Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 8 страница

Поскольку ребенок физически мал, а его сознательные мысли редки и просты, мы не представляем тех далеко идущих усложнений детского разума, базирующихся на изначальной идентичности с доисториче­ским психическим. Этот “первоначальный разум” так же присутствует и действует у ребенка, как эволюционные стадии человека присутст­вуют в теле его эмбриона. Если читатель помнит то, что я сказал ранее об удивительных снах девочки, подарившей свои сны отцу, он поймет, что я имею в виду.

В детской амнезии можно отыскать странные мифологические фраг­менты, также часто проявляющиеся в позднейших психозах. Образы подобного рода очень сакральны и потому достаточно важны. Если та­кие воспоминания возникают вновь у взрослого, то в некоторых случа­ях они могут вызывать глубокие психологические расстройства, тогда как у других людей эти воспоминания приносят чудесные исцеления или религиозные обращения. Зачастую они возвращают часть жизни, долгое время утраченной, часть, приносящую цель и тем самым обога­щающую человеческое бытие.

Возвращение детских воспоминаний и воссоздание архетипических путей психического повеДрния может расширить горизонт и увеличить уровень сознания при условии, что человек преуспеет в усвоении и ин­теграции сознательным разумом утраченных и вновь обретенных со­держаний. Поскольку эти содержания не безразличны человеку, их ус­воение преобразует личность, равно как и сами содержания подверга­ются определенным изменениям. Важную практическую роль интерп­ретация символов играет в процессе “индивидуации”. Именно симво­лы оказываются естественными попытками примирить и объединить внутрипсихические оппозиции.

Естественно, просто замеченные и затем отстраненные символы не могут иметь такого эффекта и будут лишь повторным установлением старого невротического состояния и разрушением попыток синтеза. Но, к несчастью, те редкие люди, которые не отрицают самого сущест­вования архетипов, почти неизменно относятся к ним лишь как к сло­вам и забывают об их живой реальности. Когда таким образом устране­на сакральность (незаконным), начинается процесс неограниченных подмен, — человек легко скользит от архетипа к архетипу, в которых все обозначает все. Действительно, в значительной степени архетипические формы взаимозаменяемы. Но их сакральность (нуминозность) остается фактом и представляет ценность архетипического события.

Эту эмоциональную ценность необходимо постоянно иметь в виду в течение всего процесса толкования сна. Слишком легко потерять эту ценность, поскольку мышление и чувство столь диаметрально проти­воположны, что мышление почти автоматически отбрасывает чувст­венные ценности и наоборот. Психология — единственная наука, кото­рая должна принимать в расчет фактор ценности (т.е. чувства), по­скольку это связь между психическими событиями и жизнью. По это­му случаю психологию часто обвиняют в ненаучности, но критики не понимают научную и практическую необходимость отдать должное внимание чувству.

 

Лечение расщепления

Наш интеллект создал новый мир, господствующий в природе, и на­селил его чудовищными машинами. Эти машины, без сомнения, оказа­лись полезными, и настолько, что мы не видим возможности избавить­ся от них и своего раболепия перед ними. Человек вынужден следовать рискованным наущениям своего научного и изобретательского разума и восхищаться собой за свои великолепные достижения. В то же время его гений демонстрирует опасную тенденцию к изобретению вещей, которые становятся все более и более угрожающими, так как представ­ляют все более лучшие способы коллективного самоубийства.

Ввиду лавинообразного роста мирового населения человек уже на­чал искать пути и средства удержания грозящего людского наводне­ния. Но природа может предвосхитить все наши попытки, обратив про­тив человека его же собственный созидательный разум. Водородная бомба, например, могла бы с успехом приостановить перенаселение. Несмотря на наше горделивое превосходство над природоймы все еще ее жертвы, ибо не научились контролировать свое собственное естест­во. Медленно, с завидным упорством мы кличем себе беду.

Богов, к которым мы могли бы обратиться за помощью, больше нет. Великие религии мира страдают от растущей анемии, потому что боги-покровители бежали из лесов, рек, гор, животных, а богочеловеки скрылись под землей в бессознательном. Мы дурачим себя, считая, что они ведут постыдное существование среди пережитков нашего прошло­го. Нашей сегодняшней жизнью владеет Богиня Разума, наша величайшая и самая трагическая иллюзия. Мы уверяем себя, что с по­мощью разума “завоевали природу”.

