Задания для работы с текстом

1. Как Кант понимает значение слова Просвещение?

2. Что такое «несовершеннолетие по собственной вине»? В чем оно выражается?

3. Какова, по мнению Канта, главная проблема современных ему людей? Существует ли она сейчас?

4. Как призывает Кант относиться к гражданским обязанностям, общепринятым истинам и своей профессии?

О ПОГОВОРКЕ «МОЖЕТ, ЭТО ВЕРНО В ТЕОРИИ, НО НЕ ГОДИТСЯ ДЛЯ ПРАКТИКИ»

… А. Предварительно, в порядке введения, я объявил мораль наукой, которая учит не тому, как мы должны быть счастливыми, а тому, как мы должны стать достойными счастья. При этом я не преминул заметить, что этим еще совсем не требуют от человека, чтобы он, когда дело идет об исполнении долга, вообще отказался от своей естественной цели —потому что он, как и всякое конечное разумное существо, просто не в состоянии этого сделать; но, когда перед человеком веление долга, он обязан совершенно абстрагироваться от подобного соображения; он ни в коем случае не должен делать его условием исполнения предписанного ему разумом закона; более того, он даже должен стараться насколько  возможно сознавать, что никакой исходящий из этого соображения мотив не примешива­ется незаметно в определение долга; а это достигается тем, что охотнее представляют долг сопряженным с самопожертвованиями, которых стоит его соблюдение (добродетель), чем с выгодами, которые он нам приносит. Тем самым удается представить себе веление долга во всем его значении как требующее безусловного повиновения, самодовлеющее и не нуждающееся ни в каком постороннем влиянии…

В. Далее я отметил, что это понятие долга не нуждается ни в какой особенной цели как в своем основании, скорее, оно порождает другую цель для воли человека, а именно всеми силами содействовать высшему возможному в мире благу (всеобщему счастью во вселенной, соединенному с чистейшей нравственностью и сообразному с ней); а это, будучи в нашей власти всего только с одной стороны, а не с обеих вместе, в практическом отношении вынуждает разум к вере в морального властителя мира и в будущую жизнь. И это не потому, что только при предположении того и другого всеобщее понятие долга получает свою «прочность и твердость», т. е. надежное основание и необходимую силу мотива, а для того, чтобы понятие долга получило и объект только от этого идеала чистого разума. (Потребность допустить высшее благо как конечную цель всех вещей, достижение которой предполагает и наше содействие, есть потребность не вследствие недостатка в моральных мотивах, а вследствие недостатка во внешних обстоятельствах, при которых только и может быть осуществлен сообразный с этими мотивами объект как цель сама по себе (как моральная конечная цель).

Действительно, сам по себе долг есть не что иное, как ограничение воли условием некоторого всеобщего, возможного благодаря принятой максиме законодательства, все равно, каков бы ни был предмет нашей воли или цель (стало быть, и счастье); но при этом совершенно отвлекаются от предмета, а также от любой возможной для нас цели. Поэтому в вопросе о принципе морали учение о высшем благе как конечной цели такой воли, которая определена моралью и сообразна с ее законами, может быть (как эпизодическое) совершенно обойдено молчанием и оставлено в стороне.

В самом деле, без какой-либо цели не может быть никакой воли, хотя от цели и необходимо отвлечься, когда дело идет только о законном принуждении к поступкам, и закон есть единственное определяющее осно­вание воли. Но не всякая цель моральна (например, цель личного счастья); моральная цель должна быть бескорыстной. И потребность в предлагаемой чистым разумом конечной цели (мир как высшее и опять-таки лишь при нашем содействии возможное благо), охватывающей одним принципом совокупность всех целей, есть потребность бескорыстной воли, выходящей за пределы соблюдения формальных законов для создания объекта (высшее благо). — Это есть особого рода определение воли, а именно определение идеей совокупности всех целей, и основание этого определения составляет то, что мы, если находимся в тех или иных моральных отношениях к вещам в мире, должны повсюду повиноваться моральному закону, а к этому присоединяется еще долг всеми силами содействовать тому, чтобы такое отношение (мир, соответствующий высшим нравственным целям) существовало. При этом человек мыслит себя по аналогии с божеством, которое, даже если оно субъективно и не нуждается ни в каком внешнем предмете, тем не менее не может быть помыслено так, будто оно замкнулось в самом себе; мы мыслим его так, будто оно определено к осуществлению высшего блага вне самого себя даже одним сознанием своей вседостаточности, и эту необходимость (которая для человека есть долг) мы, со своей стороны, можем себе представить для высшего существа только как моральную потребность. Поэтому мотив, который заложен в идее высшего блага, возможного в мире лишь при нашем содействии, также не есть у человека его личное счастье как предмет его намерения, а есть лишь эта идея как цель сама по себе, стало быть, следование ей как долг. Действительно, этот мотив имеет в виду не просто счастье, а только пропорциональное соотношение между счастьем и достоинством субъекта, кто бы он ни был.

