Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 11 страница

Символический процесс является переживанием образа и через об­разы. Ход процесса имеет, как правило, энантиодромическую структу­ру, подобно тексту “И Цзин”, устанавливающую ритм отрицания и полагания, потери и приобретения, светлого и темного. Его начало почти всегда характеризуется как тупик или подобная ему безвыходная ситу­ация; целью процесса является, вообще говоря, просветление или вы­сшая сознательность. Через них первоначальная ситуация перево­дится на более высокий уровень. Этот процесс может давать о себе знать, и будучи временно вытесненным, в единственном сновидении или кратковременном переживании, но он может длиться месяцами и годами в зависимости от исходной ситуации испытывающего процесс индивида и тех целей, к которым должен привести этот процесс. Хотя все переживается образно-символически, здесь неизбежен весьма ре­альный риск (это не книжные опасности), поскольку судьба человека часто зависит от переживаемой трансформации. Главная опасность за­ключается в искушении поддаться чарующему влиянию архетипов. Так чаще всего и происходит, когда архетипические образы воздейст­вуют помимо сознания, без сознания. При наличии психологических предрасположений, — а это совсем не такое уж редкое обстоятельст­во, — архетипические фигуры, которые и так в силу своей природной нуминозности обладают автономностью, вообще освобождаются от контроля сознания. Они приобретают полную самостоятельность, про­изводя тем самым феномен одержимости. При одержимости Анимой, например, больной пытается кастрировать самого себя, чтобы превра­титься в женщину по имени Мария, или наоборот, боится, что с ним насильственно хотят сделать что-нибудь подобное. Больные часто об­наруживают всю мифологию Анимы с бесчисленными архаическими мотивами... Я напоминаю об этих случаях, так как еще встречаются люди, полагающие, что архетипы являются субъективными призрака­ми моего мозга.

То, что со всей жестокостью обрушивается в душевной болезни, в случае невроза остается еще сокрытым в подпочве. Но это не уменьша­ет воздействия на сознание. Когда анализ проникает в эту подпочву феноменов сознания, обнаруживаются те же самые архетипические фигуры, что населяют и бред психотиков. Last not least бесконечно большое количество литературно-исторических документов доказыва­ет, что практически во всех нормальных типах фантазии присутствуют те же архетипы. Они не являются привилегией душевнобольных. Па­тологический момент заключается не в наличии таких представлений, а в диссоциации сознания, которое уже не способно господствовать над бессознательным. Во всех случаях раскола встает необходимость ин­теграции бессознательного в сознание. Речь идет о синтетическом про­цессе, называемом мною “процесс индивидуации”.

Этот процесс соответствует естественному ходу жизни, за время ко­торой индивид становится тем, кем он уже всегда был. Поскольку че­ловек наделен сознанием, развитие у него происходит не столь гладко, появляются вариации и помехи. Сознание часто сбивается с архетипически инстинктивного пути, вступает в противоречие с собственным основанием. Тем самым возникает необходимость синтеза того и дру­гого. А это и есть психотерапия на ее примитивной ступени, в форме целительных ритуалов. Примерами могут служить самоидентификация у австралийцев через провидение времен Альчерринга, отожде­ствление себя с Сыном Солнца у индейцев Таоспуэбло, апофеоз Гелиоса в мистериях Исис по Апулею и т.д. Терапевтические методы комп­лексной психологии заключается, соответственно, с одной стороны, в возможно более полном доведении до сознания констеллированного бессознательного содержания, а с другой стороны, в достижении синте­за этого содержания с сознанием в познавательном акте. Культурный человек сегодня достиг столь высокого уровня диссоциации и настоль­ко часто пускает ее в ход, чтобы избавиться от любого риска, что воз­никают сомнения по поводу возможности соответствующих действий на основе его познания. Необходимо считаться с тем, что само по себе познание не ведет к реальному изменению, осмысленному практиче скому применению познания. Познание, как правило, ничего не дела­ет и не содержит в самом себе никакой моральной силы. Поэтому дол­жно быть ясно, в какой мере излечение неврозов представляет собой моральную проблему.