Но это лишь лозунг, — так называемое завоевание природы обора­чивается перенаселенностью и добавляет к нашим бедам психологиче­скую неспособность к нужным политическим реакциям. И людям оста­ется лишь ссориться и сражаться за превосходство друг над другом. Можно ли говорить после этого, что мы “завоевали природу”?

Так как любое изменение должно где-то начинаться, то пережить и вынести его в себе должен отдельный человек. Реальное изменение должно начаться внутри самого человека, и этим человеком может быть любой из нас. Никто не может озираться кругом в ожидании, что кто-то еще сделает то, что он не хочет делать сам. Но поскольку, ка­жется, никто не знает, что делать, то, возможно, каждому из нас стоит спросить себя: может быть, мое бессознательное знает, что может нам помочь? Ясно, что сознательный разум не способен сделать что-либо полезное в этом отношении. Сегодня человек с болью воспринимает тот факт, что ни его великие религии, ни многочисленные философии не дают ему того мощного воодушевляющего идеала, обеспечивающего ту безопасность, в которой он нуждается перед лицом нынешнего со­стояния мира.

Я знаю, что буддисты скажут: “Все было бы так, как надо, если бы люди только следовали “благородному восьмеричному пути” Дхармы (доктрины, закона) и имели бы правильное понимание Самости. Христианин скажет нам, что если бы только люди имели веру в Бога, то мы имели бы лучший мир. Рационалист будет утверждать, что ока­жись люди более понимающими и разумными, все наши проблемы бы­ли бы разрешаемы. Трудность заключается в том, что ни один из них сам эти проблемы решить не может.

Христиане часто спрашивают, почему Бог ничего не говоритим, как — согласно вере — делал это в прежние времена. Когда я слышу подобные вопросы, то всегда вспоминаю о раввине, которого спросили, как это может быть, что Бог часто являл себя людям в давние дни, а ныне его никто не видит. Рабби ответил: “Сегодня больше не осталось никого, кто мог бы поклониться достаточно низко”.

Этот ответ попадает в самую точку. Мы настолько привязаны и за­хвачены своим субъективным сознанием, что забыли о стародавнем факте, о том, что Бог творит главным образом через сны и видения. Буддист отвергает мир бессознательных фантазий как бесполезную иллюзию, христианин помещает свою Церковь и Библию между собой и своим бессознательным, а рациональный интеллектуал даже не зна­ет, что его сознание — это еще не вся психика. Это невежество торже­ствует даже сегодня, несмотря на то, что более 70 лет назад бессозна­тельное уже было основным научным понятием, необходимым в любом серьезном психологическом исследовании. Мы не можем больше по­зволять себе выступать в роли Всемогущего Бога, восседающих судей, рассуждающих о достоинствах и недостатках природных явлений. Мы уже не строим свою ботанику на старомодном разделении растений на полезные и вредные, а зоологию по наивному делению животных на опасных и безвредных. Но мы все еще самодовольно считаем, что со­знание имеет смысл, а бессознательное — явная чепуха. В науке такое высокомерие вызвало бы смех в зале. Имеют или не имеют смысл, ска­жем, микробы?

Чем бы бессознательное ни было, оно является естественным при­родным явлением, воспроизводящим осмысленные символы. Нельзя ожидать, что тот, кто ни разу не заглянул в микроскоп, будет специа­листом по микробам, но также и тот, кто всерьез не изучал натураль­ные символы, не может считаться компетентным судьей в этом деле. Но общая недооценка человеческой души столь велика, что ни великие религии, ни философии, ни научный рационализм не изъявили жела­ния взглянуть на нее дважды.

