Первоначала философии

Хрестоматия

Тема. Новое время – западноевропейская философская классика

Френсис Бэкон

[Эмпирический метод и теория индукции]

[Об опытном знании]

Никого мы не находим, кто должным образом остановился бы на самих вещах и на опыте. С другой стороны, многие, пустив­шиеся в плавание по волнам опыта и почти сделавшиеся механиками, все же в самом опыте прибегают к какому-то зыбкому пути исследования и не следуют какому-либо определенному закону. Кроме того, большинство из них поставило перед собой какие-то ничтожные задачи, считая чем-то великим, если им удастся произвести на свет какое-нибудь единственное изобретение — замысел столь же ограниченный, как и неразумный. Ведь никто не может правильно и удачно исследовать природу какой-либо вещи, ограничиваясь самой этой вещью; трудолюбиво видоизменяя свои опыты, он не успокаивается после них, а находит предмет для дальнейших исследований. Но прежде всего нельзя упускать из виду, что любое усердие в опытах всегда с самого начала с преждевременной и не­уместной торопливостью устремлялось на какие-нибудь заранее намеченные практические цели; оно искало, хочу я сказать, плодоносных, а не светоносных опытов и не по­следовало божественному порядку, который в первый день создал только свет и на это уделил полностью один день, не производя в этот день никаких материальных творений, но обратившись к ним лишь в последующие дни. Те же, кто приписал величайшее значение диалектике, надеясь найти в ней самую верную помощь наукам, вполне справедливо и правильно поняли, что человече­ский разум, предоставленный самому себе, не заслуживает доверия. Но лекарство оказывается слабее болезни, да и само не свободно от болезни. В самом деле, общепринятая диалектика, будучи вполне применима в гражданских делах и в тех искусствах, которые основаны на речи и мнении, все же далеко не достигает тонкости природы; и, пытавшись поймать неуловимое, она содействовала скорее укоренению и как бы закреплению ошибок, чем расчистке пути для истины.

Итак, сделаем вывод из сказанного: до сих пор, по-видимому, людям не подали счастливого света для наук ни посторонняя помощь, ни собственное старание, тем более что и в доказательствах и в опытах, известных до­ныне, мало пользы. Здание этого нашего Мира и его строй представляют собой некий лабиринт для созерцающего его человеческого разума, который встречает здесь повсюду столько запутанных дорог, столь обманчивые подобия вещей и знаков, столь извилистые и сложные петли и узлы природы. Совершать же путь надо при неверном свете чувств, то блистающем, то прячущемся, пробираясь сквозь лес опыта и единичных вещей. К тому же (как мы сказали) вожатые, встречающиеся на этом пути, сами сбиваются с дороги и увеличивают число блужданий и блуждающих. При столь тяжелых обстоя­тельствах приходится оставить всякую надежду на сужде­ния людей, почерпнутые из их собственных сил, и также на случайную удачу. Ибо, каково бы ни было превосход­ство сил ума и как бы часто ни повторялся жребий опыта, они не в состоянии победить все это. Надо направить наши шаги путеводной нитью и по определенному правилу обезопасить всю дорогу, начиная уже от первых восприятий чувств. Впрочем, это не должно быть понято так, будто столькими столетиями и такими трудами вовсе ничего не достигнуто. Мы отнюдь не досадуем на то, что уже найдено. Несомненно, в том, что зависит от отвлечен­ного размышления и от силы ума, древние показали себя людьми достойными уважения. Но подобно тому как в прежние века, когда люди в морских плаваниях направ­ляли свой путь только посредством наблюдений звезд, они могли, конечно, обойти берега Старого Света или пересечь некоторые малые и окруженные землями моря; но, прежде чем переплыть океан и открыть области Но­вого Света, необходимо было узнать употребление море­ходной иглы как более верного и надежного вожатого в пути, точно так же все то, что до сих пор найдено в искусствах и науках, – это вещи такого рода, которые могли быть добыты практикой, размышлением, наблюде­нием, рассуждением, ибо они близки к чувствам и лежат почти под самой поверхностью обычных понятий; но, прежде чем удастся причалить к более удаленному и со­кровенному в природе, необходимо ввести лучшее и более совершенное употребление человеческого духа и разума.

И вот мы, побежденные вечной любовью к истине, отважились вступить на неизведанный путь среди круч и пустынь и, полагаясь и уповая на божественную помощь, противопоставили наш дух и ожесточению, и как бы боевому строю общераспространенных мнений, и собствен­ным внутренним колебаниям и сомнениям, и затемненности, туманности и повсюду представляющимся ложным образом вещей, чтобы добыть наконец для ныне живущих и для потомства более верные и надежные указания. И если мы в этом достигнем чего-нибудь, то путь к этому нам открыло не какое-либо иное средство, как только справедливое и законное принижение человеческого духа. Действительно, ранее нас все, кто обращался к изобре­тению искусств, бросив поверхностный взгляд на вещи, примеры и опыт, тотчас же как бы взывали к собственному духу, чтобы он подал им оракул, как будто изобретение — это не что иное, как некое измышление. Мы же, постоянно и добросовестно оставаясь среди вещей, не отвлекаем разум от них далее, чем это необходимо, чтобы могли сойтись изображения и лучи вещей (как это бывает в случае ощущений), вследствие чего немногое остается на долю сил и превосходства ума. И той же смиренности, которую мы проявляем в изобретении, мы следуем и в по­учении. Мы не стараемся придать этим нашим изобрете­ниям большой вес триумфами опровержений, взыванием к древности, каким-либо использованием авторитета или, наконец, покровом затемненности; хотя найти все это было бы нетрудно тому, кто пытался бы снискать свет для своего имени, а не для душ других. Мы не создали, по­вторяю, и не готовим никакого насилия и никакой западни для суждений людей, а приводим их к самим вещам и к связям вещей, чтобы они сами видели, что им принять, что отвергнуть, что прибавить от себя и сделать общим достоянием. Если же мы в чем-либо приняли на веру ложное, или задремали и не были достаточно внимательны, или, утомившись в пути, оборвали исследование, – если это и так, все же мы показываем вещи обнаженными и открытыми таким образом, что наши ошибки можно отме­тить и выделить раньше, чем они проникнут в глубину тела науки, а вместе с тем оказывается легким и удобным продолжение наших трудов. Таким образом, как мы пола­гаем, мы навсегда укрепили истинное и законное сочета­ние способностей опыта и рассудка, коих опрометчивое и злополучное расторжение и разлучение создало общее смятение в семье людей. <…>

Это приносимое нами искусство (которое мы обыкновенно называем истолкованием природы) сродни логике и все же чрезвычайно и даже прямо бесконечно от нее отличается. Действительно, ведь и обычная логика заявляет, что она производит и до­ставляет поддержку и помощь разуму; в этом одном они совпадают. Но резкое различие между ними заключается главным образом в трех вещах: в самой цели, в порядке доказательства и в началах исследования.

В самом деле, перед этой нашей наукой стоит задача нахождения не доказательств, а искусств, и не того, что соответствует основным положениям, а самих этих положений, и не вероятных оснований, а назначений и ука­заний для практики. Но за различием в устремлениях следует и различие в действиях. Там рассуждениями побеждают и подчиняют себе противника, здесь — делом природу.

