Интертекстуальность и прецедентность как базовые когнитивные категории медиадискурса

 

В научных публикациях последних лет общим местом стало утверждение об интертекстуальности СМИ как отражении миро- и самоощущения современного человека. Не подвергая сомнению сам этот тезис, заметим, что существуют разные категории СМИ, разные виды интертекстуальности и, наконец, разные типы языковых личностей – журналистов и читателей, создающих/декодирующих интертекстуальные знаки медиатекстов.

Прежде всего введем разграничение интертекстуальности и прецедентности. Интертекст – это «объективно существующая информационная реальность, являющаяся продуктом творческой деятельности Человека, способная бесконечно самогенерировать по стреле времени». В соответствии с этим утверждения типа «“ Интертекст вокруг нас ” или “ У нас один интертекст ” представляются некорректными, ибо мы в интертексте, мы не вне его, но одна из его субстанций» [Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах функционирования поэтического языка. Екатеринбург; Омск, 1999]. Интертекстуальность – это глубина текста, определяемая его способностью накапливать информацию не только за счет отражения действительности, но и опосредованно, извлекая ее из других текстов. Она связана с такими понятиями, как традиция, «семиотическая память культуры» (Ю.М. Лотман), деривационная история текста. Интертекстуальность делает текст своего рода «диахронической матрицей» (В.Н. Топоров), сквозь которую просматривается другой текст. Именно интертекстуальность обеспечивает тексту такое качество, как смысловая многомерность, «растяжимость для новых откровений мысли» (А.Н. Веселовский).

Интертекстуальность – критерий гносеологической и эстетической ценности текста: если произведение не обладает этим свойством, оно не имеет шансов войти в науку, литературу, наконец, в культуру в целом. Таким образом, интертекстуальность – один из способов трансляции так называемого кода культуры (о соотношении языка и культуры и понятии культурного кода см. работы Ю.М. Лотмана, А.Я. Гуревича, В.В. Иванова, В.Н. Телия, В.В. Красных, Д.И. Гудкова и др.).

Интертекстуальность обнаруживается в процессе взаимодействия с творческим субъектом – автором или читателем. Прежде всего интертекстуальность текста есть отражение и реализация когнитивной базы порождающего текст субъекта, его интертекстуального тезауруса, под которым мы понимаем совокупность всех тех элементов, которые говорящий субъект считает «чужими» при восприятии некоторого сообщения/текста и которым он придает статус цитатных при порождении собственных высказываний/текстов. Умение пользоваться интертекстуальным тезаурусом предполагает наличие особого вида компетенции – интертекстуальной, позволяющей кодировать и декодировать интертекстуальные знаки [Кузьмина Н.А. Интертекст: тема с вариациями. Феномены языка и культуры в интертекстуальной интерпретации. Омск, 2009].

Реализация интертекстуального тезауруса и интертекстуальной компетенции зависит от коммуникативных условий и типа речевой культуры носителя языка.

Так, например, элитарный тип речевой культуры предполагает «хотя бы пассивное владение достижениями мировой и национальной культуры (знание артефактов материальной культуры, знакомство с литературными шедеврами, шедеврами искусства, хотя бы представление о гениях науки и т.д.) <…> Речевая культура элитарного типа основана и на широком охвате сознанием говорящего (пишущего) разнообразных прецедентных текстов, имеющих непреходящее общекультурное значение» [Хорошая речь. Саратов, 2001. С. 22.

Что касается среднелитературного типа, к которому принадлежит большинство образованного населения России, то, по мнению О.Б. Сиротининой, для носителей этого типа в качестве прецедентных текстов выступают телевидение и другие средства массовой информации, а также популярная литература нередко «макулатурного» типа, причем речевая ущербность таких текстов носителями среднелитературного типа не осознается.

С другой стороны, говоря об интертекстуальности, необходимо учитывать и другую творческую личность – воспринимающего новый текст (метатекст) читателя, зрителя. Восприятие любого языкового феномена регулируется прагматическим контекстом – речевой ситуацией, в которую включено высказывание. Рассуждая об интерпретации интертекстуальных знаков, мы предположили, что есть два типа прагматических условий восприятия интертекстуальных феноменов – текстовые и когнитивно-личностные. Мы считаем, что автор, желая быть понятым, стремится синтезировать свою мысль в сознании читателя из таких смысловых элементов, которыми владеют обе стороны коммуникативного процесса, указав в самом тексте путь смыслообразования. «Текст – это механизм, который управляет процессом понимания» [Брудный А.А. Психологическая герменевтика. М., 1988. С. 145].

 В коммуникативно-прагматической цепочке «автор – текст – читатель» константой является только текст: именно он обеспечивает физическую сохранность произведения в том виде, в каком оно было завершено, тогда как когнитивная система читателя со временем меняется, и в принципе возможен такой момент, когда между кодом автора и кодом читателя не останется ничего общего.

Появление терминов прецедентность и прецедентный текст обычно связывают с именем Ю.Н. Караулова, который определил прецедентные тексты следующим образом: «значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С. 216]^. С тех пор понятие прецедентных феноменов (прецедентное имя, прецедентное высказывание, прецедентная ситуация, прецедентный текст) активно используется лингвистами, причем нередко в значении, тождественном значению термина интертекстуальность.

Мы предлагаем разграничить эти понятия следующим образом. Интертекстуальность соотнесена с эстетической ценностью, культурной значимостью, вневременностью (интертекстуальные знаки – феномены культуры, предполагающей межпоколенную связь), прецедентность – с тем, что происходит сейчас и актуально сегодня, но вовсе не обязательно будет значимо завтра. Интертекстуальные знаки проверены временем и традицией: они существуют в течение жизни нескольких поколений людей в виде некоего культурного кода, существование прецедентных феноменов ограничено временем их рецепции и реинтерпретации. Именно для прецедентных феноменов важна «техническая» поддержка, прежде всего средствами массовой коммуникации, обеспечивающая тотальную их рецепцию максимально широким кругом потребителей. Таким образом, интертекстуальность – это транслируемый код культуры как системы традиционных для человечества ценностей материального и духовного характера, прецедентность – явление жизни, которое может стать или не стать фактом культуры.

Интертекстуальные феномены обязательно проходят фазу прецедентных, и, возможно, не единожды. Так, романы Э.М. Ремарка, безусловно входящие в культурный код (в том числе русский), переживали период прецедентности по крайней мере дважды: первый раз после своей публикации в 40-е гг. XX в. сначала в Германии и затем в мире и – вторично – в России 90-х гг., что вполне объяснимо, если иметь в виду совпадение экономической ситуации в послевоенной Германии и «постперестроечной» России – высокие темпы инфляции, описанные с хирургической точностью, в частности, в романе «Черный обелиск». Недавнее путешествие по Америке Владимира Познера и Ивана Урганта и снятый в результате 16-серийный документальный сериал перевели в прецедентную фазу существования книгу Ильфа и Петрова «Одноэтажная Америка», опубликованную в 1937 г.

С другой стороны, тексты шлягеров, кинотексты (муси-пуси, девушки бывают разные, I'l l be back, Матрица: перезагрузка), прецедентные имена политиков и деятелей шоу-бизнеса, определенные события – наподобие разводов или свадеб поп-звезд или прецедентных ситуаций в политике («дирижирование» Ельцина военным оркестром на аэродроме в Германии, разбитый нос Берлускони, ботинки, запущенные в Буша на пресс-конференции в Багдаде, и т.п.) – за малым исключением переживают краткое существование исключительно в качестве прецедентных феноменов, известных, вероятно, даже более широкому кругу людей, чем собственно интертекстуальные знаки, но обреченных на забвение.

