Юлия Артамонова (Москва)

Я — счастливый человек. Для меня счастье — делать то, что нравится, и еще получать за это деньги. Счастье — узнавать и переживать каждый день что-то новое, откры­вать свое Я для себя и других.

Даже не представляю, как бы сложилась моя жизнь, если бы тогда в 1998 году я не увидела объявление, пред­лагающее обучение психотерапии, и не позвонила по тому телефону. Когда мне назвали сумму — стоимость обуче­ния, мое сердце ненадолго остановилось. У меня не было таких денег. Если честно, то у меня тогда почти совсем не было денег. И уж тем более на то, чтобы учиться психоте­рапии. Но я пошла, интуитивно чувствуя — это то, что мне нужно.

Группа была большой, человек двадцать. Потом мно­гие ушли, поняв, что это не для них. Курс мы заканчи­вали в половинном составе. Я сидела и прятала под стул свои страшные на вид единственные зимние са­поги.

Ведущая группы — та, что стала для меня первым Те­рапевтом и Учителем, безумно красивая женщина, нео­бычайно творческий человек, Анна Ващенко — начала объяснять что-то из теории гештальт-терапии. Я не по­няла практически ничего. Потом все делали какие-то упражнения — я чувствовала себя полной дурой. Но я не ушла, я осталась, черт его знает почему. Я смотрела на Анну и думала, что, наверное, все терапевты такие — нео­быкновенные и загадочные. И мне очень хотелось стать необыкновенной и загадочной.

Не знаю, смогу ли я подобрать слова, чтобы выразить мою благодарность и уважение к этой женщине. Когда я видела ее работу, мне казалось, что это волшебство. Но представить себе, что у меня может когда-нибудь полу­читься хоть что-то отдаленно похожее, я не могла. Это не

4*

51

мешало мне ужасно гордиться собой: я учусь на психо­терапевта, круто, правда?

Потом были еще годы учебы. Я поняла, что идеализи­ровала и терапию, и терапевтов. Я узнала, что психотера­пия — это не всегда таинство, а часто рутина, исследова­ние, технологии.

Я узнала, что это значит, когда говорят, что отношения клиента и терапевта — это экзистенциальная встреча, то есть та, которая меняет жизнь. Для меня это было именно так: моя жизнь начала меняться к лучшему. Не устаю удивляться и радоваться переменам в моих отношениях с людьми — родственниками, друзьями, коллегами.

Я осознала, что профессии терапевта нельзя научить­ся, ею можно только жить. Ведь я не могу дать клиенту того, что не прошло через мою душу, чем не наполнено мое сердце, на что не откликается мое существо. И по­этому невозможно научить и научиться жить, можно толь­ко начать вживаться в Другого человека по-настоящему. Глядя ему в глаза, откликаясь на его боль и радость, про­пускать его чувства через себя и находить в нем ту же универсальную энергию жизни, которой питаешься сам.

Сейчас я работаю психотерапевтом, веду группы, и хотя это не приносит мне большого дохода, я не жалею о своем выборе. Я живу теперь в мире новых возможностей. Живу с благодарностью к тем людям, которые открыли для меня магический мир психотерапии, и с верой в свои силы.

Si сожалею

Я сожалею.

Я очень сожалею о том, что не смогла помочь этой маленькой, истерзанной своими постоянными навязчи­выми размышлениями восемнадцатилетней девочке. Я буду называть ее Ритой, хотя это выдуманное имя так же не идет ей, как и ее настоящее.

Она опоздала на сорок пять минут. Такого в моей прак­тике еще не было. Ну, не приходят — понятно. Но опоздать на сорок пять минут, когда вся встреча рассчитана на час...

52

Я была зла и раздражена. Но тогда было не время вы­ражать эти свои эмоции. Если злить и раздражать других в характере Риты — это еще проявится. Я лишь сказала о том, что удивлена и обескуражена ее опозданием. Она принялась извиняться.

Причины опоздания. Во-первых, она хромала (как по­том выяснилось, это были последствия детского поли­омиелита). Во-вторых, она действительно плохо ориен­тировалась. Но не стала спрашивать дорогу (наверное, из-за своей, с одной стороны, жуткой застенчивости, а с дру­гой — такой же жуткой гордости).

Но, видно, ломало ее идти ко мне, ломало.

Мы решили работать в первый раз полчаса.

Я решила — она согласилась. А что ей оставалось?

На первой встрече мы, собственно, никуда не продви­нулись, только принюхались друг к другу и договорились встретиться через неделю. Но по сути, как я потом поня­ла, она за эти первые пятнадцать минут рассказала мне многое из того, как устроена ее жизнь, потом лишь по­вторяя это «на автомате» снова и снова от встречи к встре­че. Лейтмотив ее рассказа такой: «Я — плохая, со мной никто не дружит, у меня нет близкого человека (потом, правда, выяснилось, что есть очень близкая подруга, но это «не то»). А не дружат со мной потому, что я хромая».

И еще: «Я лучше других. Я никогда никому ничего плохого не делаю. Я умею дружить. Я все сделаю для того, кого считаю своим другом. Они (сокурсники) только пьют пиво и ходят по киношкам, а я...» — и т.д. и т.п.

Рита, подобно Гулливеру, все время путешествовала из страны великанов в страну лилипутов. И было похоже, что это ее до невозможности выматывало.

Наверное, и «в миру» Рита жила «на автомате». В бес­конечной борьбе своих вечно конфликтующих противо­положных убеждений (я — самая плохая, я — самая хо­рошая; молодые люди — очень плохие, но мне так хочет­ся быть с ними). Девочка, далекая от реальности. Малень­кая хромая принцесса в заколдованном замке своих фан­тазий о мире и людях.

Как мне казалось, меня она почти не видит и не слышит.

53

Я пробую пробиться через терновник установок, нащу­пать в отношениях с ней просто человеческий контакт. Го­ворю о том, что она живет в коконе фантазий о мире и о себе. Игнорируя реальность. Предлагаю проверить, как ре­ально я к ней отношусь здесь и сейчас. Спрашиваю:

— Как, ты думаешь, я сейчас к тебе отношусь?
Предпочитает не вылезать «из кокона»:

— Ну, вы же психолог. Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь, у вас такая профессия — хорошо к людям относиться.

— Я смеюсь:

— Психолог-то я психолог, но это не значит, что ко всем я отношусь одинаково. Попробуй просто посмот­реть на меня и понять, что я думаю о тебе, что чувствую по отношению к тебе.

Смотрит. Видит, что все не так плохо, ее не отвергают, опускает глаза, возвращается в свой мир. Я — в некото­рой растерянности, ощущаю себя каким-то ковриком. На меня посмотрели: вроде на месте, не сдвинулся, и ладно.

Было самое время подумать: «А как я сама отношусь к ней?» И тут на меня вновь накатывает злость. Знаете, какая-то первобытная и чистая в своей безжалостности агрессия. Так, наверное, гонят и убивают нежизнеспособ­ное хромое животное более сильные особи. Я вновь по­давляю свое чувство. «Терпение, терпение, — говорю я себе. — Выразить сейчас свои негативные эмоции рис­кованно, я кожей чувствую, что она не выдержит этого».

Я уверена, что всем знакомы люди с такими чертами, как высокая степень озабоченности собой, отчужденность, эмоциональная недоступность, переоценка своих твор­ческих способностей, тенденция осуждать других. Со всеми этими чертами я встретилась, работая с Ритой. Психоло­ги называют таких людей «нарциссами». И как замечают многие авторы: «В каждом тщеславном и грандиозном нарциссе скрывается озабоченный собой, застенчивый ребенок».

Мне с «нарциссами» трудно. Наверное, потому что они мне напоминают меня саму, то есть подчеркивают во мне то, что я в себе не очень-то люблю. Кроме того, у меня было четкое ощущение: мою сущность, сущность чело-

54

века, имеющего некоторый опыт и искренне желающего помочь, эта девочка просто игнорирует.

Вторая встреча началась с той же песни (см. выше). Говоря о сокурсниках, которых Рита вовсю хаяла, но чьей любви и внимания ей хотелось больше всего на свете (особенно, конечно, со стороны молодых людей), она вы­сокомерно вздергивала подбородок и как-то недобро улы­балась. Лицо ее становилось злым...

А в глазах стояли слезы.