Так как архетипы, подобно всем нуминозным явлениям, относи­тельно автономны, их чисто рациональная интеграция невозможна. Для интеграции необходим диалектический метод, т.е. противостоя­ние, часто приобретающее у пациентов форму диалога, в котором они, не подозревая об этом, реализуют алхимическое определение медита­ции, как colloquium cum suo angelo bono, беседу со своим добрым анге­лом. Этот процесс протекает обычно драматически, с различными пе­рипетиями. Он выражается или сопровождается символическими сно­видениями, родственными тем “representations collectives”, которые в виде мифологического мотива издавна представляют процесс транс­формации души.

В рамках одной лекции я должен был ограничиться лишь отдельны­ми примерами архетипов. Я выбрал те из них, которые играют глав­ную роль при анализе мужского бессознательного, и постарался дать самый краткий очерк процесса психической трансформации, в которой они появляются. Такие фигуры, как Тень, Анима и старый мудрец, вместе с соответствующими фигурами женского бессознательного со времен первого издания текста этой лекции описывались мною в пол­ном виде в моих работах о символике Самости. Более полное осве­щение получили также связи процесса индивидуации и алхимической символики.

ПСИХОЛОГИЯ И РЕЛИГИЯ

 

Перевод А.М. РУТКЕВИЧА

 

 

I. Автономность бессознательного

Целью Терри, учредителя этих лекций, было, очевидно, следующее: “поспособствовать” тому, чтобы представители науки, а равно филосо­фии и других областей человеческого знания, смогли внести свой вклад в обсуждение одной из вечных проблем, к каким относится про­блема религии. Поскольку Польский университет мне оказал высокое доверие и честь прочитать этот курс лекций в 1937 г., моя задача, как я полагаю, будет заключаться в том, чтобы показать, что же общего с ре­лигией имеет психология и что она может сказать нам о религии. Точ­нее говоря, не всеобще психология, а та специальная отрасль медицин­ской психологии, которую я представляю. Так как религия, без сомне­ния, является одним из самых ранних и наиболее универсальных видов деятельности человеческого ума, то очевидно, что любого рода психо­логия, затрагивающая вопрос о психологической структуре человече­ской личности, неизбежно сталкивается по крайней мере с тем фактом, что религия является не только социологическим или историческим феноменом, но имеет личностную значимость для огромного числа ин­дивидов.

Хотя меня нередко называли философом, я между тем остаюсь эм­пириком, придерживающимся феноменологической точки зрения. При этом я полагаю, что принципы научного эмпиризма остаются неруши­мыми в том случае, если мы время от времени обращаемся к размыш­лениям, которые выходят за пределы простого сбора и классификации опытных данных.. Более того, я считаю, что без рефлексии нет и опыта, поскольку “опыт” представляет собой процесс ассимиляции, без кото­рого невозможно понимание происходящего. Из этого следует, что я подхожу к проблемам психологии с научной, а не с философской точки зрения. Поскольку религия обладает весьма существенным психологи­ческим началом,:я рассматриваю ее чисто эмпирически, т.е. ограничи­ваюсь наблюдением феноменов и воздерживаюсь от применения мета­физических или философских подходов. Я не отрицаю значимости этих подходов, но не считаю себя достаточно компетентным, чтобы грамотно их применять. Большинство людей считает себя очень сведу­щими в психологии по одной простой причине: психология для них сводится к тому, что они сами о себе знают. Мне кажется, однако, что психология представляет собой нечто большее. Мало общего имея с философией, она принимает во внимание эмпирические факты, мно­гие из которых труднодоступны для повседневного опыта. Цель этой книги — дать хотя бы беглое представление о том, какое значение име­ет практическая психология в изучении религии. Ясно, что проблему такой значимости трудно исчерпывающе изложить в трех лекциях, да и доказательство каждого конкретного положения требует, конечно, значительно больше времени. Первая лекция представляет собой не­что вроде введения в проблемы практической психологии и религии. Во второй лекции речь пойдет о фактах, подтверждающих существова­ние подлинной религиозной функции бессознательного; в третьей рас­сматривается символика бессознательных процессов.

