Глава 17. Этап (1985 г)

ЭТАП - 85 г.

Этап – дело не скучное. Вывели по коридорам, сопровождая криками и матом, и всем сопутствующим этому делу набором звуков. Всё повторилось так же, как по дороге в суд. На этот раз целых восемь часов в «стакане»! То я закрывал глаза, когда чувствовал, что на меня находит кластрофобия, чтоб не видеть, что я в такой тесноте, то разминал тело. Под конец уже стоять не мог, хотел прислониться коленями, да нельзя - боль сильнее усталости. Я бы мог идти восемь часов, не останавливаясь, но стоять – это ужасно. Всё это время не прекращались суета, крики, топот, доносившиеся из-за двери. Это была сортировка «душ». С этапом у тюремного начальства всегда бывает много хлопот, и потому выводили рано из камер и запихивали по «стаканам», чтоб были наготове.

Когда меня вывели из «стакана», то в коридоре уже стояло человек семьдесят арестантов. Все были с вещами, то есть имели зимнюю одежду, обувь, шапки и были укутаны во всё это, зная, что такое этап. Я как белая ворона среди них. Интересно, что при тюрьме так называемым «залётным» или по-иному, «транзитным», не выдают хоть какую-нибудь тёплую одёжку. А если нет у человека вовсе ни родных, ни близких? Что ж, выходит, ему на этапе умирать от холода?

Стали выстраивать нас по всей длине коридора. Несколько раз пересчитали. Потом нас стали считать другие, что приехали забирать на этап. Высокий офицер, благородной внешности, особенно старательно считал нас, слегка касаясь каждого перчаткой. Дойдя до меня, он уставился, оглядывая меня с ног до головы и непрерывно повторяя цифру 17, чтоб не сбиться.

– Не понял, где вещи? – вопросительно сморщил он лицо.

– Вот и я так думаю, почему мне не разрешили сообщить о себе, – сказал я, пользуясь случаем указать на ущемление моих прав.

– Прапорщик! – обратился он довольно громко, и тот, не заставив себя ждать, тут же оказался возле него, отдавая честь. – Этого мне ещё не хватало, чтоб я через полчаса его актировал!?

Что значило слово «актировать», я хорошо знал с детства. Когда скот гибнет от болезней, холода и прочего, его актируют, то есть, говоря по-другому, списывают. Когда моё сознание переварило значение этого слова, мне стало страшно. Офицер имел в виду двадцатидвухградусный мороз, на котором нам предстояло находиться около часа. В этот момент открылась дверь, и с тюремного двора закатили на тележке бочку. Всё моё внимание поглотило то, что из этой бочки стали выдавать солёную рыбу, по одной штучке каждому, по очереди. Получивший пайку должен был быстро переходить в другую сторону, ближе к выходу. Пока я наблюдал за этим, упустил то, что ответил прапорщик офицеру, но было ясно одно, что никто из них с себя одежду не снимет и не даст. Если бы я даже умер от холода, то на них всё равно бы не было никакой вины, ведь никто ничего не нарушил. Каждый выполнял то, что ему положено, а стало быть, в смерти человека виновного не будет. Актируют и всё.

Спасибо мужику из «осуждёнки», который, зная, что такое зимний этап, перед самым моим выходом из камеры накинул на меня свой пиджак. Нас выводили, как всегда это делается, в спешке, по счёту, и я только успел оглянуться и сказать «спасибо». Мужик был спокойный, уравновешенный, несмотря на третью судимость. Конечно, против такого мороза летний пиджак не поможет, но и за это спасибо доброму человеку. Если и помирать от холода, то на десять минут позже.

Тем временем конвеер тронулся. Вошли несколько солдат во всеоружии и с собаками, рвущимися вперёд с таким нетерпением, что натянутый ошейник не давал им дышать, и они хрипели. Крики, команды и прочий шум удвоился. Большая часть очереди была за мной. Мы выстроены в такой последовательности, в какой у них разложены папки с нашими именами, и меняться или задерживаться было нельзя. Вдоль стенки быстро подходим и получаем суточную пайку, состоящую из одной солёной рыбы и полбуханки чёрного хлеба с посыпанным поверху сахаром. Не успел сообразить, как мне быть с этой пайкой, как нас погнали к выходу в тюремный двор. В этой суматохе я заметил, как некоторые арестанты на ходу соскребали сахар на ладонь и в рот, а некоторые отгрызали верхушку, где был сахар. Не то - потеряешь эту радость. Я последовал их примеру, но поздно. Успел только раз надкусить то место, где был сахар, как оказался на морозе с рыбой в одной руке и куском откушенного хлеба – в другой. В этот момент жизнь мне казалась такой же сладкой, как этот сахар во рту, и такой же солёной, как эта рыба в руке. Эта смесь ощущений ужасного холода, сладости, безнадёжности, обречённости, но, в то же время, радости новых испытаний, любопытства перед предстоящим и многое другое заняло всё пространство моего мозга так, что для каких-нибудь других мыслей там места не оставалось. А тем временем перед глазами уже открылась картина, которую я видел только в военных фильмах, когда наши вели пленных немцев. Дожёвывая откушенное и ёжась, я наблюдал за всем происходящим так, словно видел это на экране кинотеатра. Никогда бы в жизни не подумал, что то, что я видел в кино, по-настоящему случится и со мной.