При таком понимании очевидно, что специфика медиадискурса связана более с прецедентностью, чем с интертекстуальностью, однако именно прецедентные тексты могут выступать как «тексты влияния». Влиянием в аспекте излагаемой теории называется процесс воздействия (в первую очередь – речевого) одного текста (субъекта) на другой субъект (текст), совершающийся в интертексте при определенных когнитивных условиях, вызывающий изменения в когнитивной системе воспринимающего (опосредованно – в порождаемых им речевых произведениях). Тексты влияния – сильные тексты, вступающие в резонанс с читателем и рождающие новые метатексты. Под метатекстами мы понимаем вторичные речевые произведения разного стиля и жанра:

● переводы, реинтерпретации, нередко со сменой семиотического кода. Для СМИ переводом можно считать передачи «Кто хочет стать миллионером», «Поле чудес» и т.п., скроенные по западным лекалам, а для самой передачи «Кто хочет стать миллионером» – кинохит «Миллионер из трущоб» Дэнни Бойла, получивший четыре «Оскара», и далее – его книжную версию);

● обсуждения, критические отклики, не обязательно положительные (сегодня уже не только в официальных СМИ, но и в интернете – на форумах, в блогах, в социальных сетях);

● речевые и идеологические реакции власти. Современным аналогом идеологических речевых и неречевых действий партии в отношении Зощенко, Ахматовой, Шостаковича, Солженицына и др. можно считать, например, перенесение скандальной передачи «Дом-2» из прайм-тайм на более позднее время или «всенародное» обсуждение сериала «Школа», живо напомнившее кампании советских времен и повлекшее за собой сначала изменения в сетке вещания, а потом и вовсе прекращение трансляции (которое, хотя и не было связано с действиями руководства канала, но рядовым зрителем воспринималась именно так в соответствии с известным принципом Post hoc ergo propter hoc);

● научные разборы (статьи и даже диссертации);

● пародии, анекдоты, ибо пародия всегда означает признание значимости пародируемого явления – в данном случае текста [пародии на сериал «Школа», «Моя прекрасная няня» в шоу «Большая разница», в КВН; UmaNetto – известный мультсериал производства телекомпании «Амедиа» и студии «Тунгуру», пародия на сериал «Не родись красивой» (мультсериал можно посмотреть на NonStopTV.Ru, также его показывали по СТС в январе 2007 г.)];

● включение цитат и свернутых цитатных знаков (собственных имен, пропозиций, цитат) в разговорную речь носителей языка. С появлением Интернета это становится достаточно точно измеримым в количественном отношении через систему поисковых запросов. Так, запрос в «Яндексе» на словосочетание «ботинки Буша» дает сегодня 318 тыс. реакций, включая статью в электронной энциклопедии «Википедия», в которой приводятся языковые окказионализмы и фразеологические выражения, отсылающие к этой прецедентной ситуации: «ботиночная история», «ботинкометатель».

Понятие влияния ориентировано в первую очередь на фигуру читателя (реципиента), следовательно, квалификация того или иного речевого произведения как текста влияния определяется точкой зрения наблюдателя, своеобразием его личности, его позицией в интертексте, его пространственно-временными координатами. То, что выступает в качестве текста влияния для отдельной личности или определенной национальной, профессиональной, социальной, возрастной, гендерной и т.д. группы, может и не восприниматься в этом качестве другим субъектом или языковым коллективом, вместе с тем тексты влияния для одной и той же языковой личности или референтной группы могут существенно различаться в разные временные периоды. Следовательно, можно говорить о текстах влияния для отдельной языковой личности, определенной референтной группы и текстах влияния для некоторого социума в конкретный временной отрезок. Так, авторская, или бардовская, песня может быть названа текстом влияния, пожалуй, только в 1960–1970-е гг., причем круг слушателей и почитателей ее определяли возрастные и социальные критериями. По словам Е. Бершина, это направление, рожденное технической интеллигенцией, проводившей свои отпуска в дальних походах. Авторская песня была своеобразной «антитоталитарной речевой реакцией» (Н.А. Купина), подобной анекдотам, «лагерной» поэзии, ироническим стихам Игоря Губермана («гарикам») или монологам Жванецкого. Именно поэтому она имела сильный резонанс в определенной среде, а ее язык складывался как особый код, система символов, понятных лишь тому, кто вхож в этот круг. Поскольку жанровая специфика авторской песни формируется именно в результате сопротивления официозу, как форма протеста, речевой реакции на социальное (и языковое) явление, исчезновение соответствующей социальной среды неизбежно приводит к ее «мутации» (Белла Езерская). И на сегодняшний день, хотя само это направление сохраняется, оно перестает играть роль «властителя дум» определенной части общества.

Вместе с тем существуют также тексты влияния в границах социума, выходящие за рамки узкой референтной группы и имеющие адресатом массового читателя. Ведущее место среди них занимают тексты СМИ и реклама. По данным наших экспериментов, в интертекстуальном тезаурусе молодого человека доля прецедентных феноменов, полученных посредством СМИ и рекламы, составляет 45%, тогда как пришедших из художественной литературы только 34%. Если учесть афоризмы и библеизмы, которые чаще всего проникают в индивидуальную когнитивную систему через СМИ (а их примерно 17,5%), то общая картина станет еще более убедительной. (Для сравнения приведем результаты социологических опросов Л.Ю. Федоровой: источником интериоризации прецедентных феноменов культуры для 41% современного студенчества являются СМИ; для 23% – поп-культура, для 18% – массовая культура [Федорова Л.Ю. Прецедентные феномены культуры в сознании современной студенческой молодежи: опыт социокультурного анализа: автореф. дис. … канд. социолог. наук. Ростов н/Д, 2008]).

Материалы современных словарей свидетельствуют: в ассоциациях нынешних школьников значительный пласт составляют прецедентные имена из телевизионной, эстрадной, рекламной сфер, что высвечивает культурный фон, в который погружено общество в целом (и в том числе школьники), и его ценностные ориентации, представляемые СМИ [Сдобнова А.П. Прецедентные феномены в ассоциативном словаре школьников // Языковое сознание: теоретические и прикладные аспекты. Барнаул, 2004. С. 227–239].

В.В. Миронов считает, что в современном социуме нарушился естественный баланс между высокой и низовой культурой, происходит разрушение классической культуры, а низовая культура начинает выступать в виде официальной. По его мнению, технический прогресс в системе средств массовой коммуникации привел к созданию Единого Глобального Коммуникационного Пространства, внутри которого «диалог практически невозможен, точнее, неинтересен и лишен смысла или же упрощен до предела»: «…это общение ради общения. Общение без насыщения смыслами, – пишет исследователь и добавляет, – посмотрите на характер общения в большинстве “чатов” интернета. Вы встречали там вопросы о смысле жизни?» [Миронов В.В. Средства массовой коммуникации как зеркало поп-культуры // Язык СМИ как объект междисциплинарного исследования. М., 2003. С. 237–258. ].Доминирующим фактором оказывается не смысл или качество продукта творчества, а система его распространения (тиражирования). Современный масс-медийный дискурс «способен сделать общезначимым событием все что угодно, не только Хайдеггера или Гитлера, словарь русского мата, Дашкову или Акунина, но и новые правила стрижки овец на австралийской ферме или химический состав гексогена» [Подорога В. Грамматика ускорения // http://exlibris.ng.ru/koncep/2003-03-13/1_podoroga.html].

 Вряд ли можно всерьез рассуждать об эстетической ценности таких телетекстов, как Comedy Club, «Наша Russia», «Дом-2», а несколько раньше – знаменитая передача «За стеклом», но и вряд ли можно подвергнуть сомнению тот факт, что они являются (или являлись) текстами влияния.