Так как я буду использовать не совсем обычную, специфическую аргументацию, мне с самого начала надо принять во внимание, что аудитория слабо знакома с исходным методологическим принципом той психологии, которую я представляю. Таким принципом является исключительно феноменологическая точка зрения, имеющая дело с состояниями, опытом, одним словом — с фактами. Истиной для этой психологии являются факты, а не суждения. Например, говоря о моти­ве непорочного зачатия, психология интересуется исключительно фак­том наличия такой идеи; ее не занимает вопрос об истинности или ложности этой идеи в любом ином смысле. С точки зрения психологии эта идея истинна ровно настолько, насколько она существует. Психо­логическое же существование субъективно лишь до тех пор, пока та или иная идея овладевает только одним индивидом, эта же идея стано­вится объективной, когда принимается обществом путем consensus gentium (Соглашение между людьми (лат). (Здесь и далее прим. пер.).).

Данная точка зрения является общей для всех естественных наук. Психология подходит к идеям и другим продуктам сознания так же, как, например, зоология к различным видам животных. Слон истинен, ибо существует. Более того, он не является ни умозаключением, ни субъективным суждением творца, это — феномен. Но мы так свыклись с идеей, будто психические события суть продукты воли или произво­ла, изобретения творца-человека, что нам трудно освободиться от того предрассудка, согласно которому психика и все ее содержание являют­ся нашим собственным изобретением либо более или менее иллюзор­ным продуктом наших предположений и суждений. Факты свидетельствуют, что определенные идеи существуют почти повсеместно, во все времена. Они воспроизводятся спонтанно, совершенно независимо от миграции идей или от традиции. Они не творятся индивидами, а про­исходят — даже насильственно вторгаются в сознание индивида. И это не платоновская философия, а это — эмпирическая психология.

Говоря о религии, хочу сразу же пояснить, что я имею в виду под этим понятием. Религия, как на то указывает латинское происхожде­ние этого слова, есть тщательное наблюдение за тем, что Рудольф Отто точно назвал “numinosum” — т. е. динамическое существование или действие, вызванное непроизвольным актом воли. Напротив, оно охватывает человека и ставит его под свой контроль; он тут всегда, скорее, жертва, нежели творец нуминозного. Какой бы ни была его причина, нуминозное выступает как независимое от воли субъекта ус­ловие. И религиозные учения, и consensus gentium всегда и повсюду объясняли это условие внешней индивиду причиной. Нуминозное — это либо качество видимого объекта, либо невидимое присутствие че­го-то, вызывающее особого рода изменение сознания. По крайней ме­ре, как правило.

Имеются, однако, некоторые исключения, когда речь идет о практи­ке или ритуале. Великое множество ритуальных действ совершается с единственной целью — по собственной воле вызвать нуминозное по­средством неких магических процедур (мольба, заклинание, жертвоп­риношение, медитация и прочие йогические упражнения, всякого рода самобичевания и т.д.). Но религиозное верование в наличие внешней и объективной божественной причины всегда предшествует таким дейст­виям. Католическая церковь, например, причащает святыми дарами, чтобы наделить верующего духовным благословением. Поскольку этот акт был бы равнозначен принудительному вызову благодати посредст­вом определенно магических процедур, вполне логично утверждать, что божественную благодать в акте причастия никто не способен вы­звать принудительно — причастие представляет собой божественное установление, которого не было бы, не будь оно поддержано божьим промыслом².

Религия является особой установкой человеческого ума, которую мы можем определить в соответствии с изначальным использованием понятия “religio”, т.е. внимательное рассмотрение, наблюдение за не­кими динамическими факторами, понятыми как “силы”, духи, демо­ны, боги, законы, идеи, идеалы — и все прочие названия, данные чело­веком подобным факторам, обнаруженным им в своем мире в качестве могущественных, опасных; либо способных оказать такую помощь, что с ними нужно считаться; либо достаточно величественных, прекрас­ных, осмысленных, чтобы благоговейно любить их и преклоняться пе­ред ними. В житейском просторечий мы часто говорим, что человек, с энтузиазмом интересующийся каким-то предметом, “посвятил себя” этому делу; Уильям Джеме замечает, например, что ученый часто не имеет веры, но “по духу он набожен”.

