Я не любил его, но и не чувствовал к нему ненависти. Я прислушивался не к тому, что он говорил, а к звуку его голоса, потому что его голос мне нравился.
Смысл его речей был для меня темен, но музыку их мое ухо улавливало.
Если б другие не рассказали мне, о чем он учит, я бы так и не знал, за Иудею он или же против нее!
Человек с иерусалимской окраины об Иуде
Иуда явился ко мне в пятницу, в канун пасхи. Он громко постучал в дверь моего дома.
Когда он вошел, я взглянул на него: лицо его было пепельно-бледным; руки дрожали, как голые ветки на ветру; одежда его намокла, будто он только вышел из реки. В тот вечер бушевала сильная буря.
Он смотрел на меня, и его глазницы были словно темные пещеры, а самые глаза налиты кровью.
– Я предал Иисуса Назарянина его врагам и моим, – сказал он.
И, ломая руки, продолжал:
– Иисус провозгласил, что он одолеет всех своих врагов и врагов нашего народа. Я поверил ему и последовал за ним.
Когда он призвал нас к себе, то обещал царство – могучее и обширное, и, уверовав в него, мы добивались его расположения, чтобы получить высокие должности при дворе. Мы уже мыслили себя правителями, которые могут обращаться с этими римлянами так, как те обращались с нами. Иисус много говорил о царстве, и я решил, что он избрал меня начальником его колесничих и главою над всеми его воинами. И я пошел за ним с готовностию.
|
|
Но вскоре понял: то, к чему стремится Иисус, – вовсе не царство, и не от римлян собирается он нас освободить. Его царство было лишь царством души. Я слышал, как он говорил о любви, сострадании и прощении, и женщины с придорожной обочины охотно его слушали, но у меня на сердце становилось все горше и я ожесточился. Обещанный мне царь Иудейский вдруг обернулся флейтистом, утешающим своей игрой странников и бродяг.
Я любил его, как и другие из моего племени любили его, я видел в нем надежду на освобождение от чужеземного ярма. Но ведь он не сказал ни слова, даже пальцем не пошевелил, чтобы избавить нас от этого ярма. Когда же он отдал кесарю – кесарево[69], отчаяние охватило меня и все мои надежды умерли. И я сказал себе: «Тот, кто убил во мне надежду, должен быть сам убит, ибо мои мечты и упования – более ценны, чем жизнь любого человека».
Тут Иуда заскрежетал зубами и уронил голову на грудь. Потом вновь заговорил:
– Я предал его. Сегодня его распяли... И все равно, когда он умирал на кресте, то умирал, как царь. Он умирал в буре, как умирают избавители, как те исполины, которых не погребают. И до самой смерти он был добр и милосерд, сердце его было преисполнено жалости – даже ко мне, предавшему его.
– Иуда, ты сделал дурное дело, – сказал я.
|
|
– Но он умер, как царь, – повторял Иуда, – почему он не жил, как царь?
– Ты совершил тяжкое преступление, – сказал я. Он опустился на скамью и был нем, как камень. А я ходил из угла в угол и говорил:
– Ты совершил великий грех.
Иуда не произнес ни слова. Он хранил молчание, как земля.
Через некоторое время он встал и повернулся ко мне лицом. Мне показалось, что он стал выше ростом, и когда он заговорил, то голос его напомнил мне звук расколотого сосуда. Вот что он сказал:
– Не было греха в моем сердце. Этой самой ночью я отыщу его царство, предстану перед ним и буду молить о прощении. Он умер, как царь, я же умру, как преступник. Но знаю в душе, что он простит меня.
После этих слов он завернулся в свой мокрый плащ и сказал:
– Хорошо, что я пришел к тебе сегодня ночью, хотя и побеспокоил тебя. Простишь ли ты мне? Скажи своим сыновьям и сыновьям этих сыновей: «Иуда Искариот предал Иисуса Назарянина его врагам, потому что поверил, будто Иисус – враг своего народа».
Скажи также, что Иуда, в тот самый день, когда свершил свою страшную ошибку, последовал за царем к ступеням его трона, чтобы предать собственную душу его суду. Я скажу ему, что и моя кровь жаждала пролиться в землю, и тогда моя скованная немощью душа обретет свободу.
