Глава 18. Химия (1985-88 гг)

 

ХИМИЯ-85-88 гг.

Спецкомендатура – это самый обыкновенный «инкубатор». Их в нашем социуме достаточно много. Имеют они разные названия. Перечисляю по нарастающей: роддом, ясли, детсад, школа, интернат, пионерлагерь, детприемник, «малолетка», училище, институт, университет, работа, религия, секта, армия, «химия», тюрьма, лагеря и так далее. У них разные правила, разные уставы но все они преследуют одну цель: подрезать крылья и поработить.

- А при чём тут такие как институт, университет? – возразит обыватель.

- А при том, - отвечу я, - что знаком не с одним десятком людей, закончивших эти заведения, но не знающих куда себя пристроить в этой жизни.

Бедные, повелись на названия, но не подумали, что ни в одном из перечисленных «инкубаторов» не дадут того, что конкретно нужно человеку. Что все они прямо подчинены одной целой системе. Помните что говорил орёл цыплёнку? Ни кому не выгоден твой полёт кроме тебя самого. И ни кто его тебе не даст и не жди ни от кого а сам работай над собой и над своими крыльями. Кто может научить тебя летать рассказывая как это нужно делать? Только лично твоя практика тебя научит и только она.

И вот я в очередном инкубаторе. Это обычное пятиэтажное здание из белого кирпича, оно ничем не отличалось от других, находящихся поблизости, если не брать во внимание решётки, которыми заделаны все без исключения окна. Один единственный вход – в центре. Когда же войдёшь в двери, то наткнёшься на решётку и, - что неизбежно, - на взгляд дежурного милиционера, сидящего за «пультом управления» комендатурой. Далее, за дежурным, виднеется «обезьянник».

Вход – то же самое место для арестантов, что для человека горло. За горло можно душить. Это самое удобное для милиции место для сведения счёта с арестантом и наиболее уязвимое для последнего. На первом этаже находились дежурка, красный уголок, кабинеты начальства, комната свиданий, прачечная и «обиженка». Остальные четыре этажа заселены «химиками». На каждом этаже было по двадцать комнат, в которых жили от трёх до восьми человек. Нам выпало жить на четвёртом этаже. Весь казанский этап (а в их число попал и я) был на одном этаже, что было недосмотром со стороны начальства. Спохватились потом, когда начались сильные столкновения с СПП-шниками, но было поздно. СПП – это что-то вроде «совета право-порядка». СПП-шники – это те же самые осужденные, но открыто работающие на начальство. Они, к нашему изумлению, оказались чуть ли не государственными лицами, имеющими неприкосновенность. То есть, если ударишь СПП-шника, то это приравнивается к тому, что ты ударил милиционера при исполнении служебных обязанностей. Вот даже как!

Живут они в отдельной «хате». Хатами называют комнаты. СПП-шники уполномочены проводить проверки, записывать нарушения, сами назначать нарушителям наряды и тд, что, впрочем, должна делать милиция.

За свои старания они получат УДО. Заходить к ним, дружить и общаться с ними для нормального арестанта считается недостойным.

Конечно, СПП-шнику не сладко придётся, если попадёт в лагерь. Там с него будет спрос за это, но здесь, на «химии», законы попроще.

Ещё совсем недавно всё было по-другому. В одно прекрасное раннее утро «стукача» ждала «пика в бок». И никто обычно «не знал», чьих это рук дело. Теперь такой же осуждённый, как и ты, открыто ходит с журналом и при всех записывает тебе нарушение! Лет пять-семь назад это было почти немыслимо.

Нарушений, если захотеть, за день можно накопить с десяток! Не там курил, не то сказал, не встал по звонку, на проверке стоял в тапочках, после отбоя в комнате горел свет, в комнате не убрано, опоздал в красный уголок, когда дали команду, и многое другое. Но это только внутри комендатуры. При входе и выходе из комендатуры так же легко попасть в чёрный список, если опоздал хоть на минуту. Иногда дежурный поворачивает стрелки настенных часов минут на пять-шесть вперёд, и по его часам, - а они для нас точнее, чем куранты на Спасской башне Кремля, потому что у него погоны, а ты никто - выходит, что ты опоздал. Нельзя ничего ни доказывать, ни сверять ни с какими другими часами. Даже если показать, что на десяти других часах время без пяти, а у него ровно шесть часов, то правильнее – шесть часов.

Ну как же тут не пополнить твой «послужной список» ещё одним нарушением? Это же такое удовольствие! Вынуть из шкафа папку с буквой «С» и записать: «Сидоров опоздание + 1 нарушение». Вот она, мол, моя власть над тобой.

Но и это пустяки по сравнению с тем количеством нарушений, в которые можно легко «вляпаться» на работе. Здесь бригадир возведён в ранг Божества. Если ему что-то в тебе не понравится, то держись. Нарушения здесь можно штамповать конвеером. Да чёрт бы с этими нарушениями, если бы они только были на бумаге. Ведь дело всё в том, что наши нарушения нужны начальству. Нет, не просто нужны, они необходимы. Раз в месяц в каждую комендатуру поступает звонок «оттуда», то есть, как нам говорили, «из пятого отдела». Поступает команда: закрыть столько-то человек для отправки в такой-то лагерь. В лагерях та же работа, то же есть объекты, есть план, который нужно выполнять, а значит, нужны постоянно кадры, заменяющие тех, кто освободился. Теперь понятно, для чего придуманы такие статьи, как 206-я? Логика этой статьи примерно такая: «не хочешь работать на воле – работай в неволе».

А чтобы кого-то закрывать, нужно иметь чёрный список, откуда можно смело черпать молодых здоровых ребят, не вписавшихся в рамки порядков комендатуры. Поэтому существует много ловушек, избежать которые трудно даже самым старательным и прилежным арестантам, уж не говоря о тех, кто «не в ладу» с начальством. Для того, чтобы тебя закрыть, достаточно десять нарушений. Это было похоже на то, как если бы человек получал в месяц сто рублей, а тратил бы тысячу. Нельзя было прожить недели, особенно в первое время, чтобы не схлопотать нарушение, а чтобы снять с себя одно нарушение, нужно прожить месяц без единого. Как ни крутись, как ни изворачивайся, всё так поставлено, что лагерь по тебе плачет.

В комнатах достаточно чисто, потому, что после шести месяцев, проведённых в грязных камерах и карцерах, нам было, с чем сравнить. В двери каждой комнаты – большое окно, которое ни в коем случае нельзя занавешивать. В него из коридора видно всё, что творится внутри. Выключатели света так же расположены снаружи комнаты, то есть в коридоре, для надзирающих. В комнате расположены кровати вдоль стен и по углам – казённые истрёпанные тумбочки, точь-в-точь, что были в армии. В стене – встроенный шкаф для одежды и еды, который столько раз покрашен на своём веку, что, отодрав отвисающий слой краски, я насчитал шесть слоёв. Ещё столько же оставалось на шкафу. И самое интересное, что цвет не менялся никогда, а лишь слегка были заметны оттенки.

Первая ночь прошла спокойно. Я лежал в кровати на белой постели! Мне не верилось в это. Никак не мог заснуть от радости, переполнявшей душу. Ведь я ещё не знал всего того, что меня здесь ждёт. Несколько раз за ночь вскакивал с постели и подходил к окну, чтобы убедиться в том, что я могу своими глазами видеть волю, видеть дома, людей, машины, заживо захороненные за ночь снегом. Пусть всё это видно через решётку, но видно! Какое это счастье!

– Как странно, – думал я, любуясь и наслаждаясь ночным городом, – что к этому быстро привыкают.

Я радовался. Радовался тому, что могу писать письма, что больше не придётся есть эту баланду, что буду работать на воле, хоть и под надзором; что для того, чтобы увидеть волю, пусть даже и через решётку, стоит лишь подойти к окну. Заснул лишь перед самым подъёмом.

