Установка на употребление

Итак, русскому литературному языку предстояло стать регламентированным, чистым и совершенным. Вставал, естественно, вопрос, что есть совершенство и чистота. Общая обработка нового литературного языка требовала уяснения руководящих принципов лингвостилистической теории. В середине 18 века господствующей в Европе оставалась лингвостилистическая доктрина французского классицизма, и именно к ней обращаются русские авторы. Создавая в России европейскую по типу литературу, Тредиаковский создавал здесь и европейский литературный язык. По существу, Тредиаковский доводит до России схему распределения хорошего вкуса в языке, которую позаимствовал у немецкого филолога И. Кенига. Но основным образцом был всё же французский: план работы Российского собрания в точности напоминал планы Французской Академии. Как следует из речи Тредиаковского, Российскому собранию предстояло позаботиться «о Грамматике доброй и исправной, согласной мудрых употреблению», «о дикционаре полном и довольном», «о Реторике, и Стихотворной Науке».

Следует иметь в виду, что восприятие западных теоретических установок в России рассматриваемого периода было синтетическим. Русским европейцам предстояло перенести в Петербург Европу в целом, а не какое-то частное направление европейской мысли. Поэтому в отношении к европейским теориям взгляды реформаторов неизбежно оказывались эклектичными. Можно даже предположить, что имело место (в том числе в творчестве одного и того же автора) сознательное стремление воспроизвести противостоящие друг другу позиции и перенести таким образом на русскую почву всю полноту европейского многообразия. Пред российскими филологами встала задача примирить заимствуемые воззрения с русским языковым и культурным фоном, сложившимся в результате развития, во многом не схожего с европейским. Источником чистоты языка в европейских теориях оказывались и литературная традиция, и разум (правила и грамматическое учение), и разговорная речь социальной элиты, причём разные сочетания этих элементов как раз и определяли многообразие пуристических концепций. 

Отнюдь не все понятия европейских теорий могли быть с равным успехом приспособлены к русской языковой ситуации. Особые трудности возникали с понятием употребления. Именно это понятие лежало в основе классицистического пуризма. Вожела и Бюфье, на которых ссылается Тредиаковский, понимали под употреблением навыки разговорной речи, которые, согласно их воззрениям, определяли норму живого языка – вне зависимости от правил, разума или литературной традиции.

От французов шла ориентация литературного языка на разговорное употребление культурной элиты, на идеализированную речь двора: лексика литературного произведения должна была соответствовать естественности, непринуждённости, лёгкости и столичному лоску придворной речи. Между тем в России не было сложившегося речевого употребления двора и салонов. Речевое употребление двора отличалось, по-видимому, от речи других слоёв общества не нормализацией или изяществом, а широким использованием заимствований. Ничего похожего на обработанную разговорную речь, отличающую человека «изрядной компании» от лишённого воспитаня ремесленника, в России не существовало, поскольку в русской языковой ситуации предшествующего периода лишь книжный язык обладал культурной ценностью, а язык некнижный лежал вне культуры и фактор социально-культурного престижа в нём не действовал. Если автор черпал из языка разговорного, он мог быть обвинён в в употреблении выражений низких и простонародных.

Употребление европеизированной элиты.

Б. А. Успенский предполагает, что «перенесение установок Вожела на русскую почву закономерно обусловливает опору на щегольское употребление». Но В. М. Живов сомневается в том, что вся социальная элита, включая двор, была поражена щегольством. «Совершенно неясно, насколько развитой и отрефлектированной была та языковая практика, на которую должен был опереться новый литературный язык, и поэтому весьма сомнительна сама возможность для неё быть «опорой»… Ещё более сомнительно, что для речи щёголей было характерно не употребление отдельных заимствований и калек, а  оформленный в лексическом или грамматическом значении узус, который мог бы выступать в качестве источника нормализации, подобного языку двора во Франции. Поэтому ориентироваться на щегольское употребление, даже если какие-то его зачатки уже существовали, было нереально.»[38]

С началом Елизаветинского царствования отчётливо обозначаются проблемы нового национального самосознания. Европеизированная элита не довольствуется сознанием своей причастности Европе, а начинает формировать представление о «русском европейце», начинает воспринимать себя не как европейский десант, попавший к неведомым аборигенам, а как лучшую часть собственного народа, обладающую властью в силу своих заслуг и достоинств. Уже к середине правления Елизаветы появляются обличения, направленные против петиметров, то есть против той части элиты, которая не озаботилась соединить свой «европеизм» (настоящий или ложный) с национальной традицией (подлинной или мнимой). Актуальным становится уже вопрос о равноправии нового литературного языка с другими культурными языками Европы, то есть о его способности выражать всё разнообразие понятий и явлений европейской культуры.