Такой цели соответствует также природа и порядок самих доказательств. В обычной логике почти вся работа строится вокруг силлогизма. Об индукции же диалектики кажется, едва ли и подумали серьезно, ограничиваясь поверхностным упоминанием о ней, чтобы поспешно перейти к формулам рассуждений. Мы же отбрасываем доказательство посредством силлогизмов, потому что оно действует неупорядоченно и упускает из рук природу. Ибо, хотя никто не может сомневаться в том, что содержания совпадающие со средним термином, совпадают между собой (в этом заключена некая математическая достоверность), тем не менее остается та возможность ошибки что силлогизм состоит из предложений, предложения из слов, а слова - это символы и знаки понятий. Поэтому если понятия разума (которые составляют как бы душу слов и основу всех такого рода схем и построений) дурно и опрометчиво отвлечены от вещей, смутны и недостаточно определены и очерчены, короче, если они порочны во многих отношениях, то все рушится. Итак, мы отбрасываем силлогизм, и не только применительно к принципам (к которым и другие его не прилагают), но и применительно к средним предложениям, которые силло­гизм, правда, так или иначе выводит и порождает, но лишь как бесплодные в работе, удаленные от практики и совер­шенно непригодные в действенной части науки. Таким образом, хотя мы оставляем за силлогизмом и тому подоб­ными знаменитыми и прославленными доказательствами их права в области обыденных искусств и мнений (ибо здесь мы ничего не затрагиваем), однако по отношению к природе вещей мы во всем пользуемся индукцией как для меньших посылок, так и для больших. Индукцию мы считаем той формой доказательства, которая считается с данными чувств и настигает природу и устремляется к практике, почти смешиваясь с нею.

Итак, и самый порядок доказательства оказывается прямо обратным. До сих пор обычно дело велось таким образом, что от чувств и частного сразу воспаряли к наиболее общему, словно к твердой оси, вокруг которой должны вращаться рассуждения, а оттуда выводилось все остальное через средние предложения: путь, конечно, скорый, но крутой и не ведущий к природе, а предраспо­ложенный к спорам и приспособленный для них. У нас же непрерывно и постепенно устанавливаются аксиомы, чтобы только в последнюю очередь прийти к наиболее общему; и само это наиболее общее получается не в виде бессодержательного понятия, а оказывается хорошо опре­деленным и таким, что природа признает в нем нечто подлинно ей известное и укорененное в самом сердце вещей.

Но и в самой форме индукции, и в получаемом через нее суждении мы замышляем великие перемены. Ибо та индукция, о которой говорят диалектики и которая происходит посредством простого перечисления, есть нечто детское, так как дает шаткие заключения, подвержена опасности от противоречащего примера, взирает только на привычное, и не приводит к результату.

Между тем для наук нужна такая форма индукции, которая производила бы в опыте разделение и отбор и путем должных исключений и отбрасываний делала бы необходимые выводы. Но если тот обычный способ сужде­ния диалектиков был так хлопотлив и утомлял такие умы, то насколько больше придется трудиться при этом другом способе, который извлекается из глубин духа, но также и из недр природы?

Но и здесь еще не конец. Ибо и основания наук мы полагаем глубже и укрепляем, и начала исследования берем от больших глубин, чем это делали люди до сих пор, так как мы подвергаем проверке то, что обычная логика принимает как бы по чужому поручательству. Ведь диалектики берут принципы наук как бы взаймы от отдельных наук; далее, они преклоняются перед первыми понятиями ума; наконец, успокаиваются на непосредст­венных данных хорошо расположенного чувства. Мы же утверждаем, что истинная логика должна войти в области отдельных наук с большей властью, чем та, которая принадлежит их собственным началам, и требовать отчета от самих этих мыслительных начал до тех пор, пока они не окажутся вполне твердыми. Что же касается первых понятий разума, то среди того, что собрал предоставленный самому себе разум, нет ничего такого, что мы не считали бы подозрительным и подлежащим принятию лишь только в том случае, если оно подвергнется новому суду, который и вынесет свой окончательный приговор. Мало того, и данные самих чувств мы подвергаем многообразной про­верке. Ибо чувства неизбежно обманывают, однако они же и указывают на свои ошибки; только ошибки близки, а указания на них приходится искать далеко.

Недостаточность чувств двояка: они или отказывают нам в своей помощи, или обманывают нас. Что касается первого, т. е. множества вещей, которые ускользают от чувств, хотя бы и хорошо расположенных и нисколько не затрудненных, это происходит либо вследствие тонкости тела, либо вследствие малости его частей, либо вследствие дальности расстояния, либо вследствие замедленности или быстроты движения, либо вследствие привычности пред­мета, либо по другим причинам. С другой стороны, и тогда, когда чувства охватывают предмет, их восприятия недостаточно надежны. Ибо свидетельство и осведомление чувств всегда покоятся на аналогии человека, а не на ана­логии мира; и весьма ошибочно утверждение, что чувство есть мера вещей.

И вот, чтобы помочь этому, мы, в своем усердном и верном служении, отовсюду изыскиваем и собираем посо­бия для чувств, чтобы его несостоятельности дать замену, его уклонениям — исправления. И замышляем мы достигнуть этого при помощи не столько орудий, сколько опытов. Ведь тонкость опытов намного превосходит тонкость самих чувств, хотя бы и пользующихся содействием изысканных орудий (мы говорим о тех опытах, которые разумно и в соответствии с правилами придуманы и приспособлены для постижения предмета исследования). Таким образом, непосредственному восприятию чувств самому по себе мы не придаем много значения, но приводим дело к тому, чтобы чувства судили только об опыте, а опыт о самом предмете. Поэтому мы полагаем, что предстаем бережными покровителями чувств (от которых нужно всего искать в исследовании природы, если только мы не хотим безумствовать), а не малоопытными истолкователями их вещаний, так что выходит, что иные лишь неким исповеданием, а мы самим делом чтим и охраняем чувства. Таково то, что мы готовим в качестве светоча, который надо возжечь и внести в природу…<…>

[Об истинном познании]

Говорят…, что именно бог Пан обнаружил Цереру, отправившись на охоту, остальным же богам это не удалось, хотя они старательно искали и все делали для того, чтобы найти ее. Этот эпизод заключает в себе уди­вительный и глубокий смысл: не следует ждать открытия полезных и необходимых для практической жизни вещей от философов, погруженных в абстракции, которые оказы­ваются здесь похожими на старших богов, хотя они всеми силами стремятся принести пользу; этого следует ждать только от Пана, т. е. от тонкого эксперимента и все­объемлющего познания природы, и такие открытия про­исходят почти всегда случайно, как будто бы во время охоты. Ведь всеми самыми полезными открытиями мы обязаны опытному знанию, и эти открытия подобны некоему дару, доставшемуся людям по счастливой случайности. <…>

Люди обычно наблюдают природу издалека, как бы с высокой башни, и слишком много уделяют внимания общим рассуждениям, но если бы они решились спуститься с этой башни и об­ратиться к исследованию частных вопросов, вниматель­нее и глубже изучить самое действительность, то восприя­тие ее было бы значительно более истинным и приносило бы больше пользы. Таким образом, для того чтобы сде­лать наше познание более истинным, необходимо не толь­ко совершенствовать и укреплять сами органы восприятия и мышления, но и приблизить к ним объект познания. <…>

…Если несколько внимательнее присмотреться к делу, то сама форма индукции, которую предлагает нам диалектика…, с помощью которой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, совершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую искажает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рассмотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний, подобный тому, о котором говорит поэт:

Ныне о даре богов, о меде небесном я буду

Повествовать[1].

