С точки зрения системного анализа

Институциональный порядок жизненного мира	Отношения обмена	Опосредованно управляемые подсистемы
Частная сфера	1)                M’ Рабочая сила G Трудовые доходы 2)            G Товары и услуги G’ Спрос	Экономическая система
Общественно-политическая сфера	1а)              G’ Налоги М Организационная деятельность 2а)               М Политические решения М’ Лояльность масс	Система власти

 

G – опосредование через деньги

M – опосредование через власть

 

Следствием этой структурной дилеммы явилось то, что обусловленные экономикой кризисные тенденции не только подвергаются административному воздействию, смягчаются и приглушаются, но и сами непроизвольно переносятся в административную систему действия. Здесь они могут принимать различные формы: например, конфликта между целями политики в области конъюнктуры и инфраструктуры; перерасхода ресурсов (государственная задолженность); излишнее увлечение бюрократическим планированием и т.д. В то же время это может привести к выработке новых стратегий преодоления кризиса с целью переноса всей тяжести проблемы назад, в систему экономики. Клаус Оффе пытался объяснить в первую очередь именно этот сложный механизм кризисных процессов, имеющих форму колебаний, переходящих из одной подсистемы в другую или из одного состояния в другое, и маневров по их преодолению (Оffе, 1972).

Массовая демократия. Если исходить из модели с двумя системами

управления, то есть с помощью денег и власти, то экономическая теория

демократии, сформулированная в терминах марксистского функционализма, представляется весьма несовершенной. Сравнивая оба метода управления, мы видим, что власть требует более глубокой институционализации, чем деньги. Деньги укореняются в жизненном мире через институты буржуазного частного права, поэтому теория стоимости может отталкиваться от договорных отношений между наемными работниками и владельцами капитала. Напротив, для осуществления властных полномочий недостаточно создать общественно-правовой аналог организации управления, существующий в экономической системе (я имею в виду законодательное регулирование публичной сферы), помимо этого существует необходимость легитимации господствующего порядка. А в условиях рационального общества, для которого характерна высокая степень индивидуализации субъектов, с нормами, которые стали абстрактными, безусловно позитивными и нуждающимися в подтверждении, и традициями, рефлексивно и коммуникативно размытыми в части требований, предъявляемых к власти, — легитимации можно достичь в основном демократическими методами политического волеизъявления (Habermas, 1976, S.271ff). В этом смысле и организованное рабочее движение, и движения за права граждан преследуют одни и те же цели. В результате процесс легитимации упорядочивается — опираясь на принципы свободы слова и организаций и многопартийной системы — в форме свободных, тайных и всеобщих выборов. Конечно, структура накладывает определенные ограничения на участие граждан в политическом управлении.

Между капитализмом и демократией устанавливаются тесные, но напряженные отношения. В этом противостоянии задействованы два противоположных принципа социальной интеграции. Современные общества, исходя из самопонимания, выраженного в принципах демократических конституций, утверждают примат жизненного мира над подсистемами которые вычленились из их организационных структур. Нормативный смысл демократии сводится к следующей теоретической формуле: интегрированные в системы сферы действия должны функционировать, не нарушая целостности жизненного мира, то есть сферы действия должны занимать подчиненное положение по отношению к социальной целостности. В то же время динамика развития капиталистического хозяйства сохраняется только в той мере, в какой процесс накопления активнее процесса потребления. Ограничения, защищающие жизненный мир, а также требования легитимации, связанные с действиями административной системы, не должны, по возможности, затрагивать движущего механизма хозяйственной системы. Внутренняя логика системы капитализма сводится к следующей теоретической формуле: системно интегрированные сферы действия должны, если потребуется, функционировать даже ценой технизации жизненного мира. Системный функционализм Лумана незаметно преобразует этот практический постулат в теоретический, тем самым до неузнаваемости изменяя его нормативное содержание.

Напряженные отношения между капитализмом и демократией, обусловленные конкуренцией между двумя противоположными принципами социальной интеграции, с помощью парадокса описывает К.Оффе: «Капиталистические общества отличаются от всех других обществ не способом собственного воспроизводства, то есть согласованности принципов целости и системности общества, но тем, что эта основная для всех обществ проблема решается одновременно двумя логически взаимоисключающими способами: полным вычленением, то есть приватизацией производства, и его политизацией или обобществлением. Обе стратегии перекрещиваются и обоюдно нейтрализуются. В результате система неизменно сталкивается с дилеммой: она должна абстрагироваться от нормативных правил действия и смысловых отношений субъектов и в то же время не в состоянии сделать этого. Политическая нейтрализация сфер труда, производства и распределения утверждается и опровергается одновременно (Оffе, 1979, S.315). Этот парадокс выражается еще и в том, что партии, если они приходят к власти или хотят ее сохранить, должны одновременно завоевать доверие масс и частных инвесторов.

Оба императива сталкиваются прежде всего в общественно-политической сфере, где автономия жизненного мира должна быть защищена от действий административной системы. «Общественное мнение», охраняющее жизненный мир, имеет смысл, отличный от точки зрения государственного аппарата, выражающего интересы системы (Luhmann, 1971, S. 9ff). Социология политики концентрирует внимание либо на одном, либо на другом, разрабатывая соответственно теорию поведения и теорию систем. В зависимости от выбора используется концепция плюрализма, критики идеологии или авторитаризма. Итак, с одной стороны, общественное мнение, выявленное в процессе опросов, или воля избирателей, партий и союзов считаются плюралистическим выражением общих интересов. При этом общественное согласие рассматривается как первое звено я процессе формирования политического волеизъявления и как основа легитимации. С другой стороны, то же согласие считается результатом достижения легитимации, или последним звеном в процессе обеспечения лояльности масс. Лояльность позволяет политической системе обрести независимость от ограничений, налагаемых принципами автономии частной и общественной сфер жизни. Оба варианта интерпретации ошибочно противопоставляются друг другу как нормативный и эмпирический подходы к демократии. Фактически же каждая точка зрения затрагивает лишь один аспект массовой демократии. Процесс волеизъявления, происходящий под влиянием партийной борьбы, есть результат и того и другого: с одной стороны, интенсивного развития коммуникативных процессов формирования ценностей и норм, с другой — организационных усилий политической системы.

Политическая система обеспечивает лояльность масс как конструктивным, так и селективным способом. В первом случае, выдвигая проекты социальных программ на государственном уровне, во втором — исключая из публичных дискуссий определенные темы и сообщения. Последнее достигается с помощью либо социально-структурных фильтров доступа к формированию общественного мнения, либо деформацией структур общественной коммуникации с помощью бюрократических методов, либо манипулированием потоками информации.