Точно так же, как эту крупную селёдку в бочку, нас запихали в большой железный «воронок», который только что откопали из-под снега. Сплошное ледяное железо.

По своей неопытности в таких делах я попал спиной к ледяной железной стене. Не подсуетился вовремя, и уже было поздно: меня придавило так, что уже беспокоило не ледяное железо, а рад был бы просто дышать.

Как всегда и по всему СССР, обычно не хватает машин, вернее, все они стоят без запчастей, и поэтому нас так запихивали, что дышать, особенно на поворотах, было невозможно. Им ведь нужно успеть сделать три рейса одной машиной до подхода «столыпинского» вагона, вместо одного рейса на трёх машинах. «Столыпинским» называют спецвагоны, оборудованные специально для перевзки арестантов. Пока нас везли в этом железном квадрате без окон, без решёток, без света, без всего, кроме входной дверцы, кто-то уронил из рук свою пайку и громко матерился на эту жизнь в целом, кому-то отдавили ноги на повороте. После получасовой езды нас стали выводить. К этому времени я уже не чувствовал спины: она была онемевшей от холодного железа. Летний, тонкий пиджак не мог служить защитой. Но, это, как оказалось дальше, было только началом испытания моего организма холодом. Открылась дверца, и послышался очень громкий надзирательский голос.

– Так, слушаем предупреждение! Шаг в сторону считается попыткой к бегству, стреляем на поражение!

– Руки за голову! По одному! – последовал тут же другой, не менее громкий голос. – Первый, второй, тре... руки за голову! Четвёртый, пятый…

Спрыгнув на снег и не поднимаясь во весь рост, а пригнувшись, почти гуськом, держа руки за затылком, с которых свисали сумки отходили те, кто был среди первых. Добежав до места, совсем рядом с железными путями, приседали на корточки, клали свои вещи на снег и возвращали руки за голову. Вокруг – кольцо из солдат, которые держат наготове свои автоматы. Каждый третий из них удерживал рвущуюся собаку. Нас окружили плотнее, кольцом и машина уехала за следующей партией. Было уже темно. Шёл мелкий снег и подхваченные ветром и согнанные в кучи, как и мы, снежинки стаями носились над нашими головами. Некоторые солдаты пританцовывают от холода, постукивая одним сапогом о другой. Это мне хорошо знакомо по службе. Но им хоть потоптаться можно, к тому же, они в сапогах. Я же в летних и уже за полгода изношенных кедах. И вообще из этой массы я один отличался тем, что был без шапки, и тем, что по внешности совсем был не похож на этапируемого арестанта. Мне даже завидно стало, когда посмотрел на одного справа от меня. Он был в бушлате и шапке-ушанке, какие выдают в тюрьмах, очень коротко острижен, почти налысо. Вот это был вид настоящего зэка, не то что я – «заблудившийся турист». Иные на меня даже косились, думая: уж не корреспондент ли решил попробовать на себе ощущения, чтобы их описать.

Медленным движением, чтобы не вызывать к себе «интереса» конвоя, я повернул голову в сторону, откуда боковым зрением видел что-то светлое. Вдали виднелся вокзал. Там освещено, и люди вольные ходят по перрону, даже не подозревая, что в каких-то двухстах шагах от них, там, в темноте, сидят на корточках сотни этих несчастных. Когда-то и я, шагая по перрону, не знал и не интересовался, что происходит дальше этого хорошо освещённого места. А там происходит как раз то, что не должно быть освещено. Это теневая сторона нашего общества.

Спустя считанные минуты я стал чувствовать, что так я долго не выдержу. Нижние зубы уже стучали по верхним. Тело начало колотить, словно я сел на отбойный молоток. Карцер вспоминался мне сладким сном. Я подумал: есть ли предел для того, чтобы, сравнивая, не находить разницы? Наверное, нет. Есть и такое положение на Земле, когда можно завидовать умершим, это когда тебя пытают всякими приспособлениями. Уже от холода казалось, что лучше бы находиться в камере пыток, но только чтоб там было тепло. Никогда в жизни так не мёрз. Хотел было уже упасть и не вставать, но на ум пришла мысль: «Не падай духом где попало».

Где-то в глубине души таился какой-то интерес к новым, никогда мною не испытанным чувствам. В этой неординарной ситуации, возможно, это были непроизвольные импульсы, посылаемые мозгом для самоуспокоения. Я находил какую-то потаённую радость от ранее незнакомых ощущений, испытываемых мною в это время.

Ещё через минут десять у меня уже не было пальцев ни на руках, ни на ногах. Точнее, они были, но я ими уже не управлял. Стал чувствовать, что скоро, то же самое будет и с остальными частями тела.

Что делать? Кого просить? Разве можно что-либо изменить в данной ситуации? Я опустил правое колено на землю и почувствовал, как снег жжёт сквозь брюки. В этот момент тот, что справа от меня, который выглядел как настоящий зэк, зашевелился, и солдат, что стоял за нашей спиной без овчарки, пнул его, а он возьми да поднимись во весь рост, чем очень всех удивил.

