Общение. Пример чистой или формальной социологии1

 

В любом человеческом обществе можно отделить фор­му от содержания; общество вообще представляет со­бой взаимодействие индивидов. Взаимодействие все­гда складывается вследствие определенных влечений или ради определенных целей. Эротические инстинкты, деловой интерес, религиозные импульсы, защита или нападение, игра или предпринимательство, стремление помочь, научиться, а также множество иных мотивов побуждают человека к дея­тельности для другого, с другим, против другого, к сочета­нию и согласованию внутренних состояний, т.е. к оказанию воздействий и, в свою очередь, к их восприятию. Эти взаим­ные воздействия означают, что из индивидуальных носите­лей, побудительных импульсов и целей образуется единство, «общество».

Все то, что наличествует в индивидах (непосредственных конкретных носителях исторической действительности) в виде влечений, интересов, целей, стремлений, психических состояний и движений, то, из чего формируется воздействие на других людей или что способствует восприятию этих воз­действий, я обозначаю как содержание, т.е. материю обоб­ществления. Сама по себе эта материя, в которой исполня­ется жизнь, мотивация, движущая ее, в сущности не соци­альна. Голод, любовь, труд, религиозность, техника, функ­ции и результаты деятельности разума не есть непосред­ственно общественное существование индивидов в опреде­ленных формах совместного существования, подпадающих под общее понятие взаимодействия. Обобществление, сле­довательно, есть в бесчисленном количестве способов реа­лизующаяся форма, в которой индивиды в основе разнооб­разных – чувственных или идеальных, мгновенно переходя­щих или длящихся, осознанных или бессознательных, причинно обусловленных или телеологически определенных – мотивов и интересов создают особое единство, внутри кото­рого эти мотивы и интересы находят свое воплощение.

С этим связан один из важнейших моментов духовной дея­тельности. Когда практические потребности и отношения по­буждают людей силами ума, воли, эмоциональных движений, творческих мотивов перерабатывать почерпнутый из реально­сти жизненный материал, придавая ему формы, соответствую­щие жизненным целям (а лишь в таких формах материал ока­зывается доступен нашему воздействию), эти силы и интересы вдруг оказываются оторванными от жизни – той самой жизни, из которой они вышли и которой обязаны своим существовани­ем. Происходит высвобождение и автономизация некоторых энергий, последние оказываются уже не связанными с предме­том, оформлению которого они служили, подчиняя его тем са­мым целям жизни. Они теперь «играют» в себе и ради себя, захватывают и создают материю, служащую теперь только лишь средством их самореализации.

Так, например, всякое познание первоначально является средством борьбы за существование: знать действительное по­ложение вещей в высшей степени важно для сохранения и раз­вития жизни. Возникновение же науки свидетельствует, что по­знание оторвалось от практических целей, стало ценностью в себе, самостоятельно избирает свой предмет, преобразует его в согласии с собственными потребностями и не задается ины­ми вопросами кроме тех, что приносят ему самоудовлетворе­ние. Далее: формирование наглядных и отвлеченных реально­стей, упорядоченных в своей пространственной структуре, в ритме и звучании, значимости и иерархии, обусловлено преж­де всего потребностями практики. Но как только эти формы ста­новятся самоцелью, обретают право и силу в себе самих, изби­рают и творят ради самих себя, а не ради слияния с жизнью, – перед нами искусство, целиком отделенное от жизни и беру­щее у нее только то, что ему нужно и словно бы творимое им вторично. А ведь формы, в которых оно «работает» и в кото­рых, так сказать, состоит, сложились согласно требованиям и динамике жизни.

Такой же поворот определяет и суть права. Общественная необходимость побуждает или легитимирует определенные спо­собы поведения индивидов; они уместны и существуют снача­ла исключительно по причине целесообразности. Однако с по­явлением права смысл их становится совсем иным; теперь они реализуются только потому, что побуждены и поддержаны правом, пусть даже вопреки породившей и продиктовавшей их жиз­ни: fiat justicia, pereat mundus1. Следовательно, хотя соответ­ствующее праву поведение коренится в целях социальной жиз­ни, само право в его чистом виде лишено всякой «цели». Оно уже не является средством, но, наоборот, из себя самого, без оглядки на узаконение какой-то высшей инстанцией, определя­ет способ организации жизненного материала.

Здесь, пожалуй, нагляднее всего поворот на 180° – от оп­ределения формы жизни ее материей до определения мате­рии жизни формами, поднявшимися до уровня определяющих ценностей, – в общем и целом поворот к тому, что мы имену­ем игрой. Реальные силы, потребности и импульсы жизни со­здали такие целесообразные формы нашего поведения, кото­рые затем в игре, или скорее, в качестве игры превратились в самостоятельные содержания: охота, ловушки, тренировка тела и духа, соревнование, риск, ставка на случай и т. д. Все это выш­ло из потока чистой жизни, порвало с ее материей (которая, собственно, и придавала всему этому характер жизни всерьез) и, обретя реальность в себе самом, стало избирать или созда­вать предметы, в которых сохраняет себя и дает свое чистое отображение. Отсюда привлекательность игры, но одновремен­но и символический смысл, отличающий ее от чистого развле­чения. Отсюда и аналогия игры и искусства. Вобоих случаях формы, которые выработала реальность жизни, образовали ав­тономные по отношению к жизни царства. Их глубина и сила объясняется тем, что благодаря своему происхождению они по-прежнему заряжены жизнью; там же, где они ее лишены, оба превращаются в чистое развлекательство. Их смысл и сущность состоят именно и исключительно в том бескомпромиссном по­вороте, благодаря которому они освободились от форм, дикту­емых целесообразностью и материей жизни, и сами стали це­лью и материей собственного движения, воспринимая лишь те реальности, которые отвечают новой направленности и могут проявиться в собственной жизни этих форм.

Тот же самый процесс реализуется в разделении содержа­ния и формы общественного существования. Собственно «об­щество» в себе есть такое существование с другим, для друго­го, против другого, где материальные или индивидуальные со­держания и интересы, благодаря влечению или цели, обрета­ют либо сохраняют форму! И вот эти формы получают собствен­ную жизнь, начинают существовать в отрыве от своих корней в содержании, ради самих себя и ради обаяния, излучаемого ими в этой оторванности. Это и есть явление общения. Разумеется, объединение в экономические и кровнородственные союзы, об­разование культовых общин или банд грабителей – всегда ре­зультат особых обстоятельств или интересов. Но как бы по ту сторону всех возможных содержаний, порождающих различные формы обобществления, существует некое чувство удовлетво­рения от самого факта обобществления, ощущение ценности обобществления как такового, влечение, зовущее именно к этой форме существования, иногда само изыскивающее реальное содержание, мотивирующее тот или иной конкретный случай обобществления. И подобно тому, как творческий импульс «из­влекает» из вещи ее форму и строит особый, именно этому импульсу соответствующий образ, так и тяга к общению в ее чистом виде вычленяет из действительности социальной жиз­ни чистый процесс обобществления, берет его как нечто цен­ное и желаемое, конституируя тем самым то, что мы именуем общением в узком смысле.