По данным поискового тренда GoGo.Ru за 2007-2008 гг., подавляющее большинство пользователей стремится отыскать с его помощью эпизоды популярных телепрограмм. Это позволяет составить рейтинг наиболее востребованного аудиторией поисковика телеконтента: Comedy Club, «Фабрика звезд-7», «Наша Russia», КВН, а также «Голые и смешные», а среди пятнадцати людей, видео с которыми за последние полгода искали наиболее часто, трое – участники шоу «Дома-2».

Подтверждение тому в языке и дискурсе – множество вторичных текстов (анекдоты, шутки КВН, цитаты в журналистских статьях и в разговорной речи носителей языка). Одно из первых отечественных реалити-шоу «За стеклом» прекрасно демонстрирует закон существования текстов влияния: очень мощный резонанс в очень короткий период, ограниченный временем «технической поддержки». В 2001-2002 гг. за стеклом выступало в качестве ключевого слова текущего момента (КСТМ), то есть слóва, которое кроме своей непосредственной номинативной функции выполняет особую функцию ключа к некоторой ментальной сфере, фиксируя существенные свойства общественного сознания. Важной особенностью таких слов является их четкая «привязка» по временной оси: как правило, время их активности ограничивается одним-двумя годами. Главное из ключевых слов текущего момента – так называемое Слово года, которое с конца 90-х гг. прошлого века выбирают российские журналисты и филологи. Критериями определения КСТМ является его частотность, деривационная активность, активизация его парадигматических и синтагматических связей (в частности – метафорическое переосмысление), текстопорождающая функция, способность выступать в качестве объекта метаязыковой рефлексии [Шмелева Т.В. Ключевые слова текущего момента // Сolleqium. 1993. № 1. С. 33–41. ].

Приведем только один пример, подтверждающий сказанное. Данные Национального корпуса русского языка (НКРЯ) свидетельствуют: уже в 2002 г. словоформа за стеклом начинает выступать в качестве некоего социального стереотипа со значениями «все на продажу: выставление на всеобщее обозрение интимного», «легализованный массовый вуайеризм», «синоним дурного вкуса»: «Зачем смотреть в музее каких- то заспиртованных младенцев о двух головах, когда можно часами напролет наблюдать по телевизору живых безголовых монстров за стеклом?» (Труд-7. 2002. Февр., 21); «Впрочем, еще объяснимо, когда такими публичными допросами с пристрастием занимаются профессиональные телевизионщики – это их хлеб насущный: продемонстрировать, что каждый человек у них “за стеклом”» (Труд-7. 2002. Ноябрь, 28); «Когда на нашем телевидении началась эпидемия “За стеклом”, сразу всплыла главная проблема подобных произведений – неестественность персонажей» (Комсомольская правда. 2002. Сент., 13); «По мнению главного “гардемарина”, виновник всех бед в культуре – продюсер, безвестный денежный мешок, по вине которого и появляются такие шоу, как “За стеклом” и “Последний герой”, где люди “поедают друг друга, как кукушка кукушат”» (Комсомольская правда. 2003. Февр., 7); «Реалити-шоу “За стеклом” шарахнуло по мозгам аудитории сильно – и обнаженкой, и внезапно открывшимся миру интеллектуальным уровнем нашей молодежи» (Комсомольская правда. 2002. Май, 8).

За стеклом становится базовой основой словопроизводства множества новых слов, прошедших за несколько лет весь цикл от окказиональных единиц к узуальным и на сегодняшний день уже вышедшим из активного употребления: застеколье, застекольщики, антистекольщики, экс-застекольщики, застеклянцы, застеколец, застеклята, застекляндия; застекольный, застекольский, антистекольный, околостекольный [Нефляшева И.А. «Застеколье» русского словообразования (ключевые слова текущего момента как базовые основы словопроизводства) // http://www.gramota.ru/biblio/magazines/gramota/28_142. ].

В качестве прецедентного имени, за которым стоит текст влияния, «За стеклом» включается в новые тексты (метатексты): Андрей Максимов пишет про реалити-шоу пьесу «Шоу: Кабаре за стеклом» и сам ставит ее на сцене Театра киноактера, поэт Дормидонт Народный [виртуальная личность, созданная журналистами КП. – Н.К. ] – стихи: «И будь хоть молод ты, хоть стар ты, Все остальное было в лом: Хотелось вытащить на старты Девиц, увядших “За стеклом”, С брюшками бледных демократов, Ведущих, нас вгонявших в сон, Заплесневелых депутатов, Унылых юмористов сонм...» (Комсомольская правда. 2002. Май, 17).

НКРЯ свидетельствует: несмотря на то, что передача существовала только в 2001-2002 гг. и пик активности этого социального феномена пройден, жизнь слова в языке еще некоторое время продолжается: «Шоу “За стеклом” по-алтайски. В барнаульской поликлинике успешно делают “несовместимое со службой” плоскостопие» (Комсомольская правда. 2007. Окт., 30); «…живут, как в шоу “За стеклом”» (Комсомольская правда. 2007. Ноябрь, 16); «Кстати, “ за стеклом” оказался и писатель Захар Прилепин, совсем недавно побывавший на встрече молодых авторов с президентом России» (Труд-7. 2007. Март, 27); «Наша актерская жизнь – это хроническое шоу “ За стеклом”, довольно жесткое и беспощадное» (Комсомольская правда. 2007. Апр., 6).

Вместе с тем, прогнозируя судьбу этого словосочетания в языке, можно предположить, что оно войдет в состав интертекстуальной фразеологии – некоего «конгломерата анонимных цитат», оторвавшихся от своего автора и текста (ср.: «два в одном»; «сладкая парочка»; «скрипач не нужен»; «огласите весь список, пожалуйста» и т.п.).

Если интертекстуальные знаки связаны с механизмами памяти, значимыми для «классической» культуры, то прецедентные феномены – с механизмами забвения в современной «низовой», масс-медийной культуре: «Подвергать забвению – вот что ценно. Все основные механизмы массовой культуры могут быть сведены к технологиям забвения» [Подорога В. Указ. соч. ].

Философы говорят о «сокращении настоящего» (Г. Люббе), «парадоксе ускорения» (М. Эпштейн), «грамматике ускорения» (В. Подорога), в результате чего происходит укорачивание временных интервалов, в которые мы можем рассчитывать на определенное постоянство наших жизненных отношений, о резком увеличении скорости разрушения старых ценностей и целостной знаковой системы культуры, которая господствовала на протяжении столетий. В результате новые ценности не успевают адаптироваться к системе культуры, людям некогда их впитывать, постоянно соотнося с предшествующими, а потому они начинают их потреблять (В.В. Миронов). «Вечные» ценности заменяются временными, или относительными, ценность современного произведения – чисто временнóй фактор.

Можно утверждать, что в современном обществе «высокая» культура, или культура памяти, разрушается, уступая более агрессивной «низкой», а следовательно, утрачивается традиционная литературоцентричность культуры. Сферами влияния, порождающими прецедентные единицы, становятся масс-медиа, которые, как утверждает американский культуролог А. Моль, фактически контролируют всю нашу культуру, пропуская ее через свои фильтры, выделяют отдельные элементы из общей массы культурных явлений и придают им особый вес, повышают ценность одной идеи, обесценивают другую, поляризуют, таким образом, все поле культуры. То, что не попало в каналы массовой коммуникации и не было включено в «технологии раскрутки», почти не имеет шансов оказать влияние на общество. Вывод исследователя таков: «В настоящее время знания формируются не системой образования, а средствами массовой коммуникации» [Моль А. Социодинамика культуры. М., 2005. С. 45. ].

Таким образом, общество в целом и отдельный индивидуум не может уклониться от воздействия СМИ.