– Упал! быстро! – заорал солдат с противоположной стороны, и все солдаты ощетинили свои автоматы.

Тот быстро присел, видно вспомнив, чем это чревато. Я не в состоянии был даже спросить, зачем он это сделал.

На этом этапе шли разные режимы вперемешку: от «химиков» до «полосатиков». Поэтому стрелять могли без предупреждения. Этап есть этап. Там не бывает тех, в которых нельзя стрелять. Не важно, кто «дёрнется» в сторону, - «химик», которому дали год, или, - «полосатик», который едет на «крытку». «Полосатики» – это особо опасные рецидивисты, отбывающие срок в лагерях особого режима. «Крытка» – это тюрьма, где наказанные будут находиться в камерном режиме круглые сутки до трёх лет. Там работа, там же и жильё. «Крытка» – это наказание для тех, кому нельзя добавить срока из-за его максимальности. Не расстреливать же их за многократные нарушения тюремного режима.

Обычно «крытке» предшествуют несколько карцеров и «буров». БУР – это Барак Усиленного Режима. Туда сажают сроком до полугода. Но после трёх БУРов, если они не подействовали, то особо отчаянных отправляют на «крытку». Дальше «крытки» только «вышка», то есть – высшая мера наказания.

Даже в этом состоянии мозг продолжал размышлять о разном. В голову лезли мысли о том, как всё поставлено на поток. Как отлаженно работает эта система инкубатора. Зеки бесплатно работают а солдаты бесплатно охраняют. Одним внушили вину, а другим долг.

Дрессировать животных гораздо сложнее. С человеком намного проще, достаточно ему внушить, и он исправный раб того, что ему внушили.

А вот привезли и вторую партию. Нас стало в два раза больше. «Воронок» уехал за третьей партией, которую я уже не рассчитывал увидеть - думал не доживу. Моё тело, казалось, состоит из какого-то жёсткого материала, который не поддаётся изгибам. Свежепривезённые отличались тем, что их шапки ещё не были покрыты снегом.

Пайка моя, которую не во что было завернуть, с самого начала лежала передо мною и уже была наполовину занесена снегом. Я смотрел на эту рыбу, на её безмолвную неподвижность и думал, каким издевательствам подвергает человек эти невинные существа с полной уверенностью в том, что имеет на это право. Её поймали в сети и выбросили на палубу, вместе с тысячами сородичей, умирать без кислорода. Потом бросили в бочку со специальной жидкостью, и вот теперь моя очередь терзать её тело, грызть её кости. Но для нас это обычное дело и никакое там не кощунство, и мы это делаем с удовольствием. Глядя на эту уже наполовину похороненную снегом рыбу и трясясь по-прежнему от холода, я думал о том, как же велика и мудра природа. Она сама медленно хоронит мёртвое тело. А я, человек, должен её раскопать вопреки природе и съесть! Я отчасти уже завидовал этой рыбе. Все муки для неё уже позади с тех пор, как она задохнулась ещё на палубе.

Какие только не полезут мысли перед смертью! Да, именно перед смертью, так как в этой ситуации выход только один – актировка в случае смерти. А если доживёшь, то ты счастливчик. Третьего не дано. Было ужасно не столько от холода, сколько от того, что рядом со мной было столько разумных существ, которые были в достаточном тепле, при этом на их глазах я мог умереть, и это было бы нормальным явлением! Именно эта действительность пугала. Как же мы далеки от тех разумных существ, за которых себя выдаём! В мыслях стала быстро пробегать вся жизнь как ускоренное кино, только намного быстрее. Когда-то слышал, что перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами. Вспомнив об этом, я ещё больше испугался.

– Неужели резервы организма исчерпаны!?

Настолько мне было дурно от всего этого, что даже тому смертнику стал завидовать. Если бы мне предложили в этот момент пожизненно сидеть в тёплой камере, я бы согласился нераздумывая.

Дожил я и до третьего рейса. Но это ничего не давало. Нам предстояло ждать «столыпинский» вагон. После третьего рейса прошло ещё минут двадцать. Начальство пересыльной тюрьмы страхуется, и потому привозят арестантов намного раньше, во избежание каких-нибудь задержек с отправкой. У меня включилось «второе дыхание». Я почувствовал, что организм истощил уже все свои резервы. Некоторое время дрожь помогала, а теперь и дрожать перестал.

-Что же будет дальше? Как себя поведёт организм? Неужели нет каких-нибудь более глубоко скрытых для такого случая резервов «особого назначения»? Какая безнадёжность! Что делать? Кого просить? Кто может войти в моё положение и ощутить, что я испытываю?

В этот момент я почувствовал плечом прикосновение чего-то твёрдого и одновременно с этим услышал голос солдата.

– Ты можешь опустить руки.

Тогда я понял, что мысли мои были настолько сконцентрированы, что они не могли быть не услышаны. Сам того не зная, видимо, послал мощные импульсы, что-то на подобии «SOS». Такие сигналы улавливаются лишь теми, для кого они посланы. В данном случае они были посланы к тем, кто может влиять на данную ситуацию и у кого сохранилось в душе милосердие.