Несмотря на то, что католическая церковь допускает появление снов, посланных Богом (Somnia a Deo missa), большинство духовных деятелей ее не делают серьезных попыток понять сны. Я сомневаюсь, что существует протестантский трактат или доктрина, опустившаяся до того, чтобы допустить возможность услышать во сне глас Божий (vox Dei). Но если теолог действительно верит в Бога, то какие основа­ния у него считать, что Бог не способен говорить посредством сновиде­ний? Я потратил более полувека на изучение натуральной символики и пришел к выводу, что сновидения и их символика не являются бес­смысленными и бестолковыми. Наоборот, сны дают наиболее интерес­ную информацию как раз тем, кто затрудняется понять их символы. Результаты, конечно, имеют мало общего с такими делами, как купля-продажа. Но смысл жизни не определяется всецело лишь деловой жиз­нью, так же как глубина желаний человеческого сердца не измеряется величиной счета в банке.

В тот период человеческой истории, когда энергия всех пытливых сил тратилась на изучение природы, очень мало внимания обращалось на сущность человека, что и составляет его психическое начало, хотя много исследований функций сознания было проведено. Но самая сложная и неведомая часть разума, производящая символы, до сих пор почти не исследована. Это может показаться почти невероятным, ведь мы получаем сигналы из бессознательного каждую ночь, но расшиф­ровка этих посланий представляется слишком утомительным занятием почти для всех. исключая немногих людей, которых это беспокоит. Ве­личайший инструмент человека, его психика, привлекает мало внимания, зачастую ей попросту не доверяют и презирают ее. Пренебрежи­тельное: “Это всего лишь психология” часто означает пустоту, ничто.

Откуда пошли эти повсеместные предрассудки? Очевидно, мы на­столько были заняты тем, о чем мы думали, что совершенно забыли спросить, а чтоже бессознательное психическое думает о нас? Идеи Зигмунда Фрейда подтвердили существование презрения к психиче­скому у большинства людей. До него бессознательным просто пренеб­регали и не замечали его, теперь же оно стало свалкой всего морально отвергнутого.

Сегодняшняя точка зрения, конечно, односторонняя и несправедли­вая. Она не согласуется даже с известными фактами. Фактическое зна­ние о бессознательном показывает, что это природное явление и — как ч сама Природа — оно, по крайней мере, нейтрально. Бессознатель­ное содержит все аспекты человеческой природы — свет и тьму, красо­ту и безобразие, добро и зло, мудрость и глупость. Изучение индивиду­ального и коллективного символизма — задача огромная и до сих пор не решенная. Но начало уже положено. Первые результаты обнадежи­вают, и они указывают направление ответа на многие нерешенные вопросы сегодняшнего дня человечества.

ОБ АРХЕТИПАХ КОЛЛЕКТИВНОГО БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

 

Перевод А.М. РУТКЕВИЧА

 

Гипотеза о существовании коллективного бессознательного принадле­жит к числу тех научных идей, которые поначалу остаются чуждыми публике, но затем быстро превращаются в хорошо ей известные и даже популярные. Примерно то же самое произошло и с более емким и ши­роким понятием “бессознательного”. После того как философская идея бессознательного, которую разрабатывали преимущественно Г.Карус и Э. фон Гартман, не оставив заметного следа пошла ко дну, захлестну­тая волной моды на материализм и эмпиризм, эта идея по прошествии времени вновь стала появляться на поверхности, и прежде всего в ме­дицинской психологии с естественно-научной ориентацией. При этом на первых порах понятие “бессознательного” использовалось для обоз­начения только таких состояний, которые характеризуются наличием вытесненных или забытых содержаний. Хотя у Фрейда бессознатель­ное выступает — по крайней мере метафорически — в качестве дейст­вующего субъекта, по сути оно остается не чем иным, как местом скоп­ления именно вытесненных содержаний; и только поэтому за ним при­знается практическое значение. Ясно, что с этой точки зрения бессоз­нательное имеет исключительно личностную природу (В своих поздних работах Фрейд несколько изменил упомянутую здесь позицию:инстинктивную психику он назвал “Оно”, а его термин “Сверх-Я” стал обозначать час­тью осознаваемое, частью бессознательное (вытесненное) коллективное сознание.), хотя, с другой стороны, уже Фрейд понимал архаико-мифологический характер бес­сознательного способа мышления.