Ясно, что под понятием “религия”⁴ я не имею в виду вероучение. Верно, однако, что всякое вероучение основывается, с одной стороны, на опыте нуминозного, а с другой — на piotiV *, на преданности, верно­сти, доверии к определенным образом испытанному воздействию ну­минозного и к последующим изменениям сознания. Поразительным тому примером может служить обращение апостола Павла. Можно сказать, что “религия” — это понятие, обозначающее особую установ­ку сознания, измененного опытом нуминозного.

Вероучения представляют собой кодифицированные и догматизиро­ванные формы первоначального религиозного опыта. Содержание опыта освящается и обычно застывает в жесткой, часто хорошо разра­ботанной структуре. Практика и воспроизводство первоначального опыта приобрели характер ритуала, стали неизменным институтом, что вовсе не следует расценивать как их безжизненное окаменение. Напротив, они могут на века стать формой религиозного опыта для миллионов людей без малейшей нужды в изменениях. Хотя католиче­скую церковь часто упрекают за чрезмерную ригидность, она все же признает наличие особой жизни догматов, подверженностьих измене­нию и развитию. Даже число догматов беспредельно, и с течением вре­мени оно может возрастать. То же самое верно и по поводу ритуалов. Но все изменения ограничены рамками первоначально испытанных фактов, включающих в себя догматическое содержание и эмоциональ­ную значимость. Даже протестантизм — внешне ставший на путь поч­ти полного освобождения от догматической традиции и кодифициро­ванного ритуала, а потому разбившийся более чем на четыре сотни де­номинации — даже протестантизм ограничен тем, что он остается хри­стианством и выражает себя в рамках верования, согласно которому Бог явил себя в Христе, принявшем страдания за род человеческий. Это вполне определенные пределы с четко установленным содержани­ем — его нельзя расширить, соединив с буддистскими или исламскими идеями и эмоциями. И все же не вызывает сомнений тот факт, что не только Будда или Мухаммед, Конфуций или Заратустра выступают в качестве религиозных феноменов, но в равной степени этим качеством обладают также Митра, Аттис, Кибела, Мани, Гермес и множество других экзотических культов [1 ]. Поэтому психолог, пока он остает­ся ученым, не должен принимать во внимание притязания того или иного вероучения на уникальность и владение вечной истиной. Он должен исследовать прежде всего человеческую сторону религиозной про­блемы, обратившись к первоначальному религиозному опыту, незави­симо от того, как этот опыт использован в разных вероучениях.

Впрочем, будучи специалистом по нервным и психическим заболе­ваниям, я исхожу не из конкретных вероучений, но отталкиваюсь от психологии homo religiosus — человека, который принимает во внима­ние и тщательно наблюдает некие воздействующие на него факторы. Тем самым предметом моих исследований становятся и общие условия человеческого существования. И если обозначить и определить эти факторы в согласии с исторической традицией или с антропологиче­ским знанием довольно легко, то сделать то же самое с точки зрения психологии неимоверно трудно. Все, что я в силах сказать по вопросу о религии, целиком определяется моим практическим опытом общения с моими пациентами и с так называемыми нормальными людьми. Так как наш опыт других людей в значительной степени зависит от нашего к ним подхода, мне не остается ничего другого как с самого начала дать вам хотя бы общее представление о моей профессии.