Я часто обращала ее внимание на эти близкие слезы. Говорила о том, что вижу их. Говорила о том, что, видя ее слезы, испытываю жалость к ней и желание ей помочь (оказывается, безжалостность и жалость — две сестры. По крайней мере внутри меня).

Тема слез никогда не находила продолжения. Рита от­вечала:

— Тогда я буду плакать всю сессию.

— И пускай, и хорошо, и плачь, пожалуйста.

— Нет, не стану.

Она думала, что есть что-то важнее ее слез и ее злости.

Я пытаюсь рассказать ей о себе: о том, как меня от­вергали сверстники из-за полноты. Смотрит с сомнени­ем—и как это я могу сравнивать ее опыт со своим? Она ведь ХРОМАЯ, а я всего лишь полная. Ее горе неизбывно, мое — блажь и каприз.

О, думаю я, это мне очень знакомо. Когда-то и я при­шла к своему терапевту и рассказала о том, как мне было больно и обидно чувствовать себя отверженной в юнос­ти. А терапевт в ответ рассказала мне о своих серьезных физических проблемах и о том, как она научилась при­нимать себя с этими «недостатками». Прекрасно помню, что я тогда подумала: «Ну конечно, поверю я тебе, как же. Сидит тут такая красавица, мужиков, наверное, куча у нее. И я — невзрачная толстушка, которая никак не может Дождаться, чтобы хоть какой-нибудь завалященький муж-чинка пригласил на танец».

Заняв такую позицию, я не давала жизни ни одного шанса поддержать меня. Если не обращают внимания, зна­чит, я плохая. Если обращают, то они — идиоты, которые

55

не стоят моего внимания, — они что, слепые, не видят, что ли,что я плохая?

Тема клиентки была мне знакома по собственному опыту, я прочувствовала ее «на собственной шкуре»...

Пластинка продолжает крутиться, до конца второй сес­сии остается пятнадцать минут. Она, видно, тоже почув­ствовав, что мы все еще никуда не продвинулись, нако­нец-то ненадолго замолкает, поднимает на меня глаза и прямо спрашивает:

— Ты можешь мне помочь? (Мы к тому времени уже на «ты».)

— Да! — уверенно отвечаю я, хотя поджилки трясутся.

Что подвигло меня так прямо заявить о своих воз­можностях? Думаю, то, что мне было — в целом — понят­но, как она взаимодействует с людьми (а вернее, как она всячески пытается избежать контакта с другим челове­ком, лишь бы не почувствовать боль отвержения).

Да, это было моей первой ошибкой в отношениях с ней. Не уделив достаточно времени тому, чтобы Рита по­чувствовала мою поддержку, я предприняла довольно ак­тивные действия. Я, как глухарь на току, так и раздувалась от гордости: наконец-то меня заметили, наконец-то я ста­ла нужна! И я даже знаю, в чем проблема!

— Хочешь, я покажу тебе, что ты делаешь?

— Хочу.

И я, внутренне про себя посмеиваясь, показываю Рите ее саму. Я к тому времени уже по опыту знала, что клиен­ты очень удивляются, когда им показываешь, как они вы­глядят со стороны. Для клиентов то, как они в общении автоматически бессознательно прерывают контакт с Дру­гим — «слепое пятно», которое они силятся, но не мо­гут увидеть без другого человека. Поэтому я и посмеива­лась — знала, какой будет эффект...

Рита действительно удивлена. Говорит:

— Ты сейчас показала мне всю меня.

Подозреваю, что слово «эффект» в данном случае род­ственно не слову «эффективно», а слову «эффектно». Рас­ходимся, довольные встречей и друг другом.

56

Третья встреча была последней.

Расклад такой. Рита рассказала, что после последней встречи чувствовала себя прекрасно. Они с братом ре­шили пойти в ночной клуб, и она хоть какое-то время не чувствовала себя изгоем, не ощущала свою ущербность. Немного солнца в холодной воде показалось ей обеща­нием вечного лета.

А потом, когда она в очередной раз начала поливать грязью людей, я сказала, что чувствую себя рядом с ней небезопасно и хочу отодвинуться. И я отсела немного.

Это было моей второй и последней ошибкой.

Как я сейчас понимаю, она, увидев в моих действиях и словах признак отвержения, поспешила сама отвергнуть меня. Сказала, что ничего не меняется, что она больше не придет, что матери сложно оплачивать услуги ее психо­лога, что я вряд ли смогу ей помочь. Да и вообще ей вряд ли кто поможет.

Господи, как ей было больно! Как откликалась во мне ее боль! Я сказала ей, что тревожусь сейчас за нее. Но это тоже для нее оказалось чересчур. Этой маленькой гордой птичке не нужна жалость. Жалость ее унижает и делает инвалидом, а она так хочет быть как все, лучше всех.

Я напомнила о том, что не обещала ей, что терапия будет безболезненной. Что к какому бы специалисту она ни пошла (дай Бог, чтобы пошла когда-нибудь), она мо­жет столкнуться с негативными переживаниями своими и других людей.

Единственное, что я могла сделать в эти оставшиеся несколько минут, — это показать ей, как я сама справля­юсь с болью отвержения: признавая, что мне больно, я не умираю, не падаю и не сбегаю. Я попросила Риту, даже если она решит не приходить больше, позвонить мне и сказать об этом.

Она обещала и не сдержала обещания.

Жан-Мари Робин говорил: «Не надо знать о клиенте больше, чем он сам, надо быть на шаг за ним». Я наруши­ла эту заповедь и несу за это ответственность.

Я сожалею.

Ирина Млодик

(Москва)

Я много лет встречаюсь со своими клиентами ради процесса, который называют психотерапией. Не раз от других людей я слышала: «Зачем это тебе? Неужели хо­чется ковыряться в чьем-то грязном белье?» Кроме не­доумения, у меня эти вопросы ничего не рождали. Я не видела никакой грязи в жизни моих клиентов. Наоборот, чем дальше, тем больше я удивлялась сложности, рани­мости, беззащитности того, что называют «человеческая душа». Чем дальше, тем больше завидовала самой себе в выборе лучшего на Земле занятия — слушать людей, быть с ними, проживать вместе с ними их настоящее, изме­нять отношение к прошлому, планировать и воплощать их будущее.

Но действительно, зачем я это делаю? Зачем занима­юсь этим странным делом, которое в нашей стране вы­зывает столько недоумения, страха, подозрительности? Одна приставка «психо-» чего стоит. И никто не вспоми­нает, что «психо» — это про душу. У всех в памяти всплы­вают ассоциации лишь с определенной областью меди­цины, в прошлом имеющей карательный оттенок. И все-таки почему я этим занимаюсь?

Потому что верю в психотерапию. Верю как специа­лист, прочитавший множество психотерапевтических ис­торий, изучивший и продолжающий изучать самые раз­ные практические подходы и методы. Верю как психоте­рапевт, на чьих глазах происходят самые удивительные преображения. Верю как клиент, проходящий через пси­хотерапию и становящийся способным к изменениям. В моей жизни психотерапия была тем событием, которое позволило мне оказаться там, куда я бы никогда не попа­ла, не начни я когда-то путешествие с моим психотера­певтом по малоизведанной для меня земле под названи­ем «Я и мир».

58

В пять лет я — самый печальный ребенок в детской группе. На всех фотографиях времен детсада — глаза, пол­ные слез и философской грусти. Я помню, что боюсь все­го, почти все время молчу, даже плачу очень тихо, чтобы не потревожить никого. Мир небезопасен для меня, мне одиноко, все незнакомое рождает во мне тревогу и зас­тавляет сжиматься, прятаться. В школе я боюсь еще боль­ше, потому что — строгая учительница, потому что надо отвечать у доски, от чего и без того тихие слова застрева­ют в горле. Я учусь средне, часто болею, некоторые учите­ля даже не знают меня в лицо. У меня нет блестящих перспектив. Я «считываю» это с лиц учителей, однокласс­ников, взрослых. Но я много читаю и думаю. Богатая внут­ренняя жизнь заменяет мне внешний мир, такой непред­сказуемый и тревожный...