После этих слов он уперся лбом в стену и закричал:
– О Боже! Ты, чье грозное имя никто не произносит до тех пор, пока губ его не коснутся персты смерти, почему ты жжешь меня огнем, не дающим света? Зачем ты внушил галилеянину страсть к стране неведомой и отягчил меня желанием, которое не может отринуть ни дом, ни семейный очаг? И кто есть этот Иуда, чьи руки обагрены кровью?
Протяни же руку, чтобы сбросить его, – этот ветхий плащ и рваные доспехи! Помоги мне свершить это сегодняшней ночью! И позволь мне снова выйти за пределы этих стен.
Я устал от бескрылой свободы. Мне нужна тюрьма более просторная! Пусть мои слезы потоком вольются в горькие морские воды. Я отдамся тебе на милость, вместо того чтобы стучать в ворота собственного сердца!
Так говорил Иуда. Потом отворил дверь и выбежал вон, в бурную ночь.
Тремя днями позже я отправился в Иерусалим и услышал обо всем, что там случилось. Узнал я также, что Иуда разбился, бросившись с высокой скалы.
Я долго раздумывал в тот день, и я понял Иуду. Он завершил свою ничтожную жизнь, обволакивающую, подобно туману, эту страну, порабощенную римлянами, в то время как великий пророк поднимался к высотам.
Один стремился к царству, в котором он один был бы первым.
Другой – к царству, в котором все люди были бы первыми.
Из книги
СТРАННИК. ЕГО ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ [70]
Странник
Я встретил его на перекрестке дорог – человека, у которого только и было что плащ да посох в руке. Покров страдания лежал на его лице.
– Войди в мой дом, будь моим гостем! – предложил я ему, когда мы обменялись приветствиями.
И он вошел.
Жена и дети встретили нас на пороге, он улыбнулся им – и они обрадовались его приходу.
Потом все мы сели за стол, и было нам хорошо с этим человеком, потому что он был молчание и тайна.
После ужина мы собрались у очага, и я принялся расспрашивать его о странствованиях.
Он поведал нам много историй в тот вечер и на другой день, но то, что я решил записать здесь, – плод горечи его дней, хоть сам он и был добродушен и истории эти сотканы из придорожной пыли и терпения, не покидавшего его в пути.
А когда спустя три дня он расстался с нами, у нас не было ощущения, что гость ушел, скорее нам казалось, что он все еще в саду и вот-вот войдет.
Одеяния
Как-то раз Красота и Уродство встретились на морском берегу и решили искупаться в море.
Они сняли с себя одежды и поплыли по волнам. Немного погодя Уродство вышло на берег, облачилось в одежды Красоты и пошло своей дорогой.
|
|
Потом Красота вышла из воды, но не нашла своего облачения. Она устыдилась своей наготы, а посему надела одежды Уродства и тоже пошла своей дорогой.
С того самого дня мужчины и женщины по ошибке принимают одно за другое.
Впрочем, есть и такие, кто созерцал лик Красоты и узнает ее, в какие бы одеяния она ни обряжалась. Есть и такие, кто знает Уродство в лицо, и никакая одежда не скроет его от их глаз.
Слезы и смех
Однажды вечером на берегу Нила встретились гиена и крокодил. Они остановились и приветствовали друг друга.
– Как поживаете, сударь? – спросила гиена.
– Хуже некуда, – отвечал крокодил. – Порой от страданий и тоски у меня слезы неудержимо льются из глаз, и тогда все, вплоть до малейшей твари, твердят: «Это крокодиловы слезы!» Выразить не могу, как это ранит меня!
– Вы говорите о своей тоске и страданиях, – сказала гиена, – но хотя бы на минуту встаньте на мое место. Я любуюсь красотой мира и не могу налюбоваться его диковинными чудесами, я радостно, от чистого сердца смеюсь, как смеется полуденное солнце. И тогда обитатели джунглей говорят: «Слышите, как жутко хохочет гиена!»
На ярмарке
Однажды на ярмарку пришла девушка-поселянка, красавица писаная, лилии и розы цвели на ее щеках. Волосы отливали лучами заката, а на губах играла улыбка утренней зари.
Не успела красивая незнакомка появиться, как парни тут же ее приметили и окружили. Кому-то захотелось потанцевать с нею, кому-то разрезать пирог в ее честь и угостить. Но каждый мечтал коснуться поцелуем ее щеки. В конце-то концов, ведь это же ярмарка!