Отнюдь не случайно даже из словоупотребления следует, что в любом общении, вплоть до самого натуралистического, если, конечно, оно осмысленно и устойчиво, особенно важна форма. Ибо форма есть взаимодействие элементов, благодаря которому они и образуют единство; и, если отпадут конкретные жизненно целесообразные мотивации общения, тем большую силу и дей­ственность будет иметь чистая форма, так сказать, свободнопарящая, внутреннедействующая взаимная связь индивидов. Из-за того, что общение соотносится с реальностью чисто формально, в его процессе не приходится преодолевать сопротивление пос­ледней, однако в общении постоянно присутствует (и чем оно бо­лее развито, тем в большей степени) символическая игра жизнен­ных сил, а также и смысл, который поверхностный рационализм обычно ищет лишь в конкретных содержаниях – при этом, если таковые не находятся, общение просто сбрасывается со счетов. Нельзя не отметить, что во многих, может быть, даже во всех ев­ропейских языках общество означает просто взаимосвязь обща­ющихся. Государством, промышленностью, любой иной целесо­образностью связанное воедино общество будет все же «обще­ством» всегда и всюду. Ведь лишь общающиеся представляют собой «общество вообще» без всяких давлений, ибо они являют собой чистую, принципиально объединенную от всяких особен­ных содержаний форму всех односторонне характеризуемых «об­ществ», воплощают общество в некой словно бы абстрактной кар­тине, разрешающей все содержания в чистой игре форм.

Если употребить социологические категории, можно обозна­чить общение как игровую форму обобществления и как – muta­tis mutandis – нечто, относящееся к собственной содержательно определенной конкретности, подобно тому как произведение ис­кусства относится к реальности. В рамках общения получает свое, только в этих рамках возможное, решение важная, если хотите, даже важнейшая проблема общества: какова мера значимости и роль индивида в отношении с социальным окружением? Посколь­ку общение в чистом виде не предполагает какой-либо веществен­ной цели, содержания или результата, лежащих вне момента об­щения как такового, его характер определяют такие качества лич­ности, как любезность, воспитанность, сердечность, обаяние и т. п. Однако именно потому, что все здесь поставлено на личность, она не может проявлять свою индивидуальность слишком резко, подчеркнуто. Когда реальные интересы, соединяясь или сталки­ваясь, организуют социальную форму, тем самым уже гарантиру­ется, что индивид будет демонстрировать свою особенность и ис­ключительность в известных пределах. Природа общения требу­ет ограничить самовозвеличение и самолюбование личности; без этого совместное существование невозможно. Именно поэтому столь важно чувство такта, которое помогает индивиду регулиро­вать свое поведение. Можно сказать, что специфическая функция такта заключается в ограничении индивидуальных порывов, вы­пячивания собственного Я, внутренней и внешней претенциозно­сти, в ограничении там, где этого требуют права других.

Здесь обнаруживается любопытное социологическое явле­ние. В общении не присутствуют те черты личности, которыми она обладает в силу объективных структур. Богатство и обще­ственное положение, ученость и известность, исключительные способности и заслуги индивида не должны играть в общении никакой роли, в крайнем случае они могут проявляться как лег­чайшие оттенки той имматериальности, которую приобретает реальность вообще, сталкиваясь с социально-художественным образом общения. Неуместно, бестактно (поскольку это проти­воречит правилу взаимодействия) привносить в общение глу­боко личностное – сугубо личные проблемы и разочарования, приподнятость и подавленность, свет и мрак глубин жизни. Это исключение личностного доходит до крайности: дама, напри­мер, не могла бы появиться на интимно-дружеской встрече в присутствии одного или нескольких мужчин в таком декольте, которое вполне нормально и уместно в «обществе». Там она менее ангажирована именно как индивидуальность и может по­зволить себе безличную свободу маски, ибо, хотя она здесь – только она, но она не целиком, а лишь в качестве элемента в формально существующей совместности.

Человек как таковой – это еще не оформленный комплекс содержаний, сил, возможностей; в условиях изменчивого быта он преобразуется в дифференцируемый, со строго определен­ными границами объект. С экономической точки зрения, как политик, член семьи или представитель профессии, он, можно сказать, ad hoc сконструированный продукт; его жизненный материал одушевляется каждый раз какой-то особенной иде­ей, отливается в особенную форму, чье относительно самосто­ятельное существование, конечно, поддерживается энергией общего, однако непосредственно не проявляющегося источни­ка – Я. В этом смысле человек в общении выступает своеоб­разным, не встречающимся в других контекстах феноменом. С одной стороны, он устранил все содержательные характерис­тики собственной личности и вступает в общение со способно­стями, побуждениями и интересами, свойственными ему как человеку вообще. Вместе с тем, сама эта структура накладыва­ет запрет на глубоко личностное и субъективное. Скромность, которую можно назвать первым требованием, необходимым для общения с другими, так же необходима и в отношении к соб­ственному Я; нарушение этого правила грозит вырождением общения как художественной формы общества в социологичес­кий натурализм. Следовательно, можно говорить о существую­щем для индивидов верхнем и нижнем «порогах общения». В обоих случаях – идет ли речь о взаимодействии, основанном на объективном содержании и цели, или же о таком, где нео­граниченно выражается абсолютно личностное и субъективное каждого из участников, – общение перестает быть централь­ным формообразующим принципом и начинает играть формальную, посредническую роль.

К этим негативным определениям сущности общения мож­но подобрать и позитивный формообразующий мотив. Кант выдвинул в качестве принципа права следующий постулат: каж­дый должен иметь столько свободы, сколько допустимо с точки зрения свободы любого другого. Если признать, что тяга к об­щению есть его, общения, источник или субстанция, то вот вам и конституирующий общение принцип: каждый должен настолько удовлетворять свое влечение к общению, насколько это совме­стимо с точно такой же степенью удовлетворения этого влече­ния всеми другими. Если же выразить это иначе, говоря не о влечении, а о его результатах, то принцип общения будет выг­лядеть так: каждый должен дать другим тот же максимум ценностей общения (радость, легкость, оживленность), который совместим с максимумом этих ценностей, полученных им са­мим. Как право, основанное на кантовском постулате, симво­лизирует демократизм, так и этот принцип указывает на демок­ратическую структуру любого общения, которую, разумеется, каждый общественный слой может реализовать лишь внутри себя и которая зачастую делает противоречивым и болезнен­ным взаимодействие представителей разных социальных клас­сов. Равенство здесь возникает в силу отпадания всего лично­стного, с одной стороны, и всего содержательного, т. е. того, что служит до обобществления его материалом и от чего впослед­ствии оно освобождается, формируя общение, – сдругой.

Демократия общения между равными есть игровая демок­ратия. Общение создает, если угодно, идеальный социологи­ческий мир, в котором радость каждого непосредственно свя­зана с радостью других, и никто принципиально не в состоянии удовлетворить свое стремление за счет неудовлетворенности другого, что во многих иных жизненных формах хотя и обеспе­чивается благодаря поставленному над ними этическому им­перативу, однако не гарантируется непосредственно их соб­ственным внутренним принципом.