Еще несколько долгих лет я боюсь неизвестного, ни­когда не рискую, мало говорю, часто печальна, постоянно тревожна и уверена: из меня ничего особенного не по­лучится. Да и что должно получиться — совершенно не представляю. К тридцати годам кризис, связанный с по­иском моего предназначения, приводит меня к психоло­гии, к психотерапии. И только тогда я начинаю пони­мать: жизнь очень интересна, если рисковать встречать­ся со всем ее многообразием, а тревога может быть не только моим «тюремщиком», но и помогать мне жить.

Постепенно я обнаруживаю собственные желания, от­пускаю прошлое, обретаю голос. Я активно учусь психо­логии — тому, что осознанно выбрала, и потому учеба дается мне легко. Мне становятся интересными многие вещи, события, люди. Мой мир расширяется. Я лучше по­нимаю своего мужа и ребенка, я по-другому вижу своих родителей. А главное — во мне освобождается колоссаль­ное количество энергии. Я многое могу и многое делаю.

Я начинаю работать с детьми и понимать, в чем могу помочь им. И продолжаю учиться: у них, у себя, у жизни, из книжек, на практических курсах. В какой-то момент я ощущаю: во мне растет желание поделиться открывшимся знанием, о чем-то рассказать. Во мне мучительно рожда­ется право на слово, способность чувствовать свою уни­кальность. Меня столько лет убеждали в собственной не-

59

состоятельности и никчемности, и потому этому праву нелегко родиться. Но психотерапия помогает: право Быть и Звучать позволяет защитить диссертацию, а через год написать книгу. Такую, какую хотела, о том, что считала важным и интересным.

Теперь я читаю лекции, веду обучающие и клиентс­кие группы, выступаю на конференциях, работаю со взрос­лыми и детьми. И хотя во мне по-прежнему живет та маленькая испуганная, печальная девочка с глазами, пол­ными вселенской грусти, меня радует, что живет во мне и взрослая женщина, способная на многое, а главное — быть более счастливой, чем когда-либо раньше в своей жизни.

Теперь я точно знаю, что можно найти свой путь, сво­его любимого человека, свое предназначение, можно на­чать открывать себя и изменять свою жизнь, сколько лет бы тебе ни было и сколько бы еще ни осталось. Оно стоит того. Нужно только начать.

К сожалению, это непросто. Психотерапия — нелег­кий путь. Потому как в процессе обращения к самому себе может оказаться много боли, грусти, злости, стыда, вины. Ощущение безысходности и бессмысленности пси­хотерапии может посещать не единожды. Чувства одино­чества и жалости к себе тоже не добавят желания про­должать этот мучительный процесс. Но восхождение редко бывает простым. А я, вы и каждый из нас — слишком сложны и неповторимы для того, чтобы было «все про­сто». Не стоит верить тому, кто обещает быстрый резуль­тат. Не стоит верить и психотерапевту, который говорит: «Мне все понятно». Если он так считает, то, значит, он видит не вас, а вашу проблему. Но вы — больше, чем ваша проблема, и чтобы понять, каковы вы, требуется, как пра­вило, не одна встреча двух людей: вас и психотерапевта.

Важно понимать: в процессе психотерапии меняетесь не вы, а качество вашей жизни. То, что уже есть у вас: характер, особенности, умения, способы справляться с нео­жиданностями и трудностями, — все это навсегда ваше. Но часто только благодаря терапии у вас появляется воз­можность жить радостнее, более удовлетворенно и пол­ноценно, эффективно используя те ваши качества, кото-

60

рые раньше, казалось, только мешали вам жить. И по­верьте — это стоит того. Потраченные вами деньги и время, мучительные переживания безысходности и стыда стоят того, чтобы жизнь ваша стала именно такой, какой вы всегда хотели, не сознаваясь в этом часто даже самому себе.

Для меня работа с клиентами — это не только психо­терапия, но и удивительные Встречи двух людей, двух ми­роощущений, двух судеб. Очень многие из них запомни­лись, произвели сильное впечатление. Почти все оказа­лись важными, изменив меня и моих клиентов. О многих хотелось бы написать. Часть «детских» историй, встреч с маленькими клиентами описана в моей книге, посвящен­ной детской психотерапии. Но на самом деле этих и са­мых разных других историй и встреч намного больше. Я хочу вам рассказать еще несколько.

Настоящий мужчина

Дорога... Как приятно держать руль. Машина подчиня­ется любому моему движению. От этого спокойно и воз­буждающе одновременно. Упругость шин отдается уверен­ностью в сердце, ровный шум мотора — отзвуком в голове: «Все в порядке, все под контролем». Внутри рождается сила: «Я все могу, все в моей власти». Я и вправду всесилен. Я все могу. Это не экстаз, просто спокойное ощущение всемогущества.

Все меняется так быстро, что не удается это пере­жить. Только потом вспомнить. Удар... Крик.... Боль... Ужас... Жена? Жива! Сын? Сы-ы-ын? Что с ним? Не по­нимаю... Много крови. Неужели? Кошмарный сон, это про­сто кошмар, который сейчас кончится, и я проснусь. Внутри все сжимается от ужаса и обледенелого спокойствия од­новременно. Действовать! Не слышать ее криков, не ве­рить в возможность потерять его!

Люди... Машина... Больница... Боже, и это больница!!! Осыпавшаяся штукатурка, запах старого влажного бе-

61

лья, насмерть перепуганная медсестра, то ли сонный, то ли нетрезвый доктор. Время или остановилось, или несет­ся с ужасающей быстротой. Мой сын умирает... Доктор прячет глаза. Они будут делать операцию. Операцию здесь?!

Я стою с ней под жизнеутверждающий стрекот кузне­чиков. Мы смотрим на освещенные окна операционной... Мне больно, но я не чувствую боли, она подкатывает к горлу, но я давлю ее. Я не в силах сейчас выносить боль. Страх держит меня за все мышцы, которые только смог найти в моем отупевшем организме. Я не понимаю, что я — это я. Все это не со мной... Всемогущество рассыпается на глазах. В голове — вакуум. Меня нет.

Вдруг — жуткий звук. Реальность резко врывается в меня. Я вижу ее. Она стоит на коленях, прямо в этой стрекочущей траве, и, подняв к окнам дорогое, но неузна­ваемое от боли лицо, воет. Не плачет, не кричит. Воет. Как раненая волчица, как отчаявшийся мученик, как су­масшедший человек.

Я прижимаю родную голову к себе, вжимаю в себя ху­денькие плечи, глажу вздрагивающую спину. Говорю, обе­щаю, убеждаю во всем том, во что совсем не верю сам. Смотрю в глаза. Ее нет. Это не она. Она не плачет. Она воет. Не слышит, не чувствует, не понимает. Она совер­шенно безумна. Я совсем не узнаю ее. Она уходит от меня, исчезает. Я теряю ее... Прямо сейчас в наступающих су­мерках, в этом оголтело стрекочущем поле, возле этой облезлой больницы. Я сегодня теряю их всех. Тех, кого любил, ради кого просыпался по утрам, улыбался, рабо­тал, жил.

Только теперь я понимаю, что такое ужас. Он проно­сится по позвоночнику, как молния, и уходит в землю за долю секунды. Мое сердце — камень. В голове — резкая ясность, четкий план. В теле — готовность действовать. Пальцы уже нажимают кнопки мобильного телефона. Во­дители. Лучший врач города. Врач для нее. Все едут. Толь­ко бы успеть... Я же все могу, я должен, я не могу их потерять, я не отдам их, черт побери!

Богу было угодно, чтобы мой сын выжил. И она улыба­ется мне по-прежнему, все такая же теплая, родная. И это — счастье. Если бы не страх... Нет, не страх, а

62

щот самый ужас, что пронесся по телу тем летним вече­ром. Он не покидает меня теперь и заставляет леденеть каждый раз, когда я отпускаю своего сына даже туда, где совершенно безопасно. Внутри все взрывается от желания защитить его от всего и абсолютной невозможности это сделать. Мне все время кажется: если я буду всегда рядом с ним ничего не случится. Но ему уже 16, и я отпускаю его, но перестаю жить до того момента, пока не увижу его снова на пороге квартиры.

Удивительно, что она как будто бы тревожится мень­ше... Явно меньше. Занимается делами, улыбается. А я ни­чего не могу делать, я просто жду его. И все мое тело — ожидание, и меня снова нет, почти как тогда...

