Письмо к немецкому другу

Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955) – испанский философ, занимавший позицию, родственную философии жизни и экзистенциализму. В данном тексте мы можем увидеть, как философ разрабатывает понятие «жизнь». Жизнь, по Ортеге-и-Гассету, – нечто всеобъемлющее, не сводимое к одному качеству, но что-то исключительно человеческое, в отличие от жизни животных. Это личность, устремление, проект. По мнению философа, не только человек, но и культура есть особый живой организм. Она состоит из совокупности устремлений самих людей. Главная угроза для культуры 20 века – утрата человечности как таковой. Эта утрата проявляется, среди прочего, в потере современным человеком ощущения трагичности бытия, его опасной самоуспокоенности.   

◘

Ж изнь — акт, устремленный впе­ред. Мы живем из будущего, ибо жизнь непреложно состоит в деянии, и становлении жизни каждого самою собой. Называя «действие» делом, мы искажаем смысл этой серьезной и грозной реальности. «Действие» толь­ко начало дела, момент, когда мы ре­шаем, что делать, момент выбора. А значит, правильно сказано: Im Anfang war die Tat. Но жизнь не только начало. Начало — это уже сейчас. А жизнь — длительность, живое присутствие в каждом мгновении того, что настанет потом. Вот почему она отягощена неизбежным императивом осуществления. Мало просто дейст­вовать, другими словами, принять ре­шение, — необходимо произвести задуманное, сделать его, добиться его исполнения. Это требование дейст­венного осуществления в мире, за пределами нашей чистой субъектив­ности, намерения и находит выраже­ние в «деле». Оно заставляет нас ис­кать средства, чтобы прожить, осу­ществить будущее, и тогда мы откры­ваем для себя прошлое — арсенал инструментов, средств, предписаний, норм. Человек, сохранивший веру в прошлое, не боится будущего: он твердо уверен, что найдет в прошлом тактику, путь, метод, которые могут удержаться в проблематичном завтра. Будущее — горизонт проблем, про­шлое — прочная почва методов, пу­тей, которые, как мы полагаем, у нас под ногами. Дорогой друг, представь­те себе ужасное положение человека, для кого прошлое, иными словами, надежное, внезапно стало проблема­тичным, обернулось бездонной про­пастью. Если раньше опасность, но его мнению, была впереди, теперь он чувствует ее за спиной и у себя под ногами.

<...>Жизнь сама по себе и всегда — кораблекрушение. Терпеть ко­раблекрушение не значит тонуть. Не­счастный, чувствуя, с какой неумо­лимой силой затягивает его бездна, яростно машет руками, стремясь удержаться на плаву. Эти стремитель­ные взмахи рук, которыми человек отвечает на свое бедствие, и есть культура — плавательное движение. Толь­ко в таком смысле культура отвечает своему назначению — и человек спа­сается из своей бездны. Но десять веков непрерывного культурного рос­та принесли среди немалых завое­ваний один существенный недоста­ток: человек привык считать себя в безопасности, утратил чувство кораб­лекрушения, его культура отяготи­лась паразитическим, лимфатическим грузом. Вот почему должно проис­ходить некое нарушение традиций, обновляющее в человеке чувство шат­кости его положения, субстанцию его жизни. Необходимо, чтобы все привычные средства спасения вышли из строя и человек понял: ухватиться не за что. Лишь тогда руки снова при­дут в движение, спасая его.

Сознание потерпевших крушение — правда жизни и уже потому спасительно. Я верю только идущим ко дну. Настала пора привлечь клас­сиков к суду потерпевших круше­ние — пусть они ответят на несколь­ко неотложных вопросов о подлин­ной жизни.<...>

...Жизнь бесконечно далека от всего, что можно признать субъектив­ным фактом, поскольку она — самая объективная из реальностей. Жизнь отличается именно погруженностью «я» человека в то, что не есть он сам, в чистого другого, т.е. в свои обстоя­тельства. Жить — значит выходить за пределы себя самого, другими слова­ми, осуществляться. Жизненная про­грамма, которой неизбежно является каждый, воздействует на обстоятель­ства, согласует их с собой. Подобное единство драматического динамизма между обоими элементами — «я» и миром — и есть жизнь. Связь между ними образует пространство, где на­ходятся человек, мир и... биограф. Это пространство и есть то подлинное из­нутри, откуда я прошу Вас увидеть Гете. Не изнутри самого Гете, а из­нутри его жизни, или его драмы. Дело не в том, чтобы увидеть жизнь Гете глазами Гете, в его субъективном видении, а в том, чтобы вступить как биограф в магический круг данного существования, стать наблюдателем замечательного объективного собы­тия, которым была эта жизнь и чьей всего лишь частью был Гете.

За исключением этого программ­ного персонажа, в мире нет ничего достойного называться «я» в точном смысле этого слова. Ибо именно свойства этого персонажа однознач­но предопределяют оценки, которые получает в жизни все наше: тело, душа, характер и обстоятельства. Они наши, поскольку благоприятно или нет относятся к призванному осуще­ствить себя персонажу. Вот почемудвое разных людей никогда не могут находиться в одинаковом положении. Обстоятельства по-разному отвечают особой тайной судьбе каждого из них. «Я» — определенное и сугубо индивидуальное, мое давление на мир, мир — столь же определенное и ин­дивидуальное сопротивление мне.