Резкий звонок разбудил всех. СПП-шник проходит по коридору, включает свет во всех комнатах и покрикивает о построении на проверку. Это был первый звонок в шесть утра. Пока одевался, в голове мысленно промелькнули те годы моей жизни, когда я вставал по звонкам. Их оказалось больше, чем я думал. С самого детства я вставал в четыре утра по звонку будильника, чтобы подметать школьный двор. Все те годы, пока росли младшие сестрёнки, ежедневно вставал в четыре утра, чтобы занять очередь за молоком. Потом родился братишка, и всё повторилось опять. Все годы, когда жили в степях и когда я работал у других, тоже вставал в четыре утра. В селе у тёти, когда жил там в каникулы и в выходные, подъём – строго в четыре. В интернате вставали по звонку в шесть утра. В армии – по звонку. Теперь и здесь – по звонку целых три года. Итого, около семнадцати лет, то есть больше, чем две трети прожитой жизни. Завершила же эту череду главная мысль о том, что я когда-нибудь добьюсь того, чтобы я мог и вставать, когда захочу, и ложиться, и работать, и отдыхать. Всё буду делать не по установленным кем-то порядкам, а по собственному расписанию и по собственному усмотрению.

Это было моё первое утро, когда я проснулся и увидел, что я не в камере, а в нормальной комнате, где всего четыре человека, а не сорок. Что-то очень напомнило мне службу в армии. Мы так же вскакивали, быстро одевались и выстраивались. На этаже – больше ста человек. Все выстроились вдоль коридора по обе стороны, и СПП провело проверку, попутно делая всевозможные пометки в журнале. После первого звонка до второго был ровно час на утренний туалет и подготовку к отправке на работу. Но нас, новеньких, в этот день повезли только устраивать.

Вечером того же дня нас «прозондировали», то есть по одному заводили в кабинет, где сидело несколько милиционеров, которым теперь в течение трёх ближайших лет мы отданы в распоряжение. Там решалась твоя дальнейшая участь, то есть, решал ты сам. Тебе предлагается два пути, - «за» или «против». Каждый решает сам что выбрать, и мне предстояло определиться. Но по всем моим тогдашним знаниям этого мира, этой системы, по доверию к нему, по опыту и наблюдению с самого детства вступить в СПП или что-то в этом роде для меня было практически немыслимым ходом. Жаль, что не дают тебе третьего варианта, - просто оставаться самим собой и не быть ни за правых ни за левых, ни за белых и ни за красных. Честное слово, не хотелось ни за кого. Хотелось просто быть самим собой, ни кого не трогать, ни с кем ни чего не делить, ни кому из сторон не принадлежать, а просто искупить свою вину и впредь не повторять этого в жизни. Работать над собой, развивать себя по возможности в разных направлениях и радоваться тому, что есть и что будет впереди. Увы, такого выбора не дают, и других красок тут нет. Не говоря уже об оттенках. Есть только белое и чёрное.

Но наставления моего брата, прошедшего всё это, мне были дороже, и я, как он меня учил на такой случай, поступил именно по его «инструкции», то есть без колебания отрезал раз и навсегда, сказав твёрдое «нет!». После этого мне дали понять, причём открытым текстом, чтобы я пенял на себя. Этого не скрывают. У них девиз такой: «Кто не за нас, тот против нас».

С устройством же на работу нам повезло. То ли девушка в этой конторе нас пожалела, то ли так было суждено, мы не попали в те цеха химзавода, где вольные не хотят работать ни за какие деньги. Нам выпало работать на стройках. Пусть холодно, но не вредно. Дали всё тёплое: от шапки-ушанки до валенок. Но ничего не бывает задарма, с нас потом вычтут.

Теперь распорядок дня для нас определён раз и навсегда. Первый звонок – в шесть утра, второй – в семь, это развод по объектам. Нас возили в будке бортовой машины. Первый наш объект был километрах в тридцати от города. Весь день – на работах, и к семи часам – мы уже в комендатуре выстраиваемся по звонку на проверку. Потом – три часа личного времени, а в десять – звонок, построение, проверка, назначение нарядов на уборку помещений и отбой. После отбоя могут ходить только те, кто моет полы в коридоре, выносит мусор и т.д.

На работах нас предупредили, что малейшее замечание – сразу звонок в комендатуру, что считается нарушением. Первым делом нам поручили лезть в канализационную яму и вычищать лопатой осевшую, утрамбованную временем грязь. Мы в новых бушлатах, и ни у кого из нас не было особого желания туда лезть. Поскольку со мною был друг Женя, я, не задумываясь, полез первым, чтобы его избавить от такой необходимости. Никто не будет стоять над душой. Всё предельно просто: если не будет сделано – звонок в комендатуру.

А ещё было обидно, что вольным платят «северные», а нам – нет, как будто вольные находятся на севере, а мы нет. Нам с трудом хватало на чай, хлеб и маргарин вместо масла, так как это дешевле, а разница небольшая. Иногда шиковали икрой, правда, баклажановой, но всё же не баланда. Когда морозы доходили до минус пятидесяти, то для вольных день актировался, то есть они не работали, а день этот оплачивался. Нам же всегда находили работу, поскольку платить не надо.

Однажды, проснувшись раньше звонка, как обычно, первым делом глянул в окно, было ещё темно, и меня удивило то, что нет снега, который ещё вечером был по пояс. Долго всматривался, не понимая, как может такое быть, что нет снега, если на окнах по углам узоры? Мне не терпелось оказаться на улице и увидеть землю без снега. Как я узнал потом, сугробы на улице ни куда не делись, просто всю ночь с химзаводов ветер дул на город, и на снегу за ночь появился слой коричневой пыли.

– Да, – подумал я, – и как же здесь люди живут по собственной воле?

А когда я узнал, что лето здесь длится всего пару месяцев, а большую часть года – всё в снегу, я понял для себя только одно: я ни за что бы не стал жить здесь по собственной воле. Здешний климат можно охарактезировать шуткой:

- В Череповце было лето?

- Да, но я в этот день был на работе.

Взяв в руки коричневый слой снега и слепив из него шар, я подумал: «Вот почему нас сюда и отправили. Слава Богу, что нас ещё не устроили в эти самые цеха. Нет уж, лучше мёрзнуть три года, работая на морозе, чем облысеть раньше времени».

День отработали как положено. Старались, как могли. Уж очень не хотелось нам, чтобы повторилось всё, что было за последние полгода. Но оказалось, что трудность состоит вовсе не в том. Тут главное не то, чтобы трудиться не покладая рук, а совсем другое. Вот жизнь! Стараешься в одном – упустишь в другом. Казалось, что всё зависит от тебя, но здесь это не так.

На третий же вечер начались проблемы. Было ясно одно, что это дело рук начальства, которое так и сказало: «Пеняй на себя!». Теперь я понял значение этих слов. Их обещание долго не заставит ждать. Но почему они решили начать с меня? Ведь многие так же отказались сотрудничать с ними! Возможно, дело в том, что я слишком уж резко, категорично выказал своё нежелание без какой-либо смягчающей дипломатии. Они этого не любят.

На вечерней проверке я стоял со всеми в ряду проверяемых. Был у нас такой СПП-шник по фамилии Журавский, не хилого телосложения и очень старательный на своём поприще. Проводя проверку на отбой, он распорядился, чтобы я мыл полы сегодня с десятой «хатой». Это было невозможным по многим причинам. Во-первых, потому, что по правилам, известным всем, это было явным унижением, так как я жил в четырнадцатой, и наша очередь ещё не наступила. Это означало, что я должен делать это за кого-то. Во-вторых, мои понятия мне бы этого не позволили. И, в-третьих, весь этаж наблюдает за моими действиями. Как ты поведёшь себя сейчас, таким тебя и примут на весь оставшийся срок. Мне ничего не оставалось, как сразу же пресечь его желание унизить меня, и я сказал:

– Либо читать не умею я, либо ты, уважаемый, – сказал я довольно твёрдо и громко, и повернул голову, чтобы ещё раз прочитать цифры над дверью.

Мне этот Журавский с первого дня не понравился, к тому же он ещё СПП-шник. Такие вообще должны ходить ниже травы, тише воды, а тут он волен распоряжаться нами. Я уже понял, что мне не светит продержаться здесь до конца срока.

– Та-ак, ладно, зайдёшь после отбоя в первую, разберёмся.

– Западло! – сказал я, улыбаясь во весь рот, то ли от безнадёжности положения, то ли от пробудившейся злости.

Весь этаж загудел. Некоторые высовываются от любопытства.

– Что ты сказал? – угрожающе приближается ко мне Журавский.

Я сделал шаг навстречу и лоб в лоб произнёс:

– Мне западло заходить в первую «хату»!