Я — большой и сильный мужчина. Меня мало что мо­жет напугать в этой жизни. Но я ужасно боюсь за своего ребенка и совершенно не хочу бояться. Я хочу, чтобы он рос самостоятельным и прожил свою жизнь... Я хочу, чтобы избавили меня от этого страха раз и навсегда.

Это была необычная встреча. Такие люди не часто ока­зываются у психотерапевта. Мужчины вообще приходят на консультацию к психологу довольно редко. И эта наша встреча состоялась почти случайно. Он пришел не на кон­сультацию. Он оказался в моей группе обучающей пси­хотерапии. Весь его вид говорил: «Я — в шоколаде», — его любимое выражение. Но грусть в глазах, в которой можно было бы утопить целый материк, выдавала его, позволяла фантазировать о том, что шоколад-то, видимо, очень горький, с большим содержанием глубокой тем­ной боли.

Он притягивал к себе всех: кто-то верил ему, ловил каждое его слово; кто-то сильно недолюбливал за «по­учающие манеры» всезнающего мужчины. Я уважала его за ясность мысли, способность быть открытым в том, что некоторые мужчины почему-то считают «слабостью», за мужество сказать: «Я был не прав». Боялась того, что я и вся наша группа окажемся для него смертельно скучны­ми и он уйдет. И всем будет страшно жаль. Он остался.

Всех, кто попадал в его поле, как будто захватывал по­ток удивительной силы и почти непереносимой боли.

63

И тогда казалось: он сам помочь всему миру может, а вот ему — никто. Потому боли и грусти так много... Кто же это вынесет?

«Настоящий мужчина», — говорили о нем женщины из нашей группы, выпрямляя спины, и я соглашалась. Но почему-то сразу после этой фразы мне хотелось плакать, плакать вместе с ним, потому что начинало казаться: «на­стоящий мужчина» — это очень тяжелая ноша. Но мы не плакали. Не получалось... Жаль.

— ...Я за все должен отвечать в этой жизни. Если у меня есть какие-то обязательства, то я за них отвечаю. О каком разделении ответственности вы говорите? — Он.

— Это не помогает. Никому. Вы не можете отвечать за все, что случается или происходит. Вы не Господь Бог. К тому же тот, у которого вы забираете всю его ответ­ственность, становится инфантильным, неспособным к принятию собственных решений, личной ответственно­сти. — Я.

Он был не согласен... тогда. Но через пару дней он сказал при всей группе: «Ирина, вы были правы насчет ответственности. Не стоит ее всю брать на себя. Я это понял вчера». Это было так неожиданно. Что-то в нем начинало меняться, что-то в нем явно мыслилось, вари­лось. И чувства, о которых он говорил, не скрывал — то скуки, то раздражения, то грусти, — жили в нем глубоко и даже, будучи названными, не проживались, не показыва­лись почти.

И вот случилось. Он доверил мне и группе эту исто­рию. О своем сыне, о своем страхе, о боли и беспомощно­сти. Не плакал... почти. Стоящие в глазах слезы — это все, что он мог тогда. И это было много. Тот ужас, непрожи­тый в те летние дни, вырывался из него сейчас, заставляя цепенеть всю группу.

В тот момент, когда все это случилось с его семьей, он не мог позволить себе поддаться страху и ощутить до конца свою беспомощность перед тем, что юристы назы­вают «неодолимой силой». Позволить себе рыдать, чув­ствовать боль в своем отяжелевшем от горя сердце — он тоже не мог тогда. Он должен был действовать, он — муж­чина. И теперь в замершей группе висели непрожитый

64

страх и беспомощность, затопив душу каждого, у кого были

дети.

— Возможно, теперь станет немного легче. Потому что сейчас тебе удалось хоть чуть-чуть прожить из непрожи-того тогда. Но правда и в том, что невозможно перестать бояться за своих детей. До конца невозможно. Мы всегда будем бояться за них, сколько бы лет им ни было. — Я.

— Это грустно. Очень грустно. А я так надеялся на розовую пилюлю... — Он.

На этом мы закончили. Группа немедленно отклик­нулась своими страхами, слезами и болью. За него, за себя, за своих детей. А я все думала про него и мужчин вооб­ще: большие, сильные, ответственные, но такие ранимые, слабые, беспомощные и страдающие. Они не могут по­зволить себе сильные чувства, потому что должны дей­ствовать. Как грустно, что из-за этой невозможности вся боль и весь страх остаются внутри, живут в душе годами, мешают жить, радоваться жизни, надрывают сердце. Как хорошо, когда хотя бы некоторые из мужчин позволяют себе прожить эти сильные чувства вместе с психологом, ведь зачастую просто больше не с кем. Есть риск, что никто не поймет. Потому как «настоящий мужчина — это...» и далее по списку. К сожалению, в этом списке нет ничего о том, как можно плакать, когда грустно, рыдать, когда больно, бояться, когда страшно. Именно поэтому «настоящие мужчины» к сорока годам часто имеют из­ношенное болью сердце и не доживают до пятидесяти. Это так грустно.

Я очень надеюсь, что он проживет долго, а грусть в его могучем теле сдаст свои позиции и позволит жить еще чему-то, не такому горькому. Я очень благодарна ему за встречу, которая состоялась.

Учитель

Я встретилась с ней в моей обучающей группе по дет­ской психотерапии. Народу было много — учителя од­ной частной школы, психологи, просто молодые родите-

65

Непридуманные истории

ли, желающие больше уз­нать о собственных детях Я отметила ее сразу: напря­женное лицо, доброжела­тельный взгляд,худенькая. очень подвижная фигурка, спортивная одежда, нео­пределенный возраст от 40 до 60. Не знаю почему, но эта встреча до сих пор не выходит у меня из головы Сначала она молчала, возникало такое впечатле­ние, что если бы я не обра­щалась к ней персонально, то она так ничего бы и не сказала за все три дня на­шей программы. Когда она говорила — всегда замет­но волновалась, хотя я зна­ла, что это не первый ее психологический тренинг. На второй день народу поубавилось. В группе возникла атмосфера безопасности для более глубокой работы, и у меня появилась возможность узнать о ней побольше: без­радостное детство, очень строгий отец. Плохая отметка. полученная в школе, грозила обернуться настоящей пыт­кой. Самое страшное было не справиться, быть неумной, некомпетентной, не быть отличницей. Что будет, если этого не случится, — она не рассказывает, просто начинает пла­кать, изумляясь собственным слезам. Она не привыкла плакать, точнее, наверное, просто отучилась. И хотя в тот день мы слышим много грустных и даже шокирующих детских историй, именно ее история чем-то поражает почти всех, по крайней мере тех, кто хорошо знает эту женщину: знакомую и привычную сотрудницу, учитель­ницу английского. Некоторые участники группы тоже начинают плакать и признаваться ей в любви, рассказы­вать о том, как ее любят дети в школе и уважают взрос­лые. И, как мне кажется, совсем не потому, что хотят под-

66

держать: просто появляется возможность сказать ей все это.

— Как влияет пережитое в детстве на твое отноше­ние к детям сейчас? — спрашиваю я, когда слезы ути­хают.

— Я очень боюсь, что мои ученики окажутся незнаю­щими, и потому я очень стараюсь преподать им свой пред­мет как можно интереснее. Они должны знать как мож­но больше.

— Тебе кажется, если они не будут знать предмет, по­лучат плохие отметки, то их родители обойдутся с ними так же, как обходился с тобой твой отец?

Вместо ответа — кивок и опять слезы. Пережив такое в детстве и любя детей по-настоящему, она очень боится подвергать их очевидной опасности. И потому в этой шко­ле, у этого учителя английский знают все, даже те, кому он не очень интересен.

— У тебя получится! — говорит она каждому учени­
ку, кто начинает испытывать затруднения. — Ты можешь!
Ты — способный.

Одна мысль о потере их веры в себя, похоже, вызывала в ней почти панику. И дети начинали верить, потому что не поверить ей было довольно трудно. В ней была такая любовь и убежденность.

На третий день мы делаем упражнение на осознава-ние своего места в собственной жизни. И когда очередь доходит до ее рисунка, мне опять ужасно хочется пла­кать, потому что, как выясняется из ее рассказа, в ее жиз­ни ей самой совсем нет места, она живет и «светит» для других. Только они, другие, имеют значение, только их желания и чувства важны. «Они», «их», «им». Мне стано­вится так больно внутри, главным образом оттого, что такой удивительный человек, как она, буквально исчеза­ет, растворяется в чьей-то жизни. Я не просто говорю ей об этой боли, я крепко беру ее за хрупкие плечи и почти трясу.