Взаимодействием этих переменных объясняются существенные расхождения между символическими презентациями позиций политических элит и реальными процессами принятия решений в рамках политической системы (Edelmann, 1964; Sears et al., 1980, p.670ff). Этому соответствует и вычленение роли избирателя, к которой, в общем, и свелось участие в процессах политического управления. Принятое в результате выборов решение определяет в целом только персоналии руководящего состава, а его мотивы оказываются за пределами дискурсивного контекста, воздействующего на волеизъявление. Такой механизм нейтрализует возможности политического участия, которые в правовом отношении открыты для гражданина государства1.

Государство с развитой системой социальной защиты. Если исходить из модели отношений обмена между формально организованными подсистемами экономики и политики, с одной стороны, и коммуникативно-структурированными сферами частной и общественной жизни — с другой, то следует учитывать, что проблемы, возникающие в области общественного труда, переносятся из сферы частной в сферу общественной жизни. И здесь в условиях конкурентно-демократического волеизъявления они превращаются в гарантии легитимации. Социальное бремя классового конфликта, ощутимое прежде всего в частной жизни, невозможно удержать за границами политической сферы. Таким образом, развитая система социальной защиты становится политическим содержанием массовой демократии. Отсюда следует, что политическая система не может полностью освободиться от ориентации граждан на потребление. Она также не в состоянии добиться беспредельной лояльности масс и поэтому для придания легитимности своим действиям должна предлагать государственные и социальные программы, выполнение которых подлежит контролю.

    Основой реформистской политики стала правовая институционализация коллективных переговоров. Механизм коллективных переговоров, использующий развитую систему государственной социальной защиты, оказался эффективным средством регулирования классового конфликта. Трудовое и социальное законодательство предусматривает надлежащие меры для страхования и обеспечения существования наемных рабочих и уравновешивает рыночные позиции более слабых в структурном отношении слоев (наемных работников, арендаторов, потребителей и т.д.). Социальная политика ликвидирует крайние диспропорции и проявления незащищенности, не затрагивая, однако, обусловленного структурой неравенства собственности, дохода и власти. Но государство с развитой системой социальной защиты в своих установках и стремлениях ориентируется не только на достижение социального равновесия с помощью выплаты индивидуальных компенсаций, но я на преодоление и предотвращение неблагоприятных для всего общества ситуаций, например в областях, связанных с экологией. К подобным действиям по социальной защите относятся меры охраны экологии городов, энергетическая политика и забота о гидроресурсах, защита окружающей среды, а также поддержка здравоохранения, культуры и образования.

Однако политика, направленная на развитие государственной системы социальной защиты, оказывается перед дилеммой. На финансовом уровне она сводится к игре с нулевой суммой между государственными расходами на меры социальной защиты, с одной стороны, и затратами на стимулирование предпринимательства и совершенствование инфраструктуры с целью обеспечения экономического роста — с другой. Дилемма состоит в том, что государство с развитой системой социальной защиты неизбежно переносит непосредственно на жизненный мир как негативные воздействия капиталистически организованной системы занятости, так и дисфункциональные побочные последствия экономического развития, регулируемого процессом накопления капитала. При этом оно не смеет изменить форму организации, структуру и механизм хозяйственного производства. Государство с развитой системой социальной защиты не может нарушать условия стабильности и требования мобильности капиталистического развития именно потому, что вмешательство в систему распределения социальных компенсаций с целью ее корректировки только тогда не вызывает ответных реакций со стороны привилегированных групп, когда оно компенсируется приростом общественного продукта, не затрагивающим распределения уже имеющегося богатства. В противном случае меры по социальной защите не могут выполнять функцию сдерживания и предотвращения классового конфликта.

 

Таким образом, не только налоговые ограничители влияют на объем государственных расходов на социальные нужды, но и структура государственных социальных расходов, и организация социальной помощи подчиняются императиву структуры взаимоотношений между формально организованными сферами действия и их социальной средой, реализуемых с помощью денег и власти.

II

В случае, если политической системе в развитых капиталистических

обществах удается преодолеть структурные трудности, встречающиеся на пути государственного вмешательства в экономику, массовой демократии и государственной системы социальной защиты, складываются структуры позднего капитализма, которые, с точки зрения марксистской теории (с характерным для нее экономическим подходом) должны казаться парадоксальными. Умиротворение классового конфликта в государстве с развитой системой социальной защиты происходит в условиях продолжающегося процесса накопления. При этом государственное вмешательство отнюдь не изменяет капиталистический механизм этого процесса, а, наоборот, гарантирует его. Такова социально-экономическая программа реформ, опирающаяся на совокупность средств кейнсианской модели, провозглашенная и реализуемая в западных странах, независимо от того, находится ли у власти социал-демократическое или консервативное правительство. С 1945 г. (особенно в период восстановления и наращивания уничтоженных производственных мощностей) реформизм добился бесспорных успехов в экономической и общественно-политической сферах.

Сформировавшиеся при этом общественные структуры нельзя, однако, рассматривать (в духе теоретиков австромарксизма, таких, как Отто Бауэр или Карл Реннер) как результат классового компромисса. В ходе институционализации классового конфликта социальные противоречия, возникающие на почве частного права распоряжаться средствами производства общественного богатства, постепенно теряют способность структурировать жизненный мир социальных групп. При этом данное противоречие по-прежнему остается основополагающим для структуры самой хозяйственной системы. Поздний капитализм по-своему использует относительное расхождение между системой и жизненным миром. Классовая структура, перемещенная из жизненного мира в систему, теряет свою исторически конкретную форму. Неравное распределение социальных благ теперь отражает структуру привилегий, которые нельзя больше объяснять исключительно классовым положением. Прежние источники неравенства, конечно, сохраняются. Однако их в значительной мере нейтрализуют не только государственно-благотворительные компенсации, но и новые виды неравенства. Примером могут служить различия, порождающие конфликты между маргинальными группами. Чем лучше регулируется классовый конфликт, существование которого обусловлено частно-хозяйственной формой накопления, чем дольше он сохраняет латентную форму, тем в большей мере выступают на передний план проблемы, которые не ущемляют непосредственно специфические классовые интересы.

Я не хочу здесь углубляться в сложнейшую проблему того, как изменяются правила построения модели социального неравенства в период позднего капитализма. Меня больше интересует, каким образом возникает новый тип эффекта овеществления, который не является специфически классовым, и почему эти эффекты (прошедшие, конечно, дифференцированный отбор и профильтрованные через сито социального неравенства) сегодня проявляются прежде всего в коммуникативно структурированных сферах действия.