Мои нервы расшатаны ещё с детства, и в момент злости я мог не задумываться о последствиях. В этот момент, если бы он сказал что-либо оскорбительное, я был готов «съездить» ему по физиономии. Изменить своим понятиям и мыть полы вне очереди я бы ни за что не смог. Выхода – никакого. Дорога одна – вниз! Либо сохрани достоинство, потеряв свободу, либо, потеряв достоинство, сохрани свободу. Здесь нет других цветов: только белое и чёрное. Что на что менять, дело твоё. Я понимал, что сейчас я подобен зёрнышку восставшему против мельницы. Это давно налаженная система, она все зёрнышки должна перемолоть в муку, и для меня не может быть исключений. Представляете себе картину, когда один цыплёнок пошёл войной на хозяина икубатора?

В строю загудели в мою защиту, но никто ничего внятного не произнёс. Больше всех возмущались казанские. Из глубины строя послышались в адрес Журавского разные оскорбления. Он повернулся и удивлённо смотрел. Такого он ещё здесь не видел, потому что этапы приходили маленькие, по три-пять человек, и те с разных концов СССР, а потому они не могли быть такими сплочёнными.

– А ну, заглохли там! – прикрикнул Журавский, но не решился возвращаться в глубь коридора.

– Пошёл ты… – послышалось оттуда.

Журавский прекрасно понимал, что хотя на «химии» и раздолье для стукачей, но ещё не совсем прошли те времена, когда могут устроить «тёмную» или "несчастный случай на объекте".

А голос из строя был Рафика Каримуллина. Я узнал его голос, и мне стало как-то особенно приятно, что мои взгляды разделены друзьями. Но и понимал, что друзья, какими бы не были верными и надёжными, не в силах что-либо изменить в этой ситуации. Они сами в одинаковом положении со мной, и могут лишь пополнить собою какой-нибудь из здешних северных лагерей. Кому из них хотелось в лагерь? Конечно же, никому.

Журавский закончил проверку, злобно посмотрел на меня, громко захлопнул журнал и спустился вниз, как и положено после проверки, докладывать о положении дел на этаже.

– Уж теперь мне несдобровать, – подумал я, глядя в широкую спину уходящего Журавского.

А что было делать? Если бы был какой-нибудь другой выход, я бы поступил иначе. Но тот единственный выход, который всё-таки был, для меня не годился. Безвыходных положений не бывает, просто нас не устраивает имеющийся выход.

Перед отбоем, когда я готовился ко сну, в комнату зашёл один тип и сказал, что меня вызывают в умывальную комнату. Я ещё не знал никого ни по именам, ни в лицо. Там, обычно, место для курения и прочих бесед. Я незамедлительно встал и пошёл, чтоб не подумали, что боюсь разборок. Там, в курилке, сидели СПП-шники и ждали меня. Увидев, в чём дело, и не сомневаясь, что это дело рук ментов, я с ходу, ни капли не церемонясь, сказал:

– Короче, со мной ничего не прокатит, я других понятий. Если где надо будет, то могу и завалить, но понятий не поменяю, так что готовьте меня в лагерь.

Журавский хотел встать, но сидевший рядом здоровый и бородатый его товарищ посадил его за плечо а сам встал и подошёл ко мне. На его ногах были мохнатые сапоги, мехом наружу.

– Меня зовут Боцман, – сказал он в надежде, что меня это удивит.

– А меня – Мухтар! – сказал я и повернулся, чтобы уходить, но его рука легла на моё плечо.

Возможно, он и не собирался драться, но я знал, что нужно стоять на своём, и с разворота врезал ему в бородатое лицо. Тут на меня набросились те, что сидели на скамейке. Отбивался как мог и, слава Богу, успешно. Вдруг, откуда ни возьмись, появился старый капитан и схватил меня за шиворот. Я его не заметил, так как он подошёл сзади, но почувствовал, что стоит сначала оглянуться, прежде чем бить, и не ошибся. Если б я его ударил кулаком в лицо, то мне годиков пять пришлось бы досиживать. Он был в форме, при исполнении служебных обязанностей, да к тому же при таких вот свидетелях. В общем, угодил в обезьянник. В моей карточке сразу появилось несколько нарушений. Ночь прошла в обезьяннике. Я был уже настроен на лагерь. В эту ночь у меня было достаточно времени подумать в уединении обо всём: о том, что меня ждёт в лагере, и о том, что там ещё хуже и придётся катиться всё ниже и ниже. Но где же выход из этого? Вспомнил слова из одной тюремной песни, где поётся о том, что вход сюда широкий, а выход – узкая тропа. Я стал понимать, как бессилен против этой системы. Здесь перед тобою ставят выбор: либо дорога вниз, но со своей совестью и честью за пазухой; либо дорога вверх, но тогда про совесть следует забыть. А может всё специально и придумано? Сначала тебе внушают понятия честь, достоинство. А потом в тебе же начинают это убивать. Ты начинаешь противиться и угождаешь в заведомо подготовленную ловушку- инкубатор. А там ты в их руках. У меня начались подозрения вообще на всю систему в целом. Ведь воспитывают в тебе и внушают тебе одно, а потом же делают всё против этого.

Понял я и то, что не протянуть мне здесь и трёх месяцев, - закроют. Утром, выпуская из обезьянника мне сказали:

– Неугодных мы долго не держим, отпускаем сразу, пусть в лагере качают свои права.

Когда я потребовал разобраться, как всё было, то дежурные милиционеры меня хором обсмеяли, и один из них сквозь смех сказал:

– Вот вернёшься домой, там и будешь искать правду.

Мне, наивному правдоискателю, опять вспомнились мультфильмы про доброго дядю милиционера.

Кроме нарушений в карточке я получил надзор. Надзор означал, что каждые двадцать минут я должен спускаться на первый этаж и ставить подпись. Если пропустил хоть раз или поставил подпись на минуту позже, то вот тебе – ещё одно нарушение. И приходилось это делать всегда, кроме сна и рабочих часов. И так на протяжении трёх месяцев! Вот попробуй теперь без нарушений. Вот так штампуются кадры для лагерей из комендатур.

Когда вернулся в свою комнату и увидел белую постель и свободу в окне, то сердце сжалось так, что я подумал, что оно вот-вот перестанет биться. Как же не хотелось снова туда, где этого не увидишь. Весь рабочий день так же прошёл в раздумьях. Работу выполнял автоматически, как робот, периодически грея руки, а мысли были только об одном: как сделать так, чтобы найти всё-таки возможность остаться на плаву, не пойти ко дну. Ведь есть же какой-то шанс? Должен же быть какой-то выход? И он, конечно, был, но я не сразу его нашёл в потёмках моей юности. Я был настолько несмышлёным в делах жизни, в отношениях с людьми, хотя и был в основном, как мне казалось, добр, но, когда дело касалось чести, я становился упрямым быком с красными от нахлынувшей крови глазами. Именно это и было помехой для меня здесь, на «химии». Для меня было главным, что подумают остальные, а не то, что на самом деле есть. Например, я не струсил, а просто не хотел бы бить первым. Разве это трусость? Даже поговорка такая есть: «Трус бьет первым».

А мне казалось, что подумают, будто я струсил, позволив ударить себя первым. Всё это происходит от "дагестанского" восприятия ситуации. Так меня учили с детства: нигде никогда не позволять себе быть ниже противника ни в чём, никогда не включать «заднюю скорость», идти всегда вперёд и только вперёд! Но с таким мышлением здесь не выживешь. Ярким примером и доказательством этому мой брат, который так и не может выбраться из этого болота. Гораздо легче добиться гибкости тела через усиленные тренировки, чем гибкости ума.

Шло время. Тренироваться удавалось только во время обеда, а точнее вместо обеда. Мне было жалко терять час на очередь и еду. Когда все уходили обедать, я снимал с себя бушлат и так бесился с черенком от лопаты, такие вытворял чудеса у-шу, что мне казалось даже мастера в Китае такого не видели. С меня валил пар, подомной таял снег, и подошвы валенок дымели…

Мне было приятно осознавать, что если я в таких толстых штанах, в валенках могу сбивать ногой в "вертушке" предметы выше головы, то что же будет когда я буду в спортивной одежде? Растяжку я делал в личное время перед отбоем, когда в моём распоряжении было около двух часов, а все физические, требующие сильных нагрузок тренировки и не требующие тёплого помещения - на морозе, вместо обеда.

