Индустриальная социология как наука о социальных отношениях крупнопромышленного общества и высокотехнизированного труда

Социологическое осмысление техники (в отличие от социально-философского) осуществлялось в ФРГ в рамках индустриальной социологии, окончательное оформление которой в качестве специальной социологической дисциплины произошло уже после второй мировой войны. Вот почему необходимо начать рассмотрение темы с общей характеристики развития индустриальной социологии, сопровождавшегося изменением места и роли в ее структуре проблемы техники, взятой в социологическом аспекте. В одной из ранних своих работ небольшой книжке «Социология индустрии и производства» (1956) Р. Дарендорф (в то время сотрудник Социологического института Университета земли Саар) вообще связывает социологию с «индустриальным обществом», к которому он относит Западную Европу. США и Россию; отсюда с логической необходимостью следует «приоритетное» положение «индустриальной социологии» в составе социологического знания, так как ее проблематика оказывается ключевой для современной социологии в целом. «Тот факт, прежде всего лишь технико-экономический, что производство благ осуществляется па фабриках и с применением механических вспомогательных средств, оказывает внутреннее воздействие в интимнейших областях социальной жизни людей в этом обществе... Почти все люди в индустриальных обществах опосредованным образом зависят от индустрии, ее производственных предприятий и их деятельности, ее технического развития и ее хозяйственной судьбы. Механизация всей жизни, рост больших городов и концентрация человеческих масс, разрушение прочно скроенного единства семьи доиндустриального времени, возникновение общественных конфликтов и напряжений между предпринимателями и рабочими – все это и многое еще суть следствие или сопроводительные явления индустриального производства» [1, 4].

Вот почему, согласно Р. Дарендорфу, не следует удивляться тому, что отрасль социологии, имеющая своим предметом индустрию и индустриальное производство, развивалась «в последние годы» едва ли не быстрее, чем сам ствол — общая социология [1,4]. Тем самым подтверждается та мысль (приведенная в книге со ссылкой на А. Гелена и X. Шельски), что в интересе к социологии всегда выражается интерес людей к тому обществу, в котором они живут. Возрастающий интерес к индустриальной социологии — это интерес к обществу, в котором индустриальное производство на все накладывает свою печать.

В отличие от общей социологии, имеющей своим предметом социальное действие вообще, социология индустрии и индустриального производства ограничивается, но Р. Дарендорфу, тем «отрезком социальной деятельности», который дан «посредством» (а вернее, в рамках) «индустриального производства благ» [1, 5]. Но при этом автор не вполне согласен рассматривать ее в духе американской социологической традиции как прикладную науку, так как здесь таится опасность неверного вывода, будто индустриальная социология «нацелена не на познание, а на активное изменение действительности» [1, 5]. Вот почему он более склонен, в согласии с X. Шельски, называть ее специальной социологической дисциплиной, а не прикладной. Но поскольку интерес социологии в целом (при всем предпочтении, которое она отдает именно современному, т. е. «индустриальному», состоянию общества) шире, чем интерес к индустриальному обществу, постольку Р. Дарендорф предлагает рассматривать ее не в качестве «специальной социологии» вообще, но в качестве «специальной социологии индустриального общества» [1, 6]. Впрочем, речь идет здесь не просто об ограничении исследовательской области индустриальной социологии, так как в последнем определении все время имеется в виду ее центральное место в «социологии индустриального общества» и соответственно определяющая роль в ней; индустриальная социология все время норовит обернуться общей теорией индустриального общества или, по крайней мере, материнским лоном, в котором должна рождаться его социологическая теория.

В рамках «социологии индустрии и производства» (развернутое название индустриальной социологии) Р. Дарендорф выделяет три «тематических круга»: 1. Социальная структура индустриального производства. 2. Социальные проблемы индустриальной жизни. 3. Индустрия и общество [1,8]. Он против того, чтобы сводить всю проблематику индустриальной социологии к первому «тематическому кругу», когда производство в определенном смысле оказывается «уменьшенной моделью общества в целом». При этом есть риск утратить специфику социальных отношений, складывающихся в производственном процессе, поскольку здесь люди выступают не как «личности вообще», а как исполнители определенных производственных задач и соответственно персонификации определенных производственных «позиций». В этой связи встает вопрос о взаимоотношениях рабочего и машины, человека и техники, вне которых невозможно понять специфику социальных отношений, складывающихся в индустриальном производстве. Это вопрос, который одинаково интересует и социологию, и психологию индустрии; однако, по мнению автора книги, спор о размежевании социологического и психологического подходов в этой пограничной сфере малопродуктивен. «Фактически и те и другие, социологи и психологи, внесли значимый вклад в наше знание объективной и субъективной ситуации в мире машин» [1, 10].