(ибо и сами знания извлекаются из отдельных фактов природы и искусства, как мед из полевых и садовых цветов), конечно же, обнаружит, что ум, действуя само­стоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, кото­рую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисле­ния отдельных фактов без противоречащего случая… вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. Действительно, кто поручится, что какое-нибудь явление, полностью противоречащее его выводам, не остается неизвестным ему, когда отдельные факты, известные непосредственно или же по памяти, представ­ляются ему лишь односторонне. Это похоже на то, как если бы Самуил остановился на тех сыновьях Исайи, которых он встретил у него дома, и не стал спрашивать о Давиде, находившемся в поле. И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклюжей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые (а именно такие ученые посвящали себя исследованию подобных вопросов) ши­роко использовать ее; единственной причиной этого яв­ляется, по-видимому, их поспешное желание направить свои усилия на утверждение теорий и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение частными фактами, а тем более продолжительным их исследованием. Они использовали отдельные частные случаи, как ликто­ров и стражу, для того, чтобы разогнать толпу и открыть путь своим догмам, но они вовсе не призывали их с са­мого начала на совещание для того, чтобы можно было сознательно и зрело обсудить истинное положение вещей. Действительно, наш ум поражает некое благочестивое религиозное удивление, когда мы видим, что и в челове­ческих, и в божественных вещах к заблуждению ведет один и тот же путь. Ведь подобно тому как при познании божественной истины трудно заставить себя в своем со­знании как бы снова стать ребенком, так и при изучении истин человеческого ума считается чем-то низким и чуть ли не вызывающим презрение, когда люди, особенно по­жилые, подобно детям, все еще перечитывают и изучают вновь первые элементы индукции.

…Даже если допустить, что научные прин­ципы могут быть правильно установлены с помощью обычной индукции или же чувственным и опытным пу­тем, все же остается совершенно несомненным, что из естественных явлений, обладающих материальной при­родой, невозможно достаточно надежно вывести аксиомы с помощью силлогизма. Ведь силлогизм с помощью про­межуточных посылок осуществляет сведение предложе­ний к принципам. Эта форма открытия или доказатель­ства имеет место в таких науках, как этика, политика, право и т. п.; встречается она и в теологии, поскольку богу по доброте его было угодно приспособиться к воз­можностям человеческого познания. Но в физике, где требуется реально овладеть природой, а не опутать про­тивника аргументацией, истина при таком способе ис­следования ускользает из рук, так как природа намного тоньше и сложнее любой самой изощрённой речи, и из-за бессилия силлогизма в любом случае необходима помощь индукции, но только подлинной и исправленной, для того, чтобы установить как самые общие принципы, так и промежуточные посылки. Ведь силлогизмы состоят из предложений, предложения — из слов, слова же — это знаки понятий; поэтому если сами понятия (которые со­ставляют душу слов) будут плохо и произвольно абстра­гированы от реальных явлений, то разрушится и все зда­ние. И даже тщательное изучение последовательно­сти аргументации или истинности посылок никогда не смо­жет полностью восстановить положение, ибо ошибка за­ключена, как говорят врачи, «в первом пищеварении», которое уже не могут исправить последующие функции. Таким образом, немало философов (и среди них некото­рые очень известные) имели весьма серьезные и очевид­ные причины стать академиками и скептиками, отрицаю­щими достоверность человеческого знания и восприятия и утверждающими, что с их помощью можно достигнуть лишь правдоподобия и вероятности. Я не стану отрицать, что некоторым кажется, что Сократ, отрицая достовер­ность собственного знания, делал это лишь иронически и, скрывая знание, спекулировал им, т. е. отрицал знание того, что ему было заведомо известно, для того, чтобы считали, что он знает и то, чего он в действительности не знал. И даже среди последователей новой Акаде­мии, к числу которых принадлежал и Цицерон, идея акаталепсии принималась не очень искренне. Ведь эту шко­лу избрали себе те, кто отличался своим красноречием, для того, чтобы стяжать себе славу умением свободно го­ворить «за» и «против» любого положения; в результате они сошли с прямого пути, по которому должны были бы двигаться к истине, предпочитая ему приятные прогулки по живописным окрестностям. Однако известно, что не­которые философы, как в старой, так и в новой Акаде­мии, а еще больше среди скептиков в буквальном смысле восприняли этот принцип акаталепсии. Их главная вина заключалась прежде всего в том, что они клеветали на чувственные восприятия и тем самым в корне подрывали всякое знание. Ведь хотя чувства довольно часто обма­нывают и вводят в заблуждение, однако в союзе с ак­тивной деятельностью человека они могут давать нам вполне достаточные знания; и это достигается не столько с помощью инструментов (хотя и они в известной мере оказываются полезными), сколько благодаря экспери­ментам, способным объекты, недоступные нашим орга­нам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым обьектам. Скорее они должны были бы приписать этот недостаток как ошибкам разума, так и его самоуверенно­сти (не желающей считаться с самыми реальными ве­щами), а также неверным доказательствам и методам рассуждения и умозаключения из чувственных восприя­тий. Мы говорим об этом не для того, чтобы умалить зна­чение интеллекта или чтобы объявить тщетными все его попытки; наша цель состоит в том, чтобы найти и предо­ставить интеллекту необходимую помощь, благодаря ко­торой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы. Ведь ни один человек не обладает та­кой твердой и опытной рукой, чтобы быть способным провести прямую линию или начертить совершенный круг, тогда как он легко может сделать это с помощью линейки или циркуля. Именно это мы и собираемся сде­лать; к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным ма­териальным вещам, найти особое искусство указания и наведения, которое раскрывало бы нам и де­лало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Мы с полным основанием утверждаем, что такая наука должна быть создана.

Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспе­риментов к аксиомам, которые в свою очередь сами ука­зывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом, вторую — истолкованием природы, или Новым Органо­ном. Впрочем, первая из этих частей... едва ли должна считаться искусством или частью философии — скорее ее следует принять за своеобразную проницательность, и поэтому мы иногда называем ее «охота Пана», заимствовав это наименование из мифа. Однако подобно тому как каж­дый может продвигаться на своем пути трояким образом: или идти на ощупь в темноте, или держаться за руку дру­гого, потому что сам плохо видит, или, наконец, идти свободно, освещая себе путь, — точно так же можно пред­принимать всевозможные эксперименты: без всякой по­следовательности и системы — это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и по­рядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ве­дут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом. Подлинный же светоч, который мы упомянули третьим, может дать нам лишь истолкование природы, или Новый Органон.