Конечно, поверхностный слой бессознательного является в извест­ной степени личностным. Мы называем его личностным бессозна­тельным. Однако этот слой покоится на другом, более глубоком, веду­щем свое происхождение и приобретаемом уже не из личного опыта. Этот врожденный более глубокий слой и является так называемым коллективным бессознательным. Я выбрал термин “коллективное”, поскольку речь идет о бессознательном, имеющем не индивидуальную, а всеобщую природу. Это означает, что оно включает в себя, в проти­воположность личностной душе, содержания и образы поведения, ко­торые cum grano salis являются повсюду и у всех индивидов одними и теми же. Другими словами, коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жиз­ни каждого, будучи по природе сверхличным.

Существование чего-либо в нашей душе признается только в том случае, если в ней присутствуют так или иначе осознаваемые содержа­ния. Мы можем говорить о бессознательном лишь в той мере, в какой способны удостовериться в наличии таких содержаний. В личном бес­сознательном это по большей части так называемые эмоционально ок­рашенные комплексы, образующие интимную душевную жизнь лич­ности. Содержаниями коллективного бессознательного являются так называемые архетипы.

Выражение “архетип” встречается уже у Филона Иудея (dc Opif. mundi, §69) по отношению к Imago Dei в человеке. Также и у Иринея, где гово­рится: “Mundi fabricator non a semetipso fedt haec, sed de aliens archetypis transtulit”. В Corpus Henneticum Бог называется to arcetupon fvV.У Дионисия Ареопагита это выражение употребляется часто, например в De Caelesli Hierarchia. С. II, §4: ai aulai arcetupiai, а также в De Divinis Nominibus.

Хотя у Августина слово “архетип” и не встречается, но его заменяет “идея” — так в De Div. Quaest, 46: “Ideae, quae ispae formatae non sunt... quae in divina intelligentia continentur*. “Архетип” — это пояс­нительное описание платоновского eidoV. Это наименование является верным и полезным для наших целей, поскольку оно значит, что, гово­ря о содержаниях коллективного бессознательного, мы имеем дело с древнейшими, лучше сказать, изначальными типами, т.е. испокон ве­ку наличными всеобщими образами. Без особых трудностей примени­мо к бессознательным содержаниям и выражение “representations collectives”, которое употреблялось Леви-Брюлем для обозначения сим­волических фигур в первобытном мировоззрении. Речь идет практиче­ски все о том же самом: примитивные родоплеменные учения имеют дело с видоизмененными архетипами. Правда, это уже не содержания бессознательного; они успели приобрести осознаваемые формы, кото­рые передаются с помощью традиционного обучения в основном в виде тайных учений, являющихся вообще типичным способом передачи коллективных содержаний, берущих начало в бессознательном.

Другим хорошо известным выражением архетипов являются мифы и сказки. Но и здесь речь идет о специфических формах, передаваемых на протяжении долгого времени. Понятие “архетип” опосредованно относимо

* Подобным образом использовался “архетип” алхимиками, например. • Hennetis TrismefisU tract-aur. (Theatr.Chem.,1613, IV, 718): “Ut Deu” omnem divinitatis suae thesaurum... in ae tanquam archetype absconditum... eodem modo Satumus occulte согрогчи metalloricuffl simulacra in ae circiimferens. У Вигнеруса (Tract, de igne el sale // Theatr. Chem., 1661, VI. 3) мир является “ad archetypi sui cimilitudinem factus”" а потому называ­ется “magnus homo” (“homo maximus” у Сведенборг”).

к representations collectives, в которых оно обозначает только ту часть психического содержания, которая еще не прошла какой-либо сознательной обработки и представляет собой еще только непосредст-венную психическую данность. Архетип как таковой существенно от-личается от исторически ставших или переработанных форм. На вы-сших уровнях тайных учений архетипы предстают в такой оправе, ко-торая, как правило, безошибочно указывает на влияние сознательной их переработки в суждениях и оценках. Непосредственные проявления архетипов, с которыми мы встречаемся в сновидениях и видениях, на-против, значительно более индивидуальны, непонятны или наивны, нежели, скажем, мифы. По существу, архетип представляет то бессоз-нательное содержание, которое изменяется, становясь осознанным и воспринятым; оно претерпевает изменения под влиянием того индиви-дуального сознания, на поверхности которого оно возникает (Для точности необходимо различать "архетип" и "архетипическое представление". Архетип сам по себе является гипотетическим, недоступным созерцанию образом, напо-добие того, что в биологии называется "patlem of behaviour". См. Theoretische Ubericgunecn zuffl Wesen des Psychischen // Von den Wurzein de* Bewusstseins. Zurich, 1954.).