Поскольку любой невроз связан с интимной жизнью человека, па­циент всегда испытывает немалые колебания, когда ему приходится давать полный отчет о всех тех обстоятельствах и сложностях, которые привели его к болезненному состоянию. Что же мешает пациенту сво­бодно выговориться? Чего он боится, стесняется, стыдится? Конечно, он хорошо осознает наличие внешних факторов, составляющих важ­ные элементы того, что называется общественным мнением, респекта­бельностью, репутацией. Однако даже в том случае, когда пациент до­веряет врачу и уже перестал его стесняться, он не хочет и даже боится признать некоторые вещи о себе самом, словно самосознание несет ему опасность. Обычно мы боимся того, что нас подавляет. Но есть ли в че­ловеке что-то такое, что может оказаться сильнее его самого? Здесь нужно помнить, что всякий невроз означает деморализацию; пока че­ловек болен, он теряет веру в себя. Невроз — это унизительное пора­жение, так он ощущается людьми, которым не безразлично их психи­ческое состояние. Причем, поражение нам наносится некой “нереаль­ной” субстанцией. Врачи могли в былые времена убеждать пациента, что с ним ничего по-настоящему не произошло, что действительной болезни сердца или рака у него нет, а симптомы у него воображаемые. Чем больше он укрепляется в вере, что он “malade imaginaire” (Воображаемый, мнимый больной (фр.).), тем больше всю его личность пронизывает чувство неполноценности. “Ес­ли симптомы у меня воображаемые, — говорит себе пациент, — то в чем же причина такой путаницы в мыслях, что заставляет меня взра­щивать такую вредную чушь?” Действительно, нельзя без сочувствия наблюдать интеллигентного человека, почти умоляющего вас пове­рить, что он страдает раком желудка, и в то же самое время покорным голосом повторяющего, что он, конечно же, знает — рак у него вообра­жаемый.

Когда дело касается невроза, привычная нам материалистическая концепция психики едва ли сможет помочь. Если бы душа была наде­лена какой-нибудь, пусть тонкой, но телесной субстанцией, мы могли бы по крайней мере сказать, что эта, подобная дуновению ветра или дыму, субстанция страдает от вполне реального, хотя в нашем примере и воображаемого, мыслимого заболевания раком — точно так же, как наше грубое тело может стать носителем такого заболевания. Тогда хоть что-то было бы реальным. Вот почему медицина испытывает столь сильную неприязнь ко всему психическому: либо больно тело, либо вообще все в порядке. И если вы не в силах установить подлин­ную болезнь тела, то лишь потому, что наши нынешние средства не позволяют врачу обнаружить истинную природу безусловно органиче­ских нарушений.

Но что же в таком случае представляет собой психика? Материали­стический предрассудок относит ее к простым эпифеноменам органи­ческих процессов мозга. С этой точки зрения, всякое психическое за­труднение должно быть следствием органического или физического на­рушения, которое не обнаруживается лишь в силу несовершенства на­ших диагностических средств. Несомненная связь между психикой и мозгом в известной мере подкрепляет эту точку зрения, но не настоль­ко, чтобы сделать ее непоколебимой истиной. До тех пор, пока точно не установлено, имелись ли в случае невроза действительные наруше­ния в органических процессах мозга, невозможно ответить на вопрос, являются ли имеющиеся эндокринные нарушения причиной или след­ствием.

С другой стороны, не вызывает сомнений тот факт, что подлинные причины неврозов по своему происхождению являются психологиче­скими. Очень трудно себе представить, что для излечения органиче­скогоили физического нарушения может быть достаточно просто испо­веди. Но я был свидетелем случая истерической лихорадки (с темпера­турой 102) [2], исчезнувшей через несколько минут после исповеди, в которой человек рассказал о психологической причине заболевания. Как же объяснить случаи явно физических заболеваний, когда облег­чение, а то и исцеление, приходят в результате простого обсуждения болезнетворных психических конфликтов? Я наблюдал псориаз, по­крывший практически все тело, который уменьшился в размерах в де­сять раз за несколько недель психологического лечения. В другом слу­чае пациент незадолго перенес операцию по поводу расширения тол­стой кишки (было удалено до сорока сантиметров ткани), но вскоре последовало еще большее расширение. Пациент был в отчаянии и отка­зался от вторичной операции, хотя хирург считал ее неизбежной. По­сле обсуждения с психологом нескольких интимных фактов у пациента все пришло в норму.

Подобного рода опыт — а он не является чем-то из ряда вон выходя­щим — заставляет отказаться от мысли, будто психика — ничто, а продукты воображения нереальны. Только реальность психики не там, где ее ищут по близорукости: психика существует, но не в физической форме. Смехотворным предрассудком выглядит мнение о том, будто существование может быть только физическим. На деле же единствен­ная непосредственно нам известная форма существования — это пси­хическая форма. И наоборот, мы могли бы сказать, что физическое су­ществование только подразумевается, поскольку материя познается лишь посредством воспринимаемых нами психических образов, пере­данных нашему сознанию органами чувств.