Мир общения – единственный, где возможна демократия равноправных, – искусственный мир, созидаемый теми, кто хочет реализовать абсолютно чистый, лишенный всякого дебалансирующего материального акцента идеал взаимодействия. Если мы полагаем, что в общении мы стали бы «людьми», тем, что мы есть в действительности, освободились бы от того, что отягощает нашу жизнь, от пылких восторгов и разочарований, от «слишком много» и «слишком мало», т.е. от всего того, чем в реальной жизни искажается наше представление о самих себе, то это означает, что современная жизнь перегружена субъек­тивным содержанием и объективной необходимостью. Освобож­даясь от них в круге общения, мы полагаем, что возвращаемся к своему естественно-личностному бытию, но забываем при этом, что человек в общении есть не столько личность вее осо­бенности и естественной полноте, сколько личность, создан­ная стилизацией и оговорками. В прежние времена, когда че­ловеку не приходилось отрешаться от такого множества объек­тивных, содержательных моментов, закон формы был более отчетливо ориентирован по отношению к личностному бытию: индивидуальное поведение раньше было гораздо более цере­мониальным, подлежало более жесткой и строгой надиндивидуальной регуляции. Редукция личностной периферии до той степени, которую дает индивиду равноправное взаимодействие с другими, привело к противоположной крайности: специфичес­ким родом поведения в обществе стала куртуазность. Сильный и выдающийся здесь не только ставил слабейших на один уро­вень с собой, но даже предполагал, что каждый из них более ценен, чем он сам. Если обобществление вообще представля­ет собой взаимодействие, то здесь мы имеем дело с его чис­тейшим и, так сказать, наиболее стилизованным вариантом – взаимодействием между равными, точно так же как симметрия и равновесие суть самые яркие формы художественной стили­зации наглядных элементов. Поскольку, следовательно, обще­ние представляет собой осуществляемую по принципу искусст­ва или игры абстракцию обобществления, оно требует чистейше­го, прозрачнейшего, доступнейшего вида взаимодействия – вза­имодействия между равными; оно должно разыгрываться между участниками, которые настолько лишены содержания, на­столько модифицированы в своих внешних и внутренних про­явлениях, что в общении выступают как равные друг другу и каждый из них наделяется ценностями общения лишь при ус­ловии, что остальные точно так же их получают.

Это – игра, в которой «считается», что все равны и в кото­рой одновременно каждый пользуется особенным уважением. Последнее в такой же малой мере является ложью, в какой лгут искусство или игра, отклоняясь от реальности. Ложь воз­никает в тот момент, когда поступки и речь общающихся каса­ются перспектив и событий реальной жизни, точно так же, как картина лжет, когда она претендует на панорамное отображе­ние действительности. То, что в рамках своеобразного, реали­зующегося в имманентной игре форм общения закономерно, правильно, упорядочено, становится ложью, если общение – лишь видимость, а на самом деле преследуются цели совсем иного – не связанного с общением – рода. Такое, разумеется, легко может случиться по причине фактической вплетенности общения в ткань реальной жизни.

В этой связи становится ясным, что понятие «общение» включает все, что обычно обозначается как социологическая игровая форма, и прежде всего игра сама по себе, которая за­нимает важное место в общении всех эпох. Выражение «обще­ственная игра» в высшей степени многозначно. Все существу­ющие формы взаимодействия и обобществления: стремление к власти, обмен, образование партий, размежевание, случай­ные встречи и расставания, чередование соперничества и парт­нерства, ловушка, реванш, – все это, будучи в серьезной жизни наполнено содержанием, в игре живет собственной, осно­ванной лишь на переживании этих функций самих по себе и самодостаточной жизнью. Ибо даже там, где игра идет на день­ги, не деньги – их ведь можно добыть и иначе – определяют ее специфику; для настоящего игрока привлекательность игры в динамике и азарте самой этой социологически важной фор­мы деятельности. Общественная игра глубоко двойственна: она не только «играется» в обществе, которое внешне по отношению к ней несет ее, так сказать, в себе, но в ней фактически «игра­ется» «общество».

Это рассуждение можно применить к социологии полов: эро­тика вырабатывает свою игровую форму – кокетство, нахо­дящее в общении легчайшее, прозрачнейшее, однако, и пол­нейшее выражение1. Если все эротические проблемы у пред­ставителей противоположных полов вращаются вокруг обще­ния и отказа (предметы их, естественно, бесконечно разнооб­разны и многообразны и по природе своей не только не ради­кально физиологичны, но могут вообще не относиться к физио­логии), то сущность женского кокетства состоит в напряженном отношении между намеком на общение и намеком на отказ, в том, чтобы привлечь мужчину, не обещая ничего окончательно, и оттолкнуть его, не отнимая надежду. Кокетка очаровывает бо­лее всего, давая понять мужчине, что обещанное совсем близ­ко, но вместе с тем не воспринимая это всерьез; она живет как бы между «да» и «нет», не принимая окончательного решения.

Эта свобода от тягостно однозначного содержания и жест­ких требований реальности придает кокетству характер паре­ния, облегченности, идеальности, в связи с чем мы в общем-то вправе говорить об «искусстве», а не только о «приемах» ко­кетства. Но, как показывает опыт, для того чтобы кокетство могло произрастать на почве общения как комнатный цветок, оно должно получить вполне определенный отклик в поведе­нии мужчины. Если мужчина не отвечает на кокетство или же, наоборот, падает его жертвой, безвольно влачась вслед за каж­дым полу-да и полу-нет, кокетство не может обрести собствен­но приличествующую общению форму. В нем отсутствуют те свободные взаимодействия и эквивалентность элементов, ко­торых требует основной закон общения. Они же проявляются лишь тогда, когда мужчина стремится именно к этой свободно парящей игре, в которой любая эротическая определен­ность – лишь отзвук, некий отдаленный символ, и в которой очарование намеков и прелиминарии существует само по себе и не вытекает из влечений или страхов. Кокетство в том виде, в котором оно во всей своей прелести царит на вершинах культу­ры общения, изжило реальность эротических желаний, обеща­ний и отказов, оно довольствуется изменчивой игрой теней, от­ражением реальностей. Там же, где эти последние обнаружи­ваются или же действуют, оставаясь сокрытыми, само событие становится личным делом двоих, совершающимся на уровне реальности; под социологическую же рубрику общения, куда не помещается организующая свою жизнь вокруг себя как центр собственно личность, кокетство подпадает как забавная или даже ироническая игра, в которой эротика – лишь чистая схе­ма взаимодействий, порвавшая с собственными материальны­ми или строго индивидуальными содержаниями. Если в обще­нии проигрываются формы общества, то в кокетстве – формы эротики – сущностное родство, которое предопределяет вто­рое в качестве элемента первого.

В какой мере общение осуществляет абстракцию (значимых, впрочем, лишь в своем содержании) социологических форм взаимодействия и наделяет их, словно бы кружащихся теперь вокруг себя самих, неким призрачным телом, обнаруживается, наконец, в универсальном носителе всех человеческих общно­стей – в разговоре. Главное здесь можно выразить весьма банальным суждением: в жизни всерьез люди разговаривают ради некоего содержания, которое они хотят сообщить, объяс­нить, истолковать; в общении же разговор – самоцель, однако, не в натуралистическом смысле – как говорение, но в смысле искусства саморазвлечения с его собственными художествен­ными законами; в разговоре-общении предмет его – лишь не­избежный носитель очарования, которое излучает живой об­мен репликами как таковой. Все формы, воплощаемые в этом обмене: спор или апелляция к признанным обеими сторонами нормам, достижение мира путем компромисса или открытие общих убеждений, благодарное восприятие нового или уклоне­ние от тем, относительно которых взаимопонимание невозмож­но, – все эти формы разговорных взаимодействий, в реально­сти обслуживающие бесчисленные содержания и цели челове­ческой деятельности, здесь оказываются значимыми в себе, т.е. в игре отношений, которой они способствуют, связывая и от­пуская, побеждая и поддаваясь, наделяя и получая; двусмыс­ленность «саморазвлечения» здесь очевидна.