Научный опыт, или «охота Пана», исследует модифи­кации экспериментирования. Поскольку мы установили, что эта область знания только должна быть создана и пока еще далеко не является ясной, то по заведенному нами порядку мы попытаемся в известной мере обрисо­вать ее. Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, пере­нос, инверсия, усиление, применение, соединение и, на­конец, случайности экспериментов. Все это, вме­сте взятое, находится, однако, еще за пределами откры­тия какой-либо аксиомы. Вторая же названная нами часть, т. е. Новый Органон, целиком посвящается рас­смотрению всех форм перехода от экспериментов к аксио­мам или от аксиом к экспериментам. <…>

 

 

[О конечной цели науки]

 

Наконец, мы хотим предостеречь всех вообще, чтобы они помнили об истин­ных целях науки и устремлялись к ней не для развлечения и не из соревнования, не для того, чтобы высокомерно смотреть на других, не ради выгод, не ради славы или могущества или тому подобных низших целей, но ради пользы для жизни и практики и чтобы они совершенст­вовали и направляли ее во взаимной любви.

<…> Ведь одни люди стре­мятся к знанию в силу врожденного и беспредельного любопытства, другие — ради удовольствия, третьи — чтобы приобрести авторитет, четвертые — чтобы одержать верх в состязании и споре, большинство — ради материальной выгоды и лишь очень немногие — для того, чтобы данный от бога дар разума направить на пользу человеческому роду. Как будто наука — это ложе, на котором взволно­ванный и беспокойный ум мог бы отдохнуть, или галерея, либо портик, внутри которых ум мог бы свободно прогу­ливаться, или башня, с высоты которой гордый и често­любивый ум мог бы взирать на все вокруг, или крепость, либо бастион, предназначенные для сражений и битв, или доходная торговая лавка, а не богатое хранилище и сокро­вищница, созданные во славу творца всего сущего и в помощь человечеству. Ведь именно служение этой цели действительно украсило бы науку и подняло бы ее значе­ние, если бы теория и практика соедини­лись более прочными узами, чем до сих пор. И это едине­ние, конечно, должно было бы стать таким же, каким является союз двух верховных планет, когда Сатурн, по­кровитель спокойствия и созерцательного размышления, объединяется с Юпитером, покровителем общественного рвения и деятельности. Впрочем, когда я говорю о практике и деятельности, я никоим образом не имею в виду науку прикладную и стремящуюся к непосредственной выгоде. Ведь я прекрасно понимаю, насколько это задер­живало бы развитие и прогресс науки и напоминало бы о золотом яблоке, брошенном перед Аталантой: она на­гнулась, чтобы поднять его, и это помешало ее бегу… Я также не собираюсь делать то, что, как говорят, сделал Сократ: «Отозвать философию с неба, дабы обратилась она на земное», т. е. оставить в стороне физику во имя торжества моральной философии и политики; ведь по­добно тому как небо и земля объединяются вместе для того, чтобы охранять жизнь человека и помогать ему, та­кова же должна быть и цель обеих философий, которые должны, отбросив пустые спекуляции и все бессодержа­тельное и бесплодное, сохранить лишь то, что прочно и плодотворно, чтобы тем самым наука была не гетерой, служащей для наслаждения, и не служанкой корысти, но супругой для рождения потомства, для радости и нравственного утешения. <…>

И наша труба зовет людей не ко взаимным рас­прям или сражениям и битвам, а наоборот, к тому, чтобы они, заключив мир между собой, объединенными силами встали на борьбу с природой, захватили штурмом ее не­приступные укрепления и раздвинули (насколько вели­кий господь в своей доброте позволит это) границы человеческого могущества. <…> 

 

 

[Идолы человеческого разума]

Что же касается опровержения призраков, или идолов, то этим словом мы обозначаем глубочайшие заблуждения человеческого ума. Они обманывают не в частных вопросах, как остальные заблуждения, затемняющие разум и расставляющие ему ловушки; их обман является результатом неправильного и искаженного предрасположения ума, которое заражает и извращает все восприятия интеллекта. Ведь человеческий ум, затемненный и как бы заслоненный телом, слишком мало похож на гладкое, ровное, чистое зеркало, неискаженно воспринимающее и отражающее лучи, идущие от предметов; он скорее подобен какому-то колдовскому зеркалу, полному фантастических и обманчивых видений. Идолы воздействуют на интеллект или в силу самих особенностей общей природы человеческого рода, или в силу индивидуальной природы каждого человека, или как результат слов, т.е. в силу особенностей самой природы общения. Первый вид мы обычно называем идолами рода, второй — идолами пещеры и третий — идолами площади. Существует еще и четвертая группа идолов, которые мы называем идолами театра, являющихся результатом неверных теорий или философских учений и ложных законов доказательства. Но от этого типа идолов можно избавиться и отказаться, и поэтому мы в настоящее время не будем говорить о нем. Идолы же остальных видов всецело господствуют над умом и не могут быть полностью удалены из него. Таким образом, нет оснований ожидать в этом вопросе какого-то аналитического исследования, но учение об опровержениях является по отношению к самим идолам важнейшим учением. И если уж говорить правду, то учение об идолах невозможно превратить в науку и единственным средством против их пагубного воздействия на ум является некая благоразумная мудрость. Полное и более глубокое рассмотрение этой проблемы мы относим к Новому Органону; здесь же мы выскажем лишь несколько самых общих соображений.

Приведем следующий пример идолов рода: человеческий ум по своей природе скорее воспринимает положительное и действенное, чем отрицательное и недейственное, хотя по существу он должен был бы в равной мере воспринимать и то и другое. Поэтому на него производит гораздо более сильное впечатление, если факт хотя бы однажды имеет место, чем когда он зачастую отсутствует и имеет место противоположное. И это является источником всякого рода суеверий и предрассудков. Поэтому правильным был ответ того человека, который, глядя на висящие в храме изображения тех, кто, исполнив свои обеты, спасся от кораблекрушения, на вопрос о том, признает ли он теперь божественную силу Нептуна, спросил в свою очередь: «А где же изображения тех, которые, дав обет, тем не менее погибли?» Это же свойство человеческого ума лежит в основе и других суеверий, таких, как вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования и т.п. Другой пример идолов рода: человеческий дух, будучи по своей субстанции однородным и единообразным, предполагает и придумывает в природе существование большей однородности и большего единообразия, чем существует в действительности. Отсюда вытекает ложное представление математиков о том, что все небесные тела движутся по совершенным круговым орбитам и что не существует спиральных движений[2]. Отсюда же вытекает и тот факт, что, несмотря на то что в природе существует множество единичных явлений, совершенно отличных друг от друга, человеческое мышление тем не менее пытается найти всюду проявления соотносительности, параллельности и сопряженности. Именно на этом основании вводится еще один элемент — огонь с его кругом для того, чтобы составить четырехчлен вместе с тремя остальными элементами — землей, водой и воздухом[3]. Химики же в своем фанатизме выстроили все вещи и явления в фалангу, совершенно безосновательно уверяя, что в этих их четырех элементах (эфире, воздухе, воде и земле) каждый из видов имеет параллельные и соответствующие виды в других. Третий пример близок к предыдущему. Имеется утверждение о том, что человек — это своего рода мера и зеркало природы. Невозможно даже представить себе (если перечислить и отметить все факты), какую бесконечную вереницу идолов породило в философии стремление объяснять действия природы по аналогии с действиями и поступками человека, т.е. убеждение, что природа делает то же самое, что и человек. Это не намного лучше ереси антропоморфитов, родившейся в уединенных кельях глупых монахов, или мнения Эпикура, весьма близкого по своему языческому характеру к предыдущему, ибо он приписывал богам человеческие черты. И эпикуреец Веллей не должен был спрашивать: «Почему бог, подобно эдилу, разукрасил небо звездами и светильниками?»[4] Потому что, если бы этот величайший мастер стал бы вдруг эдилом, он расположил бы звезды на небе в каком-нибудь прекрасном и изящном рисунке, похожем на те, которые мы видим на роскошных потолках в дворцовых залах, тогда как на самом деле едва ли кто укажет среди столь бесконечного числа звезд какую-нибудь квадратную, треугольную или прямолинейную фигуру. Столь велико различие между гармонией человеческого духа и духа природы!