С каждым прожитым днём срок становился всё меньше, а нарушений – всё больше. Конечно, за первые три месяца нам удалось многое изменить в устоявшихся негласных правилах комендатуры в свою пользу. Даже СПП-шники стали поскромнее и покладистее, но, не всё было гладко.

Позже и у Жени начались проблемы. Несмотря на своё положение, - а он тоже висел уже на волоске - ещё умудрился наехать на Журавского из-за меня. А было так:

Предупредив на всякий случай казанских, он вошёл ночью к СПП-шникам и наехал на них по всем правилам этики. Потом ворвались казанские и предупредили, что, если кого-нибудь из нашего этапа закроют, Журавский будет приговорён. А что это такое, знают все, это «несчастный случай», без крайнего. Но Журавский не сразу утих. Он ещё пытался пользоваться своей властью, но уже не так нагло, как в первое время. Ему оставалось немного до освобождения, и он не хотел себе приключений. К тому же его адрес был уже у любого, кто пожелает ему отомстить после срока или поручить это дело друзьям.

В общем, наш этап внёс большие изменения в жизнь комендатуры. Начались большие перемены. Не будь этот этап таким сплочённым, то давно бы всех пересажали. Но Журавский уже был в таком положении, что сам боялся и не хотел, чтобы кого-нибудь из наших отправили в лагерь. Тем более, после последнего случая, когда, ворвавшись ночью и не включая света, его избили прямо в постели. А ведь могли и «пику в бок» под шумок. И конечно, это были мы. Нас с Женей собирались первыми отправить в лагерь, и мы пошли на то, чтобы, как говорится, не зазря сидеть.

После этого ночного «налёта» все быстро рассыпались по «хатам», по кроватям. В коридоре послышались шаги и голоса дежурных.

– Вот и конец, – подумал я но постарался сделать вид крепко спящего, ни в чём неповинного трудяги.

Голоса приближались, и в комнате включился свет, но поскольку я «крепко сплю», то и не должен реагировать. Дверь не открыли, и голоса удалились дальше по коридору, а значит – пронесло.

– Неужели пронесло? – думал я, а в уме всё же прикидывал, что нужно взять с собой на этап.

Ведь сейчас только час ночи, а закрывать приходят обычно за час до подъёма, в пять утра. Здесь, в комендатуре точно так же, как в тюрьме, называют фамилию и говорят: «С вещами».

Поскольку на сборы времени не дают, то я ночью встал и стал готовиться на всякий случай. В шкафу взял хлеб, сахар, печенье и кусок сыра. Всё это завернул в бумагу и положил рядом с кроватью. Кроме рабочей одежды у меня больше ничего и не было, и я лёг, но уже было не до сна. Я вставал периодически, чтобы посмотреть в окно на волю ещё раз. Кто знает, что будет завтра.

К нашему великому удивлению, именно то и спасло нас, что мы дружно сделали «тёмную». Журавский и Боцман - а они самые главные в СПП - уже сами больше всех старались «очистить» нас от нарушений. Оказывается, вот как можно! Вот что значит организованность! Как веник: целиком не сломать, а по прутику – двумя пальчиками. Тогда я впервые почувствовал силу, которую даёт сплочённость друзей.

Но радоваться было рано. Мы ведь «победили» только СПП. А кто такие СПП по сравнению с официальной властью комендатуры? У нас ещё многое впереди.

Мы с Женей усиленно тренировались каждый день, выкраивая минуты. Везде, где бы я не находился, для меня было важно одно: найти возможность тренироваться. У меня везде попрятаны черенки от лопат, - ими я занимался у-шу. Вёдра с песком вместо гирь. А если выпадет возможность найти кусочек земли где нет снега, то сразу в растяжку, уж не говоря о том, когда я в помещении. Для меня не существовало иного удовольствия кроме работы над собой, а всё остальное мне казалось какой то временной бессмысленной суетой, но неизбежной. Пока неизбежной. И поскольку она неизбежна, нужно из неё извлекать пользу. Таская вёдра с цементом я держал их так, чтобы руки мои получали усиленную нагрузку. Когда нёс тяжести старался не идти а бежать.

К этому времени нас уже особо не трогали. Там и так хватало тех, кого можно при необходимости «припахать».

Конечно, кому же из нас не хотелось на волю? У каждого ведь есть родные, друзья, и все как один мечтали о том, как всё это кончится. Разве хотелось моему брату провести в тюрьмах половину своей жизни? А ведь большую часть сроков он сидел вот из-за таких передряг, когда не находил выхода, кроме как драться, и таким способом отстаивать свою честь.

Всю ночь напролёт я думал о том, где же всё-таки выход из этого. Не может быть, чтобы не было такого выхода, который бы мог мне подойти. Может быть, я слишком с ними категоричен? Может, мне не хватает дипломатии в отношениях? Ведь многие остаются на «химии» до конца своего срока и при этом не унижаются? Может, мне нужно посоветоваться с кем-нибудь? А с кем?

Я стал приглядываться к тем, кто были какими-то нейтральными в этих делах, никогда не конфликтовали и были почти незаметны, хотя и жили бок о бок с нами. Выбрав одного пожилого, спокойного и неглупого на вид мужика, я решил с ним посоветоваться. Он получил пять лет «химии» за наезд на пешехода, который скончался на месте. Он рассказал, что, несмотря на вину пешехода, суд всё-таки решил, что за смерть человека он должен понести наказание. У него четверо детей, и все – несовершеннолетние. Мужик оказался не просто не глупым, а даже мудрым. Он объяснил мне мои ошибки. Он говорил, как бы поступал он, будь на моём месте. Общаясь с ним, я понимал, каким же глупым я выглядел в глазах этого умного мужика. Он очень доходчиво и с уважением к моим понятиям объяснил, что по сути я правильно поступаю, но слишком неспокоен, что то же самое можно делать более умеренно, как говорится, «не лезть на рожон». Я удивлялся тому, как мы живём и не знаем, что рядом с нами могут быть такие умные люди. Мы их не замечаем, а смотрим только на тех, кто «рыпается», как, например, я. Моё имя знала уже вся комендатура, а вот имя этого доброго, умудрённого опытом мужика, который здесь уже два года, едва ли знало десять человек на этаже. Он стал для меня своего рода образцом того, каким должен быть человек на «химии». Он сказал мне, что если будут затруднительные моменты, чтоб я не спешил с решением, а обдумывал или советовался. После разговора с ним я почувствовал, что шансов намного больше, чем видел я до этой столь полезной беседы. Я воспрял духом. Теперь всё виделось в другом цвете. Вот что значит доброе слово, добрый совет! Казалось, это всего лишь совет, но этот совет, может быть, спас целую жизнь! О, юность, какая же ты глупость! В размышлениях над этим сложилось четверостишие:

Нужна мудрость чтоб жить без печали

Но она не даётся юнцу

Почему, то что нужно в начале

Нам природа дарует к концу

Время шло. Изо дня в день – всё одно и то же: звонки, проверки, выезд на объекты, работа на морозе, вечерние звонки и каждые двадцать минут отметки у дежурного. Я стал чувствовать, что у меня стало больше терпения и меньше столкновений с начальством. Но я ещё долго буду в чёрном списке. Недавно с нашего этажа закрыли двоих. Они были давними кандидатами. Но после них по списку шли мы с Женей и ещё несколько казанских. Теперь нужно было быть более осторожным. Этим даже приписали, как я слышал, «антисоветчину» за то, что после отбоя они слушали иммигрантские песни. Была такая статья в Советское время.

Вообще, многое стало меняться в комендатуре. Даже те, кто молчал до прихода нашего этапа, и те стали подавать голос. К тому времени некоторых из нашего начальства куда-то перераспределили. Появились новые дежурные, которые пока ещё не имели «зуба» на нас. Самое время воспользоваться возможностью, чтобы не угодить в лагерь. Всё теперь зависело от нас самих. Новые дежурные уже не возлагали надежд на СПП, - так как их позиции ослабли, - а сами ходили и проводили проверки.

Мы решили держаться без новых нарушений, поскольку теперь было это гораздо легче, чем полгода назад. Время перемен коснулось и нас. На дворе был восемьдесят шестой год. В советской системе уже появлялись первые почки демократии, но они очень и очень медленно проявляли себя. По-настоящему же лёд тронулся только спустя ещё несколько лет.