— Послушай меня! Сколько тебе лет? И сколько ты
еще планируешь прожить? — преодолевая смущение по
Поводу нашей разницы в возрасте, почти кричу я, загля­
дывая ей прямо в глаза.

5*

67

— Мне несколько лет до пенсии, — отшучивается она, смущаясь и слегка отворачиваясь.

— Послушай меня... Я хочу, чтобы ты жила долго. Та­кие, как ты, должны жить долго! И поэтому я прошу тебя, я требую: вспомни о себе, позаботься о себе, сделай для самой себя хоть что-нибудь! Иначе ты пропадешь, вы­сохнешь, исчезнешь. Слышишь?!

Не знаю, что на меня нашло. Очень хотелось, чтобы она услышала меня и позволила войти в свою жизнь своему праву «на очень личную жизнь». Ведь у нас с ней так мало времени пообщаться. Вечером закончится се­минар, я сяду в поезд и уеду. Кто еще ей напомнит о себе самой?! Я как будто хотела вбить в нее эту мысль. Так не хотелось, чтобы такие, как она, уходили раньше времени от усталости и «выпитости до дна».

Она — совершенно уникальный человек, хотя я все равно до сих пор очень мало знаю о ней, но даже то, что знаю, убеждает меня — уникальный. И она редкий педа­гог, которого с большой уверенностью можно назвать Учи­телем. Только такой человек, который открывает в детях все лучшее, что есть в них, кто прививает им интерес и любовь к тому, что они узнают, кто считает их талантли­выми, живыми, ценными, и есть настоящий Учитель. Как она. И самое удивительное: если когда-нибудь она будет менее «отдающей», более «эгоистичной», то дети, которых она учит не только английскому, но и жизни, лишь выиг­рают от этой перемены, станут гораздо счастливее и муд­рее, обучаясь у такого счастливого учителя и чело­века.

Уже перед отъездом я жалуюсь на то, что никогда не знала математики и не любила ее, о чем так жалею.

— Переезжай сюда, я тебя научу. Я же еще и препода­
ватель математики, именно по этой специальности я за­
канчивала университет. Ты будешь не только отлично
знать математику, ты полюбишь ее, — смотрит она на
меня улыбаясь.

В тот момент я особенно завидую им, детям, что учат­ся у нее! И я уверена: с ней я непременно полюбила бы даже математику... Знаете, мне очень захотелось пере­ехать...

68

Путь хрупкого воина, не знавшего любви

Почти каждую историю о психотерапевтической жиз­ни с моими клиентами хочется начать с фразы «Это была удивительная встреча». Приходится отдавать дань лите­ратуре и не повторяться. Но тем не менее... Это была уди­вительная встреча.

Она позвонила накануне и просила о консультации в неудобное для меня время. Что-то было в ее голосе, и я не смогла отказаться. Невозможно отказать тем, кто очень хочет. Она хотела, и мы встретились.

Я «влюбилась» в нее с первого взгляда. Тоненькая с потрясающей глубины глазами, красивая, умная, интерес­ная — она почти сразу начала плакать. Трогательно крас­ный нос, грусть и беспомощность из-за того, что отноше­ния, которые ей так дороги, разваливаются. Не прекра­щая плакать, она рассказывает об этом своем первом опыте длительных отношений, которые теперь рушатся, как карточный домик — рассыпаются прямо под руками, их создающими. Я еще ничего не знаю о ней, только то, что ей грустно, плохо, больно. Она не может жить без него, да и с ним не может тоже. Он на самом деле хороший, а к его недостаткам можно привыкнуть и не быть такой при­вередливой. Я сочувствую ее боли, мне грустно, что она держится за отношения, которые вот уже несколько ме­сяцев не дают ей ничего, кроме зависимости и страданий. Но я еще не знаю ничего о том, как она живет, как устро­ен ее мир, каким он видится ее глазами. Все это мне еще предстоит узнать. Я в предвкушении.

То, что я узнаю встреча за встречей, рождает во мне множество разных чувств: туманы грусти, шквалы боли, порывистые ветры возмущения, душный штиль безыс­ходности. Они настигают меня не только во время про­цесса психотерапии, но и заставляют вспоминать о ней, Думать, переживать в перерывах между нашими встреча­ми. В ней я то узнаю себя, то вижу женщину, чей мир отличается от моего настолько, что у меня захватыва­ет дух.

69

Ее детство

Я— маленькая девочка. Быть ею непросто. В моем мире уже давно нет отца. Родители в разводе, и я не помню его. Только отдельные сценки. Вот одна из них: А.Б. (это мама) приводит меня к папе, чтобы он дал денег мне на велоси­пед. Родители мило общаются, отец дает деньги... Но ве­лосипед мне покупает бабушка много-много лет спустя. А потом А.Б. заставляет бабушку продать его... И с тех пор велосипеда нет.

А мама была. Иногда хочется, чтобы ее вообще не было. Хотя тогда, в детстве, я понимаю: хорошо, что все же была. Однажды она забывает забрать меня на Новый год с пятидневки. Мне всего пять лет, а я справляю Новый год со своей воспитательницей, как будто у меня нет мамы. Но она у меня есть. Просто не пришла за мной...

А.Б. пытается устроить свою жизнь, временами упо-енно играет в «хорошую мамочку», а меня заставляет иг­рать в «хорошую девочку». Я должна говорить «спасибо» на нескольких языках, которых не знаю, танцевать, чи­тать стихи. А главное, на вопрос матери, сидящей в кругу своих подруг и дымящей мне прямо в лицо: «Людочка, твоя мама курит?», я должна убежденно врать под их ехидны­ми взглядами: «Нет. Моя мама не курит». Я ненавидела ее вранье, ненавидела всю эту показуху. Но я врала: мне было совсем мало лет, и я всегда знала, что могу получить от нее затрещину, если не буду играть по ее правилам.

В моем мире появляются отчим и сводная сестра. Я радуюсь. Наконец-то у меня есть настоящая семья. Это родные люди, и я буду их любить. Все свое время А. Б. тра­тит на то, чтобы завоевать хорошее расположение своей новой дочери. А меня отправляют в лагеря, мое место все­гда в другой комнате. Но несмотря на это, у меня теперь дом и вполне настоящая семья.

Когда я становлюсь подростком, А. Б. вдруг уходит. Она собирает вещи, упаковывает люстру и ковры, пряча глаза, лопочет: «Так надо. Когда ты вырастешь — ты все пой­мешь. Так надо». И уходит. Оставляя меня этим людям. То, что они не родные мне, я уже хорошо понимаю. Я люблю их. Как могу, конечно. Но то, что начинается

70

после ее ухода... Они выселяют меня в гостиную, где отчим допоздна смотрит телевизор... А я — в десятом классе и сплю всего несколько часов в сутки. Отчим пьет, угрожа­ет мне пистолетом, пытается избивать. Я терплю... Сра­жаюсь, но терплю. Ужас в том, что он мне дорог. Почему не ухожу? Я не знаю куда. Я не знаю, что надо делать, когда тебе пятнадцать, когда собственная мать ушла от тебя, а отчим постоянно угрожает...

Долго все это выдерживать, находясь в здравом уме, довольно трудно, и я ухожу к друзьям. Живу в разных мес­тах. Вот такое детство... Есть что вспомнить.

Я слушаю все это. Плачу вместе с ней, переживаю, злюсь На ее мать. Но сама Люда никогда не произносит этого

71

слова — «мама». Она называет ее по имени и отчеству. Всегда. Ни разу не сбилась. Злится на нее много, но, сколько бы ни злилась, ни простить, ни забыть всего этого не может. Я очень хорошо это понимаю.

Ее девиз — «все должно быть под контролем», ее страх — «оказаться зависимой от того, кто потом не­пременно бросит», ее жизнь — «отсутствие желаний», ее скука — «все предсказуемы», ее мечта — «иметь близ­кого человека, который будет всегда любить и никогда не предаст».