Что же касается идолов пещеры, то они возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком. Великолепным выражением этого типа идолов является образ пещеры у Платона. Ибо (оставляя в стороне всю изысканную тонкость этой метафоры) если бы кто-нибудь провел всю свою жизнь, начиная с раннего детства и до самого зрелого возраста, в какой-нибудь темной подземной пещере, а потом вдруг вышел наверх и его взору представился весь этот мир и небо, то нет никакого сомнения, что в его сознании возникло бы множество самых удивительных и нелепейших фантастических представлений. Ну а у нас, хотя мы живем на земле и взираем на небо, души заключены в пещере нашего тела; так что они неизбежно воспринимают бесчисленное множество обманчивых и ложных образов; лишь редко и на какое-то короткое время выходят они из своей пещеры, не созерцая природу постоянно, как под открытым небом. С этим образом платоновой пещеры великолепно согласуется и знаменитое изречение Гераклита о том, что «люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной».

Наиболее же тягостны идолы площади, проникающие в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой народ в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т.е. определения), в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова. И хотя мы считаем себя повелителями наших слов и легко сказать, что «нужно говорить, как простой народ, думать же, как думают мудрецы»; и хотя научная терминология, понятная только посвященным людям, может показаться удовлетворяющей этой цели; и хотя определения (о которых мы уже говорили), предпосылаемые изложению той или иной науки (по разумному примеру математиков), способны исправлять неверно понятое значение слов, однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути, совершая некое насилие над интеллектом, и, подобно татарским лучникам, обратно направлять против интеллекта стрелы, пущенные им же самим. Поэтому упомянутая болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве. Впрочем, мы лишь очень бегло коснулись этого вопроса, указав в то же время, что это учение, которое мы будем называть «Великими опровержениями», или наукой о прирожденных и благоприобретенных идолах человеческого ума, должно быть еще создано. <…>

 

Бэкон Ф. Соч. в двух томах. Т. 1. М., 1977. С. 64–66, 67, 70–73, 115–116, 188, 239, 250, 282–286, 307–310.

Рене Декарт

[Об основах человеческого познания]

[О методе познания]

Всякая наука есть достоверное и очевидное познание, и тот, кто сомневается во многих вещах, не более сведущ, чем тот, кто о них никогда не думал, но при этом первый кажется более несведущим, чем последний, если о некото­рых вещах он составил ложное мнение; поэтому лучше не заниматься вовсе, чем заниматься предметами настолько трудными, что, будучи не в состоянии отличить в них истинное от ложного, мы вынуждены допускать сомни­тельное в качестве достоверного, ибо в этих случаях на­дежда на приумножение знания не так велика, как риск его убавления. И таким образом, этим положением мы от­вергаем все те познания, которые являются лишь правдо­подобными, и считаем, что следует доверять познаниям только совершенно выверенным, в которых невозможно усомниться. <…>

Надо заметить, что мы приходим к познанию вещей двумя путями, а именно посредством опыта или дедукции. Вдобавок следует заметить, что опыт­ные данные о вещах часто бывают обманчивыми, дедук­ция же, или чистый вывод одного из другого, хотя и может быть оставлена без внимания, если она неочевидна, но ни­когда не может быть неверно произведена разумом, даже крайне малорассудительным. И мне кажутся малополез­ными для данного случая те узы диалектиков, с помощью которых они рассчитывают управлять человеческим рас­судком, хотя я не отрицаю, что эти же средства весьма пригодны для других нужд. Действительно, любое заблуж­дение, в которое могут впасть люди (я говорю о них, а не о животных), никогда не проистекает из неверного вывода, но только из того, что они полагаются на некоторые малопонятные данные опыта или выносят суждения опро­метчиво и безосновательно. <…>

Кроме того, напомним, что никогда не следует смеши­вать вообще никакие предположения с нашими суждения­ми об истине вещей. Это замечание имеет немаловажное значение: ведь нет более веской причины, почему в обще­принятой философии еще не найдено ничего столь оче­видного и достоверного, что не могло бы привести к спору, чем та, что ученые, не довольствуясь познанием вещей ясных и достоверных, сперва осмелились высказаться и о вещах темных и неведомых, которых они коснулись по­средством только правдоподобных предположений; затем они сами мало-помалу прониклись полным доверием к ним и, без разбора смешиваяих с вещами истинными и очевид­ными, в конце концов не смогли заключить ничего, что не казалось бы зависимым от какого-либо положения такого рода и потому не было бы недостоверным.

Но чтобы далее нам не впасть в то же самое заблужде­ние, рассмотрим здесь все действия нашего разума, по­средством которых мы можем прийти к познанию вещей без всякой боязни обмана, и допустим только два, а имен­но интуицию и дедукцию.

Под интуицией я подразумеваю не зыбкое свидетель­ство чувств и не обманчивое суждение неправильно сла­гающего воображения, а понимание... ясного и внимательного ума, настолько легкое и отчетливое, что не остается совершенно никакого сомнения относительно того, что мы разумеем, или, что то же самое, несомненное понимание ясного и внимательного ума, которое порож­дается одним лишь светом разума и является более прос­тым, а значит, и более достоверным, чем сама дедукция, хотя она и не может быть произведена человеком непра­вильно, как мы отмечали ранее. Таким образом каждый может усмотреть умом, что он существует, что он мыслит, что треугольник ограничен только тремя линиями, а шар — единственной поверхностью и тому подобные ве­щи, которые гораздо более многочисленны, чем замечает большинство людей, так как они считают недостойным обращать ум на столь легкие вещи. <…>

Впрочем, может возникнуть сомнение, почему к интуиции мы добавили здесь другой способ познания, заключаю­щийся в дедукции, посредством которой мы постигаем все то, что с необходимостью выводится из некоторых дру­гих достоверно известных вещей. Но это нужно было сде­лать именно так, поскольку очень многие вещи, хотя сами по себе они не являются очевидными, познаются досто­верно, если только они выводятся из истинных и извест­ных принципов посредством постоянного и нигде не пре­рывающегося движения мысли, ясно усматривающей каж­дую отдельную вещь; точно так же мы узнаем, что послед­нее звено какой-либо длинной цепи соединено с первым, хотя мы и не можем обозреть одним взором глаз всех промежуточных звеньев, от которых зависит это соедине­ние, — узнаем, если только мы просмотрели их последова­тельно и помнили, что каждое из них, от первого до послед­него, соединено с соседним. Итак, мы отличаем здесь ин­туицию ума от достоверной дедукции потому, что в послед­ней обнаруживается движение, или некая последователь­ность, чего нет в первой, и, далее, потому, что для дедук­ции не требуется наличной очевидности, как для интуи­ции, но она, скорее, некоторым образом заимствует свою достоверность у памяти. Вследствие этого можно сказать, что именно те положения, которые непосредственно выво­дятся из первых принципов, познаются в зависимости от различного их рассмотрения то посредством интуиции, то посредством дедукции, сами же первые принципы — только посредством интуиции, и, напротив, отдаленные следствия — только посредством дедукции.