Мы трудились, трудились изо дня в день, на морозе, на благо Родины. Денег нам не хватало даже на еду. В течение первых двух лет с меня высчитывали за содержание в тюрьме, за билеты на самолёт с Иваново в Элисту и обратно, когда за мной прилетал опер с помощником (причём за всех троих), за судебный процесс, за адвоката, за лечение потерпевшего и за многое другое, о чём я никогда не узнаю. Но это всё мелочи по сравнению с тем, что появилась возможность остаться на «химии» и освободиться без дополнительного срока.

В комендатуре была ещё и спортивная комната, которая была навеки закрыта. В ней была всего лишь старая штанга с разными блинами по краям и несколько гантелей разного веса. Это для отчёта, - мол, ведётся перевоспитание. Никто и никогда там не занимался, по крайней мере, при нас. Нам с Женей стоило больших усилий, терпения и труда добиться того, чтоб нам разрешили там заниматься. Это было похоже на то, что два цыплёнка пришли к хозяину инкубатора и попросили разрешения развивать свои крылья чтобы в дальнейшем летать.

Нас предупредили: «Не дай Бог, каратэ!». А мы с Женей об этом только и мечтали. В двери – окно, которое запрещено занавешивать. Все, кому не лень, могут заглядывать, и, естественно, если что из каратэ, внизу сразу узнают. Постепенно мы оборудовали эту комнату под свои тренировки. Конечно, воздержаться от того, к чему мы так стремились, было очень трудно, и мы, поочерёдно выглядывая в коридор, чтобы убедиться, что никто не идёт, занимались каратэ. Если же кто-то шёл, мы переходили на растяжку. Запретный плод, как известно, сладок. Помните что говорил орёл? Как увидят сородичи что он работает над крыльями – сразу докладывали хозяевам инкубатора, и ему подрезали крылья.

Поскольку утром после звонка заниматься было некогда, то мы вставали за час до звонка, то есть в пять, и начинали свои тренировки. В это время как раз никого не бывает в коридоре, и занимайся, чем хочешь. Кому охота вставать до подъёма? А после работы у нас – три часа до отбоя, и мы использовали это время так, как могли. Многие, видя, как мы занимаемся, просились в ученики, но, увы, не выдерживали нашего графика. Мы не хотели устраивать проходной двор и ставили свои условия: либо, как мы, либо – ничего.

У нас на этаже был отличный парень – Ваня Цуриков. Очень способный в разных направлениях. Он был и художником, и занимался резьбой по дереву, и музыкой, и стихи писал, а потом из них делал песни, и спортом занимался. Его многие уважали за боевой характер и справедливость в любой разборке. Он иногда занимался с нами, но его занятость не позволяла ему сохранять регулярность. Он был маленького роста, но его боялись даже те, кому он, как говорится, дышал в пупок. Вытаращив свои и без того выпуклые глаза, он наезжал на любого, если этот некто был не прав. Душа у него была многим на зависть, он никогда не исходил из личных интересов при выяснении какого-либо дела. Его имя тоже давно примелькалось в чёрном списке.

Как-то после отбоя Ваня зашёл ко мне с гитарой. Он написал новую песню, и ему хотелось поделиться своей радостью. Во мне он почему-то видел более достойного ценителя на всём этаже. Возможно потому, что я был как раз самым неравнодушным к гитаре и вообще к музыке. Мы с ним всегда обменивались тем, кто и что умеет извлекать из этого инструмента.

Конечно же, всё это делалось тихо, шёпотом. Мы ведь подневольные и поэтому: как голос совести, так внутренний.

В общем, в самый разгар творческого подъёма или, так сказать, творческого обмена, вдруг в комнате включился свет, и, откуда ни возьмись, появился в дверях дежурный, лейтенант милиции Иван Василич – злейший враг Цурикова. Он, Иван Василич, давно искал повод добавить Цурикову недостающее нарушение, чтобы первым отправить его в лагерь. Такого же маленького роста, но с совершенно противоположной душой, Иван Василич максимально использовал свою власть. Он вошёл и, выхватив из рук Цурикова гитару, со всей силы разбил её об стенку. В этот миг мне показалось, что это со мной однажды уже было. Да, было, когда нас везли поездом в армию. Там тоже человек в погонах это сделал и здесь.

Цуриков, уже доведённый к этому моменту до отчаяния, не выдержал и, выхватив самодельный нож для резьбы по дереву, который всегда был при нём, кинулся на лейтенанта. Тот испуганно отскочил назад и я успел обхватить Цурикова сзади за руки. Он кричал как бешенный, покрывая лейтенанта последними оскорблениями.

Как я понимал состояние Цурикова! Ему досаждали уже давно за его дерзкое высказывание против начальства, во время собрания в красном уголке комендатуры. Я пытался конечно и раньше донести до него, что цепи угнетают меньше, если их принимать за социальную бижутерию.Но Цуриков не мог смириться с этим.

Лейтенант вмиг исчез и через пять минут появился в сопровождении других дежурных и СПП-шников. Цурикову тут же надели наручники и повели в обезьянник. Меня наряду со всеми, кто был свидетелем, принуждали подписаться, но я не мог этого сделать и сказал:

– Бог всему свидетель.

Конечно, мне это так не прошло. Не смотря на то, что, можно сказать я спас ему жизнь, вторым врагом Василича теперь стал я. Вроде всё уже становилось на свои места. Мне оставался один месяц надзора. Столько времени держался без нарушений, и вот тебе – сюрприз.

В карточку занесли нарушение ночного режима. Но это только так, для начала. Уж если кому из начальства ты не мил, то всё в их руках: будь ты хоть ангелом, но сделают так, что будешь первым и злейшим нарушителем. Когда на этаже всё утихло, я встал и осторожно обошёл по «хатам» тех ребят, которые с Ваней были в близких отношениях. Мы собрали ему на этап, что могли. Теперь была одна задача – передать это ему. Пока не сменится Иван Василич, это невозможно, а утром нас повезут по объектам до того, как сменится дежурство. Стали искать на этаже того, кто завтра не работает по каким-либо причинам. Нашли одного больного, дрожащего от холода под двумя одеялами. Ему и поручили.

Буквально на следующий день мне запретили заниматься в зале, вставать для тренировок раньше подъёма, ложиться позже и так далее.

Цурикову до конца срока оставалось ровно два месяца. Три года были уже позади. Здесь такие сюрпризы – обычное явление. Мы знали, что Цурикову за это грозит надбавка срока, но кто бы мог подумать, что дадут целых пять лет! После того, как Цурикова увезли в тюрьму, прошло около месяца, и потом состоялся показательный суд. В выходной день всех собрали в красном уголке. Приехал выездной суд. Привезли Цурикова и все кинулись к обезьяннику, но не тут то было. Не дали даже приблизиться. В прямом смысле загнали всю комендатуру в Ленинскую комнату. Все должны видеть что такое идти против шерсти, потому и затолкали так плотно. А чтобы все поместились убрали скамейки в задней части зала и большинство стояло.

Слушая, как зачитывали все «злодеяния» Цурикова, я думал, что у суда только одна задача: наказать как можно строже, а не разобраться, что и как было.

А что им разбираться? Он, осужденный, бросился с самодельным, специально приготовленным ножом на исполнявшего свои обязанности лейтенанта милиции. Статей перечислили целый «букет». И изготовление холодного оружия, хотя все знали, для чего был изготовлен этот нож, и хранение оружия, и покушение на убийство работника милиции при исполнении, и многое другое. А те из осужденных, кто дерзнул высказаться на суде в защиту Цурикова, потом были «взяты на карандаш». В красном уголке было всё начальство, кроме самого начальника комендатуры, которого мы ни разу до сих пор не видели в глаза. Они тщательно помечали тех, кто «высовывался». Высунулся и я, указав на то, что у Цурикова, всё-таки, немало и положительных качеств, о которых здесь умалчивают.

Результат? Плюс одно нарушение. Я – на волоске. Крепкий, однако, волосок оказался. Если б он оборвался, то вместе с ним оборвалась бы и вся моя дальнейшая судьба. Но Бог хранил меня, давая всё новые возможности изменить то, что в моих силах, и я в ответ стал прилагать максимум усилий и терпения.