Ее способ жить

Пока мы разбираемся с прошлым, меняется настоя­щее — она находит в себе силы прервать отношения, ко­торые были ей так дороги, но обходились еще дороже: болью, страданием, невозможностью жить. Она рыдает в тот день совершенно безутешно. Мы сидим на ковре, и я глажу ее по плечам и хочу стать для нее всем — мамой, которой не было, любимым, с которым распрощалась, близким другом, который не оставит и не предаст. Но не могу, и это ужасно. Могу быть только собой и тем чело­веком, который рядом.

Пару следующих встреч она «летает», глаза светятся, ощущение свободы будто подбрасывает ее вверх, так что мне иногда кажется: она вот-вот начнет парить под по­толком, как девушки на картинах Шагала. Но смутные догадки мешают мне радоваться вместе с ней. Может, потому, что я знаю — это не конец, это всего лишь на­чало.

И правда. Она не привыкла жить одна. Ей плохо: не хватает заботы и ласки, теплоты рук, надежности плеч. Она не в силах перенести образовавшегося вакуума и. устроившись на работу, полностью уходит в нее, продол­жая интенсивно работать даже во время сессии.

Несколько встреч подряд ко мне приходит не она, а ее фантом: уставший, опустошенный, бесчувственный. Я люб­лю и это ее подобие, но очень скучаю по ней самой: то чрезвычайно активной, то бурлящей, то безутешно горю-

72

юшей. Фантом не плачет, даже когда умирает любимая кошка. Такое «спокойствие» выглядит жутковато, и я на­чинаю серьезно беспокоиться за нее. «Тебя нет... — гово­рю я ей. — Ты исчезаешь... Ты прячешься за работой. Ты ли это?.. Того ли тебе надо?..» Но мне не удается про­биться к ней. Я понимаю: после поры сильных чувств ей требуется «передышка», я готова ждать. Я верю, что она «вернется».

Возникшие разговоры о смерти — сигнал о готов­ности снова встречаться с сильными чувствами. Она «возвращается» слезами и осознаванием бегства от себя самой. «Я живу не так, как хочу!» — эта очевидность догоняет ее снова и снова. «А как хочешь?» — неизве­стно. Желания возникают, но у меня нет никакой уве­ренности, что все это правда. Она ведь так привыкла играть. Играет иногда упоенно, часто красиво, и я лю­буюсь всем этим с печалью, стоящей за моими плеча­ми. Я часто спрашиваю: «Правда ли, что ты хочешь именно этого?» «Правда», — отвечает она уверенно, и я не знаю, верить или нет. Опираясь спиной о мою пе­чаль, чаще не верю.

Из ее записей в то время:

Чувствую себя разбитой, разобранной, растасканной на кусочки. Сегодня была у Ирины. Сказала ей, что ощу­щаю себя никому не нужной, что меня никто не любит, потому что меня невозможно любить. И я никого не по­люблю. Не умею.

Когда я только пришла на терапию, я четко ощуща­ла свой внутренний стержень, хоть какую-то внутрен­нюю силу. К концу нашего сегодняшнего сеанса было та­кое осознание: стержня нет. Я превратилось в сникшее нечто. Я не знаю, чего я хочу. Все цели, вся жизнь, все, что происходит со мной, — все не мое. Ирина сказала: в том стержне много чего-то, что не мое, навязанное извне. И сейчас мы все, что не мое, должны вытащить, рассмотреть и оставить принадлежащее именно мне. И тогда будет новый стержень, гораздо крепче прежне­го. Кажется, нужно закрыть глаза, сделать вдох и шаг­нуть вперед: к тому, что я хочу, к тому, как я этого хочу, с кем, когда, где...

73

Мужчина, однажды подвозивший меня до Текстильщи­ков, сказал фразу, которая мне очень запомнилась: «Да просто вы не хотите быть счастливой!» Я действительно не могу быть сейчас счастливой. Слишком грязно внутри, много страхов, комплексов, сомнений, белых пятен и чер­ных дыр. Но я буду счастливой. Просто в этот раз надо довести дело до конца. Не отворачиваться от своих чувств, а дать себе возможность пережить и боль, и радость. И только тогда я наверстаю украденные у меня 27 лет жизни. И стану, как мечтала: сильной, цельной и храброй.

Имея острый ум и способность нестандартно смот­реть на вещи, она постоянно как будто «слышит голоса», нашептывающие: «Тебе уже столько лет, а семьи нет, ре­бенка нет, мужа нет, образования нет». Они подстегивают ее к каким-то лихорадочным действиям, которым она отдается со всей страстью и энергией своей натуры, но вся эта суета не приносит ей ни удовлетворения, ни спо­койствия, ни радости. «У меня же ничего нет», — в кото­рый раз заключает она со слезами.

— Но кто сказал, что должно стоять в этом списке? И кто решает, что именно тебе нужно иметь? И кто даст гарантию счастья владельцу всего вышеперечислен­ного?

— Я знаю все это. Но мне так трудно не зависеть от этих голосов. Я как будто должна идти против целой тол­пы. А это невероятно трудно. Вот если б мне довелось испытать обряд индейцев. Знаете? На дороге, по которой должно пронестись дикое лошадиное стадо, садится инде­ец прямо лицом к надвигающейся опасности, он должен остаться на месте, пока все стадо не минует его, должен не поддаться искушению убежать, может быть, даже це­ной своей жизни.

Я смотрю на нее и испытываю колоссальную нежность к этому хрупкому воину. Воину с красным кончиком носа и заплаканными глазами, который так мужественно сра­жается со своим прошлым, который, несмотря ни на что, хочет победить в битве под названием «счастливая жизнь». Я так люблю ее, и мне грустно и радостно от того, что пока ее путь — сражение.

74

Ее взгляд

Мы продолжаем встречаться. Я по-прежнему любу­юсь тем, что открывается в ней. Вот если бы и она смогла это увидеть! Как-то раз я предоставляю ей эту возмож­ность. В тот день ей было особенно грустно и тревожно. Я предлагаю посмотреть на себя со стороны и расска­зать об этой самой девушке.

— Да она такая талантливая! У нее по жизни все со­всем неплохо! А главное — у нее все получится, она же может почти все! — говорит она с удивлением и невесть откуда взявшейся энергией.

— Почему ты так уверена? — спрашиваю с большим интересом.

— Потому что она — умная, красивая, упорная и по­стоянно двигается вперед. — Она радостно смеется, зак­рывая лицо бледными руками.

Очень печально, что усвоенное с детства, вдолбленное мамой (хотевшей наверняка «как лучше») представле­ние о собственной убогости все время мешало ей видеть эту картинку, на которой — удивительная, красивая, нео­быкновенная молодая женщина, которая может почти все.

Ее жизнь после окончания детства — «депрессия сро­ком в десять лет». Что делала она в эти десять лет — не рассказывает. Но страх остановиться все время толкает ее к действию. И теперь у нее: работа, учеба на вечернем отделении университета, водительские курсы, английский. Сейчас — после десяти лет бездействия — она хочет все­го и сразу. Вот только где она берет силы? И чего так боится, загружая свой день настолько, что к вечеру даже не находит сил поесть? От чего снова бежит?

— Если я остановлюсь, я снова впаду в депрессию.
А чтобы выйти из нее, мне требуется значительно больше
сип, чем те, что я затрачиваю сейчас. И вообще... я не
Умею расслабляться, даже на массаже. Мне иногда ка­
жется: я — светящийся шар, в котором много-много ды-
Рок, из которых утекает энергия, свет. И все, что мне
приходится делать по жизни — приставлять к этим дыр­
кам заплатки и держать их там, но энергия все утекает
и утекает.

75

— Как называются твои дырки?

— Родители, отчим, бабуля, кошка, мое детство...

— Ты знаешь, это очень грустная правда, которую не­возможно не принять, — у тебя действительно были имен­но такие родители и именно такое детство, и это совер­шенно невозможно изменить. Придется смотреть на эти дырки без всяких заплат и штопать их изнутри.

Когда я прошу ее посмотреть внутрь, она пугается, го­ворит, что не хочет смотреть туда: слишком страшно. Она знает: это нужно, — но ей страшно. И боится она неизве­стно чего. Но изменения все же происходят, потому что Люда начинает вести дневник и показывает его мне. Это, как ни крути, все же способ уделить себе время, загля­нуть внутрь.

