Употребление «мудрых» (язык учёной элиты)

Если для Вожела употребление было в значительной степени противопоставлено правилам и в неогораниченном количестве порождало необъяснимые исключения, то для рационалистического пуризма значимой оказывалась не зона исключений, а зона совпадений правил и употребления. Если у Вожела хорошее употребление принадлежало двору, а дурное – черни, то в рационалистическом пуризме хорошее употребление – это употребление «разумных», то есть учёных, знающих грамматику (это могут быть и придворные), дурное же – употребление невежд. Поэтому очищение языка связывается с правилами, грамматической традицией, рациональным началом в языке. Выбор между конкурирующими выражениями совершает не придворная мода, а учёное рассуждение.  

По Тредиаковскому, нормы литературного языка должны соответствовать языку социальной элиты. Но в действительности для него существенно противопоставление «чистого» языка, основанного на грамматическом «разуме» и следующего литературно-языковой традиции, языку «нечистому», относительно открытому для влияний живой речи.

Сумароков, отвергая предлагаемые Тредиаковским критерии нормализации литературного языка, противопоставляет учёному разуму аристократический вкус. Учить благородству мыслей и благородству поведения (в том числе и языкового) должны те, кто сам получил благородное (дворянское) воспитание, та избранная часть общества, которую Сумароков соотносит с западноевропейским рыцарством.

Тредиаковский уличает Сумарокова в языковых погрешностях и делает вывод, что Сумароков должным образом не обучен грамматическим наукам и не подходит на роль просветителя. Таким образом, необходимым условием создания нового литературного языка оказывается у Тредиаковского учёность, и именно учёным должна быть отдана власть над языком.

В сфере лексики классицистическая доктрина(доктрина пуризма) ориентировала литературный язык на идеализированную речь двора (лёгкую, непринуждённую и изысканную). Соответственно, «чистый» язык должен был быть свободен, в числе прочей лексики, и от от учёных слов (латинизмов). Лингвистическая учёность старого образца вообще воспринимается негативно, так как тормозит развитию языка в плане естественного употребления. Язык учёных-педантов воспринимается как «надутый». Как практика нелепых педантов был осуждён макаронизм (немотивированное и чрезмерное употребление в русской речи латинских слов). Антимакаронизм был общей культурной позицией филологов. Сумароков приписывает русским педантам как пристрастие к латинским словечкам, так и пристрастие к маркированным славянизмам: латинизмы и славянизмы выступают у него как две равнозначные характеристики макаронической речи.  

Позднее, когда русский язык вступил в свою «славенороссийскую» стадию и славянизмы были признаны чистой лексикой, к лингвистической учёности относятся не как к педантству, а как к необходимой предпосылке искусного владения литературным языком. Тредиаковский постоянно ссылается на употребление учёных и искусных в языке людей, Ломоносов превозносит грамматическоре учение и указывает, что лишённые этого учения стеснены в употреблении литературного языка. В то же время Сумароков использует в своих комедиях элементы церковнославянского языка как один из признаков речевой маски педанта (см., например, комедию «Тресотиниус»). Однако, используемые Сумароковым церковнославянские элементы принадлежат к числу тех, которые и Тредиаковский, и Ломоносов оставляли вне литературного «славенороссийского» языка. Такая некорректность объясняется полемическим заданием. Сумароков ищет, что можно было бы поставить на место специально учёных слов, и наряду с латинскими выражениями вводит в этой функции «обветшалые» славянские слова, не характерные для речевой практики Тредиаковского, но символизирующие благодаря своей неупотребительности мнимую учёность педанта. Сумароков во многом отвергает ту жёсткую регламентацию, которой были заняты и Тредиаковский, и Ломоносов, рассматривая её, видимо, как педантство. Согласно Сумарокову, язык получает своё достоинство не столько в результате учёной обработки (нормализации), сколько благодаря умению авторов. Поэтому он демонстративно противопоставляет своё искусство педантским измышлениям своих оппонентов. Свою позицию Сумароков обозначает как антинормализаторскую. Обвинение в педантизме распространяется на всю академическую традицию. Исходящая из Академии наук регламентация языка и литературы объявляется лишённой ценности и не имеющей никакого сходства с той регламентацией, которой занималась Французская академия, посвятившая свою деятельность не наукам, а словесности.

11. «Поэзия/проза».

Чтобы совместить требования класицистического пуризма с возможностями русского языкового материала, русские авторы воспользовались рубрикой поэтических вольностей, узаконив тем самым собственные отступления от правил. У ряда французских поэтов высокий стиль (стиль героической поэмы) – особая сфера, в которой допустимы отступления от классицистической поэтики и стилистики; это как бы узаконенная область барокко внутри классицизма. В то время как во Франции идёт борьба с вольностями и мнимыми правами поэтов, в России главы о вольностях становятся естественной принадлежностью поэтик. Рубрика поэтических вольностей позволяет вернуть в литературный язык те элементы, которые по строгим пуристическим нормам должны быть из него изгнаны. Это касается прежде всего славянизмов[39].

Исключительно значимыми оказываются взгляды первых кодификаторов на поэтический язык, их представления о соотношении языка прозы и поэзии. Теоретики французского классицизма не придерживались на этот счёт единой точки зрения, и поэтому их русские последователи могли подобрать здесь такую концепцию, которая в какой-то мере отвечала их практике. Согласно одной точке зрения, поэтический язык отличается от прозаического свободой и богатством, поэтому главная задача формирования поэтического языка состояла в том, чтобы обогащать язык, причём для обогащения годились любые элементы (заимствования, архаизмы, неологизмы и т.д.). Этой точки зрения следовали барочные авторы. Противоположной позиции придерживался Малерб. Для него достоинство поэтического языка состояло не в богатстве и свободе, а в изысканности. Соответственно, поэтический язык оказывался сокращением прозаического и требовал большей строгости выражения, большей «чистоты» (на него накладывались дополнительные ограничения). Эта точка зрения, классицистическая по сути, не была, однако, непреложной догмой французского классицизма, и стремление к расширению выразительных средств часто приводило к пренебрежению этой установкой на практике. В своих теоретических оговорках авторы героических поэм ссылались на античную поэзию, которой, в отличие от поэзии французской, свойственна стилистическая смелость (эпическая поэзия не может обойтись без «неупотребительных» слов).