    Компромиссный характер государства с развитой системой социально защиты изменяет условия четырех видов взаимодействия, существующий между системой (экономикой и государством) и жизненным миром (частной и общественной сферами), вокруг которых кристаллизуются социальны роли наемного рабочего и потребителя, клиента бюрократической общественной системы и гражданина государства (см. выше схему 1). В своей теории стоимости Маркс все внимание сконцентрировал исключительно в процессе обмена рабочей силы на заработную плату и обнаружил симптом овеществления в сфере общественного труда. У него перед глазами бы исторически определенный тип отчуждения который описан, например, Энгельсом в работе «Положение рабочего класса в Англии» (Энгельс, 1955). Маркс сформулировал концепцию отчуждения, исходя из модели отчужденного фабричного труда на ранних стадиях процесса индустриализации. Свою модель он перенес на весь жизненный мир пролетариата. Эта концепция не делает различия между распадом традиционного и разрушением посттрадиционного жизненных миров. Она также не проводит границ между обнищанием, которое распространяется на сферу материального воспроизводства жизненного мира, и кризисами в сфере символического воспроизводства жизненного мира, то есть, говоря словами Вебера, между проблемами, возникающими в сферах внешних и внутренних потребностей. Однако по мере становления государства с развитой системой социальной защиты этот тип отчуждения все дальше отходит на задний план.

В государстве с развитой системой социальной защиты роли, который предлагает система занятости, являются, если можно так выразиться общепризнанными. В рамках посттрадиционного жизненного мира структурная дифференциация между организациями становится привычной. Тяготы, связанные с самим характером наемного труда, облегчаются, по меньшей мере субъективно, если не «гуманизацией» рабочего места, то наличием денежных компенсаций или юридически оформленных гарантий. Это значительно снижает напряжение, ущерб и риск, которые связаны обычно со статусом рабочих и служащих. Роль работающего по найму теряет свои болезненно пролетарские черты благодаря непрерывному повышению жизненного уровня, хотя и дифференцированного по социальны) слоям. Ограждение частной сферы от очевидных последствий действующих в мире труда императивов системы лишило взрывной силы конфликты которые возникают в области распределения. Только в исключительных по своей драматичности случаях они становятся актуальной темой, выходящей за пределы коллективных переговоров.

Это новое равновесие, установившееся между нормализовавшейся профессиональной ролью и возросшей по своей значимости ролью потребителя, является, как было показано, результатом деятельности государств; с развитой системой социальной защиты, осуществляемой в легитимны: условиях массовой демократии. Напрасно теория стоимости уделяла так мало внимания отношениям обмена между политической системой и жизненным миром. Ведь умиротворение сферы общественного труда являете; лишь контрагентом равновесия, устанавливающегося на другой стороны модели, — между возросшей и вместе с тем ставшей одновременно нейтральной ролью гражданина и искусственно раздутой ролью клиента. Утверждение основных политических прав в рамках массовой демократы свидетельствует, с одной стороны, об универсализации гражданина, а с другой — об отделении этой роли от процесса принятия решений, в результате чего политическое участие лишается конкретного содержания. Лояльность масс и легитимность образуют сплав, содержимое которого не разлагается на составные компоненты и не может быть проанализировано самими участниками политического процесса.

За нейтрализацию роли гражданина государство с развитой системой социальной защиты тоже платит потребительными стоимостями, которые получают граждане как клиенты бюрократической системы государства всеобщего благоденствия. Клиенты — это потребители, которые пользуются преимуществами государства с развитой системой социальной защиты. При этом роль клиента делает приемлемым ставшее абстракцией, лишившееся смысла политическое участие. Роль клиента облегчает груз последствий институционализации отчужденного модуса участия, так же как роль потребителя облегчает тяжесть отчужденного труда. Именно эти роли в первую очередь аккумулируют в себе новый конфликтный потенциал позднекапиталистического общества, который приводит марксистов в раздражение. В этом отношении такие представители критической теории, Как Маркузе и Адорно, составляют исключение. Однако рамки теории критики инструментального разума, в пределах которой остаются эти авторы, оказываются слишком узкими. Только с помощью теории критики функционалистского разума можно убедительно показать, почему вообще. В условиях относительного компромисса, присущего государству с развитой системой социальной защиты, еще могут возникать конфликты, которые не принимают специфически классовую форму, но все же коренятся в классовой структуре, вытесненной в системно интегрированные сферы действия. Наша весьма стилизованная модель позднекапиталистических обществ, работающая лишь с очень ограниченным кругом предположений, предлагает следующее объяснение.

Массовая демократия, присущая государству с развитой системой социальной защиты, является устройством, которое смягчает классовый антагонизм, по-прежнему содержащийся в недрах хозяйственной системы. Но это возможно лишь при условии, предполагающем, что капиталистическая динамика экономического развития, защищенная политикой государственного вмешательства, не ослабевает. Ибо только в этом случае появляются средства для выплаты социальных компенсаций, которые распределяются согласно неявным критериям через институционализированный механизм участия различных социальных групп в дележе этих средств. Только тогда появляется возможность так распределять эти средства, удовлетворяя одновременно ролевые функции потребителя и клиента, что структуры отчужденного труда и отчужденного политического участия не проявляют своей взрывной силы. Динамика развития хозяйственной системы, опирающаяся на политические меры, обеспечивает более или менее стабильный процесс усложнения системы, что означает как расширение, так и внутреннее уплотнение формально организованных сфер действия. Это относится прежде всего к отношениям, складывающимся внутри подсистем экономики и общественного управления, а также к связям подсистем между собой. Такое внутреннее развитие объясняет не только процессы концентрации на рынках товаров, капитала и труда, тенденцию к централизации управления предприятиями и учреждениями, но также расширение функций и сфер государственной деятельности (что выражается, например, в соответствующем увеличении государственного бюджета).

В то же время рост всего этого комплекса затрагивает отношения обмена, складывающиеся между указанными подсистемами и теми сферами жизненного мира, которые по отношению к системе выступают в качестве внешней среды. В первую очередь это относится к домохозяйствам, сориентированным на систему массового потребления, а также к клиентельным отношениям, связанным с бюрократическим регулированием жизненного мира.

Согласно предпосылкам нашей модели, именно по этим двум каналам поступают компенсации, которые государство с развитой системой социальной защиты использует для обеспечения мира в сфере общественного труда и блокирования участия в процессах принятия политических решений. Если не принимать во внимание вызываемые кризисами нарушения равновесия, которые транслируются в жизненный мир в административных формах, то можно сказать, что капиталистический рост вызывает конфликты в жизненном мире прежде всего вследствие расширения и внутреннего уплотнения монетарно-бюрократического комплекса. Конфликты возникают прежде всего там, где роли потребителя и клиента изменяют социальный контекст жизни, ассимилируя его с системно интегрированными сферами действия. Эти процессы всегда были составной частью процесса капиталистической модернизации; исторически они успешно преодолевали защитные барьеры затрагиваемых ими сфер в тех случаях, когда речь шло перемещении материального воспроизводства жизненного мира в формально организованные сферы действия. Но когда под угрозой оказываются функции символического воспроизводства жизненного мира, он оказывает упорное сопротивление и успешно удерживает линию фронта между собой и системой.