Но девушка опешила и напугалась, поведение парней пришлось ей не по нраву. Она накинулась на них с упреками и даже кое-кому влепила пощечину, а после убежала.
Вечером, пустившись в обратный путь, она говорила себе:
– Какая мерзость! До чего грубы и невоспитанны эти парни! Прямо сил никаких нет!
Прошел год. Все это время прехорошенькая девушка только и думала, что о ярмарке да парнях. И вот она снова отправилась на ярмарку, лилии и розы цвели на ее щеках. Волосы ее отливали лучами заката, а на губах играла улыбка утренней зари.
|
|
Но теперь парни, едва завидев ее, отворачивались. Никто даже внимания на нее не обратил, и весь тот день она провела одна. Под вечер она отправилась домой и всю дорогу сокрушалась про себя:
– Какая мерзость! До чего грубы и невоспитанны эти парни! Прямо сил никаких нет!
Вспышка молнии
В тот день в городе бушевала буря. Христианский епископ был один в соборной церкви, когда порог переступила некрещеная женщина и, подойдя к нему, спросила:
– Скажи, могу ли я, не христианка, надеяться на спасение души от адского огня?
Епископ бросил взгляд на женщину и ответил:
– Нет, спасение обретут лишь те, над кем совершено таинство святого крещения!
В ту самую минуту, как он говорил эти слова, послышались оглушительные громовые раскаты. Молния ударила в собор, и тотчас в нем занялся пожар.
Сбежавшимся горожанам удалось спасти ту женщину, но епископ стал жертвой всепожирающего огня.
Жемчужина
Одна устрица сказала своей соседке:
– Знала бы ты, какая нестерпимая боль гложет меня. Чувствую, как во мне растет что-то тяжелое и круглое. Прямо не знаю, куда деваться!
– Хвала небесам и морю, я-то никакой боли не чувствую. Грех жаловаться – здоровье у меня отменное, – самодовольно и надменно проронила в ответ вторая устрица.
В это время мимо полз краб. Заслышав разговор двух устриц, он сказал той, которая ни на что не жаловалась:
– Так-то так, здоровье у тебя и впрямь отменное, но страдание, которое терпит твоя соседка, – жемчужина редкостной красоты.
На песке
Один человек сказал другому:
– Давным-давно, в час морского прилива, концом посоха я начертал на песке одну строку; до сих пор люди останавливаются прочесть ее и пекутся о том, чтобы она не исчезла.
– Я тоже написал строку на песке, – молвил другой, – но то была пора отлива, и потом ее смыли волны бескрайнего моря. Скажи-ка, а что ты написал?
И первый ответил:
– Моя надпись гласит: «Я есмь то, что я есмь». А ты что написал?
– А я – вот что, – сказал другой в ответ: – «Я – только капля этого безбрежного океана».
Мир и война
Три пса грелись на солнце и мирно беседовали между собой.
– Какое счастье, что мы живем в дни процветания нашего псарства, – мечтательно протянул первый пес. – Подумать только, ведь нам ничего не стоит отправиться в путешествие морем, по суше и даже по воздуху. Лишь на миг представьте себе, чего только ни придумали, чтобы нам, псам, вольготно жилось, даже о наших глазах, ушах и носах позаботились.
– О, мы куда больше стали печься об искусствах, – подхватил второй пес. – Мы теперь лаем на луну более музыкально, чем наши предки. А когда мы глядим на себя в воду, то замечаем, что морды наши стали не в пример красивее – с прошлым не сравнить!
Тут вступил в разговор третий пес.
– Что более всего занимает меня и поглощает мои мысли, так это мир и понимание, царящие между псарствами.
В этот самый миг они подняли головы и, к ужасу своему, увидали отлавливателя собак, который подбирался к ним.
Все три пса тут же сорвались с места и пустились бежать по улице. И на бегу третий пес прорычал:
– Ради всего святого, бежим что есть духу! Цивилизация гонится за нами.
Танцовщица
Однажды во дворец правителя в Биркаше[71] пришла танцовщица вместе со своими музыкантами. Она была принята во дворце и танцевала перед правителем под музыку лютни, флейты и цитры.
Она исполняла танец огней, танец мечей и копий, исполняла танец звезд и танец пространства. А потом она исполнила танец цветов, колеблемых ветром.
После этого склонилась перед правителем в низком поклоне. Тот велел ей приблизиться и спросил:
– Скажи мне, красавица, дочь изящества и очарования, где научилась ты такому искусству? Как удается тебе в этих ритмах и напевах повелевать всеми стихиями?