Ее дневник

Так странно... Впервые за многие годы мне захотелось что-то написать. Последние два месяца не выходит из головы мысль: мне действительно нужно побыть одной, подумать, осознать многие вещи.

Страх. Давно услышала фразу: «Человек не знает то, чего не хочет знать». Чего же я так боюсь? Почему так упорно не хочу останавливаться «на перекрестках», не замечаю смену цветов светофора? Пру как танк, думая, что у меня на все хватит сил и времени. А когда осознаю, что сил осталось совсем критическое «чуть-чуть», трачу их все равно не на то. Внутри происходит маленький взрыв: смесь злости и истеричного упрямства, разбавленные боль­шой порцией отчаяния. И пру дальше, каждый раз говоря себе: «Нет, все в полном порядке, не расслабляйся, слабач-ка, нюня. Людям бывает еще тяжелей, но они добиваются своего все равно. Надо двигаться дальше. Не останавли­вайся!» А потом с удивлением обнаруживаю: многие люди, на которых я равняюсь с таким упорством, тоже несчас­тны. И возникает вопрос: «Действительно ли я буду счас­тлива, если у меня появится все то, чего я так хочу?» За последние месяцы, в том числе и благодаря психотерапии, все четче проявляется ответ «нет»...

76

Моя жизнь уходит день за днем. И ее не вернуть. У меня никогда не будет мамы, папы, крепкой семьи и дома, где тебя всегда ждут, где тебе рады, где тебя точ­но любят без всяких условностей... Сколько еще пунктов добавится в список, пока я не начну жить?..

Я уже вижу не просто шарик с темной оболочкой, весь в больших дырах, из которых вытекает жаркий белый свет. Я уже вижу себя внутри этого шара. Я очень маленькая и озираюсь по сторонам в панике. Мелькает мысль, что ды­рок-то нет. Просто я боюсь, и они мне кажутся. На са­мом деле есть только одна, из которой выходит жизнь. И именно ее так трудно, но так нужно распознать среди других, ложных дырок и заштопать...

Как-то посмотрела фильм «Игры в модерн». Образ глав­ной героини не выходит у меня из головы. Она — очень знаменитая актриса, в которую влюблен мальчишка-ка­дет. Она играет им, изменяет, делает больно. Их отно­шения больше похожи на спектакль. Она играет роль и так вживается в нее, что теряет связь с реальностью. Когда она осознает это, она просит кадета убить ее. На свидании, в тишине, в нежности, она вкладывает ему в руку пистолет. Он понимает ее без слов и нажимает на курок. Тогда у меня впервые отчетливо появляется ощу­щение: «Заигралась!»...

Ненавижу осень. Серая, промозглая, наглая. Она — не весна и не лето, и даже не зима. Она приходит сразу, не оставляя надежды на тепло и солнце. Просто раздевает догола все вокруг, снимает с тебя в том числе и розовые очки и оставляет один на один с реальностью, с правдой. Только сейчас, похоже, впервые за долгие месяцы психоте­рапии начали происходить какие-то изменения. Времена­ми кажется — наши встречи приносят ощутимые пере­мены, а иногда чувствуешь — время проходит впустую.

После одной из таких «ощутимых» встреч мне снится сон. Мне приносят тарелку с едой. Тарелка белая, а все вокруг мрачное и темное. А еда на этой большой белой тарелке совершенно серая. Я ковыряю ее вилкой, пытаясь по форме определить содержимое. Больше ничего не по­мню. Еще была мысль: «На всю еду, что мне предлагает жизнь, я отказываюсь реагировать эмоционально». Сей-

11

час вспоминаю: это было мясо. Но ведь мясо должно быть красного цвета!

И еще один сон. Бабулина квартира, на улице ночь. В квартире темно, она загажена, запущена и выглядит точно такой, какой я ее помню, когда мы ездили туда после смерти бабули. Кажется, я отвоевала эту кварти­ру у кого-то, потому что нам негде было жить. Я кладу бабулю на больничную койку с пружинками почему-то по­перек и говорю ей: «Отдохни теперь», — и накрываю ее одеялом. Она мне кажется такой маленькой, и я пони­маю: она умерла, как будто ждала именно этого момен­та. Боже, как хочется плакать...

О смерти. Во время одной из наших встреч вы как-то упомянули о страхе смерти и о том, как люди стремятся защитить себя от необходимости думать об этом. Мне часто кажется: я не боюсь смерти. Иногда всплывает мысль: «Я не хочу стареть!», и я начинаю переживать, что уже не так молода. Потом мне кажется: смерти нельзя не бояться, и я, возможно, так сильно ее боюсь, что загнала этот страх так далеко, чтобы не осознавать его масштаба. И может, поэтому мне иногда так хочет­ся рисковать, проверять себя на прочность, бросать смер­ти вызов. С той самой беседы меня не покидает мысль: пора все это обсудить.

Первое, что приходит на ум — вид разрытой могилы, похороны. Я стою в первых рядах. Сразу за мной, положи мне руки на плечи, стоит бабуля. В яму начинают опус­кать гроб. Он уже коснулся дна могилы, и я понимаю: это все. С криками «Дядя Боря!» я кидаюсь к яме. Бабуля меня удерживает. Честно говоря, даже не знаю, был ли это сои или все это было взаправду. Был какой-то дядя Боря, я его очень любила, и меня взяли на его похороны, и я чуть не упала в яму.

Так странно. У меня нет ясного ощущения потери че­ловека. Я отказываюсь понимать, что я уже не смогу ощутить ушедшего человека, поговорить с ним, увидеть его. Людей и животных, которых я теряла, я представля­ла живыми, просто думала: они далеко, и мы не можем общаться. А людей, которых не люблю (родителей, напри­мер, или врагов), я пытаюсь «умертвить», представляя их

78

погибающими в катастрофах, умирающих от болезней. Вы говорите:-«отпереживать, отплакать». Мне кажется, это невозможно.

Надо заканчивать, но ставить точку я, видимо, не умею. Может быть, далее точно, все связано с тем, что когда-то я не допережила это. Может, поэтому я многое не довожу до конца. Как будто внутри есть что-то. Я знаю, я чувствую, это есть, но отказываюсь, не хочу даже смотреть туда. Просто хочется плакать. Надо с этим кончать/..

Мне так понравилось писать! И еще хочется рисовать. Мне вообще просто «хочется» чуть ли не все и сразу! Та­кое чувство, что после наших встреч и моих записей внутри меня освобождается много места, и совсем не хочется спать, а хочется учиться.

Ее мечты

В одну из наших встреч мы в который раз заводим разговор о том, чего же ей хочется в жизни больше всего. С этим у нее трудности. Не в том, конечно, чтобы приду-мать. А в том, чтобы понять, то ли это на самом деле.

— Хочется денег, — говорит она мне часто, хотя зачем они ей, не совсем понятно.

— Хорошо, представь: у тебя есть миллион долларов. Какова тогда будет твоя жизнь, расскажи, — прошу я.

Она заметно оживляется, начинает улыбаться. Все ее лицо и тело оживают, окрашиваются каким-то внутрен­ним светом.

— Я купила бы старую усадьбу, отреставрировала ее.
И вот я живу в этой усадьбе, все вокруг эстетично и кра­
сиво. Вокруг меня потрясающая природа, по вечерам удиви­
тельные закаты, тишина. У меня есть машина, лошади.

— Из чего состоит твой день? Кто живет с тобой в этой усадьбе?

— Никого. Слуги. Ну, может быть, подруга, иногда. Мой день начинается утром. Я езжу верхом, возвращаюсь и еду на работу, потом на учебу. А вечером читаю книги, у меня хорошая библиотека, хожу на выставки, в театр...

— Кем ты работаешь? И зачем тебе работать?

79

— Ну, я работаю там же, где сейчас, секретарем. Мне нравится работать.

— Знаешь, получается, если у тебя будет миллион, твоя жизнь фактически не сильно изменится. Ты будешь де­лать то же, что и сейчас, только жить будешь в других условиях. И тогда может оказаться: ты снова не будешь счастлива. Может, дело не в деньгах или по крайней мере не только в них?

— А в чем тогда?— В глазах растерянность и удив­ление.