Рассмотрим принципы функционирования интертекстуальных знаков в современном медиадискурсе. В данном разделе статьи мы не собираемся вести разговор о типах интертекстуальных (прецедентных) знаков – они достаточно хорошо описаны в теории прецедентности: понятия прецедентное имя, прецедентное высказывание, прецедентный текст и прецедентная ситуация прочно вошли в терминологию отечественной лингвистики, хотя справедливости ради отметим, что медиатексты не всегда позволяют уловить разницу, например, между прецедентным именем и прецедентной ситуацией, описанной в соответствующем прецедентном тексте. Ср.: «Титаник подходит к айсбергу. Раскол КПРФ невозможен. Не по-кремлевскому» (Известия. 2003. Дек., 26) – прецедентное имя, прецедентная ситуация и прецедентный текст – художественный фильм Джеймса Камерона. «И тут Хейфиц – прежде всего. Папа Карло для Буратино. Он меня сделал киноактером» (Комсомольская правда. 2007. Окт., 22) – прецедентные имена, прецедентная ситуация, прецедентный для носителя русского языка текст сказки Алексея Толстого.

Прецедентность в медиа выступает как языковая форма воплощения стереотипа. Интертекстуальный знак, превращаясь в прецедентный феномен, претерпевает редукцию содержания: неслучайно говорят об инварианте содержания прецедентного имени. Происходит жесткая минимизация «культурного предмета», из всего многообразия диалектичных и часто весьма противоречивых характеристик данного феномена выделяется некий весьма ограниченный набор признаков, остальные же отбрасываются как несущественные [Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. М., 1999].

Эксперименты доказывают: в сознании среднего носителя языка имя Пушкин вызывает следующие ассоциации: памятник – 17; выстрел – 6; метель, повеса – 4; великий, лик – 2; гость, дядя, ель, конечно, литература, наук, оковы, ребятенок, становиться – 1 (данные приводятся по обратному словарю Русского ассоциативного словаря Ю.Н. Караулова[Караулов Ю.Н. Русский ассоциативный словарь. Кн. 2. М., 1994. ]).

Если исключить такие слова, как ель, конечно, ребятенок, становиться, которые относятся к области статистической погрешности, то остальные представляют собой или названия произведений (выстрел, метель), или ключевые слова из них (гость – «Каменный гость», оковы – «тяжкие падут, темницы рухнут… »; памятник – «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», повеса – «Так думал молодой повеса…», наук – возможно, «Наука страсти нежной» или «Что знал он тверже всех наук» из «Евгения Онегина»), или некие общие характеристики, коммуникативные фрагменты (по Б.М. Гапарову) – великий (не вполне понятно, почему в РАС не попало поэт: ассоциативная связь поэт → Пушкин в русском национальном сознании столь же привычна, как река → Волга, птица → воробей).

Если сравнить с этими реакциями то, как осмысливается имя Пушкин в русской поэзии ХХ в.[Григорьев В.П., Колодяжная Л.И., Шестакова Л.Л. Собственное имя в русской поэзии ХХ века: словарь личных имен. М., 2005], разница между интертекстуальным тезаурусом носителей массовой и элитарной речевой культуры будет весьма впечатляющей.

Вероятно, можно говорить о нескольких типовых когнитивных механизмах обработки интертекстуального (прецедентного) знака в медиатексте:

● Интертекстуальный знак является наиболее ярким, выразительным и лаконичным воплощением социального стереотипа: Василиса Прекрасная, царевна Лебедь, некрасовская женщина, которая «коня на скаку остановит » как персонификация национального стереотипа о женской красоте и русской женщине; бьет – значит любит, любовь зла, все мужики – сво…, хорошее дело браком не назовут – реализация социального стереотипа брака и т.п. Этот механизм работает не только в отношении собственно интертекстуальных знаков, но и применительно к прецедентным феноменам современной политической и светской жизни и соответствующим прецедентным фигурам: Жириновский – скандалист, эпатирующий общество своими выходками, Джордж Буш – глуповатый, не слишком образованный, часто попадающий из-за этого в смешные ситуации, Абрамович – богатый, живет в Лондоне, владеет футбольной командой «Челси», Анджелина Джоли – красивая, сексуальная, эротическая мечта всех мужчин.

Медиатекст эксплуатирует эти типовые ассоциации, либо иллюстрируя прецедентными феноменами мысль, либо используя их для достижения комического эффекта [ср.: шутки КВН: «Когда дьявол узнал, сколько денег у Абрамовича, он продал ему душу» («ЧП», Минск; Премьер-лига, 2006); «После ночи с Анджелиной Джоли жителю Ижевска предстоит пластическая операция. Врачи попытаются убрать улыбку с его лица » («Найди», Ижевск; Премьер-лига, 2006)].

● Поскольку сама языковая форма ряда прецедентных феноменов (в первую очередь прецедентных высказываний-паремий) стереотипна и закреплена в сознании носителя национального языка, ее восприятие и понимание не требует значительных когнитивных усилий. Следовательно, содержание, вкладываемое в такую оболочку, быстрее и легче воздействует на человека, минуя его личностные когнитивные фильтры. Собственно, в этом и заключается механизм манипуляции сознанием: манипулятор должен сводить сложную информацию к ее простейшим элементам. Аудитория также не имеет достаточного времени и энергии, чтобы «переварить» все в деталях, поэтому она требует упрощенной версии (ср. работы психологов Р. Хиберта, Д. Ангарайта, И. Борна). Простое решение какой-либо повседневной проблемы состоит из стандартно исполняемого действия, сконструированного при помощи некоторого «ключа», каковым и является знакомая прецедентная формула. С другой стороны, человек (читатель, слушатель, зритель) хочет, чтобы его уважали, доверяли его интеллекту, предоставляли возможность самому делать выводы из сообщенных фактов, и именно этот двойной эффект дает трансформация прецедентных феноменов.

Мы хотим обратить внимание на следующее обстоятельство: языковая игра с интертекстуальными знаками в медиатекстах по большей части предполагает операции (и автора, и читателя/зрителя) с поверхностным (собственно языковым, аддитивным) смыслом знака, а вовсе не с тем сложным содержанием, которое закреплено за ним в тексте-источнике или в культуре. В использовании культурных знаков современными медиа важным является не смысл, а узнаваемая форма, которая выступает как «пустая» – симулякр, который можно наполнить чем угодно, «готовый способ упаковки потребления духовной пищи» (Т. Томпсон). Узнаваемая форма, по законам нейролингвистического программирования (НЛП), быстрее и легче воздействует на подсознание и принимается в качестве собственного знания.

Если в художественной литературе или в элитарной речевой культуре интертекстуальный знак-символ, используемый в другом тексте, неизбежно вносит в него «приращение смысла», то в современном медиатексте происходит формализация приема: «Легко назвать сходу несколько газет, где практически все заголовки (или скажу осторожнее: не меньше 50%) устроены подобным образом. Сидит там специально обученный человек, находит подходящую цитату и раз… искажает ее до – нет-нет, как раз до узнаваемости. Конечно, ни о какой многомерности смыслов речи уже нет, задача состоит просто в том, чтобы чем-то известным привлечь внимание и обозначить тему статьи», – пишет М.А. Кронгауз [Кронгауз М.А. Русский язык на грани нервного срыва. М., 2007. С. 144].

Соглашаясь с М.А. Кронгаузом, добавим: СМИ по форме ведет с читателем «игру на повышение» (читатель испытывает удовольствие от «узнавания» скрытого, от решения «трудной» загадки, наслаждаясь мощью собственного интеллекта), но по сути осуществляет «всеобщую дебилизацию плюс усреднение всей страны».

Это явление хорошо вписывается в ту субкультуру тотального стёба, которая родилась в постперестроечных СМИ как речевая реакция на «новояз», но и сегодня, лишившись энергии противостояния, продолжает властвовать в современных медиа (и в печатных, и в электронных).