Р. Дарендорф считает, что до сих пор наименьшее внимание обращалось в индустриальной социологии на третий «тематический круг» — отношение индустрии и общества. Он солидаризируется с X. Шельски, который призывал социологов продумать проблему производства именно в ее отнесенности к соответствующим структурам и проблематике общества в целом [3, 194]. Речь идет о контексте, в рамках которого «рабочий», «служащий» и «предприниматель» — это обозначение не только производственных функций, но и «позиций в общественном целом» [1, 10]. При таком подходе становится очевидным, что отношения власти, социальная ситуация и соотношение интересов на производстве и вне его «связаны самым тесным образом» [1, 10].

Как можно заключить на основании обзора тематики индустриальной социологии, предложенного Р. Дарендорфом, социальные проблемы техники не занимали в ней особого или преимущественного положения в период написания книги. Современная техника предполагалась как «условие возможности» современного индустриального производства, но не тематизировалась как специальный объект анализа, подлежащий социологической расшифровке; предметом рассмотрения в рамках «социологии индустрии и производства» были отношения «по поводу техники» (включая и отношение человека к технике), но не она сама, не процессы технического развития, взятые под социологическим углом зрения. Техника предстает как «данность», с которой человек вынужден считаться, приспосабливая к ней свои социальные отношения. Тот же подход нашел отражение и в разделе книги, посвященном истории развития индустриальной социологии, хотя здесь вроде и открывались дополнительные возможности для иного, более социологичного, так сказать, рассмотрения техники.

Анализируя процесс становления проблематики индустриальной социологии в XIX в., Р. Дарендорф обращает внимание на идею «отчуждения человека в ситуации индустриального труда», которая, по его мнению, «и сегодня принадлежит к центральным постановкам вопроса в социологии индустрии и производства» [1, 17]. Автор книги констатирует также, что, начиная с Сен-Симона и К. Маркса и кончая английскими фабианцами и немецкими социальными политиками, авторы, занимавшиеся индустриальным производством в социальном аспекте, усматривали в нем «корень конфликта интересов... между теми, кто обладает средствами производства, фабриками и машинами или контролирует их, и теми, кто продает свою рабочую силу на условиях контракта, свободного лишь по видимости» [1, 18]. И хотя, согласно Р. Дарендорфу, социальное исследование индустрии продвинулось здесь дальше, получив «весьма и весьма дифференцированные результаты», тем не менее оно «временами слишком легкомысленно пренебрегает, предавая ее забвению, тематической установкой, изучением индустриального конфликта и его социальных последствий» [1, 18].