…Состояние, в котором я связан с какой-то данной целью и которое я предпочитаю всякому другому состоянию того же рода, есть сравнительно лучшее состояние, а именно в сфере счастья (которое разум всегда признает за доброе только в условном смысле, поскольку человек его достоин). Но то состояние, в котором при столкновении тех или иных моих целей с моральным законом долга я сознательно предпочитаю долг, есть не только лучшее, но и единственное само по себе доброе состояние; это благо совсем из другой сферы, где цели, которые могли бы быть мне предложены (стало быть, и их совокупность—счастье), вовсе не принимаются во внимание и где не материя волеизъявления (некоторый обосновывающий его объект), а одна лишь форма всеобщей законосообразности его максимы составляет его определяющее основание. Поэтому никак нельзя сказать, что я должен считать счастьем каждое состояние, которое я предпочитаю всякому другому роду существования. Ибо прежде всего я должен быть уверен, что не поступаю противно своему долгу; только после этого мне позволено будет искать счастье, насколько я могу соединить его с этим моим морально (а не физически) благим состоянием.

Счастье заключает в себе все то (и только то), что нам дала природа; а добродетель — то, что только сам человек может дать себе или отнять у себя.

Без сомнения, у воли должны быть мотивы; но эти мотивы суть не те или иные преднайденные объекты, как цели, относящиеся к физическому чувству, а только сам безусловный закон; восприимчивость воли к подчинению этому закону как безуслов ному принуждению называется моральным чувством; значит, это чувство не причина, а следствие определения воли, и оно нисколько не ощущалось бы нами, если бы это безусловное принуждение уже не было в нас. Поэтому следует считать пустой забавой умников старую песню о том, будто это чувство, стало быть удовольствие, которое мы ставим себе целью, и есть первая причина определения воли и будто счастье (к которому в качестве элемента принадлежит это чувство удовольствия) составляет основание всякой объективной необходимости действовать, а следовательно, всякой обязанности. Когда, отыскивая причину какого-то действия, мы не перестаем ставить все новые вопросы, мы в конце концов признаем действие причиной самого себя.

Я готов согласиться, что ни один человек не может осознавать с полной уверенностью, что он исполнил свой долг совершенно бескорыстно; ведь это относится к внутреннему опыту, и для осознания такого своего душевного состояния необходимо исключительно ясное представление о всех побочных представлениях и соображениях, присоединяющихся к понятию долга посредством силы воображения, привычки и склонности, а этого требовать ни в каком случае нельзя, как и вообще не может быть предметом опыта несуществование чего-нибудь (стало быть, и несуществование тайно желаемой выгоды). Но человек с величайшей ясностью осознает, что он обязан исполнять свой долг бескорыстно, и поэтому принужден полностью обособлять свое стремление к блаженству от понятия долга, чтобы иметь последнее совершенно чистым; или если он думает, что он этого не осознает, то можно от него требовать, чтобы он осознавал это, поскольку это в его силах; ведь именно в этой чистоте следует искать истинную ценность моральности, и, значит, человек должен быть в состоянии делать это. Возможно, никогда еще не случалось, чтобы человек совершенно бескоры­стно (без примеси других мотивов) исполнил познанный и почитаемый им долг; возможно также, что никогда, даже при самом сильном стремлении, никто и не достигнет этого. Но в той мере, в какой человек при самом тщательном самоиспытании может воспринимать собственное состояние, он не только не обнаруживает в себе какого-либо из таких содействующих мотивов, но, напротив, сознает свое самоотречение в отношении многих мотивов, противостоящих идее долга, и, стало быть, осознает максиму стремления к указанной чистоте; это в его силах, и этого достаточно для исполнения им своего долга. Сделать же своей максимой потворствование влиянию подобных мотивов под тем предлогом, что человеческая природа не допускает такой чистоты (чего, однако, с достоверностью утвер­ждать нельзя), — это будет концом всякой моральности.

…Понятие долга во всей своей чистоте несравненно проще, яснее и для практического применения каждому человеку понятнее и естественнее, чем всякий мотив, почерпнутый из [понятия] счастья или смешанный с ним и принимающий его в соображение (что всегда требует много искусства и размышления); даже в суждении самого обыденного человеческого разума понятие долга, если только оно доходит до этого разума и притом обособленно от такого мотива и даже в противоположность ему доходит до человеческой воли, оказывается гораздо более сильным, проникающим глубже и сулящим больший успех, нежели все побуждения, заимствованные от своекорыстного принципа.

…Таким образом, если воля основы­вается на максиме счастья, то она колеблется между своими мотивами: какое принять решение; ведь она имеет в виду результат, а он очень сомнителен; нужна хорошая голова, чтобы выпутаться из столпотворения доводов и контрдоводов и не обмануться в расчете. Наоборот, если кто спросит себя, в чем здесь и теперь заключается его долг, то ему совсем нетрудно будет дать ответ на поставленный им самим вопрос и он сразу будет знать, что ему делать. Более того, если только понятие долга имеет для него какое-нибудь значение, то он почувствует даже отвращение к тому, чтобы задумываться о выгоде, какую могло бы ему дать нарушение долга, когда бы у него здесь еще оставался выбор…

Текст печатается по изданию: Кант, И. О поговорке «Может быть, это верно в теории, но не годится для практики» // Кант, И. Сочинения в 4-х томах на немецком и русском языках. / Подготовлено к изд. Н. Мотрошиловой и Б. Тушлингом. – Том 1. Трактаты и статьи (1784-1796). - М.: Изд. Фирма АО Ками, 1993. – С. 251-280.