Людвике Енджеевич в Варшаву

Людвике!

Одно из старых, начатых и не сожженных писем.

[Париж.] Рождество Христово, 1847 [Начато 26 декабря 1847, закончено 6 января 1848]

Горячо любимые дети!

Я ответил не тотчас же потому, что ужасно занят. Впрочем, п[анна] де Розьер, наверное, сразу ответила Людвике, что я здоров и по уши занят. Очень благодарю Вас за бюст крестного. У него гениальная физиономия, но создатель бюста — наверняка посредственность, и это невольно наложило свою печать. Я Вам послал с камергером Валевским маленький Lady's Companion [спутник женщины] для Людвики от моей доброй шотландки (Джэйн Стирлинг.), а теперь обычным путем — новогодние гравюры. Гавар дал мне для Людвики свои гравюры (неотосланная половина которых уже давно лежит у меня, ожидая оказии). Я когда-нибудь привезу их сам. Пусть Людвика, если хочет, поблагодарит его. Кроме того, для Людвики есть Босфор, l’Histoire de Paris [История Парижа]; для Изабеллы Ирландия, Рим и Франция, для маленькой Людки Поль и Виргиния. Для Каласанты: Les gentilhommes [«Дворяне»] и Les madeleines [«Девушки»], а Бартку для смеха: Les professeurs [«Преподаватели»]. Сочельник, позавчера, я провел самым прозаическим образом, но о Вас думал. Всем Вам — самые лучшие пожелания, как и всякий год. Здесь Лорка (Лаура Чосновская.); вижу ее часто. Она постарела и показалась бы Вам сейчас лучше. На этой неделе она уезжает в Дрезден. Мне приятно говорить с ней о Вас. Она любит Вас самым искренним образом. Я познакомился также с дочерью к[нязя] Михала и с ее мужем. Я даю уроки пани Калергис, которая действительно очень хорошо играет и имеет в высшем парижском обществе во всех отношениях очень большой успех. Соль в Гаскони у своего отца. Проездом она навестила свою мать. Она была в Ноане с Дюверне, но мать приняла ее холодно и сказала ей, что она сможет вернуться в Ноан лишь в случае, если расстанется с мужем. Она видела свою брачную комнату, превращенную в театр, свой boudoir [будуар] — в артистическую уборную, и пишет мне, что мать говорила только о денежных делах. Брат играл с ее собакой и всё, что он нашел нужным ей сказать, было: Veux-tu manger quelque chose [Не хочешь ли ты чего-нибудь поесть]! Кузина и другие не показывались. Словом, два визита кончились ничем, так как когда на следующий день, уезжая, она заехала снова, то была принята еще холоднее. Однако мать сказала ей всё-таки, чтобы она ей писала, что та и намерена делать. Сейчас мать как будто больше сердится на зятя, чем на дочку, а в своем знаменитом письме ко мне (Это письмо не сохранилось.) она писала, что зять не плохой, а его таким делает дочь. Можно подумать, что она захотела одним ударом избавиться и от дочери, и от меня, потому что мы оба были ей неудобны. С дочерью она будет в переписке и этим станет успокаивать свое материнское сердце, которое не может совсем обойтись без вестей о ребенке, и таким образом заглушит голос своей совести. Она убедит себя, что права, а меня объявит своим врагом, будто бы за то, что я встал на сторону зятя (которого я не терплю только потому, что он женился на ее дочери, против чего я предостерегал как только мог). — Странное создание при всём своем уме! На нее напало какое-то безумие: коверкает свою жизнь, коверкает жизнь дочери; с сыном тоже плохо кончится, — я это предсказываю и утверждаю. Для своего оправдания она хотела бы найти что-нибудь против тех, которые желают ей добра, которые ей верили, которые никогда не допустили по отношению к ней ни одной грубости, но которых она не может видеть около себя только потому, что они зеркало ее совести. Вот почему она не написала мне больше ни слова, вот почему она этой зимой не приедет в Париж и вот почему она не обмолвилась обо мне ни словом с дочерью. Я отнюдь не жалею, что помог ей пережить восемь труднейших лет ее жизни — то время, когда подрастала дочь, а сын воспитывался около матери; я не жалею ни о чем, что мне пришлось вынести, но жалею о том, что дочку, это взлелеянное, убереженное от стольких бурь растение, она сломала материнской рукой с беспечностью и легкомыслием, простительным 20-летней, а никак не 40-летней женщине. Что было, но чего уже нет, не пишется в реестр (Польская поговорка.). Пани С[анд], если она когда-нибудь оглянется назад, сможет сохранить обо мне в душе только хорошие воспоминания. А пока она переживает, как мать, причудливый пароксизм, в котором разыгрывает роль матери лучшей и более справедливой, чем она есть на самом деле; а это горячка, против которой нет лекарства для голов с подобным воображением, когда они попадают на столь зыбкую почву. Впрочем, «ведь и у кипарисов есть свои капризы» (Польская поговорка.). — Зима здесь пока не очень суровая. У многих грипп, но мне довольно моего обычного кряхтенья, и гриппа я не боюсь, так же как Вы холеры. Нюхаю временами свои гомеопатические флаконы, даю дома много уроков и по возможности держусь. — Каждый день собираюсь писать Вам, но это письмо, начатое в прошлом году, кончаю 6 января 1848.