Вместе с Л. X. А. Геком [5] Р. Дарендорф относит период становления проблематики индустриальной социологии в XIX в. к ее предыстории, относя собственную историю ее возникновения и развития к нашему столетию. Подобно Геку, он считает, что становление этой специальной отрасли социологического знания заняло три первых десятилетия XX в. В числе важнейших моментов этого процесса, происходившего параллельно как в Германии, так и в других европейских странах, а также в США, автор книги называет усиленное внимание к проблематике индустрии и индустриального производства со стороны общей социологии; обращение социологов к эмпирическим методам исследования и совершенствование этих методов; наконец, «общее открытие „человеческого фактора" в индустрии, то есть реальности неэкономических структур и феноменов» [1,20]. В Германии у истоков индустриальной социологии стоят Г. Шмоллер и Р. Эренберг, В. Зомбарт, М. Вебер и Л. фон Визе, в США — Т. Веблен, в Англии — С. и Б. Уэбб, Р. Г. Тауни, во Франции — Э. Дюркгейм. Любопытно, что открытие «человеческого фактора» в хозяйстве предстает у Р. Дарендорфа так, будто оно скорее заслонило проблему социологической расшифровки технико-экономических параметров индустриального производства, традиционно рассматриваемых в чисто «объективном» аспекте. Он считает его «подлинно научным событием» [1,21], означавшим постижение того, что «наряду с экономико-технической индустриальное производство имеет также социальную реальность», где решающую роль играют «мотивации его (производства.— Ю. Д.) носителей» [1,22]. И в самом деле: открытие этой «реальности», социологической в собственном смысле, было способно скорее отвлечь исследовательское внимание от социологического анализа феноменов, относящихся, казалось бы, к реальности совершенно иного порядка. Впрочем, было и еще одно отвлекающее обстоятельство. Акцент на «человеческом факторе», который делали социологи, стоящие у истоков индустриальной социологии, должен был стимулировать их полемику против тейлоризма с его идеей «научной организации производства», в основе которой лежала предпосылка о возможности и необходимости математически точного учета объективных параметров производства — как технико-экономических, так и чисто физиологических. «Основное допущение его (Тейлора. — Ю. Д.) науки — в том, что индустриальное производство представляет исключительно экономико-техническое образование, что рабочий движим только желанием более высокой заработной платы, что все напряжения внутри индустрии могут быть преодолены путем достижения максимальной производительности...» [1,22 — 23]. И если, с одной стороны, это допущение «в определенной степени обозначало исходную позицию современной социологии индустрии и производства» [1, 28], то с другой — сама эта дисциплина могла развиваться лишь на путях «опровержения ложных предпосылок Тейлора» [1, 23]. А это должно было, по крайней мере на первых норах, вести к противоположению технико-экономических и «собственно социологических» аспектов индустриального производства, препятствуя социологической артикуляции вопроса о современной индустриальной технике. К тому же существовали определенные трудности также и с социологической расшифровкой самого «человеческого фактора», который считался социологическим уже, так сказать, по определению. Дело в том, что господствовавшее среди либерально (а подчас и радикально) настроенных социологов индустрии представление об «отчужденности» социальных отношений, существующих в индустриальном производстве (результат романтической идеализации «социальных отношений доиндустриального производства»), но мнению Р. Дарендорфа [1,31], серьезно препятствовало их вычленению и артикуляции. И потребовались немалые усилия для того, чтобы увидеть эти отношения такими, каковы они были на самом деле, -как социальные отношения, внутренне присущие именно индустриальному производству, а не в качестве извращения доиндустриальных трудовых отношений.

Во всяком случае, к числу недостатков немецкой индустриальной социологии периода ее становления (до начала 30-х годов) Р. Дарендорф вслед за X. Шельски — относит во второй половине 50-х годов, во-первых, ее зависимость от Марксовой критики капиталистического производства, во-вторых, тейлористские представления относительно мотивации промышленных рабочих и, в-третьих, незнание того, что в производстве, кроме формальных, официальным образом удостоверенных социальных отношений, существуют также отношения неформальные, которые имеют большое значение [1, 31]. Автор книги согласен с X. Шельски в том, что все это, вместе взятое, загромождало путь к «социально-научному восприятию факта существования социальной структуры производства во всей теоретической широте» [4,7]. Р. Дарендорф считает, разделяя мнение большинства западногерманских социологов, что лишь благодаря американским исследованиям, и прежде всего исследованиям, связанным с именем Элтона Мэйо, были наконец преодолены эти «барьеры», вследствие чего стало возможным говорить о завершении процесса становления социологии индустрии и производства [1,31]. А главным результатом этих исследований было, как известно, открытие психических, но прежде всего социальных явлений, сопутствующих индустриальному труду, которые подчинялись собственным закономерностям, не зависящим от изменения объективных, технико-экономических параметров трудового процесса.

Причем — и это здесь принципиально важно — артикулирующее вычленение таких явлений, взятых в их социологической специфике, было связано с обнаружением несостоятельности «чисто экономической» модели поведения рабочего в трудовом процессе, в рамках которой он представал как «исключительно материально-эгоистически мотивированное творение» [1,34]. Индустриальная социология в точном смысле возникла лишь в тот момент, когда она обнаружила несводимость социального интереса трудящегося к материальному (экономическому), нетождественность экономических отношений и социальных, а соответственно «человека экономического» и «человека социологического». Главное же здесь заключалось именно в том, что подобная несводимость и нетождественность были открыты именно в «материальном» процессе, в процессе применения «вещественных» орудий ради получения «вещественных» же результатов, «элементом» которого, к тому же исчезающе малым, если иметь в виду крупное индустриальное производство, был, между прочим, и «функционирующий» в нем человек.