О приемах такой языковой игры с прецедентными феноменами написано достаточно, нам же хотелось бы обратить внимание на следующий факт: в большинстве случаев это игра ради игры, реализующая гедонистическую функцию воздействия СМИ, причем достаточно часто сам прецедентный феномен употребляется только в заголовке как средство привлечения внимания и никак не комментируется в самом материале. Хорошо, если он хотя бы обозначает тему статьи, а ведь нередки и ситуации, когда он слабо или же совсем не связан с содержанием публикации. Ср.: «Я памятник себе воздвиг» (заголовок к материалу об увлечениях знаменитых людей. Re-акция. 2007. Янв., 22 – Февр., 1), «Нет повести печальнее на свете, чем история о революционере, который пропил свои идеалы. Сергей Шнуров – из них» (Re-акция. 2005. Дек., 8–22); «Воронеж: Анхелесова пята» (заголовок к материалу об убийстве перуанского студента Энрике Анхелеса. Re-акция. 2005. Окт., 27 – Ноябрь, 6); «На тех, кто в море» (заголовок к материалу о парусном спорте. Re-акция. 2006. Ноябрь, 13–23); «Привычка свыше нам дана…» (о привычке читать в туалете. Re-акция. 2007. Янв., 22 – Февр., 1) и т.п.

В современном медиатексте оказываются востребованными такие формы интертекстуальности (в широком понимании), как интериконичность и интердискурсивность. В наших работах мы отмечали, что цитация представляет собой креативную аналитико-синтетическую деятельность субъекта по обработке текстовой информации: субъект способен придать статус цитаты любым единицам (вербальным и невербальным), следовательно, в качестве цитатных могут выступать «и собственно единицы языка (звук, слог, морф, слово и т.д.), и так называемые «отслоения», «изнаночные» элементы, по К. Штайн (части слова, сегменты предложения, элементы графики и т.п.), и сложные комплексные образования, тропы, фигуры. Деконструкции подвергается не только означающее, но и означаемое поэтического произведения – смысл, сюжет. В результате в качестве составляющих могут выступать мотив, пропозиция, сюжетная схема (как, например, у В. Проппа) и т.п. Таким образом, инвентаризация того, что может быть цитатой, принципиально невозможна – цитата есть задаваемая субъектом функция компонента художественного произведения» [Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах функционирования поэтического языка. Екатеринбург; Омск, 1999. С. 111].

 Современные понятия интериконичности и интердискурсивности представляются нам развитием и углублением предложенного подхода.

Интериконичность – это отсылка к прототексту не вербального, а визуального характера, визуализированная интертекстуальность, востребованная не только в комиксах, карикатурах, рекламе, но и в креолизованных текстах (наиболее популярные прототексты – плакаты «Родина-мать зовет!», «Ты записался добровольцем?», «Болтун – находка для врага!», стандартный памятник Ленину в кепке и с характерным указующим жестом, картина «Ленин на субботнике», где Ленин несет бревно, и мн. др.) [Чернявская В.Е. Лингвистика текста: Поликодовость, интертекстуальность, интердискурсивность. М., 2008]. Более изысканный случай приводится в книге С.И. Сметаниной: «…картина В. Пукирева “Неравный брак” служит фоном к фототексту, помещенному под групповым портретом, на котором изображены “почтенного возраста почтенные деятели политики, бизнеса и культуры Б. Березовский, В. Брынцалов, А. Руцкой, М. Жванецкий со своими изысканно “драпированными” молодыми женами» [Сметанина С.И. Медиатекст в системе культуры (динамические процессы в языке и стиле журналистики конца XX века). СПб, 2002. С. 103. ].

Интердискурсивность, по мнению В.Е. Чернявской, – это отсылка не к конкретному тексту (что происходит при интертекстуальности), а к некоторым моделям, по которым построен текст, то есть имеет место диалог дискурсов. Следует заметить, что «интердискурсивное взаимодействие – механизм пародирования» (В.Е. Чернявская), а пародия, как мы неоднократно отмечали, идеально отвечает идеологии медиа. Именно поэтому примеры пародийной интердискурсивности можно обнаружить не только в печатных СМИ, но и едва ли не в большем количестве – в радио- и в особенности в телетекстах. Достаточно вспомнить такие телепрограммы, как незабываемые «Куклы», долгожитель нашего TV «КВН», достаточно неоднозначную в плане эстетической оценки «О.С.П. – студию», передачу «Большая разница», которая задействует пародийный жанр во всем его многообразии (пародии на известных личностей, на популярные фильмы, сериалы и телепередачи) и которая, по мнению некоторых критиков, является разработанным в мельчайших деталях новым телеформатом.

Обратим внимание на следующее обстоятельство: и интериконичность, и интердискурсивность в современных медиа основаны на травестировании прецедентных феноменов: узнаваемых политиков, звезд кино и эстрады, известных телеведущих, рейтинговых фильмов и телевизионных программ, что вполне соответствует установке на работу со стереотипами – базовому идеологическому принципу массмедийной политики. При этом мы вовсе не утверждаем, что пародия – это непременно плохо, мы только акцентируем внимание на том обстоятельстве, что современная «медиапародия» «работает» по преимуществу не с культурным кодом и интертекстуальными знаками, требующими интеллектуальных усилий для их интерпретации, а с «облегченным» вариантом – прецедентными феноменами «текущего момента».

Таким образом, функционирование интертекстуальных знаков в медиадискурсе соотносится с одним из положений теории НЛП, которое гласит: «Смысл сообщения – в реакции, которую оно вызывает».

Итак, что же представляют собой реальность и будущее интертекстуального/прецедентного фонда в современных медиа? Подведем некоторые итоги.

● Современные медиа рассчитаны на среднюю языковую личность, на среднюю языковую семиотическую норму, на простую прагматику: «прагматический потенциал культурных знаков определяется не их смыслом и местом в культуре, а общеизвестностью, хрестоматийностью» (В. Руднев) и – добавим – эффективностью речевого воздействия. При этом эффект воздействия оказывается важнее смысла сообщения.

● Массовая культура эксплуатирует только ту часть семантики культурного знака, которая связана со стереотипом, она вообще «упрощает» и «уплощает» сложные и многомерные феномены, низводя их до уровня «фиктивной конкретности» (Г.И. Богин): Онегин – лишний человек; Крылов – дедушка, баснописец; Ломоносов – мужик, пришел пешком в Москву и т.д. Показательный пример: филолог, дипломница, указывает в качестве источника трансформированной газетной цитаты «Люк Бессон – человек и пистолет » не стихотворение Маяковского, а мультфильм «Зима в Простоквашино», в котором действительно была употреблена цитата: «Иван Федорович Крузенштерн: человек и пароход». Могу привести примеры из газет: «“ Поэт в России больше, чем поэт” – эти слова Пушкина к вам особенно применимы, – подольстился он к Макаревичу» (Труд-7. 2005. Дек., 22); «Потому что, как сказала одна моя хорошая знакомая, поэт в России больше, чем поэт» (Труд-7. 2005. Окт., 20), «“Чтобы было как по Горькому: в человеке все должно быть хорошо”, – заявил Алексей Воробьев, чем вызвал взрыв всеобщего смеха» (Новый регион 2. 2004. Апр., 6).

● Современные СМИ предполагают мгновенное усвоение информации, а не ее интерпретацию. Поэтому интертекстуальность в современном медиатексте воспринимается скорее как коммуникативная помеха, коммуникативная аномалия текста и не интерпретируется в полном объеме потребителем СМИ. Для того чтобы интертекстуальный знак в тексте реализовал свою когнитивную функцию, он должен быть максимально разъяснен: подтекст переведен в текст, имплицитное – в эксплицитное, эвристика – в дидактику.

