Памяти Сергея шерстюкa

Справедлива нынешняя самостийнисть Киева: не потому что это не Украина, а потому что это другое, нежели Москва. В Киеве есть целенаправленные типы, мечтающие осуществить переезд в Москву, как Максимилиан Андреевич Поплавский из булгаковского романа: «Его не радовали весенние разливы Днепра… его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятнику князю Владимиру…Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву».

Но есть и такие, которых я бы назвал «атмосферными» людьми города, они никуда никогда не собираются, кроме крымского побережья и проводят время в броуновском движении по кривым улицам, пьют кофе на белых стульчиках, или сухое вино на днепровских кручах и в зарослях ивняка. Эти люди обсуждают свежие московские новости, читают русские книжки по абстрактным предметам, слушают музыку и сочиняют местную киевскую мифологию. Атмосферные киевляне считают, что городская карта состоит из заколдованных уголков, мест, автоматически придающих смысл всякому их посетителю, готовому к встрече с таинственным: Поскотинка, Анреевский спуск, Черторой, зона Киево-Могилянской академии на Подоле или ансамбль Выдубецкого монастыря, Печерский дом Городецкого со слонами и русалками на крыше, с легендой об утопленнице-дочери архитектора, хотя проект рекламировал всего-навсего использование цемента в начале столетия. Собственно, и в Москве киевлянин появляется конфигурированным суммой этих тайных знаний, которая на деле не систематизирована и представляет инфантильную метафизику.

Киев – город вкушения плоти, но скорее гастрономическая неврастения, т.е. пародия на таинство: в детстве только и слышишь от нянек страшные истории о проглоченных неодушевленных предметах, впечатляешься байками Остапа Вишни о циклопических днепровских сомах, пожирающих речной транспорт, или просто наблюдаешь процесс поглощения, вбирания одного цветового пятна другим пятном – наползания сочных ландшафтов, зарастание домов диким виноградом или бурьяном. Киевляне гордятся статистической зеленой массой, и она впрямь выступает могучей и стихийной, т.к. никто в этом городе не стрижет газонов и деревьев.

Русская столица открывается с Владимирской горки дисциплинарной сеткой, регулярным питомником управляющих и менеджеров. Киев из Москвы – застрявшей на полпути когда-то грандиозной утопией славянского мира, забуксовавшей и теперь потешной, вышедшим на пенсию дачником со спиннингом и домашним консервированием.

Украина пропустила в свое время стилевую реформу, разделяющую язык на высокую, литературную и низкую лексику, оттого киевский выговор кажется смешным московскому воспитанному уху, - впрочем, и те и другие горожане беззлобно передразнивают интонации и местное произношение. Однажды поэт и переводчик Александр Ревич, высказал такое предположение: поскольку на/в Украине не было своей государственности, своей дворянской культуры, не была проведена и реформа Тредиаковского-Ломоносова-Сумарокова: украинский язык остался недифференцированным лексически, не разведенным к барьерам высокого и низкого, и получился тот макаронический стиль, который оказался органичным для славянского барокко 18в., каким отмечены лучшие достижения украинской культуры нового времени. Говоря грубее, но смелее, можно предположить эту черту лексического смешения до поэтики футуризма и далее до вариантов постмодернисткого эклектизма (на сегодня, положительного). Стилевая разносортица предпочитает выражать себя в синкретическом восприятии и суггестивных образах – вот что мне интересно, и что раскрывает особенность видения киевского художника или сочинителя, от чего москвич всегда ощущает недостаточность концептуального решения, неточность месседжа и, в конце концов, подавление общего, социального, коммуникативного за счет индивидуального опыта, основанного на диком, импульсивном и как бы нецивилизованном приоритете первичного, доиерархического, замогильного хаоса, где и сама индивидуальность теряется в нелинейных данных, иногда наводящих скуку по типу фильмов довженковской студии или официальной украинской прозы, где «враження»(впечатление, глюк, клюква развесистая) доминирует над action. Ну да, еще и панночки подмешиваются с их коварным диапазоном эмоций – от приторной сердечности до хладнокровной кровожадности: сецессионные месмерические горгоны, ловцы «пропэртых дрючком» героев, они неизбежны для оперного киевского омута.

Всякая сцена опошляется без смеха, а в случае киевского типа поведения срабатывает спасительный фильтр, который я бы назвал юмором, а Игорь Клех уточнил, что это не юмор в светском понимании термина, а комическое, т.е. более древнее начало, по отношению к которому юмор есть внешнее психологическое проявление. Наверное, это правда, но все-таки для меня сейчас важно, что киевский и – шире – украинский юмор не направлен на осмеяние и акцентацию превосходства, т.е., чем он изысканней, тем меньше в нем сатирической агрессии. Дух Москвы, я думаю, живет как раз сатирой, когда смех высекается за счет другого. Когда в отрочестве я приехал из Киева в Москву, именно эта граница между двумя типами смеха казалась мне бездной, разделяющей города на два космоса. Практика общения оказалась на деле более гибкой, и работы Ильи Кабакова, сохраняющие черты восточно-украинского юмора, прозвучали для меня обнадеживающе. «Окно» было изображено на картине и было подписано: «Окно». В этой тавтологичности угадывалась кольцевая мифологическая структура, на которой строился и оригинальный украинский комизм.

Интеграция киевлян в московский быт проходит относительно безболезненно, если только сами мигранты способны выдержать здешний темп; к сожалению, не могу судить об обратных примерах. Русская столица в общем миролюбиво воспринимает identity киевлянина. Как бы далеко не зашло проникновение в московскую среду украинского юмора, он настойчиво узнаваем при любых личностных трансформациях.