В общем теоретики индустриальной социологии в ФРГ, которые возвращались к осмыслению результатов, полученных в ходе Хоторнского эксперимента Э. Мэйо с 15-летним опозданием (вызванным погромом немецкой социологии, учиненным нацистами), резюмировали эти результаты в виде следующих выводов. 1. Социальные отношения, складывающиеся в индустриальном производстве, нельзя рассматривать как нечто «чуждое» рабочему, препятствующее его человеческому развитию в обществе, т. е. рассматривать их исключительно в аспекте концепции «отчуждения». Наоборот, социальная жизнь трудящегося в сфере крупного индустриального производства получает свою содержательную структуру и значимость именно в его профессиональной сфере и на ее основе. 2. Индустриальный труд — это всегда групповая деятельность, исключающая традиционно индивидуалистическое представление о рабочем как «эгоисте», преследующем только своекорыстные цели. Причем те группы, в которых социальная жизнь рабочего протекает самым непосредственным образом, являются «неформальными», и определяют они не только трудовой ритм работы их членов, но также оценку каждым из них всего окружения, формы поведения и характер исполнения производственных задач. 3. Позиция отдельного рабочего в социальной структуре предприятия, характеризующая его общественный престиж и статус, удовлетворяет его потребности в гарантированности своего существования, по крайней мере, столь же серьезно, как и высота заработной платы; а с точки зрения социальной жизни рабочих она имеет скорее даже большее значение, чем зарплата. 4. Восприятие отдельным рабочим условий своего собственного труда, его «самочувствие» в производственном процессе, многое (если не все) из того, что относится к «психофизике индустриального труда», следует оценивать не как «факт», а как «симптом», т.е. не в качестве свидетельства о фактическом состоянии условий индивидуальной трудовой деятельности, а в качестве показателя его индивидуально-психологической или социальной ситуации на производстве, и прежде всего — опять-таки — в производственном коллективе.

Последний вывод наиболее выразителен с точки зрения того, как далеко заходил «социологизм» западногерманских индустриальных социологов в период завершения процесса самоутверждения их дисциплины. Объективные условия трудового процесса, в данном случае «физически» (и «физиологически») констатируемые, как бы «снимались» на гегелевский манер в «самопереживании», «самочувствии», «самовосприятии» рабочего, каковое, в свою очередь, рассматривалось в качестве «производной» от взаимоотношений, складывающихся у него с другими членами «неформальной группы», у этой группы — с производственным коллективом в целом, у производственного коллектива — с администрацией и т. д. Увлеченные открытием специфически социальных отношений на производстве, которые все более решительно противополагались «всему остальному» (как если бы оно вообще было лишено «социального качества»), индустриальные социологи ФРГ обнаруживали тем меньшую склонность к социологической артикуляции «предмета» (например, машины, технического устройства и пр.), по поводу которого складывались между людьми упомянутые отношения. Все это выступало как своего рода «внесоциальная», вернее, «внесоциологическая» данность.

Между тем именно далеко заходящее «отвлечение» Э. Мэйо от технико-экономического аспекта социальных отношений и было изначальной причиной той их психологизации, за которую Р. Дарендорф критиковал американского ученого, адресуя этот упрек также и тогдашней западногерманской социологии индустрии и производства. «...Мэйо, — писал он, — как правило, избегает рассмотрения явлений социального конфликта посредством психологизации трудовых отношений... Возможность собственно социальной противоположности интересов в индустриальном производстве и индустрии с самого начала выносится за скобки» [1,37 — 38]. Но хотя сам Р. Дарендорф и обращает внимание на тех критиков Э. Мэйо, которые говорят о необходимости искать объективные источники социальных отношений, складывающихся на предприятии, за его пределами — в хозяйственных и политических отношениях, взятых на уровне общества в целом, он вместе с ними не задается вопросом о предметных параметрах социальных отношений, задаваемых индустриальной техникой, о той особой роли, какую играет в конституировании социально значимых отношений участников производственного процесса сама используемая в нем техника. Иначе говоря, попытки преодолеть психологизацию социальных отношений в рамках социологии индустрии и производства намечаются только на путях акцентирования экономических (и даже политических) аспектов этих отношений, исследование которых должно было вывести исследование за пределы промышленного предприятия. Что же касается вопроса о предметно-технических определениях, обеспечивающих объективность и «непреложность» отношений, складывающихся в пределах отдельных предприятий, то он даже не ставится; его просто нет в поле зрения Р. Дарендорфа.

