенно ученикам, способности которых очевидны, готовых рецептов. Пусть они сами найдут их, чтобы когда-нибудь они смогли превзойти самих себя и чтобы у них были средства найти то, что еще не найдено. В механизме искусства, в продвижении даже на исполнительском поприще требуется не только то, чтобы ученик сравнялся с учителем своим и превзошел его, но и то, чтобы он имел и что-то свое, чем бы мог также блистать. Игра на каком-нибудь инструменте, даже самая совершенная, как, напр [имер], Паганини на скрипке или Калькбреннера на фортепиано, со всем тем, чем она чарует, будь то собственно характер инструмента, будь то оригинальность композиции, написанной для выявления и возвышения свойств инструмента, — игра эта, сама по себе, может рассматриваться лишь в качестве средства для выражения чувств в музыке. Слава, которой некогда пользовались Моцарт, а потом Бетховен, как пианисты, давно уже померкла, а их фортепианные сочинения, несмотря на содержащиеся в них черты классического благородства, должны были уступить современному вкусу. Зато другие их произведения, не предназначенные лишь для одного инструмента — их оперы, песни, симфонии, живут еще среди нас и существуют наряду с новыми произведениями искусства. Sapienti pauca [умному достаточно]. (В то время считалось, что опера является венцом музыкального творчества. Высказывания Эльснера диктовались и сознанием необходимости создания польской национальной оперы и ее значением для национальной культуры. К тому же Эльснер опасался, как бы Шопен в Париже не ограничился карьерой пианиста-виртуоза. К совету писать оперу Ю. Эльснер возвращался неоднократно; так, в письме от 14 сентября 1834 г. он писал Шопену: «...Я хотел бы еще in hac lacrimarum valle [в этой юдоли слез] дождаться оперы Твоего сочинения, — не только для умножения Твоей славы, но также и для той пользы, которую бы Твоя композиция принесла музыкальному искусству в целом, в особенности если сюжет Твоей оперы будет взят из истории подлинно польской [Ю. Эльснер, вероятно, говоря о «подлинно польской» истории, намекает на события 1830—1831 гг..]...» Такой же совет впоследствии дал Шопену и А. Мицкевич.)

Нельзя советовать ученику слишком долго заниматься по одной методе и манере, во вкусе одного народа и т. д.. То, что правдиво и прекрасно, должно быть не подражательным, но должно быть испробовано на своем собственном опыте, по законам своим и высшим. Образцом (в качестве non plus ultra [идеала]) не могут служить ни какой-либо человек, ни какой-либо из народов, — только вечная и необъятная природа содержит его в себе и сама является им. Люди и народы дают только более или менее удачные примеры. Итак, одним словом: то, чем артист (всегда извлекающий пользу из всего, что его окружает и учит) удивляет своих современников, он может почерпнуть только в себе и совершенствуя себя самого. Ибо причина этого и его истинно заслуженной славы, как у современников, так и у потомков, есть не что иное, как его гениальная индивидуальность, живущая в произведениях его искусства. Меня позабавил эпизод с красным карандашом, потому что он мне напомнил, как ясновельможная пани Шимановская, вернувшись из Англии (где она познакомилась с Калькбреннером) и давая у нас концерт, у себя на репетиции раздала красные карандаши, предлагая вычеркивать там и сям такты из h-minor’ного Концерта Гуммеля, хотя она его уже предварительно сократила. Больше того, в вариациях, автора которых я не помню, но которые подверглись той же участи, что и бедный Гуммель, она поместила какое-то andante Филда (Это упоминание о М. Шимановской находится в связи с сообщением Ф. Шопена в его недошедшем до нас письме родным о том, как Ф. Калькбреннер вычеркнул или предложил ему вычеркнуть какой-то пассаж из e-moll’ного концерта. Подобные изменения, которые, как явствует из письма Ю. Эльснера, делала даже такая выдающаяся артистка, как М. Шимановская, были вообще характерны для того времени.). Это злоупотребления. Мы были вынуждены слушать только пани Шимановскую и любоваться только ее пальцами. Осознание целостности произведения является уделом лишь подлинного артиста. Ремесленник кладет камень на камень, бревно на бревно. Именно эта способность понять целое, подкрепленная верой в постоянное движение искусства вперед, и подлинная любовь к произведениям искусства, ведущая к взаимопониманию и дружескому поощрению, подобна стремлению к прекрасной цели. Это чувство не позволит, чтобы из произведений прежних мастеров без серьезного размышления что-либо вычеркивали или разрешали вычеркивать. Поэтому я рад, что он [Калькбреннер] предоставил Тебе в этом отношении полную свободу, свободу вычеркивать то, что ему и его слушателям могло показаться длинным.

Об остальном потом.

Соизволь передать мое почтение гр[афу] Плятеру (Это мог быть либо граф Людвик Плятер (1774—1846) — ветеран косьцюшковского восстания, географ, один из основателей Польского литературного общества в Париже (1832), либо Владислав Плятер (1806— 1889) — польский журналист и политический деятель, основатель известного польского национального музея в Рапперсвиле (Швейцария).), Вой [цеху] Гжимале, Гофману и т. д.. Шлю привет Лесюэру, Паэру, Калькбреннеру, Надерману (Речь идет об одном из братьев Надерман: Яне Францишке (1773— 1835) — известном арфисте, профессоре Парижской консерватории, или Генрихе (род. в 1780 г.), занимавшемся производством арф.), Норблину. Орловского обними.

Будь здоров и счастлив, как этого желает Тебе твой настоящий друг

Юзеф Эльснер.