Когда я попробовал опустить руки и обнять себя, то удивился тому, как медленно мне это удалось. Около часа сидевший в одном положении, оперевшись локтями о колени, я с трудом сменил положение, и обняв себя как родного, пытался дышать на себя, чтобы не терять того тепла, что я выдыхал. Казалось, где-то в области живота теплится последний признак тепла, а значит жизни.

Вот когда ценится жизнь! Когда она подаёт признаки.

- Если сейчас доживу до тепла – подумал я, то всю оставшуюся жизнь буду закаляться холодной водой, чтобы легче переживать подобные ситуации.

И вдруг! Какое счастье! Поступила команда приготовиться, и послышался гудок приближающегося состава. Все оживились, но никто из арестантов не смел подниматься.

– Дожил! – сказал я тихо сам себе и улыбнулся тупой и неживой улыбкой, которая мне не удалась из-за переохлаждения всех мышц лица.

Когда поступила команда я попробовал встать, а меня – словно саблей по спине. Я осёкся и замер в положении «зю». В глазах потемнело, и на некоторое время потерял ориентир в пространстве. Придя в себя, первое, что увидел перед глазами, это пайка, о которой уже совсем забыл на радостях. Оказывается, в тот момент, когда себя потерял, я снова присел. Взяв хлеб и рыбу со снега, и упираясь как старик о колени, поднялся и увидел, что стали подводить к составу. Всё тот же сочувствующий мне солдат постарался пропустить меня раньше остальных к составу.

- Мир не без добрых людей – подумал я.

В «столыпине» всё в решётках и без всяких окон, и полки из досок в четыре яруса. Нас запихали битком без разбора режимов. Это будет делаться по пути, чтоб не задерживать состав. Трёх «воронков» мало для одного «столыпина», места всем хватит. Когда всех раскидали по режимам, то нас осталось человек пять в купе. Ехать нам предстояло недолго: менее суток. Больше стоим, чем едем. По дороге ещё несколько человек прибавилось на какой-то станции.

- И где их только берут?

Я начал разминаться, возвращаться к жизни. О, какое это счастье! Какое благо это тепло! Никогда бы этого не узнал, живи я на воле.

Из тех пятерых, с кем я был в этапном купе, я запомнил особенно одного. Его звали Рома. Он был полу-татарин полу-русский, худощавого телосложения и с улыбающимся типом лица. Не забуду как он ел пайку. Рыбу он ел, держа за хвост и начав с головы, ел всё, без отходов. Когда я стал возиться с рыбой, отделяя некоторые несъедобные части, то он спросил:

– Ты хочешь это выбросить?

– Ну… да.

– Дай мне.

– Конечно, если ты хочешь.

При всей моей, как я думал, не брезгливости, оказалось, я был ещё очень далёк от настоящей не брезгливости. Я не мог есть рыбу вместе с кишками.

Тут я понял, что мне ещё не знакомо истинное чувство голода. Голод, так же, как и холод, познаётся в сравнении.

Свой хлеб он доел с «запчастями» от моей рыбы. У него вышло то же самое, что у меня в Элисте. Только он сидел в карцере и его погнали на этап перед самым обедом. В карцере кормят через день. И вышло у него почти трое суток без еды. Разве стал бы он есть эти кишки на воле?

Через некоторое время от солёной рыбы ужасно захотелось пить. Но разве это сравнить с холодом? Я был спокоен против жажды. Видимо мне помогала давняя, ещё с детства привычка ждать до вечера, пока не пригоню отару на точку. Целыми днями в голой степи, без единой тени, под палящим солнцем, где жара достигала иногда сорока градусов, мне приходилось считать часы, когда я смогу попить воды.

Рома, видимо не пас овец, и стал просить воды у солдата, который мимо наших «купе» прогуливался по всей длине вагона с автоматом на плече. Солдат был азиатского происхождения, с узкими глазами, невысокого роста.

– Ничиво, патерпищь, – сказал он на просьбу Ромы, не поворачивая головы и не останавливаясь.

Видимо, не хотелось ему отрываться от мыслей о дембеле и о своей возлюбленной. Рома что-то прошептал про себя в адрес этого равнодушного конвоя и отошёл от решётки. Он уже второй раз судим, и знает, что лучше не лезть «на рожон».

Мы с ним разговорились, и он всё заново возвращался к этой теме, так как жажда не давала забыть о себе.

– Рома, тебе должно быть известно, что нужно брать с собой на этап? – сказал я, чтобы умерить его пыл, и добавил, – Терпение!

– Но что ему стоит дать кружку воды? – не мог он смириться с этой несправедливостью.

Наш путь лежал в Кострому. Самой Костромы нам, конечно, не видать и краем глаза, кроме костромской пересыльной тюрьмы. Послышались всё те же крики, команды, лязги, лаи и мы поняли, что мы в Костроме. «Воронок» подъехал вплотную к вагону, и мы прямо из вагона по счёту попадаем в железный «воронок». Дальнейшие процедуры ничем не отличались от предыдущих, поэтому их пропустим.