Вчера Лорка уехала в Дрезден. Ее единоутробная сестра выходит замуж за Олизара. Перед отъездом на вокзал мы обедали вместе с нею и пани Рыщевской, которую я тоже очень люблю. Все они чем старше — тем становятся лучше, по сравнению с тем, какими они были, когда были слишком молодыми. Не знаю, писал ли я Вам, что честного Войцеха-отца [Гжималу] постигла большая финансовая потеря, что он имел и еще будет иметь большие неприятности, так как человек, которому он вполне доверял, habileté [ловкость] которого была признана и ценима всеми опытными банкирами и людьми du métier [этой специальности], обманул его и сбежал. Постепенно всё это выясняется; он чист, как янтарь, а пострадает больше всех, между тем как те, кому в этом же предприятии принадлежали акции, терпят меньше убытка, чем они сначала думали. Это предприятие entrepôt [склад] железной дороги du Nord [Северной]. Там складываются товары, которые потом повсюду рассылаются. Дело надежное и хорошее. Но тот тип, который больше всех там распоряжался и, не имея на это права, подписывал счета, не смог возместить наличность, так что ему пришлось скрыться, свалив все эти неприятности на голову нашего честного Войцеха, который, правда, отчасти, но еще не вполне, выпутался из всего этого. Я пишу Вам об этом потому, что к Вам могут дойти какие-нибудь дурные вести, так как на свете много charitables [сострадательных] людей. — В «Débats» выходит новый роман п[ани] С[анд] (на деревенский берришонский манер, как Маrе) («Маrе» — имеется в виду роман Жорж Санд «La mare au diable» — «Чертова лужа», в котором описывалась деревенская жизнь провинции Берри, жителей которой называют берришонцами; отсюда и определение Шопена.), начало которого великолепно; называется он François Le Champi. Champi [найденыш] — зовут в деревнях незаконнорожденных, которых обычно отдают на воспитание бедным женщинам, за что им платят больницы. Поговаривают также о ее мемуарах, однако в письме к п [ани] Марлиани п[ани] С[анд] писала, что это скорее будет собранием ее мыслей об искусстве, литературе и т. д., а не то, что обыкновенно понимают под мемуарами. Действительно, это было бы несколько преждевременно, потому что милой п [ани] С [анд] предстоят еще в жизни разные и удивительные превращения, и она, прежде чем состарится, переживет еще много прекрасного и много дурного. — Пани Обрескова здесь и много рассказывает мне о Мамочке всякий раз, как мы встречаемся. Я обещал ей обедать у нее каждую неделю.