III

Прежде чем углубиться в эмпирические проблемы, придется восстановить прерванную ранее цепь рассуждений. Я истолковал тезис Макса Вебера о потере свободы в том смысле, что речь идет о систематически индуцированном овеществлении коммуникативно структурированных сфер действия; затем, используя метод критического анализа теоретико-ценностного подхода, я предложил гипотезы, которые могут объяснить, почему вообще в развитых капиталистических обществах все еще существуют тенденции к овеществлению, хотя бы и в видоизмененной форме. Но как увязать второй культурно-критический постулат Макса Вебера, касающийся распада религиозно-метафизического мировоззрения и феномена потери смысла, с принятием тезиса Маркса? У Маркса и Лукача теория овеществления дополняется и подкрепляется теорией классового сознания. Ее критический пафос отличается идеологическим характером и направлен против господствующих форм сознания. Одновременно она обосновывает право другой стороны выработать собственное мировоззрение. Однако в условиях, когда социальное государство сгладило остроту классовых противоречий, перед лицом растущей анонимности классовых структур теория класового сознания не находит эмпирического подтверждения. К обществу, в котором все труднее выделить специфически классовые миры, она уже неприменима. Поэтому Хоркхаймер и его единомышленники выдвинули вместо нее теорию массовой культуры.

Маркс разработал свое диалектическое понимание идеологии на примере буржуазной культуры XVIII в. Идеалы самосозидания, нашедшие свое классическое выражение в науке и философии, естественном праве и политической экономии, искусстве и литературе, не только вошли как в самосознание, так и в частную жизнь буржуазии и обуржуазившегося дворянства, но и воплотились в принципах государственного устройства. Маркс постиг амбивалентное содержание буржуазной культуры. С одной стороны, в своих претензиях на независимость и научность, индивидуальную свободу и универсализм, на романтическое радикальное самовыражение она представляет собой результат рационализации культуры. Лишенная прикрытия, которое обеспечивают авторитет и традиция, она стала открытой для критики и самокритики. С другой стороны, нормативное содержание ее абстрактных и внеисторичных, выходящих за пределы социальной реальности идей может служить руководством не только для критически преобразующей практики, но и для утверждения идеалистических построений в реальной действительности. Этот двойственный характер буржуазной культуры — утопический и идеологический одновременно -

от Маркса до Маркузе снова и снова становился объектом изучения1. Такое описание как раз соответствует тем структурам сознания, появление которых обусловливают современные формы понимания.

«Современную форму понимания» мы определили как структуру коммуникации, которая в сферах мирской деятельности характеризуется неоднозначно. С одной стороны, коммуникативные действия сильнее отрываются от нормативного контекста и в основном концентрируются в сфере непредсказуемых ситуаций. С другой стороны, формы аргументации различаются в зависимости от институтов, а именно: теоретический дискурс — в научном учреждении, морально-практический — в общественно-политической сфере и правовой системе, наконец, эстетический критицизм — в литературе и искусстве. В начальной стадии современного периода область сакрального еще полностью не исчезла; в секуляризированной форме она сохранялась в еще не лишившемся ауры созерцании произведений искусства, в переходных формах еще не вполне светской буржуазной культуры, в религиозных и философских традициях. Но по мере того как этот островок сакрального сужается, выявляется также синдром «претензий на значимость», становится заметной «потеря смысла», так занимавшая Вебера. Исчезает различие в степени рациональности, которое всегда существовало между областями сакрального и мирского. Потенциал рациональности, высвобождаемый в области обыденной жизни, до того времени ограничивался и нейтрализовался мировоззрением. С точки зрения структурного подхода, мировоззрения отличались более низким уровнем рациональности по сравнению с повседневно-бытовым сознанием, но в то же время они были лучше проработаны и артикулированы интеллектуально. Более того, мифические или религиозные взгляды на мир столь глубоко укоренились в практике совершения ритуалов и отправления культов, что мотивы и ценностные ориентации, ненасильственно сформированные в коллективных убеждениях, были защищены от влияния противоречащего им опыта и рационализма повседневной жизни. В результате секуляризации буржуазной культуры положение меняется. Исчезает иррациональная, свято сохранявшаяся связующая сила, ограничивавшая рационализм сферой повседневной жизни. Испаряется субстанция фундаментальных убеждений, посвященных культурой и не требовавших обоснования.

На основании логики процесса рационализации культуры можно определить тот пункт, в направлении которого происходит развитие модерна в культуре: с ликвидацией разницы в уровне рационализма между сферой мирского поведения и решительно утратившей свое очарование культурой последняя лишается тех свойств, благодаря которым она была в состоянии выполнять идеологические функции.

Правда, этого состояния, которое Дэниэл Белл охарактеризовал как «Конец идеологии», приходится долго ждать. Французская революция, которая совершалась под знаменем буржуазных идеалов, ознаменовала начало эпохи массовых движений, вдохновленных идеологией. Классические буржуазные освободительные движения, с одной стороны, вызвали традиционалистскую реакцию, в которой проявлялось стремление вернуться к прочным устоям добуржуазного времени. С другой стороны, возник и комплекс разнородных идеологических доктрин, характерных для нового времени. Спектр этих научных, а по большей части псевдонаучных воззрений весьма широк — от анархизма, коммунизма и социализма через синдикалистские, радикально-демократические и консервативно-революционные ориентации до фашизма и национал-социализма. Таково второе поколение идеологий, возникших на почве буржуазного общества. При всех различиях в уровне формализации и способности к синтезированию у них есть нечто общее: в отличие от классических буржуазных идеологий эти мировоззрения, уходящие своими корнями в XIX в., разработали специфически современные представления об экспроприации и отчуждении, то есть о тяготах, которые были привнесены в жизненный мир в результате социальной модернизации. Эта тенденция проявилась, например, в прожектах морального или эстетического обновления общественно-политической сферы, возрождения политики, свободной от монополии бюрократического аппарата. Тенденция к морализированию находит свое выражение в идеалах автономии и участия, преобладающих в основном в радикально-демократических и социалистических движениях. Тенденция к эстетизации проявляется в потребности экспрессивного самовыражения и аутентичности; она может преобладать как в авторитарных движениях (фашизм), так и в антиавторитарных (анархизм). Обе тенденции созвучны с современностью в той мере, в какой они не превращаются в метафизические или религиозные мировоззрения, ориентированные на «спасение» моральных или экспрессивных проявлений жизни, которые подавляются или которыми пренебрегают в условиях капиталистической модернизации. В процессе модернизации они пытаются реализоваться на практике в новых формах жизни того или иного революционного общества.

Несмотря на различия в содержании, эти мировоззрения разделяют с идеологиями первого поколения — «отпрысками» рационального естественного права, утилитаризма, буржуазной социальной философии и философии истории — еще и форму целостных представлений о мировом порядке, которые характерны для политического сознания соратников по борьбе. Тем не менее именно эта форма способного к интеграции и глобального общего толкования, спроецированного под углом зрения жизненного мира, должна распасться в коммуникационной структуре развитого современного общества.