С каждым разом этапные камеры всё более переполнены. Чем дальше в лес, тем больше зэков.

В камере – много лысых. Это в некоторых пересыльных тюрьмах такие правила: стричь любого, кто поступает к ним. Вы никогда не задумывались, почему во всех инкубаторах, таких как армия, тюрьма, интернат, обязательно стригут налысо?

Почему часто уверяют, что детям до года нужно обстригать первые волосы, почему в церквях женщины обязаны прятать волосы платком? И в конце концов, зачем индейцы снимали скальп? Давно уже известно, что Волосы – антеннки для связи с космосом, со вселенной, с силой, с верой, с Богом наконец. Но посредники состоящие из обычных людей, желающие прервать эту связь и обратить Вас в своих рабов а не Божьих, придумывают и распространяют это через ими же напечатанные продукции и внушая, якобы так написано в оригиналах.

Костромская тюрьма оставила о себе память тем, что там баланду дают… без ложек. А мотивировалось это «баландёром» так: «На своих не хватает».

Ещё был курьёзный случай: когда давали еду, один арестант, как и положено, подал в кормушку свою измятую миску, и в тот момент, когда «баландёр» собирался черпнуть ему положенную порцию, он тут же выхватил её, и быстро перевернув, подал снова, рассчитывая, что так влезет больше. Миски были так измяты, что не всегда можно определить, где внутренняя сторона. Вся очередь в камере расхохоталась, и посыпались шутки.

– Ты хоть тазик подавай, а больше черпака не дадут.

В камере было тесно, как на вещевом рынке в субботу. Толкотня, давка и, конечно, не без разборок. Хоть и мелкие, да были. После того холода, после тех ощущений всё остальное мне казалось пустяком. Я готов был сколько угодно находиться здесь, толкаться, разбираться, драться, но только бы не на мороз. В этой камере было веселей тем, что почти ежедневно кого-то закидывали, кого-то выдёргивали. Так прошло дней восемь, пока я не услышал свою фамилию с приставкой - «с вещами». Дальше всё было настолько одинаково, что мне показалось, что я это когда-то уже делал. Перекличка по фамилиям, «стакан», пайка, «воронок», холод. Но на этот раз было всё оперативно, своевременно и мёрзнуть хоть и пришлось, но это нельзя было сравнить с тем первым этапом из Иванова.

Вот и Кострома позади, а впереди Ярославль. «Столыпинский» опять забили без разбора режимов и количества. Теперь нас в купе было около двадцати человек. Взбираюсь на самый верх. Отсюда далёко видать: аж до самого нижнего яруса. Когда тронулись, то мне довелось наблюдать настоящую картину тюремной жизни. В нашем купе оказался один «полосатый». Я уже говорил, кто такие «полосатики». Они, между прочим, такая же редкость, как зебра на севере. «Полосатого» можно увидеть только в этапе или же, если самому стать «полосатым».

Когда все уселись и состав тронулся, «полосатик» не садился, а всё шагал по купе, где можно было сделать только два шага в одном направлении. Все, кто сидели на первой полке, прибрали свои ноги, кто из уважения, кто из страха, а он непрерывно шагал, а точнее не шагал, а просто переставлял ноги. Среди сидевших на первом ярусе трое отличались новизной своих бушлатов, шапок-ушанок и валенок. И баулы у них были не хилые. Видно, что упакованы они с зоны, а не с воли.

«Полосатик» – здоровенный, светло-русый мужик, с очень короткой стрижкой всё чаще заострял своё внимание на этих троих, которые старались не смотреть на него. Он остановился лицом к ним и спросил своим басом.

– На УДО?

Те сначала растерялись, но отрицать очевидное было бы глупо, и утвердительно закивали головами.

УДО – это Условно Досрочное Освобождение, которого можно добиться, живя хорошо с тюремным начальством и выполняя все их поручения, вплоть до «стукачества».

– Уж точно не «отрицалы», – сказал полосатик с такой интонацией, что было очень даже понятно, каково его отношение к подобным. Ведь дойти до полосатого режима означало явное противоборство с начальством тюрьмы.

«Отрицалы» – это те, кто сразу, с первых дней, отрицают всякий «дружеский» контакт с начальством тюрьмы.

Определить, кто они и куда следуют, для него было так же легко, как нам, проснувшись, вспомнить своё имя. Лица их так же не были похожи на трудяг. Эти трое ехали на вольное поселение в Архангельскую область. Их даже могли своим ходом отправить. Они без пяти минут вольные люди.

– Гена! – крикнул громко «полосатик».

– Говори, – послышалось из соседних купе.

– Есть маза подогреть курево! – сообщил он своим «полосатикам», которые в этой спешке, как и он, попали в общие купе.

– Гони, Саныч, гони!

Видимо, их было несколько человек, и они хорошо знали друг друга по голосу, так как их всегда держат изолированно от остальных.

Эта перекличка полосатых была прямым намёком для этой тройки, что следовало бы поделиться содержимым баулов. Они и сами должны были проявить инициативу, видя, что на нём всё полосатое: и шапка, и бушлат, и ватники. Нет, не из страха, а из уважения, исходя из понятий тюремной этики. Ведь его положение не входило ни в какое сравнение со всеми остальными.