Для того чтобы игра была самодостаточной как пустая фор­ма, содержание не должно иметь собственного веса: если дис­куссия предметна, она уже не общение, она вращается вокруг своей телеологической оси, поскольку нахождение истины, которая может стать ее содержанием, стало ее целью. Точно так же беседа разрушает себя как общение, если она переходит в серьезный спор. Форма совместного поиска истины, форма спо­ра может сохраняться; однако она не должна допускать серь­езность содержания в свою субстанцию, подобно тому, как не следует добавлять в перспективу картины кусок трехмерной дей­ствительности ее предмета. Пусть не покажется, что содержа­ние общения-разговора несущественно, наоборот, оно должно быть интересным, захватывающим, даже важным, но оно ни в коем случае не является целью разговора, объективный его ре­зультат несуществен. Внешне поэтому два разговора могут показаться совершенно одинаковыми; общением же, согласно его внутреннему смыслу, будет лишь тот, где содержание, сколь бы ни было оно ценно и привлекательно само по себе, стано­вится правомерным, уместным и целесообразным лишь в свя­зи с функциональным целым разговора как такового, лишь в связи с формой речевого взаимодействия, с ее особенной и самонормирующейся значимостью.

Поэтому способность к быстрой и легкой смене предмета свойственна разговору-общению по самой его сути; ведь пред­мет здесь – лишь средство, а заменяемость и случайность свойственны вообще средствам в противоположность твердо устанавливаемым целям. Так что только в общении, пожалуй, разговор становится самоцелью. Ибо благодаря тому, что он, по меньшей мере, двусторонен (если исключить «самоуваже­ние», это чистейшая и возвышеннейшая форма двусторонности из всех, известных социологии), он реализуется как отноше­ние, которое, если можно так выразиться, не желает ничего другого, кроме себя самого, в котором, следовательно, то, что в ином случае является пустой формой взаимодействия, ста­новится его самодостаточным содержанием.

Даже рассказывание историй, анекдотов – часто для того, чтобы заполнить «пустоты» в разговоре, может демонстриро­вать тонкий такт, где прозвучат все мотивы общения. Ибо прежде всего благодаря такту разговор удерживается на основании, лежащем по ту сторону всего индивидуально интимного, по ту сторону чисто личностного, т.е. всего, не включаемого в катего­рии общения. Объективное привлекается не ради его содержа­ния, а ради интересов общения; высказывание и восприятие его – не самоцель, но чистое средство оживления, самопони­мания, выработки общего сознания общающегося круга. Сле­довательно, здесь дано не только содержание одинаково все­ми воспринимаемое, но налицо дар индивида общности, при­чем дар, за которым дающий, так сказать, невидим: изящная, в духе общения рассказанная история такова, что за ней полнос­тью исчезает личность рассказчика; самая же совершенная ус­пешно балансирует в точке равновесия, обеспечиваемой эти­кой общения, где как субъективно индивидуальное, так и объек­тивно содержательное полностью растворяются, образуя чис­тую форму общения.

Отсюда можно заключить, что общение дает также игровую форму этических сил конкретного общества. Важнейшие из сто­ящих перед обществом этических проблем: как побудить инди­вида включиться во всеобщую связь и жить для нее; как, в свою очередь, сделать так, чтобы эта связь наделяла индивида цен­ностями и идеалами; как превратить жизнь индивида в сред­ство для достижения целей целого, а жизнь целого – в сред­ство достижения целей индивида. Серьезность, более того, трагичность этих проблем общения переводит в символичес­кую игру своего призрачного царства, где нет никаких препят­ствий, ибо ведь призраки не могут мешать друг другу. Если да­лее этическая задача обобществления состоит в том, чтобы в соединении и разделении своих элементов по возможности точнее и правдивее передать собственные внутренние, целос­тностью жизни обусловленные отношения, то в общении эти свобода и адекватность освобождаются от собственных конк­ретных содержательных условий; в «обществе» образуются и раскалываются группы, разговор в нем струится импульсивно и случайно, углубляется, разветвляется, иссякает – все это как бы миниатюрное изображение общественного идеала, ко­торый можно было бы назвать свободой связывания. Если вся­кая совместность должна быть феноменом, строго соразмерным своей внутренней реальности, и эта последняя здесь отпадает, то сохраняется и живет только то явление, которое своей игрой, по­слушной законам собственной формы, своей завершенной красо­той эстетически воспроизводит ту соразмерность, которая этически необходима в серьезной действительности.

Эта общая оценка общения наглядно реализуется в опре­деленных исторических процессах. В раннем германском сред­невековье существовали рыцарские братства, которые созда­вались дружественными семействами патрициев. Религиозные и практические цели этих союзов довольно быстро были утрачены, и уже в XIV в. рыцарские интересы и способы поведения оказались их единственным содержательным признаком. Ско­ро исчезли и они, а сами союзы сохранились лишь как объеди­нения представителей аристократии в целях общения.

Ясно, что общение в данном случае сохранилось как «резидуум» содержательно определенного общества, как «остаток», который, поскольку содержание утеряно, воплощает в себе лишь форму и формы совместности. То, что строение этих форм показывает лишь внутреннюю сущность игры или, глубже, ис­кусства, еще очевиднее подтверждается на примере придвор­ного общества Ancien regime. Здесь в результате исчезнове­ния конкретных жизненных содержаний, которые были, так ска­зать, «выжаты» из французской аристократии королевской вла­стью, возникли своеобразные формы, в которых кристаллизо­валось сознание сословия, – формы, направленность, опре­деленность и интенсивность которых диктовались лишь обще­нием, но не были символами или функциями реальных связей и сил личностей или утверждений. Правила придворного эти­кета стали самоцелью, они не подразумевали уже содержания, но содержали имманентные законы, подобные законам искус­ства, которые значимы лишь с точки зрения искусства и не стре­мятся отобразить действительность модели – вещи, вне ис­кусства существующей.

В этих явлениях общение обрело свое самое полезное и самостоятельное, но стоящее уже на грани карикатуры выра­жение. Разумеется, суть его заключается в том, чтобы из ре­альных человеческих взаимоотношений изъять реальность и по законам формы воздвигнуть свое воздушное царство, под­вижное в себе, но не признающее никакой цели вне себя. Глу­бинный источник, питающий это подвижное царство, следует искать не в самоопределяющихся формах, а в жизни реальных индивидов, в их опыте и стремлениях, в полноте их импульсов и убеждений. Всякое общение есть лишь символ жизни, как она отражена в струении легко дающейся игры, но именно поэтому оно – символ жизни, образ которой изменяется лишь настоль­ко, насколько этого требует достигнутая по отношению к ней дистанция; точно так же самое свободное и фантастическое, бесконечно далекое от копирования реальности искусство дол­жно иметь с нею глубокие и верные связи, если оно не хочет оказаться пустым и лживым. Искусство тоже ведь стоит, хотя и над жизнью, но над жизнью. Перерезав связывающие его с жиз­ненной реальностью нити, из которых оно, впрочем, ткет со­всем иную стилизованную ткань, общение перестанет быть игрой многих глубоких, чувствующих давление жизни людей; общение не оказывало бы такого освобождающего и одушев­ляющего воздействия, если бы оно было лишь бегством от жиз­ни, кратковременным снятием гнета жизни всерьез. Оно может, конечно, иметь и негативный смысл, быть конвенцией, безжиз­ненным чередованием формул; так часто случалось в Ancien regime, где смутная угроза реальности пробуждала простое от­рицание, стремление отгородиться, спастись от жизни всерьез. Однако освобождение и облегчение, которое именно глубокий человек находит в общении, имеет другую причину: взаимные связи и обмен воздействиями, в которых состоят все задачи и все тяготы жизни, здесь воплощаются в артистической игре, одновременно возвышенной и утонченной, где как бы издалека доносятся отзвуки действительных жизненных содержаний, гнет которых перешел в очарование.