Мы заблуждаемся, когда забываем эту простую, но фундаменталь­ную истину. Даже если у невроза нет иной причины, кроме воображе­ния, она остается вполне реальной. Если некто вообразит, что я его смертельный враг и убьет меня, то я стану жертвой простого воображе­ния. Образы, созданные воображением, существуют, они могут быть столь же реальными — а в равной степени столь же вредоносными и опасными, — как физические обстоятельства. Я даже думаю, что пси­хические опасности куда страшней эпидемий и землетрясений. Сред­невековые эпидемии бубонной чумы или черной оспы не смогли унести столько жизней, сколько их унесли, например, различия во взглядах на устройство мира в 1914г. или борьба за политические идеалы в Рос­сии.

Хотя своим собственным сознанием нам не дано уловить форму су­ществования психики (ибо у нас нет для этого архимедовой точки опо­ры вовне), психика существует; более того, она-то и есть само сущест­вование.

Итак, что же сказать нам в ответ пациенту, вообразившему, что он болен раком? Я бы сказал ему следующее: “Да, друг мой, вы действи­тельно страдаете от чего-то очень похожего на рак, вы носите внутри смертельное зло, которое не убьет вас телесно, ибо имеет бестелесную природу. Но это зло способно убить вашу душу. Она ужеим отравлена, как и отношения с другими людьми. Ваше счастье отравлено им, и так будет продолжаться, пока оно не проглотит целиком ваше психическое существование. В конце концов вы станете не человеком, а злостной разрушительной опухолью”.

Ясно, что нашего пациента нельзя признать творцом собственных болезненных фантазий, хотя теоретически он, конечно, считает имен­но себя владельцем и создателем продуктов своего воображения. Когда человек действительно страдает от онкологического заболевания, он никак не считает себя ответственным за порождение такого зла, хотя раковая опухоль находится в его теле. Но когда речь заходит о психи­ке, мы тотчас чувствуем некую ответственность, словно сами являемся творцами нашего психического состояния. Предрассудок этот относи­тельно недавний. Еще не так давно даже высококультурные люди ве­рили в то, что психические силы могут воздействовать на наш ум и чувства. Такими силами считались привидения, колдуны и ведьмы, де­моны и ангелы, даже боги, которые могли произвести в человеке пси­хологические изменения. В былые времена пациент, вообразивший, что у него рак, переживал бы эту мысль совсем иначе. Наверное, он предположил бы, что кем-то заколдован либо одержим бесами; ему бы и в голову не пришло, что он сам породил такую фантазию.

Я полагаю, что эта идея рака появилась спонтанно, возникла в той части психики, которая не тождественна сознанию. Речь идет об авто­номном образовании, способном вторгаться в сознание. О сознании мы говорим, что это наше собственное психическое существование, но рак наделен своим собственным психическим существованием, от нас не­зависимым. Данное утверждение полностью соответствует наблюдае­мым фактам. Если подвергнуть нашего пациента ассоциативному экс­перименту, то скоро обнаружится, что он не является хозяином в сво­ем собственном доме. Его реакции будут заторможенными, деформи­рованными, подавленными или замененными какими-то автономными навязчивыми идеями. На некоторое число слов-стимулов он не сможет ответить сознательно: в ответах будут присутствовать некие автоном­ные содержания, они часто бессознательны, не осознаются и самими тестируемыми. В нашем случае наверняка будут получены ответы, ис­точником которых является психический комплекс, лежащий в основе идеи рака. Стоит слову-символу коснуться чего-нибудь такого, что связано со скрытым комплексом, и реакция сознательного Эго будет нарушена или даже замещена ответом, продиктованным этим комп­лексом. Впечатление такое, что этот комплекс представляет собой ав­тономное существо, способное вмешиваться в намерения Эго. Комп­лексы в самом деле ведут себя словно вторичные или частичные лично­сти, наделенные собственной психической жизнью.