Смекнув, в чём дело и чем тут пахнет, они стали переглядываться, решая кому лезть первым в свой баул. Ох, как он был некстати, для них сейчас этот полосатик! Один из них неохотно полез рукой в баул и, нащупав, достал две пачки сигарет и протянул «полосатому». Саныч взял их и, подойдя к решётке и подозвав солдата, протянул ему.

– Одну – себе, одну братве.

Солдат исполнил всё, как было сказано, словно «полосатик» был его командиром.

Саныч, не удовлетворённый этим, снова уставился на них.

– Бедновато греете, зёмы.

На этот раз интонация была более угрожающего характера, и они поняли, что из-за такой мелочи можно не доехать до Архангельска.

Всем хорошо известно о неприкосновенности пайки. Но о неприкосновенности можно говорить в том случае, когда речь идёт о настоящей пайке. Вот, к примеру, у меня была настоящая пайка – хлеб и рыба. Здесь же было совсем другое. Ведь не полез бы Саныч ко мне или к другим? Он бы свою отдал, если кому надо. Здесь совсем другое. Уж кто-кто, но «полосатик» хорошо знает порядки, он насквозь видел как их, так и содержимое их баулов.

Перекинувшись редкими жаргонными словами, он спросил у тех своих товарищей, как они насчёт поесть. Естественно, те не отказались. Они-то хорошо знают, что Саныч никогда не станет беспредельничать, не опустится до того, чтобы «трясти» нормального арестанта и потому не задавали лишних вопросов о том, кого он «трясёт».

– Слышите? Мужики на «крытку» едут, надо бы их уважить, – сказал Саныч удивительно спокойно, очевидно будучи уверен в себе.

Этим троим ничего не оставалось, как уважить не столько, может быть, «полосатиков», сколько тюремный неписаный закон. Повытаскивали колбасы, консервы, и … белый хлеб! Саныч передал всё это через солдата, угостив, естественно, и его.

– Вот где настоящий урка, – подумал я.

Саныч-«полосатый» присел, закурил и долго молчал. Потом снова стал ходить и общаться с остальными. Он ехал на «крытку». Ему оставалось шесть лет из четырнадцати. И это была его третья ходка. Всего он провёл в тюрьмах в первый раз – два года, потом – четыре, и в третий раз получил четырнадцать. Всего отсижено четырнадцать, и осталось ещё шесть. Двадцать лет срока! Как же не знать ему тюремных правил? Ему давно уже не разрешают переписку, и он даже не знает, где его семья, жена, двое детей. Он опять присел и стал почему то весело напевать куплет из не очень-то весёлой песни:

…как бы не был мой приговор строг,

Я вернусь на родимый порог…

Его пение прервал шумный офицер с кипой бумаг, который вдруг резко появился как снег на голову и стал зачитывать фамилии, в первую очередь, «полосатых». Их стали сортировать в специально освобождённые для них «купе». Уходя, Саныч пожелал всем воли. Дальше всё стало на свои места. Теперь этим троим ничего не грозило. Через некоторое время они достали из своих баулов то, что для остальных было нереальным, и разложив всё это на бумаге, стали есть без всяких угрызений совести на глазах у голодных арестантов. Некоторые, в том числе и я, ухватились за свои пайки и стали жадно их поглощать из-за обильного выделения слюны от распространившегося запаха. Так мы доехали до Ярославля. Ярославская тюрьма ничем особенно не запомнилась. Всё было так же, как во всех тюрьмах. Там тоже я просидел около недели, и снова – на этап. Теперь – в Вологду. Давно я наслышан о вологодском конвое. Говорят, самый плохой чуть ли не во всём СССР. Даже в тюремных песнях об этом поётся.

– Ну, что ж, – сказал я себе, – попробуем на собственной шкуре, ведь лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Эта переброска была похожа на первую. Снова повторилось испытание холодом. Рано привезли и долго держали на корточках на морозе в ночи. Всё шло, как в прошлый раз. Пайка – на снегу, руки – на затылке. Сначала зубы стучат, потом всё тело трясётся, а потом прекращается дрожь, и включаются резервы. Но, кажется, с первым разом, было всё же не сравнить.

На одной из станций послышались женские голоса. Все замерли прислушиваясь.

– Женский этап! – крикнул кто-то.

Через несколько минут стали заводить женщин, среди которых были и молоденькие девчата. Проходя мимо наших решёток, они мило улыбались и громко здоровались. Ой, что творилось в душах арестантов!

– За что, сестричка? – крикнул кто-то из соседнего купе.

– За хулиганку, два годика общего! – весело, словно не ей дали этот срок, проговорила длинноволосая блондинка.

Потом полпути прошло в переговорах через весь вагон с девочками, которых нельзя увидеть, но можно услышать, и мы не заметили, как прибыли в Вологду.