Контуры предметных параметров индустриальной социологии начинают прорисовываться в книге в тот момент, когда встает вопрос об исторических фазах развития современной индустрии. Согласно автору, социология индустрии, имеющая дело с исторически изменяющимся феноменом, «уже теперь должна различать фазы индустриальной революции, индустриализацию и развитую механизированную индустрию, уясняя, таким образом, различные аспекты своего анализа» [1,45]. Однако, приступая к характеристике индустриальной революции, Р. Дарендорф тут же снимает вопрос о тематизации этих параметров в социологических понятиях, соглашаясь с теми авторами, которые считают, что «индустриальная революция не была ни индустриальной, ни революцией», и усматривая в этом «парадоксе» не одну только «игру понятиями» [2, 46]. «Индустриальная революция, — пишет он, — не была индустриальной, поскольку как ее причины, так и ее следствия не умещались — ни целиком, ни преимущественно — в рамках индустриального производства... Данные технического развития, взятые сами по себе, мало что объясняют. Теории К. Маркса, М. Вебера и Р. Тауни единодушно указывают на предшествующую индустриальной революции „идеологическую” и социальную революцию... „Традиционалистические” ценностные предпосылки позднее средневекового аграрного и сословного общества еще должны были смениться „рационалистическими”... К тому же многие правовые и социальные предпосылки (частная собственность на средства производства, освобождение рабочей силы) должны быть даны прежде, чем стало возможным капиталистическое фабричное производство» [1,46—47].

А то, что «индустриальная революция не была революцией», доказывается с помощью ряда ссылок исторического характера. Во-первых, давно уже существовали «ответвления индустрии», предполагавшие сосредоточение сотен рабочих на одном рабочем месте (например, горнодобывающая промышленность). Во-вторых, еще в XIII и XIV вв. были развиты (прежде всего в ткацком деле) формы производства, которые можно рассматривать как прообразы, или предформы, фабричного производства. Что же касается различий, побуждавших говорить о «революции» в промышленности, то они были связаны прежде всего с изменением социального положения трудящихся, получивших возможность свободно распоряжаться своей рабочей силой лишь в Новое время. Между тем такие предпосылки развития крупного промышленного про- изводства, как подъем торговли, сосредоточение капитала в руках крупных собственников и даже ведение бухгалтерского учета, опять-таки возникли гораздо раньше XVIII в. Так что «индустриальную революцию», согласно Р. Дарендорфу, можно было бы при желании рассматривать «как „естественный” конечный пункт развития, продолжавшегося сотни лет» [1,47].

Когда же после всех этих оговорок автор книги приходит к выводу, что тем не менее понятие индустриальной революции все-таки имеет свой смысл, хотя бы в качестве характеристики «развития Англии в конце XVIII столетия» [1, 47], смысл этот оказывается настолько «чисто» социологическим, что при этом едва ли не полностью утрачиваются предметные параметры революционных преобразований, заставляющие вспомнить о социальной специфике самой техники индустриального производства. А упомянутые оговорки предстают как способ «освободиться» от предметно-технических параметров понятия «индустриальной революции», «забыть» о том, «по поводу» чего социальные отношения индустриального производства складываются именно так, а не иначе (модифицируясь в зависимости от исторических изменений его технического «каркаса»). Любопытно, однако, что, несмотря на это свое теоретическое устремление, Р. Дарендорф снова и снова наталкивается на упомянутый аспект своей основополагающей категории («индустриализм»), как только делает следующий шаг, пытаясь различить понятия «капитализма» и «индустриализма», взятого в его зрелой, развитой форме и развивающегося на своей собственной основе.

Это различение понадобилось автору книги для того, чтобы всю ту критику, которой социалисты-утописты, а затем К. Маркс и Ф. Энгельс подвергли капитализм, переадресовать раннему периоду «индустриализации», связав его с первой промышленной революцией. Отсутствие социального структурирования общества: нивелировка труда, «уравнивающее» низведение его к примитивнейшим формам; классовая противоположность между предпринимателями и рабочими — все эти черты, по Р. Дарендорфу, ошибочно приписываются «индустриальной системе производства» в качестве ее «наследственной болезни», тогда как в действительности они свойственны лишь переходному периоду, периоду становления этой «системы», а не ей самой. А это значит: критика, которой Сен-Симон и Прудон, Оуэн и Юр, К. Маркс и Ф. Энгельс подвергли капитализм, сохраняет свой смысл лишь применительно к «индустриализации», но не к «индустриальному обществу», развивающемуся на своей собственной основе. «Фаза индустриализации сменяется фазой развитой механизированной индустрии, социальные последствия которой противоречат многим ранним прогнозам» [1, 51], т. е. прогнозам, сделанным на основании предшествовавшего этапа и вызванной им «социальной дезорганизации», представлявшей собой результат «модернизирующей» ломки «традиционных» общественных структур.