Эти два пути являются самыми верными путями к зна­нию, иум не должен допускать их больше — все другие надо отвергать, как подозрительные и ведущие к заблуж­дениям; однако это не мешает нам поверить, что те вещи, которые были открыты по наитию, более достоверны, чем любое познание, поскольку вера в них, как и всякая вера в загадочные вещи, является действием не ума, а воли, и, если бы она имела основания в разуме, их прежде всего можно и нужно было бы отыскивать тем или другим из уже названных путей, как мы, быть может, когда-нибудь покажем более обстоятельно.

<…>

Для разыскания истины вещей необходим метод.

Смертными владеет любопытство настолько слепое, что часто они ведут свои умы по неизведанным путям без всякого основания для надежды, но только для того, чтобы проверить, не лежит ли там то, чего они ищут; как если бы кто загорелся настолько безрассудным желанием найти сокровище, что беспрерывно бродил бы по дорогам, высматривая, не найдет ли он случайно какое-нибудь сокро­вище, потерянное путником. Точно так же упражняются почти все химики, большинство геометров и немало фило­софов; я, правда, не отрицаю, что они иногда блуждают до такой степени удачно, что находят нечто истинное, однако я признаю по этой причине не то, что они более усердны, а лишь то, что они более удачливы. Но гораздо лучше ни­когда не думать об отыскании истины какой бы то ни было вещи, чем делать это без метода: ведь совершенно несом­ненно, что вследствие беспорядочных занятий такого рода и неясных размышлений рассеивается естественный свет и ослепляются умы; и у всех тех, кто привык таким обра­зом бродить во мраке, настолько ослабляется острота зрения, что впоследствии они не могут переносить яркого света; это подтверждается и на опыте, так как очень часто мы видим, что те, кто никогда не утруждал себя науками, судят о встречающихся вещах гораздо более основательно и ясно, чем те, кто все свое время проводил в школах. Под методом же я разумею достоверные и легкие правила, строго соблюдая которые человек никогда не примет ни­чего ложного за истинное и, не затрачивая напрасно ни­какого усилия ума, но постоянно шаг за шагом приумно­жая знание, придет к истинному познанию всего того, что он будет способен познать.

Здесь же следует отметить два пункта: не принимать безусловно ничего ложного за истинное и достигать позна­ния всех вещей, ибо если мы не знаем какую-либо вещь из тех, которые мы можем знать, то лишь потому, что мы никогда не замечали никакого пути, который вел бы нас к такому познанию, или потому, что мы впали в противоположное заблуждение. Но если метод правильно объяс­няет, каким образом следует пользоваться интуицией ума, чтобы не впасть в заблуждение, противное истине, и ка­ким образом следует отыскивать дедуктивные выводы, чтобы прийти к познанию всех вещей, то, мне кажется, для того чтобы он был совершенным, не нужно ничего дру­гого, поскольку невозможно приобрести никакого знания, кроме как посредством интуиции ума или дедукции, как уже было сказано раньше. Ведь он не может простирать­ся и до того, чтобы указывать, каким образом следует совершать эти действия, ибо они являются первичными и самыми простыми из всех, так что, если бы наш разум не мог пользоваться ими уже раньше, он не воспринял бы никаких предписаний самого метода, сколь бы легки они ни были. Другие же действия ума, которыми диалектика силится управлять с помощью этих двух первых, здесь бесполезны, или, скорее, их нужно отнести к числу пре­пятствий, так как невозможно прибавить к чистому свету разума ничего, что бы некоторым образом его не помрачило.

<…>

Подобно тому как обилие законов нередко дает повод к оправданию пороков и государство лучше управляется, если законов немного, но они строго соблюдаются, так и вместо большого числа правил, составляющих логику, я заключил, что было бы достаточно четырех следующих, лишь бы только я принял твердое решение постоянно соблюдать их без единого отступления.

Первое – никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т. е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению.

Второе – делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить.

Третье – располагать свои мысли в определенном порядке, начиная с предметов простейших и легкопознаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу.

И последнее – делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено.

Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми геометры обычно пользуются, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне возможность представить себе, что и все вещи, которые могут стать для людей предметом знания, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если воздерживаться от того, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть. Мне не составило большого труда отыскать то, с чего следовало начать, так как я уже знал, что начинать надо с простейшего и легко познаваемого.

Первоначала философии

Прежде всего я хотел бы выяснить, что такое фило­софия, начав с самого обычного, а именно с того, что слово философия обозначает занятие мудростью и что под мудростью понимается не только благоразумие в делах, но также и совершенное знание всего, что может познать человек; это же знание, которое направляет нашу жизнь, служит сохранению здоровья, а также открытиям во всех искусствах... А чтобы оно стало таковым, оно необ­ходимо должно быть выведено из первых причин так, чтобы тот, кто старается овладеть им (а это и значит, собственно, философствовать), начинал с исследования этих первых причин, именуемых первоначалами. Для этих первоначал существует два требования. Во-первых, они должны быть столь ясны и самоочевидны, чтобы при внимательном рассмотрении человеческий ум не мог усомниться в их истинности; во-вторых, познание всего остального должно зависеть от них так, что, хотя основоположения и могли бы быть познаны помимо познания прочих вещей, однако эти последние, наоборот, не могли бы быть познаны без знания первоначал. Затем надо попытаться вывести знание о вещах из тех начал, от которых они зависят, таким образом, чтобы во всем ряду выводов не встречалось ничего, что не было бы совершенно очевидным. <…>

Ясно показав все это, я хотел бы представить здесь доводы, которые свидетельствовали бы, что первоначала, какие я предлагаю в этой книге, суть те самые истинные первоначала, с помощью которых можно достичь высшей ступени мудрости (а в ней и состоит высшее благо че­ловеческой жизни). Всего двух оснований достаточно для подтверждения этого: первое — что первоначала эти весь­ма ясны, и второе — что из них можно вывести все остальное; кроме этих двух условий, никакие иные для первоначал и не требуются. А что они вполне ясны, я легко показываю, во-первых, из того способа, каким отыскал эти первоначала, а именно отбросив все то, в чем мне мог бы представиться случай хоть сколько-нибудь усомниться; ибо достоверно, что все, чего нельзя подоб­ным образом отбросить после достаточного рассмотре­ния, и есть яснейшее и очевиднейшее из всего, что доступно человеческому познанию. Итак, для того, кто стал бы сомневаться во всем, невозможно, однако, усомниться, что он сам существует в то время, как сомневается; кто так рассуждает и не может сомневаться в самом себе, хотя сомневается во всем остальном, не представляет собой того, что мы называем нашим телом, а есть то, что мы именуем нашей душой или способностью мыслить. Существование этой способности я принял за первое основоположение, из которого вывел наиболее ясное следствие, именно что существует Бог — творец всего су­ществующего в мире; а так как он есть источник всех истин, то он не создал нашего разума по природе таким, чтобы последний мог обманываться в суждениях о вещах, воспринятых им яснейшим и отчетливейшим образом. В этом все мои первоначала, которыми я поль­зуюсь по отношению к нематериальным, т. е. метафизиче­ским, вещам. Из этих принципов я вывожу самым ясным образом начала вещей телесных, т. е. физических: именно что существуют тела, протяженные в длину, ширину и глубину, имеющие различные фигуры и различным образом движущиеся. Таковы в общем и целом все те первоначала, из которых я вывожу истину о прочих вещах. Второе основание, свидетельствующее об очевид­ности основоположений, таково: они были известны во все времена и даже считались всеми людьми за истинные и несомненные, исключая лишь существование Бога, кото­рое некоторыми ставилось под сомнение, так как слишком большое значение придавалось чувственным восприятиям, а Бога нельзя ни видеть, ни осязать. Хотя все эти истины, принятые мною за начала, всегда были всем известны, однако, насколько я знаю, до сих пор не было никого, кто принял бы их за первоначала философии, т. е. кто понял бы, что из них можно вывести знание обо всем существующем в мире. Поэтому мне остается доказать здесь, что эти первоначала именно таковы; мне кажется, что невозможно представить это лучше, чем показав на опыте, именно призвав читателей к прочтению этой книги. <…>