Ох, уж эти этапные камеры! Да какого предела можно их забивать живыми людьми! Словно рыба в бочке. Сколько можно это терпеть? Хоть стоя спи, это никого не волнует. Ты здесь временный, транзитный, а потому потерпишь недельку. После всех процедур, схожих как две капли воды с предыдущими, перед нами открылись двери камеры, и мы увидели народ, стоящий вплотную к выходу. Снаружи солдаты стали буквально запихивать нас, а изнутри с шумом и криками выталкивют наружу.

– Сколько можно, начальник? – орали из камеры.

Над головами из глубины полутёмной камеры пролетела со свистом алюминиевая миска и угодила в дверь противоположной камеры. Ну и рискнул же кто-то здорово. Если б попал в солдата, не говоря уже в офицера, тогда б они его запинали по почкам так, что весь свой срок плевался бы кровью. А вычислить нетрудно, в такой этапной камере всегда есть «подсадные утки».

Через пару дней, проведённых полустоя-полусидя, а иногда, когда выпадало, полулёжа, в камере немного поубавилось народа. «Выдернули» большой этап. Но, в тот же час закинули другой этап, чуть поменьше. Этот этап был из Казани. Их тоже гнали на череповецкие химзаводы. Ребята были настолько дружными, что мне сразу понравились. Они резко отличались от всей массы арестантов тем, что были, словно родные братья, из одной семьи. Их взаимное внимание друг к другу, уважение и поведение вообще не могли быть незамечены остальными. Никого из них нельзя было задеть постороннему без вмешательства остальных. У меня завязались дружеские отношения с одним из них, это был Женя Ефимов. Среднего роста, спортивный, подтянутый, светло-русый парень. Он сидел по 206й статье, за тунеядство. По логике Уголовного кодекса СССР за то, что не работал, но ел. То есть сажают у нас за то, что предполагают, хотя доказательств нет. То есть за подозрение.

Мы как-то очень естественно и непринуждённо сдружились с ним. Нас объединяло то, что у нас сходились взгляды на многие вещи в этой жизни и, особенно, на понятие настоящей «дружбы».

В один из дней в камере поднялся такой бунт, что думал, оглохну. Полетели миски в двери, - а они всегда крайние. Тогда я понял, почему все миски такие мятые, что не разберёшь, где внутренняя сторона, где внешняя. Конечно, если б не казанские ребята, а их было около двенадцати человек, то бунт вряд ли б получился. Но как не бунтовать, если сутками некуда лечь? Нары забиты, длинная деревянная скамейка плотно забита сидящими, и человеку не то чтобы лечь, но даже сесть некуда.

На шум прибежало начальство с солдатами. Открыли кормушку, и тогда в камере поутихли. Нам пообещали, что скоро раскидают, и пригрозили, что в случае повторения бунта всем прикуют наручниками руки за спину.

К вечеру из кормушки поступило предложение: по два человека в карцеры. Там хоть по очереди можно спать. Мы с Женей, не задумываясь, согласились. Но спать нам так и не пришлось. Никто из нас не мог уснуть, оставив другого. Так всю ночь и проговорили. Он рассказал про свою Альбину, я – про Любу. А о чём же ещё нам было думать и говорить, когда ему – девятнадцать, а мне – двадцать один. А ещё Женя рассказал, как они в Казани подпольно занимались каратэ, нагрянула милиция, и всех повезли в КПЗ и дали по пятнадцать суток с условием, что если повторится, их пересажают уже на годы. Их тренера посадили сразу, остальных поставили на учёт в милиции. И теперь он сидит не столько за тунеядство, сколько за каратэ, потому что их взяли во второй раз прямо во время тренировок в полуподвальном помещении.

Удивительно устроена логика наших законодателей. Ни один из этих ребят не пил, мало кто курил, все стремились совершенствовать своё тело, сами создавали для этого условия, ремонтируя собственными руками заброшенные подвалы и за это угодили в тюрьму. А вот, например, застань милиция компанию за бутылкой водки, то это ничего, это можно. Разве это не есть подрезание крыльев?

В то время был строгий запрет на все виды восточных единоборств, правда, не понятно, по каким причинам. Тогда следовало бы запретить выпуск ножей, ведь ножом можно зарезать человека. Да и вообще, запретить выпуск всяких заострённых предметов обихода, ведь ими можно убить человека. В общем, за своё стремление к совершенству он получил два года «химии».

В дальнейшем его владение каратэ и моя гибкость нам здорово пригодились. Мы стали обучать друг друга своим искусствам, за что чуть было не получили добавку к своим срокам. Но это потом.

Пока мы находились в карцере, за ночь несколько раз слышали душераздирающие крики. То ли кого-то кто-то бил, то ли кто-то «косил», но настроение, конечно, от этого явно не улучшалось. Так мы провели две ночи в карцере, пока в камере не стало посвободнее. Прошло ещё несколько дней, и был большой этап в Череповец. Мне уже и мороз был нипочём не потому, что Женя дал мне с себя тёплый свитер, а грело меня что-то другое. Грело то, что рядом есть искренний друг, человек, в котором почему-то уверен. Это очень многое значит для человека не только в такой ситуации, а вообще в жизни.