То, что подразумевается под "архетипом", проясняется через его со-отнесение с мифом, тайным учением, сказкой. Более сложным оказы-вается положение, если мы попытаемся психологически обосновать, что такое архетип.

До сих пор при исследовании мифов удовлетворялись солярными, лунарными, метеорологическими и другими вспомогательными пред-ставлениями. Практически не обращалось внимания на то, что ми-фы - в первую очередь психические явления, выражающие глубин-ную суть души. Дикарь не склонен к объективному объяснению самых очевидных вещей. Напротив, он постоянно испытывает потребность или, лучше сказать, в его душе имеется непреодолимое стремление приспосабливать весь внешний опыт к душевным событиям. Дикарю недостаточно просто видеть, как встает и заходит Солнце, - эти на-блюдения внешнего мира должны одновременно быть психическими событиями, т.е. метаморфозы Солнца должны представлять судьбу Бо-га или героя, обитающего, по сути дела, в самой человеческой душе. Все мифологизированные естественные процессы, такие, как лето и зима, новолуние, дождливое время года и т. д. не столько аллегория (Аллегория есть парафраза сознательного содержания: символ, напротив, является наилучшим выражением лишь предчувствуемого, но еще не различимого бессознатель-ного содержания.) самих объективных явлений, сколько символические выражения внут-ренней и бессознательной драмы души. Она улавливается человече-ским сознанием через проекции, т.е. будучи отраженной в зеркале природных событий. Такое проецирование лежит у самых оснований, а потому потребовалось несколько тысячелетий истории культуры, что-бы хоть как-то отделить проекцию от внешнего объекта. Например, в астрологии дело дошло до абсолютной дискредитации этой древнейшей "scientia intuitiva", поскольку психологическая характерология не была отделена от звезд. Тот, кто еще верит сегодня - или уверовал зано-во-в астрологию, почти всегда возвращается к древним предрассуд-кам о влиянии созвездий. Но каждому, кто способен исчислить горо-скоп, должно быть известно, что во времена Гиппарха Александрий-ского день весеннего равноденствия был установлен в 0' Овна. Тем са-мым любой гороскоп основывается на произвольно выбранном знаке Зодиака, так как со времен Гиппарха весеннее равноденствие смести-лось в силу прецессии по меньшей мере к началу Рыб.

Субъективность первобытного человека столь удивительна, что са-мым первым предположением должно было бы быть выведение мифов из его душевной жизни. Познание природы сводится для него, по суще-ству, к языку и внешним проявлениям бессознательных душевных процессов. Их бессознательность представляет собой причину того, что при объяснении мифов обращались к чему угодно, но только не к душе. Недоступным пониманию было то, что душа содержит в себе все те об-разы, из которых ведут свое происхождение мифы, что наше бессозна-тельное является действующим и претерпевающим действия субъек-том, драму которого первобытный человек по аналогии обнаруживал в больших и малых природных процессах (Ср. funs und Kerenyi. Einfuhrung in das Wescn dcr Mythologic. 1942. 100).

"В твоей груди звезды твоей судьбы", - говорит Зени Валленштейну; чем и довольствовалась вся астрология, когда лишь немногие знали об этой тайне сердца. Не было достаточного ее понимания, и я не ре-шусь утверждать, что и сегодня что-либо принципиально изменилось в лучшую сторону.

 