Зиммель Г.

ПРОБЛЕМА СОЦИОЛОГИИ1

Если правда, что человеческое познание развилось из практических потребностей, так как знание истины служит оружием в борьбе за существование и перед внешним миром, и в соперничестве людей между собою, – то все же оно с давних пор не связано условиями своего происхождения и из простого средства для целей жизни само сделалось окончательной целью. Однако даже в суверенной форме науки познание не везде порвало свои связи с интересами практики, хотя теперь эти связи выражают не простые успехи последних, а взаимодействие двух миров, имеющих самостоятельное право на существование. Не только научное познание предлагает себя, как в технике, для осуществления посторонних целей воли, но, с другой стороны, и на практических положениях, внутренних и внешних, нарастает потребность теоретического понимания; часто возникают новые течения мысли, при чисто абстрактном характере которых интересы нового чувствования и нового волнения вплетаются в постановку вопросов и в формы интеллектуальности. Так, притязания, с которыми выступает социология как наука, являются теоретическим завершением и отражением практического могущества, достигнутого в девятнадцатом столетии массами за счет интересов индивидуума. Чувство значительности и внимание, которых добились низшие классы у социальных верхов, воплотились в понятии «общество», и это произошло по той причине, что, благодаря социальному расстоянию, первые являются для последних не личностями, но лишь объединенной массой и самое это расстояние допускает между ними возможность только одной принципиальной связи: они совместно образуют «общество». В то время, когда классы, действенность которых обусловлена не заметным значением составляющих их единиц, а «общественностью» их бытия, привлекли к себе теоретическое сознание – как следствие практических соотношений власти, – мысль сразу подметила, что вообще всякое индивидуальное явление определяется бесконечностью влияний окружающей его человеческой среды. И эта мысль приобрела, так сказать, обратимо действующую силу: наряду с современным и прошлое общество явилось той субстанцией, которая образует отдельное существование, как море – волны; здесь, по-видимому, была найдена твердая почва, и ее силы одни могли объяснить особые формы, в которые отливаются личности. Этому направлению мысли оказал поддержку современный релятивизм – склонность все особое и субстанциальное растворять во взаимодействиях; индивидуум стал теперь только местом, где связываются социальные нити, личность – только особенной формой этого процесса. Так как теперь пришли к сознанию, что всякое человеческое действие протекает внутри общества и никогда не может избавиться от его влияний, то все, что не было наукой о природе, должно было стать наукой об обществе. Она явилась всеобъемлющей областью, где встречались друг с другом этика и история культуры, политическая экономия и наука о религии, эстетика и демография, политика и этнология, так как предметы этих наук реализовались в рамках общества, наука о человеке и есть будто бы наука об обществе. Этому представлению о социологии как науке обо всем человеческом вообще содействовало то обстоятельство, что она была новойнаукой и вследствие этого к ней устремились всевозможные, нигде не находящие себе должного освещения проблемы – вновь открытая страна всегда Эльдорадо для бездомных и беспочвенных элементов: неизбежная на первых порах неопределенность и незащищенность границ дает каждому право искать там убежища. Но, посмотрев внимательнее, мы убеждаемся, что, смешивая в кучу все доселе известные области знания, мы не создаем ни одной новой. Получается лишь то, что все исторические, психологические, нормативные науки вытряхиваются в один большой горшок и к нему приклеивается ярлык: социология. В результате явилось бы только новое имя, между тем как все обозначаемое им уже установлено по своему содержанию и своим отношениям или же вырабатывается в границах старых областей исследования. Тот факт, что человеческое мышление и поведение протекают в обществе и определяются им, не может сделать социологию всеобъемлющей наукой о них, точно так же, как нельзя включить в содержание психологии химию, ботанику и астрономию на том основании, что их предметы в конце концов становятся действительными только в сознании человека и подчиняются его предпосылкам.

В основе этого заблуждения лежит, хотя и плохо понятый, но сам по себе весьма значительный факт. Новый взгляд: человек во всем своем существе и всех его выражениях определяется тем, что он живет во взаимодействии с другими людьми, – должен, во всяком случае, вести к новой точке зрения во всех так называемых науках о духе. Теперь уже невозможно при объяснении исторических фактов в самом широком смысле слова, содержания культуры, форм хозяйства, норм нравственности, исходить из отдельной личности, ее рассудка и ее интересов, а где это не удается, сейчас же хвататься за метафизические причины. По отношению к языку, например, мы уже не стоим перед альтернативой, что он или изобретен гениальным человеком, или дан людям богом; в продуктах религиозного творчества уже не приходится делать выбора между выдумкой хитрых жрецов и непосредственным откровением и т. п. Теперь, напротив, мы думаем понять исторические явления из взаимного и совместного действия личностей, из суммирования и сублимирования бесчисленных единичных вкладов, из воплощения социальных энергий в образовании, которые существуют и развиваются по ту сторону личности. Социология, в ее отношении к существующим наукам, есть, следовательно, новый метод, средство исследования, нужное для того, чтобы к объяснению явлений всех этих областей подойти по новому пути. Поэтому она в общем играет ту же роль, что в свое время индукция, которая в качестве нового принципа исследования проникла во всевозможные науки, как бы акклиматизировалась в каждой из них, и в пределах установленных для них задач помогла добиться новых решений, но как индукция, поэтому вовсе не является особой, а тем более всеобъемлющей наукой, так не является ею, по тем же основаниям, и социология. Поскольку она ссылается на то, что человек должен быть понят как социальное существо, и что общество является носителем всякого исторического бытия, она не содержит ни одного объекта, который не изучался бы уже в одной из существующих наук, она указывает лишь новый путь для всех них, метод науки, который именно вследствие своей принадлежности ко всей совокупности проблем не может быть самостоятельной наукой. Но где же тот собственный и новый объект, исследование которого делает социологию самостоятельной наукой с определенными границами? Ясно, что для оправдания ее в качестве новой науки, не требуется открытия предмета, существование которого было бы доселе неизвестно. Все, что мы называем объектом вообще, есть комплекс определений и отношений, из которых каждое, вскрытое на множестве предметов, может стать объектом особой науки. Каждая наука покоится на абстракции: цельность любой вещи, которой в ее единстве не может постигнуть ни одна наука, она рассматривает с одной из ее сторон, с точки зрения одного понятия. Поставленная перед цельностью вещи и вещей, каждая наука вырастает на основе разделения труда, разлагая их на отдельные качества и функции после того, как уже найдено то понятие, которое позволяет выделить эти последние и уловить их по методическим связям всюду, где они встречаются в реальных вещах.