● Сегодня сложилась ситуация «замкнутого круга»: с одной стороны, журналист ориентируется на когнитивную базу потребителя, и потому существенно «упрощает» свой текст, освобождая его от всего, что может препятствовать пониманию, в первую очередь, от интертекстуальных единиц, с другой – формирует своего будущего читателя, не отягощенного бременем культуры как «активной памяти человечества» (Д.С. Лихачев).

● Один из прогнозов развития современного медиарынка предполагает дальнейшую «фрагментацию медиа» и переход от «широкого вещания» к «узкой специализации» в сфере печатных и электронных технологий: «Масс-медиа – уже нет. Средства массовой информации перестали быть массовыми (скорее они стали средствами узкой, а в будущем – персональной информации) – по причине узкой специализации СМИ, с одной стороны, или по причине разбредания целевых аудиторий по нишам» [17 тенденций развития рынка // http://www.eso-online.ru/obzor_reklamnogo_rynka/tendencii_razvitiya_rynka/. ].

Следовательно, интертекстуальность как интегративная категория, преодолевающая возрастные, гендерные, профессиональные различия, окончательно уступит место прецедентности, стратифицирующей языковое сообщество по многочисленным, все увеличивающимся критериям (прецедентные феномены фанатского спортивного и фанатского музыкального дискурса, прецедентные феномены музыкальных и спортивных фанатов 60-х гг. XX в. и нынешних и т.п.).

Итак, функционирование интертекстуальных знаков в современном медиадискурсе дает повод для пессимизма. Однако интертекстуальность – не единственный код культуры, культурные коды многочисленны и разнообразны. Существуют разные прогнозы дальнейшего развития современной культуры и медиасреды как ее части. Процитируем прогноз В.В. Миронова: «Возможно, на нынешнем этапе истории осуществляется глобальный переход к иной культуре, отказывающейся от своих локальных образцов и приближающейся к особому интеграционному образованию, которое не порывает с традиционными ценностями, но и учитывает новые реалии – например, связанные с иными средствами коммуникации. Кроме того, уход от локальных культур – это и отход от часто абсолютизируемых ценностей данного этноса, данного общества и переход к ценностям, общим для всего человечества» [Миронов В.В. Средства массовой коммуникации как зеркало поп-культуры // Язык СМИ как объект междисциплинарного исследования. М., 2003. С. 258. ].

(Кузьмина Н.А.Интертекстуальность и прецедентность как базовые когнитивные категории медиадискурса // Медиаскоп. Электронный научный журнал факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова www.mediascope. Выпуск №1. 2011г. http://www.mediascope.ru/node/755)

 

 

 Кузьмина Н.А.

Стилистические процессы в современной лексике и стилевой облик газеты (на материале омской прессы )

Политические и социальные изменения в России после 1985 года самым непосредственным образом отразились на языке, в частности на его наиболее «быстрочувствительной области», как назвал Е.Д. Поливанов лексику. Лингвисты отмечают необычайное ускорение и интенсивность естественноязыковых процессов, таких как заимст­вование, словообразование, семантическая деривация и пр.

Обратимся к стилистическим изменениям в современной лексике. Заметим прежде всего, что под стилистической маркированностью мы понимаем информацию о ситуации речевого общения, в которой данное слово является уместным, допустимым, оптимальным. Эта информация возникает в результате того, что обобщённые признаки типовых кон­текстов употребления слова как бы «перенимаются» говорящим и за­печатлеваются в его сознании как признаки самого слова [Петрищева Е.Ф. Стилистически окрашенная лексика русского языка. М., 1984, с.73]. Таким образом, стилистическая маркированность - это своего рода «наслоение от говорящего/слушающего», но наслоение, «дающее жизнь коммуникативному акту», в котором реализуется стилистическое зна­чение [Винокур Т. Г. Закономерности стилистического исполь­зования языковых единиц. М., 1980, с.47].

Сложность описания стилистических процессов связана с несколь­кими обстоятельствами.

Прежде всего, рассуждая и делая выводы о свершившихся или свершающихся стилистических сдвигах, мы стремимся опираться на нечто более определённое и объективное, нежели собственное языко­вое чутьё, хотя вовсе отказываться от данных самонаблюдения не представляется ни разумным, ни возможным [Петрищева Е.Ф. Стилистически окрашенная лексика русского языка. М., 1984, с.75 и след.].

Естественно, наиболее очевидный способ получить информацию о сложившемся состоянии языка – обратиться к словарям. Однако из вестно, что система стилистических помет весьма несовершенна в силу ряда причин.

Во-первых, оценочный и стилистический макрокомпоненты содержа­ния слова тесно связаны. Т. Г. Винокур, например, полагает, что в таких словах, как трепло, дылда и пр.. именно оценочный момент приводит в движение механизм коммуникации, который и определяет стилистическую маркированность (или стилистическое значение, по Т.Г. Винокур) слова [Винокур Т. Г. Закономерности стилистического исполь­зования языковых единиц. М.. 1980, с.46]. Таким образом, оценочные пометы час­то совмещены в словарях с пометами собственно стилистическими, причём со значительной долей уверенности можно утверждать, что лексемы, сопровождаемые пометами груб, бран., презрит., пренебр. и даже шутл., одновременно квалифицируются как разг. и прост.

Можно было бы ожидать, что слова с положительной экспрессией будут отмечены как высокие. В некоторых случаях так и происходит, хотя, по-видимому, положительная оценка выражается чаще рацио­нально, чем эмоционально, а потому входит в денотативный компо­нент семантики и не эксплицируется в словарных пометах прагмати­ческой зоны.

Кроме того, известно, что в языке существует некоторая асим­метрия оценок <…>, которая опосредованно сказывается на соотношении лексикографических помет: «для отраже­ния положительной экспрессии, по существу, и нет помет», - заме­чает Д.Н. Шмелёв [Шмелёв Д.Н. Русский язык в его функциональных разно­видностях. М., 1977, с. 165].

Таким образом, помета высок., а тем более книжн. применяется в лексикографии более непоследовательно и менее регулярно, чем разг., что значительно осложняет изучение стилистических процессов в речи (по замечанию Д.Н. Шмелёва, помета книжн. очень мало ориен­тирована в функциональном плане и указывает лишь на книжный ис­точник и, соответственно, определённый образовательный уровень лиц, применяющих эти слова в речи [Шмелёв Д.Н. Русский язык в его функциональных разно­видностях. М., 1977, с. 88].

Что касается методов исследований, то предлагается по крайней мере два основных способа выявления стилистической маркированнос­ти слова: текстовой (собственно лингвистический) – наблюдение над звучанием слова в «немых» и «смещённых» текстах как реальных, так и экспериментальных [Петрищева Е.Ф. Стилистически окрашенная лексика русского языка. М., 1984, с.74], и социолингвистический – мас­совый опрос различных социальных групп населения [Русский язык и советское общество. Лексика современного русского литературного языка. М., 1968, с. 41 и след].

В какой-то степени один способ действительно дополняет другой, и можно полагать, что вместе они позволят достаточно объективно оценить стилистические сдвиги в лексике. Однако следует учесть, что пресса, которая наиболее чутко реагирует на любые языковые изменения, принципиально разножанрова и для многих газетных жан­ров соединение разностилевых элементов – норма [Васильева А.Н. Газетно-публицистический стиль ре­чи. М., 1982, с.11].

Впрочем, существуют некоторые жанры и подстили (официально-информативный, информативно-деловой), обладающие стилевым единством, разговорные слова в них неуместны и воспринимаются как нарушение нормы. Имен­но этот материал и может служить основанием для наблюдений и вы­водов о характере стилистических изменений в языке.