 

[Основоположения метафизики]

 

1. Человеку, исследующему истину,

необходимо хоть один раз в жизни усомниться

во всех вещах — насколько они возможны

 

Так как мы появляемся на свет младенцами и выносим различные суждения о чувственных вещах прежде, чем полностью овладеваем своим разумом, нас отвлекает от истинного познания множество предрассудков; очевидно, мы можем избавиться от них лишь в том случае, если хоть раз в жизни постараемся усомниться во всех тех вещах, в отношении достоверности которых мы питаем хотя бы малейшее подозрение.

 

2. Мы должны также считать

все сомнительное ложным

 

Более того, полезно даже считать вещи, в коих мы со­мневаемся, ложными, дабы тем яснее определить то, что наиболее достоверно и доступно познанию.

 

3. Однако это сомнение не следует

относить к жизненной практике

 

Но это сомнение должно быть ограничено лишь об­ластью созерцания истины. Ибо что касается жизненной практики, то, поскольку зачастую мы должны действовать прежде, чем избавиться от сомнений, мы нередко бываем вынуждены усвоить то, что является всего лишь правдо­подобным, а иногда и просто выбрать одно из двух, если ни одно из них не представляется более правдопо­добным, чем другое.

 

4. Почему мы можем сомневаться

в чувственных вещах

Итак, теперь, когда мы настойчиво стремимся лишь к познанию истины, мы прежде всего усомнимся в том, существуют ли какие-либо чувственные или доступные воображению вещи: во-первых, потому, что мы замечаем, что чувства иногда заблуждаются, а благоразумие тре­бует никогда не доверять слишком тому, что хоть однажды нас обмануло; затем, потому, что нам каждодневно пред­ставляется во сне, будто мы чувствуем или воображаем бесчисленные вещи, коих никогда не существовало, а тому, кто из-за этого впадает в сомнение, не даны никакие признаки, с помощью которых он мог бы достоверно отличить состояние сна от бодрствования.

 

5. Почему мы сомневаемся даже

в математических доказательствах

 

Мы усомнимся и во всем остальном, что до сих пор считали максимально достоверным, — даже в математиче­ских доказательствах и в тех основоположениях, кои до сегодняшнего дня мы считали само собою разумеющи­мися, — прежде всего потому, что мы наблюдаем, как некоторые люди заблуждаются в подобных вещах и, наоборот, допускают в качестве достовернейших и само­очевидных вещей то, что нам представляется ложным; но особенно потому, что мы знаем о существовании Бога, всемогущего, создавшего нас: ведь нам неведомо, не по­желал ли он сотворить нас такими, чтобы мы всегда заблуждались, причем даже в тех вещах, которые кажутся нам наиболее ясными. Ибо это возможно не меньше, чем случающиеся иногда ошибки, существование которых мы подмечали прежде. Если же мы вообразим, что созданы не всемогущим Богом, а самими собою или кем-то другим, то, чем менее могущественным мы будем считать нашего творца, тем больше поверим в такую степень нашего несовершенства, которая постоянно ведет нас к ошибкам.

 

6. Мы располагаем свободой выбора… для того,

чтобы не соглашаться с сомнительными вещами

 и таким образом избегать заблуждения

 

Но кто бы нас ни сотворил и как бы ни был он могуществен или коварен, мы тем не менее ощущаем в себе свободу неизменно воздерживаться от веры в то, что не полностью исследовано и не вполне достоверно, и таким образом остерегаться какого бы то ни было заблуждения.

 

7. Мы не можем сомневаться в том,

что, пока мы сомневаемся, мы существуем:

это — первое, что мы познаём в ходе философствования

 

Итак, отбросив все то, относительно чего мы можем каким-то образом сомневаться, и, более того, воображая все эти вещи ложными, мы с легкостью предполагаем, что никакого Бога нет и нет ни неба, ни каких-либо тел, что сами мы не имеем ни рук, ни ног, ни какого бы то ни было тела; однако не может быть, чтобы в силу всего этого мы, думающие таким образом, были ничем: ведь полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противо­речием. А посему положение Я мыслю, следовательно, я существую — первичное и достовернейшее из всех, какие могут представиться кому-либо в ходе философствования.

 

8. Из этого мы познаём различие между душой и телом,

или между вещью мыслящей и телесной

 

Это — наилучший путь к познанию природы ума и его отличия от тела. Ведь, исследуя, кто мы такие, пред­полагающие все отличное от нас ложным, мы в высшей степени ясно усматриваем, что к нашей природе не имеет отношения ни какая-либо протяженность, ни какая бы то ни было фигура, ни перемещение в пространстве, ни что-либо иное подобное, являющееся свойством тела, но ей причастно одно лишь мышление, познаваемое нами по­этому прежде и достовернее, чем какая бы то ни было телесная вещь: ведь наше мышление мы уже восприняли, а по поводу всего остального продолжаем сомневаться.

 

9. Что такое мышление

 

Под словом «мышление» я понимаю все то, что со­вершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем. Таким образом, не только понимать, хотеть, воображать, но также и чувствовать есть то же самое, что мыслить. Ибо если я скажу: «Я вижу...» или «Я хожу, следова­тельно, я существую» — и буду подразумевать при этом зрение или ходьбу, выполняемую телом, мое заключение не будет вполне достоверным; ведь я могу, как это часто бывает во сне, думать, будто я вижу или хожу, хотя я и не открываю глаз, и не двигаюсь с места, и даже, возможно, думать так в случае, если бы у меня вовсе не было тела. Но если я буду разуметь само чувство или осознание зрения или ходьбы, то, поскольку в этом случае они будут сопряжены с мыслью, коя одна только чувствует или осознает, что она видит или ходит, заключение мое окажется вполне верным.