Так, например, лингвистические факты, которые теперь объединены как материал сравнительного языкознания, уже давно существовали в явлениях, подвергавшихся научному изучению; но эта отдельная наука возникла с открытием понятия, подчиняясь которому, все они, прежде существовавшие порознь в различных языковых комплексах, теперь относятся к одному целому и управляются специальными законами. Так и социология как особая наука могла бы найти свой особый объект в том, что она проведет новую линию сквозь факты, которые сами по себе хорошо известны; по отношению к ним, только не обнаружило еще своей действенности то понятие, которое раскрыло бы нечто общее для всех этих фактов в их стороне, обращенной к ее линии, образовало бы из них методически научное единство. Для чрезвычайно сложных, вообще не подводимых под одну научную точку зрения, фактов исторического общества, понятия политики, хозяйства, культуры и т. д. создают такого рода познавательные ряды; они или объединяют некоторые части этих фактов, выделяя другие или допуская только побочное их содействие, в неповторяющиеся исторические процессы, или же отмечают группировки элементов, которые, независимо от всякого отдельного «здесь» или «теперь», содержат вневременную необходимую связь. Если должна быть и социология, как особая наука, то понятие общества, как такового, помимо внешнего объединения этих явлений, должно подвергнуть новой абстракции и координации общественно-исторические данности таким образом, чтобы известные свойства их, до сих пор подмеченные в иных и многообразных сочетаниях, были признаны за однородные, и потому за объекты –  единой науки.

Вот эту именно точку зрения дает анализ понятия общества, который мы можем охарактеризовать как различение формы и содержания общества, подчеркивая, что это, собственно говоря, только сравнение, удобное для того, чтобы приблизительно обозначить противоположность разделяемых элементов; необходимо непосредственно схватить эту противоположность в ее единственном по своеобразию смысле, не предопределяя ее обычным значением этих предварительных наименований. Я исхожу при этом из самого широкого представления об обществе, по возможности избегая спорных определений: общество существует там, где несколько индивидуумов вступают во взаимодействие. Это взаимодействие всегда возникает из определенных влечений или ради определенных целей. Эротические, религиозные или чисто общественные влечения, цели защиты и нападения, игры и промысла, помощи и поучения обусловливают то, что человек вступает в общение, действует друг для друга, друг с другом и против друга, вступает в корреляцию состояний с другими, т.е. оказывает воздействия на них и получает воздействия от них. Эти взаимодействия означают, что из индивидуальных носителей этих определяющих влечений и целей создается единство, словом, создается «общество». Ибо единство, в эмпирическом смысле, есть не что иное, как взаимодействие элементов: органическое тело образует единство, потому что его органы связаны между собою более тесным обменом своих энергий, чем со всяким внешним бытием; государство едино,потому что между его гражданами существует соответствующее отношение взаимных воздействий, даже Вселенную мы не могли бы называть единой, если бы каждая из ее частей не влияла как-нибудь на остальные, если бы где-нибудь обрывалась хотя бы опосредованная взаимность влияний. Это единство или обобществление, смотря по роду и узости взаимодействия, может иметь весьма различные степени, начиная от эфемерного соединения для прогулки до семьи, от всех отношений, расторгаемых, как наем квартиры, до сопринадлежности к одному государству, от мимолетной встречи гостей в отеле до внутренней связанности средневековой гильдии. Все то, что проявляется в личностях этих непосредственно конкретных пунктах всякой исторической действительности, как влечение, интерес, цель, склонность, психическое состояние и движение такого рода, что из них или в связи с ними возникает воздействие на других или восприятие их воздействий, – все это я называю содержанием, как бы материей обобществления. Сами по себе эти материалы, наполняющие жизнь, эти мотивации, движущие ее, не социальны по своей природе. Ни голод или любовь, ни труд или религиозность, ни техника или функции и продукты ума, как они даны непосредственно в своем чистом смысле, не означают еще обобществления; они только создают его, преобразовывая изолированное соседство индивидуумов в определенные формы сожительства и содружества, которые относятся к общему понятию взаимодействия. Обобществление, следовательно, есть в бесконечно разнообразных видах осуществляющаяся форма, в которой на основе этих чувственных или идеальных, мгновенных или длительных, сознательных или бессознательных, причинно движущих или телеологически влекущих интересов личности срастаются в некоторое целое, и внутри которого эти интересы находят свое осуществление.

Во всяком наличном социальном явлении содержание и общественная форма образуют цельную реальность; социальная форма так же не может приобрести существования, отрешенного от всякого содержания, как пространственная форма не может существовать без материи, формой которой она является. В действительности, все это неразрывные элементы всякого социального бытия и бывания; интерес, цель, мотив и форма или характер взаимодействия между личностями, через посредство которых или в образе которых это содержание становится общественной действительностью.

«Общество», в каком бы смысле теперь ни употреблялось это слово, становится обществом, очевидно, только благодаря указанным видам взаимодействия. Известное число людей образует общество не потому, что в каждом из них живет какое-либо конкретно определенное или индивидуально движущее им жизненное содержание; лишь в том случае, если жизненность этих содержаний приобретает форму взаимных влияний, если происходит воздействие одного из них на другого – непосредственно или через посредство третьего, – из чисто пространственного соседства или временной смены людей рождается общество. И если есть наука, предметом которой является общество и ничто другое, ее единственной целью может быть только исследование этих взаимодействий, видов и форм обобществления. Все прочее, что еще находится внутри «общества» и реализуется благодаря ему или в его рамках, это не само общество, а только содержание, которое вырабатывает себе такую форму сосуществования (или которое вырабатывается этой формой), хотя, конечно, оно лишь с нею вместе создает реальное образование, называемое «обществом» в широком и обычном смысле слова. Что оба эти элемента, в действительности неразрывно соединенные, разделяются в научной абстракции, что формы взаимодействия или обобществления объединяются между собой в логической отрешенности от содержаний, которые лишь через них становятся общественными, что эти формы методически подчиняются цельной научной точке зрения, – в этом обстоятельстве, кажется, и заключается единственная и притом полная возможность обоснования специальной науки об обществе как таковой. Благодаря ей только факты, которые мы называем общественно-исторической реальностью, действительно проецируются на плоскость чисто общественного бытия.

Но пусть такого рода абстракции, которые одни из смешанной или же цельной действительности создают науку, вызываются повелительно внутренними потребностями познания: какое-нибудь оправдание для них должно же заключаться в структуре самой объективности; только какое-либо функциональное отношение к конкретности может служить гарантией против постановки бесплодных вопросов, против случайного характера научного образования понятий. Как бы ни заблуждался наивный реализм, усматривая в самой данности те аналитические или синтетические координации, благодаря которым она становится содержанием науки, – все же качества, которыми она фактически обладает, более или менее податливы, восприимчивы к этим координациям, подобно тому, как, например, портрет принципиально преобразует естественное человеческое лицо, и, однако же, одно лицо имеет больше шансов, чем другое, для этого, в корне чуждого ему, образования; и этим измеряется правомерность научных проблем и методов. И вот право подвергать историко-социальные явления анализу, разлагающему их на формы и содержания, и объединять первые в некотором синтезе, покоится на двух условиях, которые могут быть оправданы только фактами. Прежде всего, должно оказаться, что одна и та же форма обобществления появляется при совершенно различном содержании, для совершенно различных целей, и обратно, что тот же самый по содержанию интерес облекается в совершенно различные формы обобществления, являющиеся его носителями или типами его реализации: так одинаковые геометрические формы встречаются на различных телах, и одно тело представляется в самых разнообразных пространственных формах, и так же обстоит дело между логическими формами и материальными содержаниями знания.