Но есть ещё одна сложность. Лингвисты давно обратили внимание на явственно ощущаемую в последние годы тенденцию к разговорности письменной публичной речи <…>, поэтому в ряде случаев достаточно проблематично определить, будет ли наблюдаемая разговорная окраска лексемы функционально-речевой, или же обоб­щённые признаки типовых контекстов уже отпечатались в сознании говорящего как признаки самого слова.

Таким образом, если выводы о характере тенденций, направлении стилистических изменений можно считать достаточно объективными, то заключения об изменении стилистической прикреплённости отдель­ных слов носят вероятностный характер.

И, наконец, последнее замечание. Различные стилистические про­цессы ощутимы для современников в разной степени. Так, процесс стилистической нейтрализации (стирания стилистической окраски) не только заметен, но воспринимается современниками как порча, иска­жение и загрязнение, самого языка (см. например, замечание Д. Гра­нина о том, что если в пьесах драматурга М. Волохова убрать все матерные слова, то актёрам нечего будет говорить - они превратят­ся в мимов), тогда как процесс стилистического окрашивания (огра­ничения сферы употребления нейтрального слова какой-либо одной разновидностью речи) не может вызвать сопротивления со стороны тех, кто считает это слово нейтральным, - он просто не замечается ими [Русский язык и советское общество. Лексика современного русского литературного языка. М., 1968, с. 149].

Таким образом, чтобы констатировать появление у нейтрального слова стилистической окраски, нужна временнáя дистанция, и выводы об этом не могут быть сделаны в настоящей статье.

Обратимся теперь к особенностям современного протекания про­цесса стилистической нейтрализации, который может иметь двоякую направленность: разговорное или просторечное слово повышает свой стилистический статус и становится нейтральным, или же, напротив, прежде воспринимавшееся как книжное, высокое слово утрачивает эту стилистическую окраску.

Анкетирование студентов филологического и экономического фа­культетов Омского государственного университета позволило предпо­ложить, что сегодня не оцениваются как разговорные слова позитив, негатив ('положительные и отрицательные явления в общественной жизни'), тусовка ('собрание молодёжи или творческой интеллиген­ции, вечеринка'), уголовщина, накладно, напрочь, челнок ('торго­вец, постоянно совершающий рейсы за границу и обратно'), начисто, крутиться ('пытаться найти выход из сложного положения'), кру­тить, прокручивать (деньги), накрутить, накрутка ('то же, что наценка'), разборка ('выяснение отношений между мафиозными группи­ровками'), нынешний, здешний и некоторые другие.

Современные газетно-публицистические тексты дают массу подт­верждений тому:

«На глазах всего народа вершится сверхприбыльное подпольное предпринимательство, начисто не обременённое налогами» (Известия, октябрь, 1994);

«Более того, позитив может обернуться очередной волной анти­российских настроений в Японии и подорвать и без того вялые на­дежды на улучшение двухсторонних отношений между нашими государ­ствами» (Известия, сентябрь, 1995);

«Росар", конечно, крутится как может, разрабатывает новые сор­та пива, до 30% от общего объёма довёл его отгрузку за пределы области». (Ореол-экспресс, октябрь, 1995).

Причины, по которым совершается этот процесс, различны. Так, тусовка, челнок, разборка, будучи генетически экспрессивными, яв­ляются единственными номинациями новых реалий, что способствует их свободному употреблению в различных речевых ситуациях. Стилис­тическая нейтрализация слов крутиться, прокрутить, накрутка от­части также связана с новыми социальными явлениями (ср.: банк прокручивает деньги вкладчиков, магазин накручивает свои 25%. торговая накрутка составляет...), дополнительным фактором в этом случае выступает активизация целого фрагмента словообразователь­ного гнезда. А в таких словах, как начисто или напрочь стилисти­ческая окраска как бы поглощается экспрессивно-оценочной.

Интересно в стилистическом отношении слово команда. Во втором издании МАСа (Словарь русского языка: В 4 томах), завершённом в 1984 г., непосредственно накануне «новой эры» – перестройки, одно из значений этого слова - 'группа лиц, компания, ватага' – марки­руется как разг. шутл. Новое время формирует и новое значение – 'группа единомышленников, поддерживающих политику лидера, работа­ющих на него' (ср.: команда Ельцина, Горбачёва, Гайдара), которое хотя и является семантически производным по отношению к прежнему разговорному, но стилистически маркировано как нейтральное или даже книжное.

Движение от книжных к нейтральным совершают такие слова, как акция (акционер, акционировать (ся). акционерный). спонсор, при­ватизация, (приватизировать), криминал (криминальный). конверсия. коммерция (коммерсант), ваучер и другие.

Вообще можно предположить, что некоторые новые слова проходят путь от книжных к нейтральным стремительно. Если раньше заимство­ванный характер лексемы был одним из самых надёжных показателей книжности, то экспансия иноязычных слов на современном этапе раз­вития языка привела к очень быстрому их освоению и стиранию книж­но-литературной окраски. Решающим фактором здесь оказывается час­тотность употребления, связанная с актуальностью для современного социума самих реалий, и их «вдвинутость» в сферу бытового, пов­седневного общения.

Пожалуй, лишь у слова россияне стилистическая нейтрализация вызвана другими причинами – перемещением из разряда экспрессивных синонимов в категорию прямых номинаций в связи с распадом СССР. Заметим попутно, что изменяется сфера бытования и, соответствен­но, стилистическая окраска двух других обращений из того же ряда – господа и товарищи. Первое всё чаще употребляется в сугубо офи­циальной речи (тогда как раньше было стилистически нейтральным, устаревшим), у второго, несмотря на все усилия лингвистов, ощутим иронический характер, причем журналисты нередко помещают их в ан­тонимические контексты, опираясь на контрастные фоновые смыслы – 'старая и новая власть': «Многие депутаты горсовета испытывают значительные затруднения в выборе обращения к своим коллегам на сессии. “Товарищи” – вроде бы уже неудобно. К “господину” еще не привыкли и даже обижаются. По мнению председателя горсовета Владимира Варнавского, в горсо­вете есть место и “товарищам”, и “господам”» (Ореол, 02.04.92); «Если “товарищи” управляли печатью командно-административными методами, “господа” пустили в ход экономические рычаги» (Аргумен­ты и факты, № 49, 1995).

Следует отметить также процесс, который можно было бы назвать изменением «стилистического ореола» некоторых слов. Имеются в ви­ду «идеологемы» типа коммунизм, партия, марксизм, ленинизм, пат­риот, демократия, большевизм, слово-маркер социалистический (ая) (не просто демократия, законность, а социалистическая демократия. социалистическая законность). имена собственные Ленин. Маркс. Ве­ликий Октябрь.

Всё это так называемые прагмемы - слова, в которых «предметное и оценочное значение представляют как бы склеенными, жёстко свя­занными» [Эпштейн М.Н. Идеология и язык // Вопросы языкозна­ния, 1991, № 6, с. 19], причём оценка мотивирована факторами идеологи­ческого порядка, а потому является достаточно подвижной. Стилис­тическая специфика таких слов состоит в том, что, не сопровожда­ясь в словаре стилистическими пометами, они тем не менее стилис­тически организуют контекст: надъязыковые характеристики слова диктуют его образно-символическое применение и даже графическое оформление (обязательная прописная буква): «Партия - ум, честь, и совесть эпохи», «Коммунизм - это молодость мира, и его возводить молодым», «Великий Октябрь в наших душах, в наших делах».