Когда угасает отсвет ауры сакрального, исчезает синтезирующая образ мира власть воображения, то форма понимания, основанная на силе аргументов, становится столь прозрачной, что повседневная практика коммуникации не оставляет больше никакой ниши для господства идеологических структур. Императивы ставших самостоятельными подсистем должны тогда оказывать заметное влияние извне на социально интегрированные сферы действия. Они не могут более скрываться за различием в уровне рациональности между сакральной и мирской сферами и незаметно воздействовать на ориентации поведения, вовлекая жизненный мир в интуитивные, недоступные пониманию функциональные взаимосвязи.

Если, однако, структуры рационализированного жизненного мира все больше утрачивают возможности для формирования идеологии, если становится дольше невозможно пренебрегать фактами, свидетельствующими в пользу инструментализации жизненного мира, то следует ожидать, что возникнет открытая конкуренция между формами системной и социальной интеграции. Однако опыт позднекапиталистических обществ «социально-государственного умиротворения» не подтверждает этого предположения. Очевидно, что они нашли какой-то функциональный заменитель идеологических построений. На место позитивной задачи удовлетворения определенной потребности в идеологическом обосновании выдвинулось негативное требование подавить в зародыше любые попытки создать целостную идеологическую интерпретацию. Мир жизни всегда конституируется в форме глобального знания, интерсубъективно разделенного между членами общества. Таким образом, приемлемой заменой отсутствующих ныне идеологий может быть попросту то обстоятельство, что повседневные знания, появляющиеся в целостной форме, остаются рассеянными или, по крайней мере, никогда не достигают такого уровня артикуляции, когда только одно знание может быть принято как имеющее силу в соответствии со стандартами современной культуры. Происходит ограбление повседневного сознания, оно лишается своей способности к синтезированию, становится фрагментированным.

Что-то подобное и происходит в действительности. Характерная для западного рационализма дифференциация науки, морали и искусства не только приводит к их обособленному существованию как отдельных сфер, разрабатываемых специалистами, но и к их отделению от самобытно развивающегося в процессе повседневной практики потока традиций. Этот раскол снова и снова заявляет о себе как проблема. Попытки упразднить «философию» и искусство были бунтом против структур, которые подчинили повседневное сознание стандартам эксклюзивных экспертных культур, творимых специалистами, развивающихся в соответствии со своей собственной логикой и недоступных широким массам1.

Повседневное сознание, отосланное к традициям, претензии которых на значимость уже отвергнуты, оказывается вне сферы влияния традиционализма и пребывает в состоянии безнадежного распада. Место «ложного» занимает «фрагментированное» сознание, которое препятствует просвещению с помощью механизма овеществления. Только таким образом выполняются условия колонизации жизненного мира: императивы автономных подсистем, сбросив идеологические покровы, завоевывают, подобно колонизаторам, пришедшим в первобытное общество, жизненный мир извне и навязывают ему процесс ассимиляции. При этом рассеянные осколки культуры периферии не складываются в целостную картину, позволяющую ясно представить сущность игры, в которой участвуют метрополии и мировой рынок.

Таким образом, теория позднекапиталистического овеществления, переформулированная в терминах системы и жизненного мира, должна быть дополнена анализом культурного модерна, который идет на смену устаревшей теории классового сознания. Вместо того чтобы заниматься критикой идеологии, этот анализ должен объяснить культурное обнищание и фрагментацию повседневного сознания. Вместо того чтобы гнаться по теряющемуся следу революционного сознания, он должен исследовать условия воссоединения рационализированной культуры и повседневной коммуникации, зависящей от жизненно важных традиций.

 

 

 Гражданство и национальная идентичность

 

 

  Вплоть до середины 80-х годов казалось, что история перешла в кристаллическое состояние «posthistoire». Этим словом Арнольд Гелен характеризовал то примечательное чувство, что все изменяется, но ничего больше не происходит. Rien ne va plus—как полагали, ничего и в самом деле неожиданного больше произойти не может. Под стеклянным колпаком системных оков все возможности казались лишенными своей привлекательности, все альтернативы—замороженными, а еще открытые варианты выбора — бессмысленными. Со временем это настроение изменилось. История вновь пришла в движение, она приобретает ускорение и даже перегревается. Новые проблемы смещают старые перспективы. Но что еще важнее—они открывают перспективы на будущее, исходя из которых мы вообще вновь оказываемся способны различать практические альтернативы.

 Три исторических движения нашей приобретшей мобильность эпохи затрагивают отношение граждан ства и национальной идентичности:

1)    Немецкое объединение, освобождение восточно- и среднеевропейских государств от советской опеки и распространяющиеся по всей Восточной Европе национальные конфликты придают неожиданную актуальность вопросу о будущем национального госу

дарства.

2)    Становление Сообщества Европейских Государств, важной вехой которого является вступление в силу в 1993 году соглашения об общем внутреннем рынке, по-новому освещает отношение национального государства к демократии: демократические про-

209

 

 цессы в рамках национальных государств безнадежно отстают от [процессов ] экономической интеграции, происходящих на наднациональном уровне.

 3) Гигантская миграционная волна из бедных регионов Востока и Юга, с которой в ближайшие годы еще сильнее придется столкнуться Западной Европе, придает проблеме беженцев новые масштаб и настоятельность. Тем самым обостряется противоречие между универсалистскими основоположениями демократического правового государства, с одной стороны, и партикуляристскими требованиями сохранения цельности установившихся форм жизни — с другой.

 Эти три темы служат поводом для понятийного прояснения некоторых нормативных установок, которые помогают нам лучше понять сложное отношение гражданства и национальной идентичности*.

 I. Прошлое и будущее национального государства.

 События в Германии и в восточноевропейских странах придали новый поворот дискуссии, которая уже давно велась в Федеративной Республике, по поводу пути к «постнациональному обществу»**. Многие интеллектуалы выражали, в частности, сожаление в связи с дефицитом демократизма в ходе объединения, которое было осуществлено на административном и экономическом уровне без участия граждан; сегодня им адресуют упреки в «постнациональном высокомерии». Эти разногласия по поводу способа и сроков государственного объединения имеют своим источником не только противоположные настроения спорящих партий, они объясняются также и использованием непроясненных понятий. Одна сторона понимает присоединение пяти новых земель к Фсде-

* Я благодарю Ингеборг Маус и Клауса Понтера за критические предложения и импульсы к размышлению.