Говоря о происхождении многих комплексов надо отметить, что они просто отклонились от сознания — оно предпочло избавиться от них путем вытеснения. Но среди них есть и другие, никогда ранее не вхо­дившие в сознание, а потому и не поддававшиеся прежде произвольно­му вытеснению. Они произрастают из бессознательного и вторгаются в сознание вместе со своими таинственными и недоступными влияниями и импульсами. Случай нашего пациента относится как раз к этой кате­гории. Несмотря на всю его культуру и интеллигентность он стал беспомощной жертвой какой-то одержимости, оказавшись не способным противостоять демонической силе болезнетворной идеи. Она росла в нем подобно настоящей опухоли. Однажды появившись, эта идея непо­колебимо удерживалась в его сознании, отступая лишь изредка на ко­роткое время.

Такие случаи хорошо объясняют, почему люди опасаются самосоз­нания. За экраном может оказаться нечто — кто знает, что именно, — а потому люди предпочитают “принимать во внимание и тщательно наблюдать” исключительно внешние для их сознания факторы. У большинства людей имеется своего рода первобытная Set'oi^cuftovlcc no отношению к возможным содержанием бессознательного. Помимо ес­тественной робости, стыда, такта присутствует еще тайный страх пе­ред неведомыми “опасностями души”. Конечно, мы не признаем столь смехотворную боязнь. Но нам необходимо понять, что этот страх вовсе не является неоправданным; напротив, у него слишком весомые осно­вания. Мы никогда не можем быть уверены в том, что какая-нибудь новая идея не захватит нас целиком — или наших соседей. Как из со­временной, так и из древней истории нам известно, что такие идеи мо­гут оказаться весьма странными, такими, что далеко не все люди могут с ними согласиться. В итоге мы получаем сожжение заживо или рубку голов всем инакомыслящим, сколь бы благонамеренными и рассуди­тельными они не были; а сегодня в ход идет более современное, авто­матическое оружие. Мы даже не в силах успокоить себя той мыслью, что подобного рода вещи принадлежат отдаленному прошлому. К со­жалению, они принадлежат не только настоящему, но и будущему. Homo homini lupus (Человек человеку — волк (лат.).) — это печальный, но все же вечный трюизм. Так что у человека есть причины опасаться тех безличных сил, которые та­ятся в бессознательном. Мы пребываем в блаженном неведении отно­сительно этих сил, поскольку они никогда (или почти никогда) не ка­саются наших личных дел в обычных обстоятельствах. Но стоит людям собраться вместе и образовать толпу, как высвобождается динамика коллективного человека — звери или демоны, сидящие в каждом чело­веке, не проявляют себя, пока он не сделался частью толпы. Там чело­век бессознательно нисходит на низший моральный и интеллектуаль­ный уровень. Тот уровень, который всегда лежит за порогом сознания, готовый прорваться наружу, стоит подействовать стимулу совместного пребывания в толпе.

Фатальной ошибкой является подход к человеческой психике как чему-то сугубо личностному, либо попытка объяснить ее с исключи­тельно личностной точки зрения. Такой способ объяснения пригоден в ситуации обычных повседневных занятий индивида и в его отношениях с другими. Но стоит возникнуть малейшим трудностям, скажем в форме непредвиденных и неожиданных событий, как тотчас призыва­ются на помощь инстинктивные силы, предстающие в качестве чего-то совершенно необъяснимого, нового, даже странного. С точки зрения личностных мотивов их уже не понять, они сравнимы, скорее, с пани­кой дикарей при виде солнечного затмения и тому подобными событи­ями. Так, попытка объяснения смертельной вспышки большевистских идей личностным отцовским комплексом мне кажется совершенно неа­декватной.

Изменения в характере человека, происходящие под влиянием кол­лективных сил, буквально изумляют. Деликатное и разумное сущест­во может превратиться в маньяка или дикого зверя. Причины тому ищут обычно во внешних обстоятельствах, но ведь взорваться в нас мо­жет лишь то, что ранее уже было заложено. Мы всегда живем на вер­шине вулкана; и пока нет человеческих средств защиты от возможного извержения, которое способно все разрушить, что только может. Ко­нечно, хорошо устраивать молебны в честь разума и здравого смысла, но как быть, если ваша аудитория подобна обитателям сумасшедшего дома или толпе в коллективном припадке? Разница тут невелика, ибо и сумасшедший, и толпа движимы овладевшими ими безличными си­лами.