Изменившаяся социальная оценка самих реалий приводит к измене­нию оценочного макрокомпонента семантики с плюса на минус и – как следствие – к изменению стилистического окружения слова. Экстра­лингвистические факторы привели в движение цепочку языковых явле­ний. Новую оценку эксплицируют слова-маркеры пресловутый, так на­зываемый, чистой воды, ретивый, поборник, а также неизменные ка­вычки, которые, по наблюдению филолога Виктора Клемперера, были самым популярным знаком препинания в нацистской Германии. Юрий Манн, цитируя в 1991 году книгу Клемперера "LTI. Записки филоло­га" (где LTI - Lingua Tertii Imperii - язык Третьего рейха), про­водит параллель с недавним нашим тоталитарным прошлым и утвержда­ет: сейчас эта манера, слава Богу, начинает уходить в прошлое (Ю.Манн. Говорим, как думаем. Заметки о языке, истории и о нас самих // Известия, 1991, № 16).

По-видимому, автор всё-таки поспешил с выводами, ибо сегодняш­ние газеты по-прежнему пестрят кавычками, заменяющими презритель­ные, иронические, иногда бранные эпитеты, вот только слова, взя­тые в кавычки, другие.

Заметка в газете «Вечерний Омск» (10.10.94) называется «Матер­щина пополнилась новым словом». В ней рассказывается, как некий коммерсант обратился в суд в связи с тем, что его при свидетелях «обозвали» коммунистом, а он полагает, что «в общественном созна­нии должна утвердиться оскорбительность самого слова “коммунист”». Сравним также:

«Неужто мы собираемся раздавить гадину “коммунизма” (читай: нищеты, смерти и скорби» (Комсомольская правда. 08.10.93).

«Догматичная, неповоротливая и разнеженная КПСС с потрясающей легкостью “профукала” великую страну» (Коммерческие вести, № 41, 1995).

Из предвыборных выступлений Владимира Жириновского (1995): «Десятилетиями нам морочила голову коммунистическая партно­менклатура».

Доктор исторических наук В. Полканов в газете «Омская правда» от 15.10.93 предлагает: «Не заменить ли нам слово “социализм”, которое изрядно измазано нечистоплотностью ряда коммунистических лидеров и вызывает ныне неприятие, на “политик”, “политивизм”, как называл подобный тип общества Аристотель».

Последний пример демонстрирует своего рода фетишизацию имени –наивную веру некоторых людей в то, что смена имени есть изменение сути вещи. Характерны в этом отношении размышления писателя Юрия Полякова в газете "Комсомольская правда" (02.12.93): «Будет ли отмыто загаженное прекрасное слово патриот, или возьмут что-нибудь новенькое, вроде далевского отчизнолюба, не знаю».

Из интервью с кандидатом в депутаты С.Садыковым из Усть-Ишима

(Вечерний Омск, 20.09.93): «Вы, извините, националист? Я россиянолист, если хотите».

О стилистическом снижении высоких слов свидетельствуют также и разговорные производные с яркой негативной оценочностыо: совок, совковый, коммуняки, демофашисты, демложь, дерьмократы, перестройщики, прихватизашя, ироническое «демократизатор» (о ре­зиновой дубинке) и другие.

Характерно, что этот процесс затронул не только слова и реалии из «коммунистического далека», но и совсем недавние прагмемы. Пе­рестройка, конверсия, гласность, плюрализм – эти слова-ярлыки всё чаще попадают сегодня в сниженные контексты: «Политики и журналисты сами немало усердствовали, употребляя слово демократ в самом ругательном смысле» (Четверг, август, 1994); «У вас же, извините, варварская “приватизация”. Приватизация без инвесторов, без денег. Предприятия попросту передаются старой номенклатуре. Это не приватизация, а коллективизация» (статья Ди­митрия Саймса, политолога, в газете «Аргументы и факты», сен­тябрь, 1993). О «преступности прихватизапии Чубайса» говорит Сажи Умалатова (АиФ, 1995, № 47), а В.Жириновский в предвыборной лис­товке (декабрь, 1995) не стесняется в выражениях: «Горбачёв - пре­датель и пустомеля, который дурил людям головы своей “перестрой­кой”, “ускорением”, “новым мышлением”».

Мы рассмотрели стилистические процессы, затронувшие отдельные слова и группы слов. А теперь обратимся к современному «газетному языку» как стилистическому феномену, используя по преимуществу материал омских газет «Вечерний Омск», «Омская правда», «Сибирс­кое время», «Новое обозрение», «Ореол», «Комок», «Коммерческие вести», «Четверг» и других, представляющих различные политические направления и по-разному понимающих свои задачи.

Собственно языковые, стилистические процессы в газете непо­средственно мотивированы изменением её коммуникативно-прагмати­ческих установок. Первая и главная среди них - стремление выделиться на фоне многочисленных существующих и появляющихся изданий, а самый прос­той и лёгкий способ для этого – скандал, эпатаж. Отсюда – нераз­борчивость в выборе средств достижения этой цели. Показательно недавнее происшествие с Александром Невзоровым, заявившим в ин­тервью газете «Советская Россия» от 24.11.94, что депутат Глеб Якунин «утаскивает» тарелки из буфета Государственной Думы. Адво­кат Г. Якунина потребовал судебно-языковедческой экспертизы, и спор, по сути, перешёл на лингвистическую почву: является или нет утаскивать понятийным эквивалентом украсть. Хотя именно с линг­вистических позиций такая постановка вопроса абсурдна: это попыт­ка подменить речевой актуальный смысл слова (бесспорно, оскорби­тельный) одним из системных значений обобщённой единицы языка.

Вообще говоря, именно стремление к скандализации социума при­водит к столь обычным сегодня и практически невозможным раньше судебным процессам, рассматривающим претензии к языковой форме изложения (Министр обороны России Павел Грачёв против журналиста газеты «Московский комсомолец» Вадима Поэгли, Администрация Омска против газеты «Ореол», кандидат в губернаторы Владимир Исправни­ков против Законодательного собрания Омской области и под.).

Следующая изменившаяся прагматическая установка связана с фак­тором адресата и – отчасти – адресанта газетного текста. В издан­ной в 1982 году книге «Газетно-публицистический стиль речи» А.Н. Васильева отмечает, что «происходит быстрое повышение куль­турного уровня и социальной активности народных масс. Современный советский массовый читатель привычен к строю книжно-аналитической речи (подчеркнуто нами. - Н.К.), и она всё более свободно и ес­тественно выступает на страницах газет» [Васильева А.Н. Газетно-публицистический стиль ре­чи. М., 1982, с.11].

Газета того времени ориентировалась на читателя, обладающего достаточным образованием (закон об обязательном среднем образова­нии!), определённой социальной зрелостью, приходящей с возрастом, работающему в трудовом коллективе и – что очень существенно – за­интересованному, стремящемуся разобраться в сложных проблемах. Авторами материалов нередко являлись узкие специалисты в опреде­лённой области, а в среде журналистов базовое специальное образо­вание было обычным делом. Всё это определяло ориентацию газеты на книжный вариант письменной речи, сближающийся, но не сливающийся с обиходно-разговорным.

Наконец, основная функция советской газеты – воспитывающая, воздействующая – «формирование мировоззрения читателя в духе ком­мунистической идеологии» [Кожина М.Н. Стилистика русского языка. М., 1977, с. 184, с. 180], недаром В. И. Ленин называл га­зету коллективным организатором, пропагандистом и агитатором.

Анализ сегодняшних омских изданий показывает, что обобщённый адресат их – это человек достаточно молодой, имеющий низкий соци­альный и образовательный статус, причём пассивный, не стремящийся к самообразованию и самовоспитанию, индивидуалист как психологи­ческий и как социальный тип. Соответственно меняется и круг авто­ров газеты: увеличивается доля непрофессионалов и людей молодых, не обладающих достаточным жизненным опытом.

Таким образом, в большинстве газет из пяти основных функций (традиционно выделяют информативную, аналитическую, пропагандист­скую, организаторскую и развлекательную) на первый план сегодня выходят две: информативная и развлекательная. Это приводит к изме­нению жанрово-стилевой структуры газеты: уменьшается доля офици­ально-информативного и информативно-