 ** Glotz P. Der Irrweg des Nalionalstaats. Stuttgart, 1990. J. Haberrnas. Vergangenheit als Zukunft. Zurich, 1991.

210

ративной Республике как восстановление единства национального государства, расчлененного четыре десятилетия назад; с этой точки зрения нация выступает как дополитическое единство, как сообщество исторической судьбы. Другая сторона понимает государственное объединение как восстановление демократии и правового государства на той территории, где начиная с 1933 г. гражданские права были так или иначе лишены силы; с этой точки зрения старая Федеративная Республики — не менее, чем новая, — была нацией граждан. В этом республиканском словоупотреблении понятие нации как субъекта государства (staatsnation) теряет как раз те коннотации дополи-тической народности, которые сопровождали выражение «национальное государство» в Европе периода Нового времени. Исчезновение семантической связки между [понятиями] гражданства и национальной идентичности отражает тот факт, что сегодня, с превращением Европейского сообщества в политический союз, постепенно исчезает и классическая форма национального государства. Об этом говорит и экскурс в историю его возникновения в начале Нового времени. В Европе периода Нового времени оказалось неспособной к самостабилизации старая форма империи, объединяющей множество народов, — империи, продолжавшей существовать в виде старой Римской империи германской нации или Российской и Османской империй*. Среднеевропейский пояс городов дал вторую, федеративную структуру формирования государств. Прежде всего в Швейцарии возникла такая федерация, которая оказалась достаточно сильной для того, чтобы снять этнические напряжения мультикультурного гражданского союза. Но лишь третья форма—централизованное территориальное государство—для европейской системы государств

 * Ср. по поводу дальнейшего М. R. Ixpsius. Der europaische Nationalstaat, in: ders., Interessen, Ideen und Instutitionen. Opladen, 1990, 256 ff.

211

 

надолго приобрела структурирующую силу. Это государство—как в Португалии, Испании, Франции, Англии и Швеции—вначале возникло из королевств и позднее, в ходе демократизации по французскому образцу, приобрело форму национального государства. Эта государственная формация обеспечила рамочные условия, в которых капиталистическая система хозяйствования смогла распространить свое влияние на весь мир. А именно—национальное государство сформировало инфраструктуру для управления, воспитанного в духе правового государства, и предоставило гарантии существования определенного пространства индивидуальной и коллективной деятельности, свободного от государственного вмешательства. Наконец, оно (и это нас интересует прежде всего) создало основу для формирования культурной и этнической гомогенности, благодаря которой с конца XVIII в. смогла осуществиться демократизация государственной системы—хотя, конечно, ценой подавления и изоляции национальных меньшинств. Национальное государство и демократия—близнецы, порожденные французской революцией. В культурном плане они стоят в тени национализма.

Это национальное сознание есть способ культурной интеграции, специфичный именно для Нового времени. Политическое сознание национальной принадлежности возникает из определенной динамики, которая только тогда способна охватить население, когда это последнее уже вырвано из своих сословных социальных связей благодаря процессам экономической и общественной модернизации, когда оно, следовательно мобилизовано и разобщено в одно и то же время. Национализм — такая формация сознания, которая предполагает отфильтрованное через историографию и рефлексию усвоение культурных традиций. Он возникает в среде образованной буржуазной публики и распространяется через каналы современной массовой коммуникации. И то и другое—литератур-

212

 ное опосредование и публицистическое распространение—придает национализму искусственные черты; будучи некоторого рода конструктом, он изначально предрасположен к манипулятивным злоупотреблениям, осуществляемым политическими

элитами.

История возникновения национального государства отражается в истории понятия «нация»*. У римлян «Natio» — имя богини рождения и происхождения. Слово «нация» относится, так же как и «gens» и «роpulus» и в противоположность «civitas», к тем народностям (часто — «диким», «варварским» или «языческим» народам), которые еще не организованы в качестве политических союзов. В соответствии с этим классическим словоупотреблением нации представляют собой родовые сообщества, которые интегрированы географически—через поселение и соседство — и культурно — благодаря общности языка, обычаев и традиций,— но еще не обладают государственной организацией, которая бы интегрировала их политически. В этом значении «нация» сохраняется на протяжении средневековья и в XV в. входит в народные языки. Даже Кант еще говорит: «То множество, которое признает себя объединенным в гражданское целое благодаря общему происхождению, называется нацией (gens)». Но уже в период раннего Нового времени возникает конкурирующее словоупотребление: нация как носитель суверенитета. Сословия репрезентируют перед «королем» «нацию». С середины XVIII в. оба значения—нация как родовое сообщество и нация как «народ государства» —переплетаются. Сийес и французская революция делают «нацию» источником государственного суверенитета. За каждой нацией следует теперь признать право на политическое самоопределение. Место этнической связи занимает сообщество демократической воли.

 * Ср. статью «Nation» in: Hisiorisches Worterbuch dcr Philosophie. Bd. 6. S. 406—414.

213

 

Таким образом, в период французской революции «нация» из дополитического единства стала тем признаком, который конститутивен для политического сообщества. В конце XIX в. это отношение между унаследованной национальной идентичностью и обретенным, демократически конституированным гражданством, при котором первое выступает как условие для второго, уже переворачивается. Так, знаменитое изречение Эрнеста Ренана «L'existence d'une nation est... un plebiscite de tous le jours» (Существование нации есть непрерывный плебисцит) уже находится в контексте, направленном против национализма. После 1871 г. Ренан только потому смог отклонить претензии Германской империи на Эльзас, используя как аргумент указание на французскую национальность населения, что «нацию» он понимал как нацию граждан, а не как родовое сообщество. Нация граждан обретает свою идентичность не в этнически-культурных сходствах, но в практике граждан, которые активно используют свои демократические права на участие и коммуникацию. Здесь республиканская компонента [идеи ] гражданства полностью освобождается от принадлежности к дополитическому сообществу, интегрированному через происхождение, общие традиции и язык. Рассмотренный в этой перспективе, первоначальный сплав национального сознания и республиканских убеждений оказывается выполняющим лишь функцию катализатора.

  Национализм, опосредованный историзмом (historisches Bewusstsein) и романтикой, стало быть, опосредованный в научном и литературном отношениях, стал основой коллективной идентичности, которая была функциональна для роли гражданина, возникшей в период французской революции. А именно—в плавильне национального сознания все аскриптивные признаки происхождения превратились в столь же многочисленные результаты сознательного

214

 усвоения традиции. Из унаследованной национальности возник обретенный национализм, форма духа, конституируемая собственными силами. Он смог способствовать формированию такой формы идентификации индивида со своей ролью, которая требует высокой меры личной вовлеченности—вплоть до самопожертвования: всеобщая воинская обязанность была лишь обратной стороной гражданских прав. В готовности бороться и умереть за свою родину проявлялись в равной мере и национальное сознание, и республиканские убеждения. Это служит объяснением того взаимодополняющего отношения, в котором изначально находятся национализм и республиканизм: возникновение одного опосредовано другим.

 И все же это социально-психологическая связь, а не концептуальная. Национальная самостоятельность и коллективное самоутверждение в отношениях с чужими нациями могут быть поняты как некий коллективистский вид свободы. Эта национальная свобода не совпадает с подлинно политической свободой граждан во внутренних делах. Поэтому позднее современное понимание этой республиканской свободы может вновь отделиться от пуповины сознания национальной свободы, из которого оно возникло. Национальное государство лишь на время установило тесную связь между «этносом» и «демосом»*. В соответствии со своим понятием гражданство всегда было независимо от национальной идентичности.