Родоплеменные учения священно-опасны. Все тайные учения пыта­ются уловить невидимые душевные события и все они претендуют на высший авторитет. Это в еще большей мере верно по отношению к гос­подствующим мировым религиям. Они содержат изначально тайное сокровенное знание и выражают тайны души с помощью величествен­ных образов. Их храмы и священные писания возвещают в образе и слове освященные древностью учения, сочетающие в себе одновремен­но религиозное чувство, созерцание и мысль. Необходимо отметить, что чем прекраснее, грандиознее, обширнее становится этот передава­емый традицией образ, тем дальше он от индивидуального опыта. Что-то еще чувствуется, воспринимается нами, но изначальный опыт поте­рян. Почему психология является самой молодой опытной наукой? По­чему бессознательное не было уже давно открыто, а его сокровища представали только в виде этих вечных образов? Именно потому, что для всего душевного имеются религиозные формулы, причем намного более прекрасные и всеохватывающие, чем непосредственный опыт. Если для многих христианское миросозерцание поблекло, то сокро­вищницы символов Востока все еще полны чудес. Любопытство и же­лание получить новые наряди уже приблизили нас к ним. Причем эти образы — будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь, — являются прекрасными, таинственными, пророческими. Конечно, чем привычнее они для нас, чем более они стерты повседнев­ным употреблением, тем чаще от них остается только банальная внеш­няя сторона и почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство не­порочного зачатия, единосущность Отца и Сына или Троица, не явля­ющаяся простой триадой, не окрыляют более философскую фантазию. Они стали просто предметом веры. Неудивительно поэтому, что рели­гиозная потребность, стремление к осмыслению веры, философская спекуляция влекут образованных европейцев к восточной символике, к грандиозным истолкованиям божественного в Индии и к безднам фи­лософии даосов Китая. Подобным образом чувство и дух античного че­ловека были захвачены в свое время христианскими идеями. И сейчас немало тех, кто поначалу поддается влиянию христианских симво­лов — пока у них не вырабатывается кьеркегоровский невроз. Или же их отношение к Богу вследствие нарастающего обеднения символики сводится к обостренному до невыносимости отношению “Я” — “Ты”, чтобы затем не устоять перед соблазном волшебной свежести необы­чайных восточных символов. Искушение такого рода не обязательно оканчивается провалом, оно может привести к открытости и жизнен­ности религиозного восприятия. Мы наблюдаем нечто сходное у обра­зованных представителей Востока, которые нередко выказывают за­видное понимание христианских символов и столь неадекватной вос­точному духу европейской науки. Тяга к вечным образам нормальна, для того они и существуют. Они должны привлекать, убеждать, очаро­вывать, потрясать. Они созданы из материала откровения и отобража­ют первоначальный опыт божества. Они открывают человеку путь к пониманию божественного и одновременно предохраняют от непосред­ственного с ним соприкосновения. Благодаря тысячелетним усилиям человеческого духа эти образы уложены во всеохватывающую систему мироупорядовающих мыслей. Они предстают в то же самое время в ви­де могущественного, обширного, издревле почитаемого института, ка­ковым является церковь.

Лучше всего проиллюстрировать это на примере одного швейцар­ского мистика и затворника, недавно канонизированного брата Нико­лая из Флюэ. важнейшим переживанием которого было так называе­мое видение троичности. Оно настолько занимало его, что было изображено им либо, по его просьбе, другими на стене кельи. В приходской церкви Заксельна сохранилось изображение видения, созданное тогдашним художником. Это разделенная на шесть частей мандала, в центре которой находится коронованный нерукотворый образ. Нам известно, что брат Николай пытался исследовать сущность своего видения с помощью иллюстрированной книжки какого-то немецкого мис­тика и неустанно трудился над тем, чтобы придать своему первопереживанию удобопонимаемую форму. На протяжении многих лет он н за­нимался именно тем, что я называю “переработкой символа”. На раз­мышления брата Николая о сущности видения повлияли мистические диаграммы его духовных руководителей. Поэтому он пришел к выводу, что он, должно быть, увидел саму святую Троицу. Simmum bonunum, саму вечную любовь. Такому истолкованию соответствует и вышеуказанное изображение в Заксельне.

Первопереживание, однако, было совсем иным. Он был настолько “восхищен”, что сам вид его стал страшен окружающим, изменилось его лицо, да так, что от него стали отшатываться!, его стали бояться. Увиденное им обладало невероятной интенсивностью. Об этом пишет Вёлрлин: “Все приходившие к нему с первого взгляда преисполнялись жуткого страха. О причине этого страха он сам говорил что видел и про­низывающий свет, представленный человеческим лицом. Видение бы­ло столь устрашающим, что он боялся, как бы сердце не разорвалось на мельчайшие части. Поэтому-то у него, оглушенного ужасом и поверженного на землю, изменился и собственный вид, и стал он для других страшен”.