Прошло около недели после суда над Цуриковым. Работал я в вольной бригаде. Мы ремонтировали крышу какого-то четырёхэтажного здания, окружённого добротным забором. На крышу мы поднимались по наружной железной лестнице, не входя в здание. Заливали поверхность крыши смолой. Я был весь в мазуте и пропитан дымом, так как таскал вёдрами эту кипящую чёрную жидкость из одного конца крыши в другой. Вдруг на крышу поднимаются двое ухоженных мужчин при галстучках. Я подумал, что мы им делаем крышу, и потому они пришли посмотреть. Но они сразу спросили у первого попавшегося рядом, - где бригадир?

Подошли к бригадиру, что-то у него спросили, и он показал на меня. Я в этот момент черпал дымящийся мазут и поглядывал на них. Когда они тут же прямиком направились ко мне, я чуть не уронил на себя ведро кипящего мазута. Не скрою, я сильно испугался. Аккуратно поставив ведро, я выпрямился. Подошли и попросили следовать к лестнице. Один стал спускаться первым, второй, указав мне следовать за первым, стал спускаться за мной. Там уже стояла чёрная «Волга» с антеннами и рациями внутри. Посадили на заднее сиденье, сами сели впереди и повезли. Решёток нет, но машина, судя по всему, специальная.

Но кто они такие? Куда везут? За что? Почему именно сейчас? Если закрывают, то это должны делать наши менты и на месте, в комендатуре. Неужели что-то будут «шить?». Ничего не понимая и не смея спросить, я молча сидел и уже мысленно прощался со всем тем, что я видел в окно. Когда проехали несколько улиц, я понял, что везут в комендатуру. Подъехали. В дежурке мне сказали идти наверх, в свою комнату. Я быстро поднялся на свой этаж. На этаже – никого. Стал быстро собираться на этап. В шкафу для продуктов было пусто. Только открыл дверцу – тараканы забегали в панике, ища укрытие. Иметь что-либо съедобное здесь было не выгодно. Любой войдёт, попросит – ты должен отсыпать, отлить или отломить. Например, ты купил килограмм сахара. Его тебе хватит только на одно чаепитие. Пока ты будешь чаевать, к тебе в комнату с банками, а не со стаканами войдёт человек пять, и от твоего сахара останется только упаковка. Поэтому никто, обычно, ничего в шкафу не держит. А если и принесёт что-нибудь съедобное, то только на один раз.

Побегал по этажу в надежде хоть кого-нибудь найти, но никого не оказалось. Написал записку и положил на тумбочку у кровати. Текст был такой. «Ребята, держитесь дружно. Спасибо вам за всё: за поддержку, за то, что делили со мной всё, что было у вас. Постарайтесь не угодить в лагерь, потерпите, вся жизнь впереди. С уважением, Мухтар».

Собравшись, я сел у окна. Несмотря на мороз, день был солнечный, и я стал любоваться видом с четвёртого этажа. Я не мог себе представить, что сейчас меня могут лишить этого. Так в ожидании шагов в коридоре я просидел около часа. Когда я уже был не в силах терпеть такую неопределённость, эту угнетающую и непривычную тишину на этаже, я спустился в дежурку, где уже не было тех, кто меня привёз, и прямо спросил у дежурного капитана:

- Что со мной собираются делать?

– Не волнуйся, – успокоил меня капитан Геннадий Иваныч, – просто вы работали на крыше здания КГБ, где осужденным находиться нельзя.

– И всё?! – не в силах сдержать эмоций, спросил я со скорченным от радости лицом. Моя довольная физиономия чуть было не влезла в полукруглую прорезь в стекле и не расцеловала дежурного. Меня посетила такая сила, что я на четвёртый этаж поднялся трёх метровыми прыжками. Я не чуял под собой лестницы.

Вернувшись в свою «хату», я был настолько взволнован происходящими переменами, что не мог никак перестроиться и вернуться в обычное состояние. Ведь с момента, когда на крыше появились эти люди в пиджаках, прошло всего полтора часа, за которые мне пришлось настроиться и на этап, и на добавку срока, и на всё самое плохое. Тогда я впервые узнал, что человеку легче настроиться на плохое чем хорошее. Это происходит от того, что организм при необходимости мобилизует все свои силы быстрее, чем их потом распределяет по прежним местам. Именно в таких ситуациях я больше познавал себя, свои возможности, свои внутренние силы, резервы и вообще всё о себе.

Вещи, которые я приготовил на этап, разложил по местам и долго пытался успокоиться от неожиданно нахлынувшей радости.

– Значит, судьба меня просто припугнула, дав понять, что она даёт всё-таки ещё один шанс.

Конечно же, я отдавал себе отчёт в том, что такое попасть на зону. И прекрасно понимал, что уж оттуда мне выкарабкаться будет куда сложнее с моим характером и моими понятиями бытия.

Летели дни. Нас по вечерам сгоняли в красный уголок на всевозможные собрания или назначения дополнительных работ. Мы всё-таки на исправлении находимся или где?

Со временем кончился мой надзор. Но, чтобы снять с себя нрушения, нужно ещё продержаться три месяца без единого. Как на работе, так и в комендатуре. Иначе все старые нарушения, автоматически приписываются к одному новому.

Поскольку к этому времени мы уже успели себя показать, то нас уже мало кто тревожил из СПП, и у нас появлялось всё больше возможностей контролировать ситуацию. На горизонте уже маячила перспектива повернуть свою судьбу вспять. Повернуть её в том направлении, к которому она сейчас стоит спиной.

Мы с Женей Ефимовым решили контролировать все свои поступки, каждый свой шаг, чтобы не оступиться. В этом нам помогала наша солидарность в помыслах, в желании скорее освободиться из этой ямы и жить, наслаждаясь долгожданной свободой. Сейчас наша жизнь проходила по узкой тропе. Слева отвесная скала, гранитная твердь советской системы, которую не подвинуть, как бы тебе не было тесно на тропе, а справа бездонная пропасть, куда так легко полететь, - всего лишь одно неверное движение. Поэтому мы старались контролировать каждый свой шаг, каждое мало мальское движение. Пропасть была очень глубокой и пугающей. Не хотелось повторять участи Цурикова и других, кого отправили в лагеря. И тропу мы эту всё же одолели, подсказывая друг другу куда ступать, за какой выступ цепляться. На работах мы так работали, чтобы ни кому не дать ни каких шансов на жалобы. У кого нет нарушений, тот пользуется льготами. Во вторник пишешь заявление на имя начальника спецкомендатуры, в среду твоё заявление рассмотрит СПП, в четверг – подпишет дежурка, а в пятницу оно ляжет на стол начальника. Если везде подпишут, то ты имеешь шанс в субботу и воскресенье выйти в город, часа на три-четыре. То есть, смотря, насколько тебе разрешат вышеуказанные командиры.

Первый год, естественно, я был безвылазным. Даже если бы у меня не было нарушений, это ещё ничего не значило. Нарушений не должно быть ни у кого в нашей «хате». Но и это не всё. Нарушений не должно было быть и на всём этаже, что практически невозможно. Вот так было устроено: «Один за всех и все за одного». Старый, проверенный временем приём. Его часто используют в разных инкубаторах, таких как армия, тюрьма, и даже интернат. В таких условиях человек становится безынициативным. Опускает руки, ибо понимает, что все его старания ничего ему не дадут и будут сведены к нулю кем-нибудь одним, которому нечего терять.

Ну вот у вас всё подписано, вы намылились выйти в город. Побегали по этажам, в поисках что одеть. Впереди остаётся ещё одно препятствие – это дежурный. Он уполномочен рассмотреть ваше право выйти в город на своё личное усмотрение. Смотря каково на данный момент его личное внутреннее состояние, настроение, погоду и т.д. Ограничений у него ни каких. Вот тут и есть пик, вершина его жизненного достижения! В этот момент он решает Вашу судьбу, и не дай Бог, ему не понравятся ваши глаза или что-либо ещё, то вам не видать увольнения. И не важно что за неделю ваше заявление прошло все инстанции, всеми подписано и лежит вот тут на столе.

Однажды Иван Василич так и сделал. Тот самый, который Ваню Цурикова посадил. Просто заявил мне, что ему не нравятся мои глаза, и порвал моё подписанное бесчисленным количеством начальства заявление. Я тогда от злости ударил кулаком по стене, от чего рука так опухла, что на работе весь день мёрзла, так как не помещалась в рукавицу.