Но и то, и другое как факт – бесспорно. В общественных группах, самых несходных по целям и по всему их значению, мы находим все же одинаковые формы отношений личностей друг к другу. Главенство и подчинение, конкуренция, подражание, разделение труда, образование партий, представительство, одновременное развитие сомкнутости внутри и замкнутости во вне и бессчетное множество других явлений встречаются в государственном общежитии и в религиозной общине, в шайке заговорщиков и в экономическом товариществе, в художественной школе и в семье. Как бы ни были многообразны интересы, которые вообще приводят к этим обобществлениям, – формы, в которых они совершаются, могут быть одинаковы. И с другой стороны: одинаковый по содержанию интерес может представиться в весьма разнообразно оформленных обобществлениях, например, экономический интерес реализуется через посредство конкуренции, точно так же, как и планомерной организации производителей, то замыкаясь перед другими хозяйственными группами, то примыкая к ним; религиозные жизненные содержания, оставаясь тождественными по существу, требуют где свободной, где централистической формы общежития; интересы, заложенные в основе отношений полов, находят удовлетворение в почти необозримом многообразии семейных форм; педагогический интерес приводит то к либеральной, то к деспотической форме отношений учителя к ученикам, то к индивидуалистическим взаимодействиям между учителем и отдельным учеником, то к более коллективистском – между ним и совокупностью учеников. Итак, как форма, в которой осуществляются самые далекие содержания, может быть тождественной, как может быть устойчивой и материя, в то время как совместность личностей, являющаяся ее носительницей, движется в самых многообразных формах; и тем самым факты, хотя в их данности материя и форма составляют неразрывное единство социальной жизни, дают нам необходимое оправдание социологической проблемы, которая требует констатирования, систематического построения, психологического обоснования и исторического развития чистых форм обобществления.

Эта проблема прямо противоположна тому принципу, по которому были созданы все наши отдельные социальные науки. Разделение труда между ними определялось исключительно различием содержания. Политическая экономия и систематика церковных организаций, история школьного дела и нравов, политика теории половой жизни и т.д. – поделили между собой область социальных явлений, так что социология, которая желала бы обнять совокупность этих явлений с их слитностью формы и содержания, не могла бы быть ничем иным, как суммированием этих наук. Пока линии, которые мы проводим сквозь историческую действительность, чтобы разложить ее на отдельные области исследования, связывают только те пункты, которые обнаруживают общие содержания интересов, до тех пор в этой действительности нет места для социологии; необходима новая линия, которая, пересекая все прежде проведенные, отрешает от всякой связи с разнородными интересами чистый факт обобществления, в многообразии его образований, и конституирует его как отдельную область науки. Социология будет специальной наукой в том смысле – при всех само собою понятных различиях методов и результатов, – в каком сделалась таковая теория познания, которая абстрагировала категории или функции познания сами по себе от множества знаний об идеальных вещах. Она принадлежит к тому типу наук, специальный характер которых состоит не в том, что их предмет вместе с другими подходит под одно высшее, общее понятие (как классическая филология и германистика, оптика и акустика), а в том, что они ставят всю совокупность исследования под особый угол зрения. Не объект, а точка зрения, особенная, совершаемая ею абстракция, дифференцирует ее от остальных историко-социальных наук.

Понятие общества покрывает два значения, строго различающихся для научного исследования. Во-первых, это – комплекс обобществленных личностей, общественно-оформленный человеческий материал, как его представляет вся историческая действительность. А во-вторых, «общество» есть сумма тех форм отношений, благодаря которым из личностей и образуется общество в первом смысле слова. Так, «шаром» называют, во-первых, определенным образом оформленную материю, а затем в математическом смысле, чистую фигуру или форму, посредством которой простая материя становится шаром в первом значении слова. Когда говорят об общественных науках в первом значении, то их объектом является все, что происходит в обществе и с обществом; общественная наука в последнем смысле имеет своим предметом силы, отношения и формы, через посредство которых люди обобществляют себя, которые, следовательно, в чистом виде составляют «общество» sensu strictissino, и это, разумеется, нисколько не умаляется тем обстоятельством, что содержание обобществления, специальные модификации его материальной цели часто или даже всегда обусловливают его специальную форму. Совершенно неправильно было бы здесь возражение, что все эти формы: иерархии и корпорации, конкуренции и брачные формы, дружественные связи и общественные нравы, единодержавие и господство многих – являются будто бы только событиями в уже существующих обществах: что не будь уже в наличии общества, отсутствовала бы предпосылка и возможность возникновения таких форм. Это представление рождается оттого, что в каждом из известных нам обществ действует большое число таких форм союзности, т. е. обобществления. Поэтому, если бы даже отпала одна из них, «общество» все-таки осталось бы, так что о каждой из них в отдельности можно было бы подумать, что она привходит к уже готовому обществу или возникает внутри его. Но если осмыслить все эти отдельные формы, то не останется уже никакого общества. Лишь там, где становятся действенны такого рода взаимоотношения, вызванные известными мотивами и интересами, там возникает общество; и хотя, конечно, история и законы вырастающих таким образом общих образований являются делом общественной науки в ее широком смысле, но так как оно уже разобрано отдельными специальными науками, то для социологии в тесном смысле слова, в том, который ставит для нее особую задачу, остается только изучение абстрагированных форм, которые не столько обусловливают обобществление, сколько являются им; общество в том смысле, кокой может вкладывать в это слово социология, есть ли абстрактное общее понятие для этих форм, род, видами которого ни являются, или же оно есть действующая в данное время совокупность форм. Из этого понятия следует далее, что данное число личностей может быть обществом в большей или меньшей степени: со всяким новым нарастанием синтетических образований, всяким зарождением партийных групп, всяким объединением для общего дела или в общем чувстве и мысли, с более решительным разделением службы и господства, со всякой совместной трапезой, с нарядами, которые надеваются для других, та же самая группа становится в большей степени «обществом», чем она была раньше. Не существует нигде общества вообще, которое было бы предпосылкой для образования отдельных явлений союзности; ибо нет взаимодействия вообще, но лишь особые виды его, с появлением которых общество уже существует, и которые не служат его причиной или следствием, потому что они и общество – одно и то же. Одно лишь необозримое богатство их и разнообразие, с которым они оказываются действенными в любой момент, дало общему понятию общества, по-видимому, самостоятельную историческую реальность. Быть может, в этом гипостазировании простой абстракции скрывается причина своеобразной бледности и неуверенности, присущей этому понятию и всем рассуждениям общей социологии, – подобно тому как наука долго топталась на месте с понятием жизни, пока она рассматривала ее как цельное явление, обладающее непосредственной реальностью. Лишь тогда, когда были исследованы отдельные процессы внутри организмов, которых сумма или сплетение и есть жизнь, когда было признано, что жизнь существует только в этих особенных процессах внутри органов и клеток, наука о жизни приобрела новую почву.