Эту новую фазу, отмеченную ускоренным развитием «индустриальной системы производства» на своей собственной основе, автор книги связывает со второй индустриальной революцией. «Вторая индустриальная революция, приблизительно характеризуемая реализацией около 1900 г. идей тейлоризма или родственных ему концепций, заменила экстенсивный подъем производства интенсивным. Вместо создания новых производственных мощностей --интенсивное использование наличных, вместо приумножения --связывающее сосредоточение, вместо рекрутирования рабочих из среды, чуждой индустриальному труду, — реорганизация уже обученной рабочей силы, вместо распространения и увеличения прибыли — рациональность и хозяйственность — таковы некоторые отличия развитого индустриализма от его предшественника, раннего индустриализма» [1,52 — 53]. И здесь, опять-таки «перескакивая» через вопрос о новых социальных требованиях, предъявляемых обществу развитой индустриальной техникой и технологией, Р. Дарендорф прямо обращается к необходимой для новой фазы индустриализма концентрации капитала, которая «требует такой новой правовой формы, как акционерное общество с его разделением собственности и контроля» [1, 53]. Этот переход он рассматривает (со ссылкой на «Капитал» К. Маркса) как «снятие капиталистической частной индустрии на основе самой капиталистической системы» [1,53], давая таким образом понять, что фазу «развитой механизированной индустрии» уже нельзя считать капиталистической в том смысле, в каком говорили о капитализме основоположники марксизма.

Для характеристики этой новой фазы развития индустриализма (ее можно было бы назвать «стабилизационной»), пришедшей на смену ранней фазе «индустриализации», Р. Дарендорф вновь обращается к X. Шельски. «Через эти реформаторские мероприятия, которые осуществились во множестве организационных форм, и через приспособление человека к современной технике, ее формам производства и ее социальным структурам, проникшее — по ту сторону всех сознательно запланированных манипуляций в глубинные слои человеческого поведения, в привычки, нравы, структуры влечения и способности реагирования, — во многих областях трудового индустриального мира и общества уже достигнуто далеко идущее изглаживание ранних напряжений, так что сегодня мы можем наблюдать новую стабилизацию в отношении человека к технике, к его формам труда, в отношении образований индустриального общества друг к другу и т. д.» [4, 159][1]. В общем же в числе основных социальных явлений, сопровождающих «развитую механизированную индустрию», Р. Дарендорф (вслед за большинством западногерманских социологов того времени) называет: 1. «Институционализацию социальной мобильности» с помощью системы образования, благодаря которой образуется «новая дифференцированная структура» социальных слоев. 2. Образование новых линий социального расслоения среди индустриальных рабочих. 3. Постепенное прояснение новых, специфически индустриальных форм жизни. 4. Постепенное признание социального права на защиту от бедности, находящего свое законное осуществление в государстве благосостояния. 5. «Институционализацию классовой противоположности», благодаря которой рабочие из страдающих от нужды получателей заработной платы превращаются в «носителей индустриальной функции» [1, 54].

Любопытно, что среди мероприятий, в которых осуществляется такого рода «институционализация», переводящая классовый конфликт в правовым образом отрегулированные формы и тем самым смягчающая его прежнюю остроту, Р. Дарендорф называет производственные советы, а также (в еще большей степени эффективное) соучастие — Mitbestimmung — трудящихся в решении вопросов, встающих на предприятии. Не менее любопытно, однако, и то, что в число этих вопросов не попадают еще (да и вряд ли имеются в виду вообще) вопросы, касающиеся собственно технического, технико-технологического аспекта развития производства. Потребуется немало лет, прежде чем западногерманская социология индустрии и производства начнет мало-помалу включать в поле своего исследовательского внимания и эту группу вопросов, вырабатывая для их осмысления соответствующие понятия. Машины, фабрики (как системы таких машин) и т. д. предстают в индустриальной социологии пока что лишь как некая «данность», к которой трудящиеся должны приспособиться — «привыкнуть», не задаваясь вопросом ни об их социальном происхождении, ни об их социализирующей функции, на которую можно воздействовать так или иначе, изменяя предметные параметры этой «данности». Автор книги считает, что уже «заряженный рессентиментом протест против машины» дал возможность многим рабочим «понять способ работы этих инструментов и тем самым втянуть их в собственную жизнь. Непосредственное освоение индустриального ритма труда принимает внутри индустрии характер едва ли не основной всеобщей квалификации. И если направленность этого приспособления во многих местах все еще остается неясной, само оно — феномен, поддающийся фиксации» [1,55].