Были все основания для установления связи между этим видением и апокалиптическим образом Христа (Апок.,1, 13), который по своей жуткой необычности превзойден лишь чудовищным семиглазым агн­цем с семью рогами (Апок., 6). Трудно понять совпадение этой фи­гуры с евангельским Христом. Видение брата Николая же в его время стало истолковываться особым образом. В 1508 г. тенист Карл Бовиллус писал своему другу: “Я хотел бы исправить тот лик, который привиделся ему на небе в звездную ночь, когда он предавался молитве и созерцанию. А именно, человеческийлик с устрашающим взглядом, полным гнева и угрозы” и т.д. Это истолкование вполне соответствует современной амплификации (Апок., I, 13). Ненужно забывать и о других видениях брата Николая, например, Христа в медвежьей шкуре, Господа и его Жены — с братом Николаем как сыном и т. п. В значительной своей части они выказывают столь же далекие от догма­тики черты.

С этим великим видением традиционно связывается образ Троицы в заксельнской церкви, а также символ круга в так называемом “Трак­тате паломника”: брат Николай показал навестившему его паломнику этот образ. Бланке полагает, вопреки традиции, что между видением и образом Троицы нет никакой связи. Мне кажется, что в данном слу­чае скептицизм заходит слишком далеко. Интерес брата к образу круга должен был иметь основания. Подобные видения часто вызывают смя­тение и расстройство (сердце при этом “разрывается на части”). Опыт учит, что “оберегающий круг”, мандала, издавна является средством против хаотических состояний духа. Вполне понятно поэтому, что брат был очарован символом круга. Но истолкование ужасного видения как богооткровснного не должно было им отвергаться. Связь видения и об­раза Троицы в Заксельне с символом круга кажется мне весьма вероят­ной, если исходить из внутренних, психологических оснований.

Видение было, несомненно, возбуждающим страх, вулканическим. Оно прорвалось в религиозное миросозерцание брата Николая без дог­матического введения и без экзегетического комментария. Естествен­но, оно потребовало длительной работы для ассимиляции, чтобы при­вести в порядок душу и видение мира в целом, восстановить нарушен­ное равновесие. Это переживание истолковывалось на основе непоко­лебимой в то время догматики, которая доказала свою способность ас­симиляции. Страшная жизненность видения была преобразована в прекрасную наглядность идеи Троицы. Не будь этого догматического основания, последствия видения с его жуткой фактичностью могли бы быть совсем иными. Вероятно, они привели бы к искажению христиан­ских представлений о Боге и нанесли величайший вред самому брату Николаю, которого признали бы тогда не святым, а еретиком (если не психически больным), и вся его жизнь, возможно, закончилась бы кру­шением.

Данный пример показывает полезность догматических символов. С их помощью поддаются формулировке столь же могущественные, сколь и опасные душевные переживания, которые из-за их всевластности вполне можно назвать “богооткровенными”. Символы дают пере­житому форму и способ вхождения в мир человечески-ограниченного понимания, не искажая при этом его сущности, без ущерба для его вы­сшей значимости. Лик гнева Божьего (можно встретить его также у Якоба Бёме) плохо сочетается с новозаветным Богом — любящим От­цом небесным. Видение легко могло стать источником внутреннего конфликта. Нечто подобное присутствовало в самом духе времени конца XV в., когда Николай Кузанский своей формулой comlexio oppositorum пытался предотвратить нараставшую угрозу церковного раскола. Вскоре после этого у многих заново рождавшихся в проте­стантизме происходит столкновение с переживанием яхвистического бога. Яхве — это божество, содержащиеся в котором противоположно­сти еще не отделились друг от друга. Брат Николай обладал определен­ными навыками и опытом медитации, он оставил дом и семью, долго жил в одиночестве, глубоко заглянул в то темное зеркало, в котором отразился чудесный и страшный свет изначального. Развивавшийся на протяжении многих тысячелетий догматический образ божества в этой ситуации сработал как спасительное лекарство. Он помог ему ассими­лировать фатальный прорыв архетипического образа и тем самым из­бегнуть разрушения его собственной души. Ангелус Силезиус был не настолько удачлив: его раздирали внутренние контрасты, ибо к его времени гарантированная догматами крепость церкви была уже поко­леблена.