Только таким путем можно установить, что в обществе действительно является «обществом», как геометрия одна определяет, что в пространственных вещах действительно является их пространственностью. Социология, как учение об общественном бытии человечества, которое и в бесконечно многих других отношениях может быть объектом науки, относится таким же образом к остальным специальным наукам, как к физико-химическим наукам о материи относится геометрия: она рассматривает форму, благодаря которой материя вообще превращается в эмпирические тела – форму, которая, правда, сама по себе существует только в абстракции, совершенно так же, как и формы обобществления. Как геометрия, так и социология предоставляют другим наукам исследование содержаний, которые являются в их формах, или целостных явлений, чистую форму которых они рассматривают. Едва ли нужно упоминать, что эта аналогия с геометрией не идет ни на шаг далее этих положений, которыми мы пытались пояснить принципиальную проблему социологии. Прежде всего преимущество геометрии в том, что она находит в своей области чрезвычайно простые образования, к которым могут сводиться и более сложные фигуры; поэтому из сравнительно немногочисленных основных определений ей удается конструировать круг всех возможных образований. По отношению к формам обобществления нельзя надеяться в близком будущем даже на приблизительное разложение их на простые элементы. Вследствие этого социологические формы, чтобы быть хотя бы сколько-нибудь определенными, могут иметь значение лишь для относительно узкого круга явлений. Хотя говорят, например, что господство и подчинение есть форма, встречающаяся почти во всяком человеческом обобществлении, но нам мало дает эта общая истина. Необходимо присмотреться к отдельным видам господства и подчинения, к специальным формам их осуществления, но с возрастанием их определенности они, естественно, теряют в объеме своей значимости.

Если альтернатива, перед которой теперь имеют обыкновение ставить всякую науку (стремится ли она к отысканию имеющих вневременную значимость элементов или к изображению и пониманию однажды данных, исторически-реальных процессов), во всяком случае, не исключает и бесчисленных промежуточных форм во время действительной научной работы, то установленное здесь понятие проблемы социологии ничуть не затрагивается необходимостью этого выбора. Этот отвлеченный от действительности объект можно рассматривать, с одной стороны, в его закономерностях, которые, будучи заложены в чисто фактической структуре элементов, относятся безразлично к их пространственно-временной реализации; они просто имеют значимость, все равно, один ли раз, или тысячу раз позволяет им осуществиться историческая действительность. Но, с другой стороны, можно точно так же рассматривать эти формы осуществления, следя за их возникновением в том или другом месте, за их историческим развитием внутри определенных групп. Их констатирование было бы в последнем случае, так сказать, исторической самоцелью, в первом – материалом индукции для отыскания вневременных закономерностей. О конкуренции, например, мы узнаем из самых различных областей: политика, как и народное хозяйство, история религий, как и искусство, рассказывают бесчисленные случаи ее. На основании этих фактов нужно установить, что означает конкуренция как чистая форма человеческих отношений, при каких обстоятельствах она возникает, как она развивается, какие модификации вызывает в ней своеобразие ее объекта, какие одновременные, формальные и материальные условия общества усиливают или ослабляют ее, чем отличается конкуренция личностей от конкуренции между группами, – словом, что представляет она как форма отношений людей между собою, которая способна принимать в себя всевозможные содержания, но тождественностью своих проявлений при огромном разнообразии последних доказывает, что она принадлежит к области, управляемой по собственным законам и оправдывающей ее абстракцию. Из смешанных явлений выделяется однородное как бы в разрезе, неоднородное в них – в нашем случае содержание интересов – взаимно парализуется. Соответствующим образом следует поступать и со всеми крупными социально-формующими отношениями и взаимодействиями: с образованием партий, подражанием, образованием классов, кружков, вторичных подразделений, с воплощением социальных взаимодействий в особом образовании реального, личного, идеального порядка, с возрастанием и ролью иерархий, с «представительством» целых групп отдельными членами, со значением общей вражды для внутренней сплоченности группы. К этим главным проблемам примыкают, равным образом влияя на формальную определенность групп, с одной стороны, более специальные, с другой – более сложные факты: примеры первых – значение «беспартийного», значение «бедного» как органического члена общества, численной определенности элементов группы, значение primus inter pares[16] и tetrius gaudens[17]. Как пример более сложных процессов, можно было бы назвать: скрещивание разнообразных кругов в отдельных личностях, особое значение «тайны» в образовании кружков, видоизменение характера групп в зависимости от того, принадлежат ли к ним локально соприкасающиеся личности или же разделенные не принадлежащими к ним элементами, и бесконечное множество других вопросов. Я оставляю при этом, как уже было мельком указано, без ответа вопрос: встречается ли абсолютное тождество форм при различии содержаний? Приблизительного тождества, которое они обнаруживают при весьма разнородных материальных обстоятельствах – и обратно – достаточно, чтобы считать это принципиально возможным; именно в том, что это тождество никогда не осуществляется без остатка, и сказывается различие между исторически-душевным быванием, с его никогда не допускающими полного рационализирования колебаниями и осложнениями, и способностью геометрии высвобождать с абсолютной чистотой подчиненные ее понятию формы от их реализации в материи. Необходимо помнить также, что это тождество характера взаимодействия при любом различии человеческого и вещественного материала, и vice versa[18], служит прежде всего лишь вспомогательным средством для того, чтобы выполнить и оправдать на отдельных целостных явлениях научное разделение формы и содержания. Методически оно было бы неизбежно и тогда, если бы фактические условия вообще исключали возможность применения того индуктивного процесса, который заставляет выкристаллизовывать общее из различного, совершенно так же, как геометрическая абстракция пространственной формы тела имела бы свое оправдание, и в том случае, если бы фактически обладающее такою формой тело встречалось только однажды во всем мире. Нельзя отрицать, что этим создаются трудности для исследования. Представим себе такой, например, факт, что к концу средних веков некоторые цеховые мастера, благодаря расширению торговых отношений, оказались вынуждены перейти к закупке материалов, найму подмастерьев, новым способам привлечения покупателей, которые не согласовались более со старыми цеховыми принципами, по которым каждый мастер должен был иметь то же «пропитание», что и другие, и что они поэтому старались создать себе положение вне старого, тесного союза. Рассматривая это явление с точки зрения его чисто социологической формы, отвлеченной от специального содержания, мы увидим его смысл в том, что расширение круга, в котором личность связана в своей деятельности, идет рука об руку с большей свободой и взаимной дифференциацией личностей. Но, как мне думается, не существует такого безошибочного метода, который позволял бы из этого смешанного, реализованного в своем содержании факта высвободить его социологический смысл. Каково чисто социологическое соотношение и каково частное взаимодействие индивидов, заключающееся в историческом процессе, взаимодействие, отвлекаемое от живущих в индивидууме интересов и влечений и от условий чисто конкретного характера, – это не только допускает различное истолкование, но мы и сами исторические факты, доказывающие действительность определенных социологических форм, можем приводить только в их материальной целостности, и лишены способа сделать наглядным и всегда осуществимым их распадение на материальный и формально-зоологический моменты. Здесь дело обстоит так же, как с доказательством геометрической теоремы при неизбежной случайности и грубости чертежа. Но математик может рассчитывать на то, что понятие идеальной геометрической фигуры общеизвестно и действенно, и внутреннее созерцание в нем одном видит существенный смысл, набросанной мелом или чернилами, фигуры. Здесь же отсутствует соответствующая предпосылка; высвобождение того элемента, который действительно является чистым обобществлением, из смешанного цельного явления не обладает логической принудительностью.

Здесь приходится взять на себя неблагодарную и щекотливую обязанность – говорить об интуитивном методе, поскольку он отличается от спекулятивно-метафизического, об особой обостренности взгляда, который совершает указанный выше раздел, и пока позднее она не будет закреплена в твердых методах,