По-видимому, основная линия, по которой в размышления индустриальных социологов техника начинает входить в своей социально-воздействующей ипостаси — как «данность», приспособление к которой ведет к определенным социальным изменениям, — это линия, связанная с вопросом о том, какого качества рабочая сила предполагается современным техническим развитием. Западногерманские социологи первого послевоенного десятилетия вступают в противоречие с политэкономами и социальными мыслителями XIX в., предполагавшими, что индустриальное развитие с неизбежностью низведет всех трудящихся до низшего уровня необученных рабочих. Идя следом за ведущими теоретиками западногерманской социологии — X. Шельски, Т. Гайгером и др., Р. Дарендорф утверждает, что техника, возникшая в результате «второй индустриальной революции» (связанной, как мы помним, с необходимостью перехода от экстенсивного развития производства к интенсивному), потребовала перехода от труда «необученных детей и женщин» к труду рабочих, обучавшихся но крайней мере в течение краткого срока; такой подготовки требует и работа с машиной-автоматом, предполагающая правильное обращение с нею. «Так возникает категория „квалифицированного рабочего", отличного от неквалифицированных рабочих, занимающихся большей частью лишь вспомогательным трудом, своим статусом, но прежде всего высотой заработной платы» [1,56].

А в связи с этим намечаются новые, технически обусловленные линии расслоения рабочего класса, который представлялся ранее «гомогенным» и стоящим в отношении к индустриальной технике более или менее одинаковом для всех его групп. На месте прежней «гомогенности», нарушавшейся разве что существованием значительной прослойки ремесленных рабочих (которая непрерывно сужалась), теперь оказывалась достаточно сложная структура: «мастер старого стиля, высококвалифицированный рабочий, рабочий средней квалификации и вспомогательный рабочий...» [1, 56]. Причем даже рабочий средней квалификации — по убеждению Р. Дарендорфа — должен обладать знаниями и умениями, привычками и навыками, выработанными в процессе сравнительно кратковременного обучения и длительного обращения с машиной, поднимающими его над уровнем мастера-ремесленника былых времен.

Быть может, не столь непосредственным результатом развития техники в ходе второй индустриальной революции (как в случае социального расслоения рабочего класса), но все-таки результатом было, по мнению большинства западногерманских социологов, образование «нового среднего класса», существенно отличающегося от старого «среднего класса» — мелкой буржуазии. «В ходе рационализации производства и его перекомбинирования в крупном производстве возникают новые профессиональные функции для служащих в бюро по планированию, сбыту и заработной плате, бухгалтерии и производственной статистике. К тому же вместе с развитием массового характера производства удлиняется путь от производителя к потребителю. Возникают инстанции промежуточной деятельности, которой опять-таки занимаются служащие. Наконец, все усиливающееся комбинирование производства приводит к созданию обширной бюрократии государственного управления. Так между предпринимателями и рабочими возникает новый средний слой зависимых служащих. Одновременно с разделением собственности и контроля предпринимательский слой изменяет свое лицо, раскалываясь на акционеров и менеджеров и становясь мощным высшим слоем управляющих» [1, 56-57]. «Мобильность», возможность «вертикального» продвижения из более низкого социального слоя в более высокий (предполагающая и оттеснение части граждан в социально более низкие слои) при этом также формализуется и подвергается — «институционализирующему» контролю с помощью развитой системы образования (высшей школы, технической школы, специализированных школ). Достигаемая таким образом стабильность, не имея стабильного характера кастового общества, тем не менее базируется на реальных различиях социальных слоев, принадлежность к которым обеспечивает индивидам престиж, влияние, возможность определенного образа жизни и способа поведения, соответствующих полученному ими образованию.