Ну вот, допустим, тебя и выпустят. А на какие деньги и куда ты пойдёшь? А в чём ты пойдёшь, если у тебя кроме изодранного на работах бушлата, казённой ушанки и валенок ничего нет? А ты видел себя в зеркало на кого ты похож во всём этом?

Я получил первое письмо от Любы. Конечно, был удивлён, - хотя ничего в том удивительного не было, - что скоро стану папой. Меня это не могло не волновать, поскольку никаким папой становиться мне не хотелось. Очень было жаль её и будущего ребёнка. Спустя некоторое время я получил второе письмо, из которого узнал, что родилась дочь. Если ты родил дочь, то сажать дерево и строить дом уже не имеет смысла.

Однажды нас с Женей вызвали к начальнику спецкомендатуры. Мы подумали, что нас вне очереди хотят закрыть, но одно было ясно, что вызывают не для вручения наград. Ещё мы знали, что норма по отправке на зону за текущий месяц выполнена, поскольку на днях у нас на этаже закрыли на зону всю четыреста восьмую комнату. У них нашли отпиленной решётку на окне. Но это нас не спасало никак, а фактом этим мы пользовались как самоутешением.

Оказалось, начальник хотел просто на нас посмотреть, уж больно о нас был наслышан. Это был солидный пожилой человек с немалым опытом жизни. Мы о нём тоже слышали, но, как ни странно, только хорошее.

Нас удивляло то, что начальник такого чина, перед которым все офицеры вытягиваются в струночку, говорит с нами, осужденными, так просто, словно он не начальник, а сосед по даче. Нас, привыкших к совсем другому отношению со стороны милиции, конечно, тронуло это. Ни один лейтенант не стал бы с нами так церемониться. Мы попросили дать нам последний шанс под наше честное мужское слово. Тут я вынул письмо и сказал, что у меня родилась дочь и что мы с её матерью не успели расписаться. Начальник взял с нас слово, и мы вышли из кабинета, полными решимости круто изменить своё отношение ко всему.

Нас меньше стало касаться то, что раньше бы вызвало интерес. Чаще стал уединяться, размышлять, строить планы. Мне уже ничто не мешало действовать так, как я хотел. На дворе был восемьдесят шестой год. Что-то о какой-то перестройке начинали говорить. Многое в обществе менялось. Эти перемены не могли не коснуться и комендатуры. Если бы не это благоприятное стечение обстоятельств, разве бы мог я продержаться здесь, на «химии»? В комендатуре всего лишь за один год столько изменилось! Изменились порядки, беспредела стало меньше, как со стороны милиции, так и среди осужденных. Настала, как говорится, «оттепель».

Я снял все нарушения. Самому в это не верилось! Стал выходить в город по выходным на пару часов.

Любой выход в город я использовал в определённых целях. Первым делом я посещал либо какие-нибудь спортивные клубы, либо кружки самодеятельности, чтобы взять какие-нибудь уроки, чему-нибудь поучиться. У меня тогда не было определённого направления, но было великое желание самосовершенствоваться. Но кто мог тогда дать мне совет, научить, подсказать, что мне делать? Я искал себя.

В библиотеку не пускали, так как у меня вместо паспорта была бумажка с печатями о том, что я осужденный из такой-то спецкомендатуры. Если ещё к этому прибавить мой внешний вид в этом бушлате и валенках, то не трудно догадаться, почему библиотекарша чуть ли не вызывала милицию, когда на пороге появлялся я. А убедить закоренелую коммунистку в том, что ты хоть и осужденный, но всё же ещё человек, было практически невозможно.

Прошло ещё два месяца, прежде чем мне удалось проникнуть в библиотеку. А рвался я туда ещё потому, что прослышал я от кого-то, что там есть книга о йогах. Для меня стало целью добраться до неё и собственными глазами прочитать о них. Столько услышано всяких легенд из уст обывателей, что меня это стало очень интересовать. О йогах говорили, что они могут всё. Вот и мне хотелось мочь всё. Тем более, что к этому времени я уже и так мог кое что.

Мне пришлось побираться по всей комендатуре, чтобы одеться хоть как-то по-божески, найти своего местного знакомого, и с ним сходить в библиотеку, когда там была другая, молоденькая библиотекарша. Мы взяли книгу на его имя. С собой на дом книгу эту не давали, так как была в единственном экземпляре. У меня с собой всегда были ручка и бумага. Я стал жадно пробегать по страницам, так как уже скоро мне нужно было быть в комендатуре. Кое-что я успел для себя выписать, срисовать, но этого было так мало. С приятелем договорились на следующую субботу, но её для нас сделали рабочей, и следующий мой контакт с этой книгой состоялся аж через месяц. Не в каждую субботу можно было найти одежду и выйти.

Тем более рос мой интерес к тому, что нам запрещали. Хотелось своими глазами увидеть, что же там такого, чего нам нельзя делать. Когда вторично взял в руки эту книгу, то я удивился, - как можно было это запрещать! Ведь здесь и красота тела, и гибкость, и самосовершенство, и многое другое, что делало человека дисциплинированным, здоровым, красивым и свободным.... вот-вот, а ну ка повторите последнюю фразу! Свобода? Ишь ты! Свободы захотел Советский человек?!

Не могу умолчать одну маленькую историю. Иногда бывала возможность самостоятельно вернуться с работы пешком, если объект находился не далеко от комендатуры. Однажды я встретился лицом к лицу с девушкой, как мне показалось, неземной красоты. Моё сердце не только ёкнуло и в пятки опустилось... я сума сошёл! Любовь с первого взгляда конечно хорошо, но лучше взглянуть ещё раз.

Я стал выходить на работу раньше положенного. Проходил по этому месту без надобности по несколько раз, пока позволяло время перед работой. После работы так же старался находиться на этом месте в надежде встретить её ещё раз и, вот оно, чудо! Не ошибся. Она прошла мимо меня и я с ней поздоровался. Она ответила с улыбкой и прошла мимо. Меня безумно мучило то, что я был в этой рабочей одежде, в бушлате и валенках. Она же в красивой белой шубе, в красивых сапожках напоминала сказочную снегурочку. Прошла мимо меня оставив реальную рану. Я запомнил время и при каждой возможности стал приходить сюда, чтобы проходя мимо хотя бы поздороваться. Ни как не мог осмелиться заговорить. Мы уже издали увидев друг друга улыбались и она мило кивнув проходила мимо. Мне на весь оставшийся день хватало радости. Ясно отдавая себе отчёт в том, насколько безнадёжно моё положение, тем не менее я буквально страдал по этой красавице. Не зная ни имени, ни адреса её, всегда был готов ждать на морозе, периодически поглядывая на часы чтобы не опоздать в комендатуру и выглядывая из-за угла, чтобы увидев издали силуэт, сделать вид что иду с работы.

И всё таки однажды, обежав всю комендатуру, выпросив у ребят по возможности приличное одеяние и выждав её на том месте, и проходя мимо... не смог заговорить. Всё что я собирался сказать идущей навстречу моей мечте куда-то терялось при виде её. Даже приготовил несколько вариантов, но когда увидел её лицо всё вылетело из головы, а то что осталось не подходило под ситуацию. Я был очень удручён. Но меня успокаивало хотя бы то, что хоть раз явился перед ней не в бушлате в валенках и ушанке. Потом мне ещё целый месяц пришлось подбирать возможность встретиться с ней в нормальном виде и я наконец осмелился сказать больше чем обычное здрасти.

- Извините, нельзя ли узнать как Вас зовут? – спросил я очень волнуясь за её реакцию.

- Наташа – улыбнулась она и прошла не останавливаясь.

- А меня Мухтар... – сказал я ей в спину.

- Очень приятно – сказала она, наполовину оглянувшись но не останавливаясь.

Я был безумно рад тому что лёд тронулся, и теперь у меня уже был повод в следующий раз сказать ещё что ни-будь, но... следующего раза больше не было. Больше никогда я её так и не встретил. Вот такая ещё бывает у людей любовь. Видимо она здесь была в гостях на зимних каникулах.

Чтобы не сходить с ума, всё своё внимание я направил на увлечение запретной йогой. Изощряясь разными способами я проникал в библиотеку и вырисовывал и выписывал всё, что находил в этой книжке.