 Понятие гражданства развивается из понятия самоопределения Руссо. Сначала «суверенитет народа» понимался как ограничение или оборачивание королевского суверенитета, которое основывается на договоре между народом и правительством. В противоположность этому у Руссо и Канта суверенитет народа не понимается как какой-то перенос господской влас-

*Lepsius M. R. Ethnosund Demos, in: Lcpsius (1990). S. 247— 255.

215

 

 ти сверху вниз или как разделение власти между двумя партиями. Для них суверенитет народа означает скорее трансформацию власти как господства в такое состояние, когда сам [народ ] дает себе законы (Selbstgesetzgebung). Место исторического пакта, договора о господстве, занимает здесь общественный договор как абстрактная модель способа конституирования власти, которая легитимирует себя только в осуществлении демократического законодательства, исходящего от самого народа. Благодаря этому политическая власть теряет черты естественного насилия: из «auctoritas» государственной власти должны быть вытравлены все остатки «violentia». В соответствии с этим представлением «только единодушная и объединенная воля всех, поскольку каждый обо всех и все о каждом пришли к одному и тому же решению... может быть законодательной» (Кант).

 Тем самым отнюдь не предполагается существование субстанциальной всеобщности народной воли, которая обязана своим единством некой предшествующей гомогенности происхождения или формы жизни. Консенсус, которого достигают в ассоциации свободных и равных, покоится в конечном счете лишь на единстве процедуры (Verfahrens), по поводу которой пришли к согласию. Эта процедура демократического формирования мнений и принятия решений, приобретая дифференциацию, становится конституцией правового государства. В плюралистическом государстве конституция выражает формальный консенсус. Граждане желают регламентировать свою совместную жизнь в соответствии с теми принципами, которые, поскольку они основываются на равных интересах каждого, могут найти обоснованное одобрение всех. Такая ассоциация структурирована благодаря отношениям взаимного признания, в которых каждый может рассчитывать на уважение к себе как к свободному и равному со стороны всех. Каждая и каждый должен (должна) найти признание в трех отно-

216

 шениях: в своей неприкосновенности они должны найти равную защиту и равное уважение как уникальные индивиды, как члены этнической или культурной группы и как граждане, т.е. как члены политического сообщества. Эта идея самоопределяющегося политического сообщества во многих формах нашла правовое воплощение в конституциях и вообще в политических системах Западной Европы и США.

 Конечно, в языке юристов «гражданство», «citoyennete» или «citizenship» долгое время означало лишь подданство или национальность; лишь с недавнего времени это понятие расширяется и приобретает смысл гражданского статуса, который описывают через гражданские права*. Подданство определяет принадлежность лиц к народу государства, существование которого признается международным правом. Эта дефиниция членства, безотносительно к внутренней организации государственной власти, наряду с территориальным определением пространства, находящегося под суверенитетом государства, служит социальному ограничению государства. В соответствии с тем, что демократическое правовое государство понимает себя как ассоциацию свободных и равных граждан, подданство связано с принципом добровольности. Традиционные аскриптивные признаки места проживания и рождения (jus soli и jus sanguinis) отнюдь не обосновывают безусловного подчинения верховной государственной власти. Они служат лишь как административные критерии для приписывания [населению ] имплицитного одобрения, которое уравновешивают право на переселение и на отказ от подданства**.

* К дальнейшему ср. Grawert R. Staatsangehorigkeit und Staatsburgerschaft. Der Staat 23, 1984. S. 179—204.

 ** Shuck P. H., Smith R. M. Citizenship without Consent. New Haven, 1985. Кар. I. Конечно, отделение нормативного смысла под данства от аскриптивных признаков происхождения не везде проведено последовательно. Так, статья 116 Основного закона [ФРГ]

217

 

Сегодня, конечно, понятия «гражданство», или «citizenship», употребляются не только в связи с членством в такой организации, как государство, но и в связи с тем статусом, который содержательно определен гражданскими правами и обязанностями. Основной закон ФРГ не содержит, правда, определения гражданского статуса, подобного швейцарскому активному гражданству, в явном виде*; но, основываясь на статье 33, абзац 1 Основного закона и исходя из всей совокупности гражданских прав и обязанностей, в особенности из основных прав, правовая догматика разработала понятие единого статуса, понимаемого сходным образом**. В республиканском понимании проблема самоорганизации правового сообщества является отправным пунктом, а права на политическое участие и коммуникацию образуют ядро гражданства. Р. Граверт понимает его как «правовой институт, благодаря которому отдельный подданный

 вводит понятие так называемого немца по статусу, который может принадлежать немецкому народу на основании получившего объективное подтверждение «признания себя членом культурного сообщества», не будучи при этом немецким подданным; он пользуется привилегией (которая оспаривается сегодня в дебатах по поводу конституционной политики) на получение прав гражданства.

 * Winzeler R. Die politischen Rechte des Aktivbiirgers nach schweizerischem Bundcsrecht. Bern, 1983.

 ** Hesse K. GrundziigedcsVerfassungrechts. Heidelberg, 1990. S. 113: «Как субъективные права, они (основные права) определяют и гарантируют правовое состояние индивида в его основаниях; как (объективные) основные элементы демократического порядка и порядка правового государства, они включают его в этот порядок, который со своей стороны может стать действительностью лишь благодаря актуализации этих прав. Обоснованный и обеспеченный основными правами Основного закона конституционно-правовой статус индивида есть материальный правовой статус, т. е. статус, имеющий конкретно определенное содержание, которым не могут неограниченно распоряжаться ни индивид, ни государственные власти. Этот конституционнo-правовой статус образует ядро общего гражданского статуса, который, помимо основных нрав, определяется также и законами».

218

 

включается в конкретную связь деятельности государства, участвуя в ней»*. Статус гражданина фиксирует, в частности, демократические права, которые индивид может рефлективно использовать, чтобы изменить свое материальное правовое положение.

 В философии права соперничают две противоположные интерпретации этого активного гражданства. В либеральной традиции естественного права, начало которой было положено Локком, откристаллизовалось индивидуалистически-инструмснталистское понимание роли гражданина, в республиканской традиции учения о государстве, использующей Аристотеля,—коммунитаристски-этическое. В первом случае гражданство понимается по образцу членства в какой-либо организации, которое обосновывает правовое положение Гражданина], во-втором—по модели принадлежности к самоопределяющемуся этически-культурному сообществу. В соответствии с первым истолкованием, индивиды остаются внешними государству, они вносят определенный вклад в его воспроизводство—например, своими голосами при выборах и налоговыми выплатами—с тем, чтобы взамен воспользоваться результатами его организационной деятельности. В соответствии со вторым истолкованием граждане интегрированы в политическое сообщество как части в целое—таким образом, что они могут сформировать свою личностную и социальную идентичность только в горизонте общих традиций и признанных политических институтов. Согласно либеральной интерпретации, граждане, в сущности, не отличаются от частных лиц, которые отстаивают перед государственным аппаратом свои дополитические интересы; согласно республиканской интерпретации, гражданство актуализирует себя

* GrawertR. Staatsvolkund Staatsangehorigkeit. Handbuch des Staatsrechts, hg. v. J. Isensee und P. Kirchof. Heidelberg, 1987, 684 ff.