Одним словом, развитие техники (в особенности после второй промышленной революции) предполагает определенную «квалификационную сетку», обусловливающую в конечном счете и социальное расслоение функционеров индустриального производства, задающее новый принцип социальной дифференциации для общества в целом, — факт, свидетельствующий о том, что «индустрия стоит сегодня в центре общества» [1, 110]. Технике отводится социально структурирующая функция, поскольку «индустриальное производство — это система социальных ролей, ориентированная на экономическую цель производства благ, структурированная посредством системы технических средств, санкционированная с помощью правового статуса...» [1,58]. И хотя, как мы помним, Р. Дарендорф пытается редуцировать и I и II индустриальные революции, определившие центральную роль современной техники в индустриальном производстве, к причинам «чисто» социального (и подчас даже социально-идеологического) порядка, коль скоро эта роль уже засвидетельствована, далее техника выступает уже в качестве независимой переменной. Как она воздействует на социальное структурирование и переструктурирование общества — это в книге показывается достаточно подробно, а вот какими социальными механизмами опосредствуется ее собственное развитие (начиная с научного«проектирования» технических инноваций и кончая внедрением каждой из них на предприятиях) — этот вопрос целиком и полностью выпадает из поля зрения автора.

В результате складывается впечатление, что на формирование точки зрения Р. Дарендорфа в конечном счете решающее влияние оказал своеобразный «технологический детерминизм» (если даже не фатализм) А. Гелена и X. Шельски, предложивших уже в первое послевоенное десятилетие свою версию индустриальной социологии, в основе которой лежала социально-философская концепция индустриального общества и антропологической функции техники вообще, заставляющая вспомнить о еще одном представителе антропологической ориентации в немецкой философии и социологии X. Фрайере. Истолкование техники как «судьбы» современного Запада, характерное для антропологической ориентации в немецкой социологии (единственное социологическое направление беспрепятственно развивавшееся в Германии и при Гитлере), не способствовало социологической «проблематизации» самой техники, взятой в ее предметных определениях. Наоборот, оно скорее препятствовало такому подходу, питая склонность индустриальных социологов первого послевоенного десятилетия останавливаться перед техникой как «последней данностью», послушной лишь своему собственному закону, своей собственной логике, уже не подлежащей социологическому анализу.

На фоне такого истолкования техники оказались преданными забвению весьма перспективные, как выяснилось впоследствии (во второй половине 70-х годов), попытки Макса Вебера подвергнуть «социологической расшифровке» процесс ее развития, увидев уже в конструкторских бюро арену социальной борьбы различных общественных сил, каждая из которых накладывает свою печать на «технический проект» (замысел) и на то, в какую предметную форму он выльется (объективация). Впрочем, для того чтобы но достоинству оценить соответствующие попытки этого классика немецкой социологии XX в., необходимо было не только освободиться от гипноза технологического детерминизма и фатализма. Нужно было освободиться также от (внутренне с ним сопряженного) стремления толковать веберовскую идею рациональности на социально-философский и опять-таки фаталистически-детерминистический манер, которое явно возобладало в Западной Германии уже в первое послевоенное десятилетие (и доминировало вплоть до середины 70-х годов). А это потребовало значительного времени и немалых интеллектуальных усилий.

ЛИТЕРАТУРА

1. Dahrendorf H. Industrie und Betriebssoziologie. В. (W.), 1956.

2. Dessauer F. Philosophie der Technik, das Problem der Realisiprung. Bonn, 1928.

3. Soziologie / Hrsg. A. Gehlen, H. Schelsky. Dusseldorf; Koln, 1955.

4. Schelsky H. Aufgaben und Grenzen dor Betriebssoziologie // Bohrs H., Schelsky H.

Die Aufgaben der Betriebssoziologie und der Arbeitswissenschaften. Stuttgart; Dusseldorf, 1954.

5. Stodota A. Gedanken zu einer Weltanschauung vom Standpunkt des Ingenieurs. В., 1932.

[1] Любопытно сопоставить это рассуждение с текстами таких франкфуртцев, как, например, Г. Маркузе, чтобы понять, сколь многим обязаны они антропологической ориентации в немецкой социологии: им оставалось лишь сменить здесь оценочный знак (плюс заменить минусом), чтобы получить свою собственную теорию «позднекапиталистического общества».