— Когда ты рассказывала про свою мечту, про усадь­бу, у меня прямо всплыла картинка перед глазами, кар­тинка о тебе из XIX века: усадьба, лошади, библи­отека... Такое впечатление, что в тебе есть дворянские корни.

— Как будто бы нет. По маминой линии мы из раскула­ченных^ по папиной— я плохо знаю.

— Знаешь, я вспоминаю проблемы дворянства
XIX века — с их обеспеченностью, образованностью, та­
лантами, они чувствовали себя совершенно лишними в
том мире, совершенно не нужными обществу, страдали
от невозможности реализовать все то, что было заложено
им природой.

— Ну конечно, это очень похоже на то, что я чувствую!
Когда мы проходили произведения Пушкина и Лермонто­
ва, меня очень интересовали Онегин и Печорин. Мне было
интересно, что они чувствуют, почему поступают именно
так, почему их ничего не интересует. Ведь они такие та­
лантливые, смелые, богатые! Почему они ничего в жизни
не пытаются достичь?

Было удивительно, как все «звучало» в ней, когда мы говорили про это, как преображалась она, «расцветая» из­нутри.

— Когда я училась в школе, в материальном плане у меня
же все было! Ну все, о чем только могли мечтать другие
дети: я была одета во все импортное, яркие курточки, мод­
ные сапожки, в то время как все дети ходили в спущенных
советских колготках. У меня за щекой очень часто был
«Мишка на севере» — мечта многих детей того времени.
Объясняется это просто — А. Б. работала в одном очень

80

престижном магазине. Но я прекрасно помню, как к 12 годам, имея все это, я уже не умела желать, ничего не хо­тела, меня ничего не могло порадовать.

Вот и сейчас ей кажется: вернув себе утраченный когда-то финансовый рай, она вновь обретет стабиль­ность и счастье. И сама уже понимает: не обретет, для счастья нужно что-то еще, кроме финансовой стабиль­ности. А что — не знает пока. И я не знаю. Придется искать. Вместе.

  В ее дневниковых записях, которые она приносит снова, есть намек на ответы.

Меня очень давно интересует вопрос о возможности человека прощать. Этот вопрос возникал и когда я чита­ла «Гнев ангелов» Шелдона, и в «Онегине» (простила ли его Татьяна?). Мне было интересно, почему княжна Мэри про­щает Печорину его равнодушие и жестокость.

Нигде нет определения прощению. Кто скажет, что   ты чувствуешь, когда прощаешь? Простить — это зна- чит забыть? И почему люди прощают? Недостаточ- но сильны, чтобы не прощать? Почему люди не проща- ют? Слабы, черствы, равнодушны, зависимы от чего-то   извне?

Понимаю, на данный момент есть три вещи, в кото- рых я ничего не смыслю: вера, прощение, любовь. А это, на- верное, самые простые вещи. И понимание их на самом виду. Быть может, я знаю, что это такое, но не знаю,   что мне известно об этом. Вот так чушь!

Ее одиночество

Осень. Запах осенних листьев рождает во мне смутное   ожидание. Осенний вечер. Дома тихо. Тепло и уютно в   чьих-то руках. Возникает ощущение: я в чем-то большом,   что окружает меня и наполняет все вокруг. Это что-то   исходит от Него, человека, который меня обнимает. Я,   наверное, буду безумно счастлива, когда наконец пойму,  что же за чувство я испытываю каждый раз, когда ощу- щаю запах опавших сырых листьев в холодном воздухе. Что

81

' Непридуманные истории

же произошло в это чертово время года, отчего я так не люблю эту осень?

В детстве, когда случалась пасмурная погода и прихо­дилось сидеть дома одной, я любила достать свои два че­модана с лоскутками, игрушечной самодельной мебелью и посудой, разложить все это на трюмо в бабушкиной при­хожей и играть в куклы целыми часами. Шить им одежду, наряжать их, красить, собирать на бал, похищать, спа­сать... Так было хорошо. Я так хочу все вернуть. Но чемо­даны А.Б. раздала без спроса. Бабушка умерла. Квартиры нет, мебели тоже. Мне скоро 28 лет, и мне плохо, очень плохо. Хочу обратно, когда мне всего пять, бабуля рядом.. Не хочу взрослеть, не хочу этой грязи, не хочу понимания, осознания. Не хочу! Не хочу взрослеть, что бы хорошего в этом ни было. Хочу домой, плакать. Ненавижу осень! Я так устала одна. Осенью я всегда одна. Внутри мерзко, холодно, гадко, пусто.

Мне удивительно, когда она говорит про одиночество, и я начинаю думать, в чем же дело. Прислушиваясь к себе, понимаю: она не производит впечатление человека одинокого, в ней так много живого, что рвется наружу, столько здорового любопытства, желания все узнать, все попробовать, быть замеченной, успешной, лучшей. Выб­равшие одиночество как свой удел — не такие. Я точно это знаю и потому верю: одиночество ее временно Я часто ей говорю об этом. Она улыбается, как ребенок, которому рассказывают волшебную сказку, — верит и не верит одновременно. И я хорошо понимаю ту ее часть, которая сомневается.

Мне удивительно, что она смогла вырасти такой ин­тересной и по-своему успешной, не имея в детстве тако­го важного ресурса, как родительская любовь. Мне жаль. что все, что касается любви, ей теперь так не понятно Ведь это именно то, чего она желает всем сердцем и от чего бежит так быстро и испуганно. Боится довериться снова, боится потерять. Неудивительно — в ее жизни пре­дательства, лжи, фальши, потерь было намного больше, чем может вынести ребенок. Которому, чтобы выжить-пришлось просто перестать верить в любовь.

82

Ее способ двигаться

I В один из дней она приходит ко мне уставшей и гру-стной. Начинает плакать сразу же, но не навзрыд, не отча-янно, как когда-то, а тихо свернувшись в углу. Утирая ред-кие слезы, изредка поглядывает на меня из своего угла. Сейчас она больше похожа на маленького потерянного щенка, чем на взрослую женщину.

 — Мне не о чем сегодня говорить. Я устала... Я так устала... Так хочется пожалеть себя. Не могу больше ра­ботать на этой работе. Поставила себе срок, дольше ко­торого не задержусь на ней ни дня, если мне не предложат другое место.

Я понимаю ее: вообще давно пора устать от та­кой жизни. Мне так хочется, чтобы она поняла это, и я предлагаю ей порисовать. Она пугается, застывает над листом.

 — Начинай. Нарисуй то, что сейчас происходит с тобой.

 — Я не могу. Я должна обдумать, у меня должна быть картинка, образ.

 — Нет, как раз наоборот. Я знаю, как хорошо ты уме­ешь думать. Рисуй не думая — это главное условие. Про­сто сначала выбери цвет... Теперь рисуй.

 — Я не могу!

— Просто дай своей руке двигаться, просто разреши
ей рисовать.

 На листе появляются линии. Ее рука сначала робко, потом все активнее и размашистее выводит абстракт­ный рисунок — необычный, интересный, как она сама.

 — На что это похоже? Какие у тебя ощущения от него?

— Много всего. На рисунке слишком много всего!

 — У меня впечатление колоссального напряжения и присутствия многих интересных фигур одновременно, не знаешь, куда смотреть, на чем остановить взгляд.

 — Да, вы правы. Много напряжения.

 — Похоже ли это на твою жизнь?

— Конечно! Очень похоже.

  Мы разбираем рисунок, пытаясь его «разгадать». Мое Внимание привлекает фигура, явно похожая на дверь.

83

— Это дверь и есть. Куда она ведет?.. В комнату. Там темно и сыро. Туда не хочется заходить. Я не пойду туда.

— А если у тебя в руках был бы фонарик?

— Там пусто, если ее осветить, там совершенно пус­то, только в углу — лестница наверх, но не видно, куда она ведет.

— Тебе не хочется посмотреть, куда же?

— Нет, я сяду в углу этой комнаты и буду сидеть.

— Там же темно и сыро. И как долго ты будешь си­деть? — Я удивлена, минуту назад она не хотела даже зайти туда.

— Зато это возможность отдохнуть. Побыть одной... Сколько? Не знаю... Пока не захочу двигаться и не подойду к этой дурацкой лестнице... Эта лестница ведет наверх, к какой-то двери. Если ее открыть, там светло, почти все белое, но когда я приглядываюсь — это мой офис. Как это противно! Я подхожу к моему