219

 

 только в коллективной практике самоопределения. Чарльз Тейлор описывает эти конкурирующие понятия гражданства следующим образом: одна (модель) в центр помещает прежде всего индивидуальные права и принцип равенства перед законом, а также осуществление практики управления, которая учитывает предпочтения граждан. Именно это должно быть гарантировано. Способность быть гражданином состоит прежде всего в способности актуализировать эти права и добиваться соблюдения принципа равенства перед законом, а также—оказывать влияние на лиц, принимающих решения... Эти институты имеют совершенно инструментальное значение... Участию в управлении как таковому не придается никакой ценности... Другая модель, напротив, определяет участие в самоуправлении как сущность свободы, как часть того, что должно быть гарантировано. Это... существенная компонента способности быть гражданином. Полное участие в самоуправлении рассматривается как способное, по крайней мере иногда, внести свой вклад в формирование наличного консенсуса, который мог бы обеспечить идентификацию индивида и группы. Управлять и быть, в свою очередь, управляемым—это значит, что, по крайней мере некоторое время, правителями можем быть «мы», а не только «они»*.

 Хотя модель сообщества как целостности, в которую без остатка инкорпорированы граждане, во многих отношениях не соответствует современным политическим отношениям, она все же имеет некоторое преимущество перед той организационной моделью, в соответствии с которой индивиды изолированно противостоят государственному аппарату и связаны с ним только через функционально специфицирован-

 * Taylor Ch. The Liberal-Communitarian Debate, in: Rosenblum N. (Ed.). Liberalism and the Moral Life. Cambridge, Mass, 1989, 178 ff.

220

 ные отношения членства. А именно—она делает ясным, что политическая автономия есть та самоцель, воплотить которую в действительность никто не может сам по себе, в частном преследовании собственных интересов; воплотить ее могут лишь все вместе, на пути интерсубъективно осуществляемой практики. Правовое положение гражданина конституирует себя в сети эгалитарных отношений взаимного признания. Оно требует от каждого принятия перспективы участника, перспективы первого лица множественного числа—а не только перспективы наблюдателя, перспективы ориентированного на собственный успех наблюдателя или действующего лица (Aktor). Но отношения признания, гарантированные правом, репродуцируются не сами по себе, они нуждаются в объединенных усилиях граждан, т. е. в практике, к которой никто не может быть принужден через правовые нормы. Современное право, определяющее меры принуждения, по веским причинам не распространяется на мотивы и убеждения его адресатов. Правовой долг, скажем, активного использования демократических прав—нечто, отдающее тоталитаризмом. Поэтому статус гражданина, конституированный правовым образом, остается зависимым от того, насколько созвучен ему фон тех мотивов и убеждений ориентированного на общее благо гражданина, к которым нельзя принудить через право. Республиканская модель гражданства напоминает о том, что институты, гарантированные конституционным правом, лишь в той мере имеют ценность, в какой делает их ценностью население, привыкшее к политической свободе, обжившееся в практике самоопределения, которая осуществляется в перспективе «мы». Инсти-туционализованная правом роль гражданина должна быть вписана в контекст свободной политической культуры. Поэтому коммунитаристы настаивают на том, что гражданин должен «патриотически» идентифицироваться со своей формой жизни. Так, Тейлор

221

 

 постулирует некое общее сознание, которое возникает из идентификации с сознательно принимаемыми традициями собственного политически-культурного сообщества: проблема состоит в том, сможет ли наш патриотизм выжить в условиях маргинализации самоуправления, основанного на принципе участия? Как мы видели, патриотизм—это общая идентификация с историческим сообществом, основанным на определенных ценностях. Но это должно быть такое сообщество, фундаментальные ценности которого воплощают [принцип ] свободы*.

 Это, как кажется, противоречит нашему тезису о том, что между республиканизмом и национализмом существует лишь исторически случайная, а не понятийная связь. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что из размышлений Тейлора вытекает лишь то, что универсалистские основоположения демократического правового государства нуждаются в некотором политически-культурном укоренении. Конституционные принципы только тогда могут оформиться в общественные практики и стать движущей силой динамически понятого проекта создания ассоциации свободных и равных индивидов, когда они занимают такое место в контексте истории какой-либо нации граждан, что образуют единство с мотивами и убеждениями граждан.

 И примеры мультикультурных обществ — таких, как Швейцария или США—показывают, что политическая культура, в которой могут пустить корни конституционные принципы, отнюдь не должна основываться на фундаменте общих для всех граждан этнических, языковых и культурных истоков. Либеральная политическая культура образует лишь общий знаменатель конституционного патриотизма, который одновременно обостряет ощущение многообразия и неприкосновенности различных форм

*Taylor (1989). Р. 178.

222

 

 жизни, сосуществующих в мультикультурном обществе. И в будущем европейском федеральном государстве одни и те же правовые принципы должны будут интерпретироваться исходя из перспектив различных национальных традиций, различных национальных историй. Собственная традиция должна будет усвоена с точки зрения, релятивированной с помощью перспектив других традиций, так, чтобы она могла стать частью наднациональной западноевропейской конституционной культуры. Такого рода партикуляристское укоренение не лишило бы суверенитет народа и права человека ни грана их универсалистского смысла. Итак, ясно: демократическое гражданство не нуждается в укоренении в национальной идентичности какого-либо народа; однако, будучи индифферентным к многообразию различных культурных форм жизни, оно требует социализации всех граждан в рамках общей политической культуры.

II. Национальное государство и демократия в

объединенной Европе.

 Политическое будущее Европейского Сообщества высвечивает отношение между гражданством и национальной идентичностью с другой стороны. Понятие гражданства, развитое Аристотелем, безусловно, было рассчитано на масштабы городов или городов-государств. Превращение населения в нации, формирующие государство, происходило, как мы видели, под знаком национализма, который, как казалось, согласовал республиканские идеи с масштабами территориальных государств Нового времени. В политических формах этого национального государства получило развитие современное хозяйственное обращение. Подобно бюрократической государственной системе, капиталистическое хозяйство приобрело специфическое системное своенравие. Рынки товаров, капиталов и труда подчиняются собственной, независимой от намерений субъектов логике. Наряду с административной властью, такой, как она воплоще-

 223

 на в государственной бюрократии, деньги стали анонимным, действующим поверх голов участников средством общественной интеграции. Эта системная интеграция начинает конкурировать с социальной интеграцией, осуществляющейся через ценности, нормы и взаимопонимание, т. е. опосредованной сознанием действующих лиц. Политическая интеграция, осуществляющаяся с помощью [института ] демократического гражданства, образует один из аспектов этой всеобщей социальной интеграции. По этой причине капитализм и демократия находятся в довольно напряженных отношениях, что часто отрицается либеральными теориям