 

10. То, что является весьма простым и само собой понятным,

логические дефиниции могут только затемнить;

подобные понятия не следует называть в числе тех,

что достигаются путем длительного изучения

 

Я не поясняю здесь многие другие термины, коими уже воспользовался или воспользуюсь в дальнейшем, поскольку они представляются мне самоочевидными. Я часто замечал, что причиной заблуждений философов бывает то, что они пытаются с помощью логических дефиниций объяснять простейшие и само собой понятные вещи: таким образом они только их затемняют. Однако, когда я сказал, что положение Я мыслю, следовательно, я существую является первичным и самым достоверным, какое только может представиться кому-либо в ходе фи­лософствования, я тем самым не отрицал необходимости знать до него, что такое мышление, существование, досто­верность, а также что немыслимо, чтобы то, что мыслит, не существовало и т. п., но поскольку все это — простей­шие понятия, кои сами по себе не дают познания ни одной из сущих вещей, я не счел нужным их перечислять.

 

11. Каким образом наш ум нам более ведом, чем тело

 

Однако, чтобы понять, что наш ум познается не только раньше и достовернее, но также и с большей очевидностью, чем тело, следует заметить, что естественный свет делает весьма ясным отсутствие каких бы то ни было качеств или состояний у небытия; в силу этого, когда мы где-то замечаем таковые, там же должна обнаружиться вещь, или субстанция, коей они присущи; при этом, чем большее их число мы наблюдаем у какой-либо вещи, тем яснее мы эту вещь познаём. Однако у ума мы наблюдаем гораздо большее их число, чем у какой-либо другой вещи: из этого с очевидностью следует, что ровным счетом ничто не приводит нас к познанию какой-то другой вещи, не давая нам при этом много более достоверного познания нашего ума. К примеру, если я сужу о том, что существует земля, на основании того, что я ее касаюсь или же ее вижу, то, несомненно, на том же самом основании мне еще вернее надлежит судить о том, что существует мой ум: ведь может статься, что я решу, будто касаюсь земли, хотя никакой земли не существует; однако я никоим образом не могу решить, что моя мысль, которая это решает, — ничто; то же самое относится и ко всему остальному.

 

12. Почему это не одинаково ясно для всех

 

Для тех, кто философствует неупорядоченно, вопрос этот представляется в ином свете лишь по той причине, что они никогда не проводят достаточно точного различения между умом и телом. И сколько бы они ни считали свое собственное существование более досто­верным, чем существование других вещей, они не заме­чают, что в этом случае следует подразумевать одни лишь умы; напротив, они скорее подразумевают здесь только свои тела, смотрящие на вещи глазами, трогающие их руками, и ошибочно приписывают своим телам способ­ность ощущения; это отвлекает их от правильного вос­приятия природы ума.

 

14. Правильное заключение о существовании Бога

вытекает из того, что в нашем понятии Бога

содержится необходимость его существования

Далее наш ум, рассматривая среди различных имею­щихся у него идей одну — ту, что являет нам в высшей степени разумное, могущественное и совершенное существо, — как наиглавнейшую, распознает в ней не по­тенциальное и всего лишь случайное существование, на­подобие того что присуще идеям всех прочих вещей, отчетливо воспринимаемым нашим умом, но полностью вечное и необходимое. Подобно тому, например, как на основе одного лишь восприятия необходимости, чтобы в идее треугольника содержалось равенство трех его углов двум прямым, наш ум убеждается, что треугольник дей­ствительно обладает тремя углами, равными двум прямым, он на основе одного лишь восприятия необходимости и вечности существования в идее наисовершеннейшего существа должен неизбежно заключить, что наисовершен­нейшее бытие существует.

 

30. Отсюда следует, что все воспринимаемое нами отчетливо,

истинно; тем самым снимаются вышеизложенные сомнения

 

Отсюда также следует, что естественный свет, или способность познания, данная нам Богом, ни в коем случае не может коснуться объекта, который не был бы истинным, поскольку эта способность относится к данному объекту, или, иначе говоря, поскольку он при ее посредстве ясно и отчетливо воспринимается. Ведь мы по заслугам имено­вали бы Бога обманщиком, если бы он дал нам извращен­ную способность восприятия, принимающую ложь за ис­тину. Тем самым снимается главное вышеупомянутое сомнение, извлекаемое из соображения, что мы не знаем, не такова ли наша природа, что мы ошибаемся даже отно­сительно тех вещей, кои представляются нам очевиднейшими. Также и все прочие поводы к сомнению, пере­численные выше, легко снимаются на основе этого прин­ципа. Ведь математические истины не должны больше нам казаться сомнительными, ибо они наиболее очевидны. Если мы станем также подмечать, что именно ясно и отчетливо является нам в показаниях наших чувств — наяву ли или во сне, и будем отличать это от того, что смутно и неясно, мы с легкостью поймем, что следует принимать за истину во всякой вещи. <…>

43. Мы никогда не ошибаемся, если выражаем согласие

только с ясно и отчетливо воспринятыми вещами

 

Достоверно, что мы никогда не примем ложь за истину, если станем выражать согласие лишь с тем, что мы воспри­нимаем ясно и отчетливо. Достоверно, говорю я, что, поскольку Бог не обманщик, та способность восприятия, кою он нам даровал, не может ввести в обман; то же самое относится и к способности выражать согласие — в тех слу­чаях, когда она распространяется лишь на вещи, восприни­маемые нами ясно и отчетливо. И хотя эта истина не имеет доказательств, она тем не менее от природы так запечатле­на в наших душах, что всякий раз, когда нам дано ясное восприятие какой-либо вещи, мы добровольно соглашаемся с нею и ни в коем случае не можем усомниться в ее истин­ности.

 

44. Часто мы плохо судим, когда выражаем согласие с тем,

что воспринято нами не ясно, пусть при этом мы и можем

случайно натолкнуться на истину; случается это потому,

что мы считаем, будто ранее мы достаточно вникли в вопрос

 

Достоверно также, что, когда мы соглашаемся с каким-либо доводом, каковой мы не поняли, мы либо впадаем в ошибку, либо лишь случайно наталкиваемся на истину и потому не знаем, что мы не заблуждаемся. Но разумеется, редко бывает, что мы соглашаемся с тем, относительно чего подмечаем, что мы этого не поняли: ведь естественный свет повелевает нам судить лишь о вещах, кои мы успели познать. Однако мы чрезвычайно часто заблуждаемся по­тому, что полагаем многое познанным нами ранее и, дове­рившись своей памяти, соглашаемся с этими вещами так, как если бы они были нам полностью понятны, хотя на са­мом деле мы никогда их не понимали.

 

45. Что такое ясное и отчетливое восприятие

 

Более того, существует весьма много людей, за всю свою жизнь не воспринявших ничего настолько верно, чтобы вынести об этом достоверное суждение. Ведь для такого восприятия, на которое может опираться достоверное и не­сомненное суждение, требуется не только ясность, но и отчетливость. Ясным восприятием я именую такое, которое с очевидностью раскрывается внимающему уму, подобно тому как мы говорим, что ясно видим предметы, кои доста­точно заметны для нашего взора и воздействуют на наш глаз. Отчетливым же я называю то восприятие, кое, яв­ляясь ясным, настолько четко отделено от всех других вос­приятий, что не содержит в себе решительно никакой при­меси неясного.

 

46. На примере боли видно, что восприятие может быть ясным, не будучи

при этом отчетливым; однако оно не может быть отчетливым, не будучи ясным

 

Так, когда кто-то испытывает какую-либо сильную боль, восприятие этой боли у него весьма ясно, но далеко не всегда отчетливо; обычно люди смешивают это восприятие со своим смутным суждением о природе того, что, как они полагают, в страдающей части тела подобно ощущению боли, кое они тол