Человек, другими словами, его душа, способности, характер и те­ло, — сумма приспособлений, с по­мощью которых он живет. Он как бы актер, долженствующий сыграть пер­сонаж, который есть его подлинное «я». И здесь мы подходим к главной особенности человеческой драмы: человек достаточно свободен по от­ношению к своему «я», или судьбе. Он может отказаться осуществить свое «я», изменить себе. При этом жизнь лишается подлинности. Если не ограничиваться привычным опре­делением призвания, когда под ним подразумевают лишь обобщенную форму профессиональной деятель­ности, а считать его цельной, сугубо индивидуальной программой сущест­вования, то лучше всего сказать, что наше «я» — это наше призвание. Мы можем быть более или менее верны своему призванию, а наша жизнь — более или менее подлинной.

Если определить таким образом структуру человеческой жизни, мож­но прийти к выводу, что построение биографии подразумевает решение двух основных вопросов, до сих пор не занимавших биографов. Первый — обнаружить жизненное призвание биографируемого, которое, вероятно, было неразрешимой загадкой и для него самого. Так или иначе, всякая жизнь — руины, по которым мы должны обнаружить кем призван был стать тот или иной человек. Подобно тому, как физики строят  свои «модели», мы должны постараться построить воображаемую жизнь че­ловека, контуры его счастливого существования, на которые потом можно было бы нанести зарубки, за­частую довольно глубокие, сделанные его внешней судьбой. Наша реальнаяжизнь — большая или меньшая, но всегда существенная деформация нашей возможной жизни. Поэтому, во-вторых, надо определить, в какой степени человек остался верен собствен­ной уникальной судьбе, своей возможной жизни.

Самое интересное — борьба не с миром, не с внешней судьбой, а с призванием. Как ведет себя человек перед лицом своего неизбежного призвания? Посвящает ли он ему всего себя или довольствуется всевозмож­ными суррогатами того, что могло бы стать его подлинной жизнью? Веро­ятно, самый трагический удел — всег­да открытая человеку возможность подменить самого себя, иными сло­вами, фальсифицировать свою жизнь. Существует ли вообще какая-то дру­гая реальность, способная быть тем, что она не есть, отрицанием самой себя, своим уничтожением?

Вы не находите, что стоит попы­таться построить жизнь Гете с этой, подлинно внутренней точки зрения? Здесь биограф помещает себя внутрь той единственной драмы, которой яв­ляется каждая жизнь, погружается в стихию подлинных движущих сил, радостных и печальных, составляю­щих истинную реальность человечес­кого существования. У жизни, взя­той с этой, глубоко внутренней сто­роны, нет формы, как ее нет у всего, что рассматривается изнутри себя самого. Форма — всегда только внеш­ний вид, в каком действительность предстает наблюдателю, который созерцает ее извне, тем самым превра­щая в чистый объект. Если нечто — объект, значит, оно лишь видимость для другого, а не действительность для себя. Жизнь не может быть чис­тым объектом, поскольку состоит именно в исполнении, в действитель­ном проживании, всегда неопреде­ленном и незаконченном. Жизнь не выносит взгляда извне: глаз должен переместиться в нее, сделав саму дей­ствительность своей точкой зрения.

Мы слегка утомились от статуи Гете. Войдите внутрь его драмы, от­бросьте холодную, бесплодную кра­соту его изваяния. Наше тело, рас­смотренное изнутри, абсолютно ли­шено того, что обыкновенно зовется формой и что на самом деле являет­ся лишь формой внешней, макроско­пической. Наше тело имеет только микроскопическую структуру тканей, обладая в конечном счете лишь чис­тым химическим динамизмом. Дай­те нам Гете, терпящего кораблекру­шение в своем существовании; Гете, ощущающего потерянность в нем, ежесекундно не знающего, что с ним случится. Именно таков Гете, чувст­вовавший себя «волшебной ракови­ной, омываемой волнами чудесного моря».

Разве событие такого масштаба не стоит усилий? Благодаря качеству произведений Гете мы знаем о нем больше, чем о любом другом. Однако есть в числе прочего еще одна при­чина, заставляющая предпринять та­кую попытку именно по отношению к Гете. Он первым начал понимать, что жизнь человека — борьба со своей тайной, личной судьбой, что она — проблема для самой себя, что ее суть не в том, что уже стало (как субстан­ция у античного философа и в ко­нечном счете, хотя и выражено го­раздо тоньше, у немецкого филосо­фа-идеалиста), но в том, что, собст­венно говоря, есть не вещь, а абсо­лютная и проблематичная задача. Вот почему Гете постоянно обращается к своей собственной жизни. Относить подобное настойчивое стремление целиком на счет его эгоизма столь же неплодотворно, как питаться придать ему «художественное» истолкова­ние — как будто можно вообразить себе Гете, ваяющего собственную ста­тую. Искусство достойно самого глу­бокого уважения, но в целом рядом с глубокой серьезностью жизни оно легкомысленно и фривольно. И по­тому любая ссылка на искусство жизни полностью безответственна. Гете серьезно озабочен собственной жизнью как раз потому, что жизнь — забота о самой себе. Признав этот факт, Гете становится первым из на­ших современников, — если угодно первым романтиком. Ибо по ту сто­рону любых историко-литературных определений романтизм значит именно это, иными словами, допонятийное осознание того, что жизнь — не реальность, встречающая на пути определенное число проблем, а ре­альность, которая сама по себе всег­да проблема.

Текст печатается по изданию: Ортега-и-Гассет, Х. Эстетика. Фило­софия культуры / Х. Ортега-и-Гассет; пер. с исп. - М., 1991. - С. 434, 436, 439-443.