Придя в комендатуру, я был счастливейшим человеком. Даже на работе, когда промелькнёт мысль о том, что у меня есть тетрадь, по которой я буду заниматься, сразу на душе становилось радостно. Теперь мне оставалось выкраивать время для этого. Поскольку работы всегда на морозе, то было очень трудно что-то делать, да к тому же в бушлате, валенках и ушанке. Увидит бригадир – звонок в комендатуру, и нарушение готово. Всё-таки меня сюда привезли работать, а не йогой заниматься. И именно это обстоятельство, когда нет ни времени, ни условий и всё вокруг противится - подстёгивало меня искать любую возможность. И находил. В такой мороз мне было жарко и в то же время так прекрасно на душе. Результаты себя ждать не заставили. Они были очевидны. Теперь я мог делать то, что совсем недавно мне было не под силу. С этой тетрадкой я носился везде. Без неё я не ходил даже… пардон, в туалет. Мне в этих навязанных условиях всё было чуждо, всё постыло, а тут появилось что-то своё, личное. Теперь я понимал что означало знаменитое высказывание: дайте мне точку опоры и я переверну мир. Имелось ввиду, на самом деле, не мир, а своё к миру отношение. То чем я был теперь одержим, было моей точкой опоры.

Тетрадка со временем так износилась, что пришлось всё переписать и перерисовать в новую. Теперь уж я сделал это с большей аккуратностью и старанием. В неё так же входили мои наблюдения, новые режимы тренировок, находки, мысли и т. д. Ночью тетрадь спала со мною под матрасом, а днём ездила на работу. Я тогда ещё не знал, что существуют органайзеры, но она как раз и была для меня чем-то подобным.

Вскоре из Казани к Жене приехала его девушка Альбина. Это была очень миловидная и высокая красавица. Она безумно любила Женю. Они могли встречаться на первых порах только у порога комендатуры утром перед выездом на работы и вечером по возвращении.

У нас с Женей была одинаковая картина в этом плане. Альбина была беременна. Уехав на некоторое время в Казань, она вернулась уже с ребёнком. У них также родилась дочь. Не без труда Альбина сняла маленький деревянный домик. Женя мог приходить, точнее, прибегать к ней по приезде с работ на несколько десятков минут в день, до семичасового звонка. Благо, домик был неподалёку от комендатуры. Город, естественно, не туристический, и съём квартиры был достаточно хлопотным делом.

К этому времени мы с Женей были уже без нарушений, и всё шло к улучшению нашего положения. Чаще стало возможным выходить. Даже иногда без заявлений можно было отпроситься на некоторое время и после семичасового звонка. Некоторые дежурные понимали ситуацию и отпускали его повидаться с ребёнком, предупредив, чтобы не опаздывал к следующему звонку.

Вскоре у Жени кончился срок, и он благополучно вернулся в Казань. Без него стало как-то пусто в комендатуре. Но я был искренне рад за него, что он вернулся в срок, без добавки. Многим этого не удалось. Здесь много нюансов играют роль: характер, обстоятельства, личная симпатия, которую Женя вызывал у многих, с кем общался. В нём очень удобно сочетались и спортивная закалка, и боеготовность, и вечная улыбка, и доброта души, которую не могло скрыть его лицо. Все эти качества не могли не повлиять положительно.

Времена настолько заметно стали меняться, что я порой удивлялся, как становилось возможным то, за что совсем недавно мог угодить в чёрный список комендатуры. Свободы становилось всё больше и больше. Даже дошло до того, что я смог выхлопотать отпуск у начальства. Для этого мне пришлось опереться на ситуацию с рождением ребёнка, на необходимость повидаться и расписаться. Мне даже паспорт для этого выдали на руки.

Когда я приближался к деревне Любы пешком по степи, то невольно вспомнил, как два года назад вот в этом самом месте мы расставались с ней всего лишь на два дня. А вот в этом самом месте, помню, я остановился, перед тем, как исчезнуть за бугорком, и долго махал ей рукой, словно догадывался, что до следующей встречи не два дня, как мы предполагали, а целых два года. Рядом пасся скот, и она, поймав ягнёнка, гладила его и тоже махала мне вслед. Может быть, всё это было не случайно? Может, этот ягнёнок и означал, что у нас будет ребёнок? Помню, как я сходил по ней сума. Каждое наше прощание было настолько трудным, хотя и прощались мы обычно на день или два. Помню, с каким нетерпеньем я ждал её приезда. Как же всё-таки легко потерять голову человеку, стоит только встретить любовь. Если б я мог тогда знать, сколько мне предстоит пройти до следующей нашей с ней встречи. И вот этот долгожданный момент приближался. Волнение переполняло меня всего. Я не знал, как мне вообще себя вести, что ей говорить при встрече, как обращаться с ребёнком. С такой ситуацией не сталкивался никогда и никогда в жизни ещё не был папой, а тут...

Так же, как и два года назад, было лето, и мы встретились по иронии судьбы примерно в том же месте, где и расстались. Люба шла с коляской и, увидев меня приближающегося издали, обмерла. Я был в такой растерянности, что подкашивались ноги. Подойдя к ней вплотную, я обнял её, и мы молча простояли некоторое время. Только потом я заглянул в коляску.

– Диана, это твой папа, – произнесла она плачущим голосом, утирая слёзы.

Из коляски на меня смотрели голубые глазёнки. Я не знал, как мне с ней обращаться, как вообще взять ребёнка на руки. Неумелыми движениями я всё-таки поднял её на руки и поцеловал. Она смотрела на меня равнодушным и даже подозрительным взглядом. В этот момент да и последующие дни, я не испытывал каких-либо отцовских чувств. Может быть, я не совсем ясно осознавал, что это вообще такое быть отцом? Но, поверьте, как ни прискорбно в этом признаться, ещё долгое время мне не были знакомы эти чувства.

Может быть, это ещё потому, что я не воспринимал Любу как жену. На это тоже были свои причины. Приехав я узнал что переписываясь со мной и имея от меня ребёнка, а так же ожидая моего приезда, она открыто встречалась с другим! Вообще то в любовном треугольнике один угол всегда тупой, вот этим тупым углом я себя и чувствовал. Конечно, я был в шоке, но уже всё делал по инерции, хотя мои действия уже не имели той внутренней искренности. Обратного пути у меня не было. Тем более мне нужно было держать своё слово, данное начальнику комендатуры и я не мог не расписаться с Любой, иначе я бы обманул его.

Для себя решил однозначно, что никакой семьи быть уже не может. Да и зачем мне это? Ведь даже брюки важнее жены, ибо существует немало мест, куда можно пойти без жены. Цинично? Не спорю.

Пожив пару дней в деревне и расписавшись в сельсовете, мы поехали втроём в город. Мне необходимо было повидаться с братом и отцом, которые сидели вместе в лагере строгого режима в степном посёлке Яшкуль. Тогда, в восемьдесят пятом году, когда я возил начальника и встречался с Любой, мы ездили на свидание, но нам не удалось его получить.

И вот теперь, спустя два года, уже будучи осужденным и не понаслышке знающим, что такое находиться по ту сторону «колючки», я вновь у этого лагеря. Нам разрешили сорокаминутное свидание. В кабину напротив ввели двух совершенно седых и коротко остриженных бледнолицых мужчин. Это были два старца. Трудно было сказать, что это отец и сын. Разница между ними была ровно в двадцать лет, но она была стёрта их ужасно одинаковым положением. Они сидели за совершенно разные дела, по разным статьям и срокам. То, что они сидели в одном лагере, было чистой случайностью. К тому же фамилии у них разные. У них на этот момент было по несколько судимостей, потому они здесь, в лагере строгого режима. Отец устроил так, чтоб их поселили в один барак. А общались мы через стекло, по телефонной трубке. Между кабинами, в которых находились мы и они, расхаживали конвойные

Увидев нас троих, они не растерялись и сразу всё поняли. Ведь это только у них время остановилось. А на воле жизнь несёт свои перемены. Отца к этому времени я не видел пять лет, а Хабиба семь. С тех пор, как мы с ним расстались в степи, когда он ускакал в никуда, а я мог только плакать вслед. Тогда мне было шестнадцать, а теперь вот я перед ним уже и отслуживший, и сидевший, и успевший стать отцом. Через столько лет и так вот, через стекло, на тридцать минут…

Хабиб очень любил детей. Мы говорили в телефонную трубку по очереди, и когда нас предупредили о том, что пора заканчивать, Хабиб что-то спросил у охранника, и тот позволил ему взять Диану на мгновенье на руки. О