Пройдя все процедуры, мы оказались в «столыпине». Путь был недолгий, тем более, он был быстротечен, когда рядом такой друг. Мы и не заметили, как оказались в Череповецкой тюрьме.

Череповец! В этом названии мне виделась некая символичность: «череп…» – это знак опасности, смерти, «…овец» – это о нас, ведь нас гнали как овец, по счёту, а не по именам. В Череповце находится крупнейший во всей Европе металлургический комбинат, а так же богатая коллекция всевозможных химических заводов и прочих вредных для здоровья цехов.

Череповец! Вот он город, где, по иронии, название отражало действительность. Сюда с давних пор ссылали неугодных царям. В городе часто встречаются мемориальные доски с именами известных людей, сосланных за свои идеи. Времена меняются, и ссыльные – тоже. И теперь сюда по инерции ссылаются без разбора все, кто только способен работать задарма на государство. Это колесо ещё крутится, хотя уже и поубавило ход. «Химия», - это есть «спецкомендатура», которых в одном Череповце более десяти, где содержатся сотни невольных. Это своего рода отстойник для лагерей, которых здесь, в Вологодской области тоже немало. «Спецкомендатура» - это резервуар, где всегда наготове бесплатная рабсила, готовая пополнить любой лагерь, когда там убывает народ. Спецкомендатура – это разминка перед зоной. Сумеешь дотянуть до конца срока, не угодив в лагеря, молодец! Не сумеешь – пеняй на себя. А в комендатуре вся система правил такова, что дотянуть до конца срока, не угодив в лагеря, весьма затруднительно.

Вернёмся в тюрьму. Череповецкая тюрьма мне очень понравилась тем, что камера была огромной. Эта тюрьма построена ещё при Екатерине. Древнее здание. Опорные столбы в камере из кирпича старинной кладки, поднимаясь ввысь, постепенно сливались с потолком, образуя арки. Было ощущение, словно ты в храме.

- Самое время каяться в грехах, - подумал я в первую же минуту.

Тогда ещё не было бетонных плит и потому все потолки были выложены полукругом из кирпича. Было настолько уютно, что не хотелось больше никуда. Мне казалось, здесь бы я мог сидеть весь срок. Я очень люблю всё старинное.

- Кто знает, какие великие люди сидели в этой камере за эти столетия?

Но, увы, там, где тебе нравится, долго держать не будут. На третий день нас «выдернули». Но как всё это было! Нас – человек двенадцать и, в основном казанских, вывели на заваленый сугробами двор тюрьмы без солдат, без овчарок, без направленных автоматов, без криков - «руки за голову!». Уж чего не жалеют на тюремных дворах – так это света прожекторов. Понятное дело, кто же хочет терять своих овец? Но на этот раз не было того угнетающего и оскорбляющего чувства что ты для них просто скотина. Нам не нужно было сидеть на корточках. Мы стояли, ёжась от ветра, но души наши переполняло чувство неописуемой радости. Не давали нам уже и пайки. После пересчёта перед нами открыли ворота, и мы вышли в сопровождении всего лишь двух милиционеров! Я не знаю, как передать это ощущение!

Снаружи у ворот стояла вахтовая машина. Нас посадили в неё и даже не замкнули, а просто захлопнули дверь, а сами милиционеры сели в кабину и повезли нас по городу. Мы не могли поверить своим глазам. Мы прыгали от радости, словно дети. В окошко видим волю, рядом мчатся машины, ходят люди. О, какое это было счастье! Я не припомню более счастливых минут в своей жизни, хотя...

Не веря в реальность происходящего, мы даже на ходу открыли дверь, чтобы убедиться, что это не сон. В окошко, сквозь тоненькую, ничего уже не значащую решётку, смотрим на волю, на проходящих людей и испытываем давно забытое чувство полноценности.

А ведь действительно, зачем нам решётки если так ограничен выбор человека: всего четыре стороны.

Полгода мы не были людьми, а только подотчётными овцами. Видим, как в светящихся окнах своих уютных квартир люди сидят у телевизоров, ужинают всей семьёй. Но мы были намного счастливее их. Они то и не подозревают, что они имеют. Для них свобода – это обычное состояние. Для нас же это было обретением утерянного.

Через годы, освободившись полностью, и мы привыкнем к ней, погрязнем в мирской суете и, позабыв, каким благом мы обладаем, будем переживать по ничтожным пустякам. Так устроена природа человека, и этого не изменить.

Именно в камере, особенно, в карцере, когда был в полном уединении, я часто сожалел о том, что кому-то сделал больно, кому-то недостаточно уделял внимания, думал о многом, чего, как мне казалось, не повторил бы теперь. Когда тебя лишают этой суеты и у тебя есть время подумать над своими ошибками, то обнаруживаешь такое их количество, о котором ты и не подозревал, находясь на воле. В этой динамичной, полной мелких проблем жизни, соприкасаясь с множеством людей, мы не замечаем за собой своих, на наш взгляд, мелких погрешностей, из которых впоследствии собирается огромная гора грехов. И ошибается тот, кто думает, что расплата его ждёт лишь на том свете. Нет, уже в этой жизни на тебя обрушивается эта гора и придавливает с такой силой, какую ты сотворил сам.