История священная и история светская

(«профанная»)33

Известно, что для христианской догмы история приобрела глубочайший смысл. Начать с того, что символ веры христианства представлен как совокупность вполне конкретных исторических событий. Иисус Христос родился в Вифлееме от девы Марии во времена царя Ирода, умер на кресте в Иерусалиме при прокураторе Понтии Пилате, воскрес на третий день и вознесся на небо34. Жизнь и смерть Иисуса Христа и видении Августина – центральный пункт священной истории человечества. Все, что было до этого, предвосхищало, предсказывало данное событие; все, что произойдет после этого, получило в нем свое объяснение.

Иными словами, догматы веры раскрываются в христианстве в терминах датированной человеческой истории, символ веры превращается в рассказ о различным образом «засвидетельствованных» исторических событиях. В этом смысле христианство – религия сугубо историческая. Не приходится удивляться тому, что раннехристианские теологи увидели в истории эффективное средство для преодоления всех трудностей, с которыми с первых же шагов столкнулась экзегеза (изложение и толкование) христианского вероучения. Тесное переплетение религиозного мифа с принятыми в ту пору канонами исторического повествования, то обстоятельство, что символ веры излагался в форме географически локализованных и исторически датированных событий, изначально обусловили необходимость – и «отцы церкви» ее остро ощутили – приступить к развернутой разработке обобщенной, абстрагированной от конкретного хода событий «идеи» истории.

Как уже отмечалось, греко-римская цивилизация от решения этой задачи если полностью и не уклонилась, то видела ее более чем суженно и решала сугубо прагматически – в плане метода историографии. Итак, вместе с христианством в европейской традиции возникла идея объективной истории, т. е. истории как процесса, возник такой способ интерпретации исторических событий, который требовал доискиваться смысла не в мотивах исторических деятелей – «агентов» истории, а в самих событиях. В рамках христианского мировидения это означало необходимость объяснять события в терминах вне- и надысторических, трансцендентальных. В результате идея истории приняла форму теологии истории. Однако в далекой исторической перспективе это означало, что родилась философия истории.

Поскольку в христианстве, как, впрочем, во всех других религиях, проблема человека решается посредством идеи бога – творца и вседержителя Вселенной, постольку человеческая драма превращалась в драму космических сил добра и зла, веры и неверия, – драму, развертывающуюся во времени и в пространстве. Но тем самым реальная ценность и значение событий выявляются в христианстве не путем их включения в известный ритм Вселенной, как это имело место в античной мысли, и не путем сосредоточения внимания на человеке как dramatis persona – участнике, «актере» в драме, как это виделось в античной историографии, а путем рассмотрения всего мира исторического под углом зрения одной лишь связи «человек и его создатель».

Сказанного достаточно, чтобы убедиться в том, что так называемая «идея истории» христианства была всего лишь иносказанием идеи провиденциализма, проявления промысла всевышнего в ходе истории, т. е. идея «священной истории». Иначе говоря, в земной жизни человек разыгрывает драму, по сути от века предначертанную небом и под его неусыпным контролем. Это особенно верно в отношении «идеи истории» Августина.

<…> Очевидно, что доктрина Августина помимо всего прочего призвана была систематизировать ортодоксальную и универсальную схему священной истории, в которой религиозный миф христианства, с одной стороны, актуализировался бы в каждом мгновении земной истории человечества (от ее начала и до ее заключительного акта – последнего, «страшного суда»), а с другой – служил бы конечным истолкованием хода действительной, т. е. наблюдаемой («профанной»), истории.

При этом важно не упустить из виду специфику этого мифа. В самом деле, миф классической древности повествует о прошлом как о настоящем или во всяком случае о том, что может или даже должно повториться. Но именно поэтому он не может и не должен быть привязан к метрике времени. Благодаря этой особенности миф деисторизирует действительное событие, лишает его временной определенности. В христианстве миф как бы вывернут наизнанку: конечная важность признается только за тем «событием», в котором начало абсолютное и по самой сути своей вневременное проявилось во времени (привязанность отдельных актов творения к определенным дням недели и т. п.), стало событием историческим. В результате миф историзировался в такой степени, что выступил звеном в цепи исторических событий и кульминацией, конечным смыслом действительной («профанной») истории рода человеческого.

<…> Августин был первым христианским теологом, который на основе интерпретации Иеронима и книги Даниила развил положение о том, что история развертывается последовательно – с востока на запад: Рим занял место Вавилона. Рим – мировая держава, посредством которой господу было угодно объединить в единое политическое целое «круг земель». Его историю Августин рассматривает более чем бегло в 19–26-й главах 18-й книги (от прибытия Энея до низложения царей). Августин не верит в «вечность Рима», хотя он верил в «продолжение Рима». Если небо и земля рушатся, почему же не должен наступить конец Рима, величие которого зиждилось на угнетении и порабощении других народов. Он не приемлет культ древних героев города – ими руководили эгоизм и жажда славы. С точки зрения истории неверия судьба Рима – пример того, до какой степени может оно возвыситься в делах человеческих. Рим – второй Вавилон.

Хотя, как уже отмечалось, Августин в отличие от многих своих современников верил в продолжение империи, он не отождествлял судьбу «города» (urbs) с судьбой империи (orbis Romanus): варварские завоевания не угрожали, например, Константинополю – столице Восточной Римской империи. Во всяком случае ни один из возможных исходов борьбы империи с нашествиями варваров, ни одно развитие политических событий он не рассматривал в качестве предмета абсолютной важности. И это потому, что он вообще отвергал в принципе политическую, светскую эсхатологию.