Танцовщица вновь низко поклонилась и молвила:
– Ваше величество, я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Лишь одно я знаю твердо: душа философа обитает в его мыслях, душа поэта – в его сердце, душа певца трепещет в его гортани, а душа танцовщицы живет во всем ее теле.
Два ангела-хранителя
Два ангела-хранителя встретились однажды вечером у городских ворот и, обменявшись приветствиями, разговорились.
– Чем занимаешься эти дни? – спросил один ангел другого. – Кого опекаешь?
– Препоручили мне быть ангелом-хранителем одного беспутного человека, что живет в долине, закоренелого грешника, погрязшего в бесчестии, – отвечал второй. – Уж поверь, не легкая мне выпала доля, не покладая крыльев работаю!
– Дело у тебя самое что ни на есть простое, – проговорил первый ангел, – я знавал многих грешников и многажды приводилось мне их опекать. Но нынче препоручили мне подлинного праведника, что живет в своей обители за стенами города. Вот уж, скажу тебе, труднейшая работка, потоньше твоей будет.
– Ты это из одного хвастовства говоришь! – воскликнул другой ангел. – Послушать тебя, выходит – опекать праведника труднее, чем грешника!
– Да как ты смеешь называть меня хвастуном! – возмутился первый. – Я сущую правду тебе говорю. Уж если кто хвастает, так это ты!
Тут меж ними завязался отчаянный спор и затеяли они перепалку, а потом пустили в ход кулаки и крылья.
В то самое время как они тузили друг дружку, откуда ни возьмись явился архангел. Он разнял их и стал допытываться:
– Что все это значит? Почему вы деретесь? Разве не ведомо вам, что не пристало ангелам-хранителям учинять драку у городских ворот? Выкладывайте, на чем вы не сошлись.
Оба ангела заговорили разом и каждый уверял, что порученное ему дело куда труднее, чем у другого, и что именно он достоин большего почитания.
Архангел покачал головой и задумался.
– Друзья, – проговорил он по размышлении, – кто из вас больше заслуживает почестей и наград – я не знаю. Но коли я облечен властью, то ради мира и доброго попечительства я велю вам поменяться местами, раз оба вы уверены, что у другого задача несравненно легче. А теперь ступайте и пусть труды ваши увенчаются успехом.
Ангелы, получив наказ, пошли своей дорогой. Но каждый оглянулся и метнул на архангела взгляд, пылавший яростью. И каждый подумал про себя: «Ох уж эти архангелы! День ото дня жизнь наша ангельская становится из-за них все несносней».
А архангел все стоял, погрузившись в глубокую задумчивость, и так говорил себе:
– Нам и впрямь надобно построже приглядывать за нашими ангелами-хранителями, глаз с них не спускать!
Мена
Как-то раз бедный Поэт повстречал на перекрестке богатого Глупца, и они разговорились. Из разговора стало ясно одно: оба недовольны своей участью.
Шедший мимо Ангел Пути остановился возле них и коснулся рукою их плеч. И тут случилось чудо: собеседники обменялись своим достоянием.
Затем каждый пошел своей дорогой. Но вот что удивительно: Поэт увидел в своих руках один лишь сухой песок, сыплющийся сквозь пальцы, а Глупец закрыл глаза и ощутил в сердце лишь летучее облако.
Любовь и ненависть
– Я люблю тебя, – сказала женщина мужчине. И мужчина ответил:
– Значит, есть в моем сердце нечто, достойное твоей любви.
– А ты разве не любишь меня? – спросила она. Но мужчина лишь пристально посмотрел на нее и не проронил ни слова. Тогда она закричала:
– Я ненавижу тебя!
И мужчина проговорил в ответ:
– Стало быть, в сердце моем есть и то, что достойно твоей ненависти.
Сновидения
Человеку приснился сон. Пробудившись, он отправился к знакомому прорицателю в надежде, что тот растолкует ему этот сон.
Но прорицатель ответил:
– Приди ко мне с теми снами, какие ты видишь наяву, и я растолкую тебе их смысл. То же, что ты видишь, когда спишь, не имеет ровно никакого касательства ни к моей мудрости, ни к твоему воображению.
Безумец
В саду при доме умалишенных мне случилось встретить одного юношу; восторженное изумление сказывалось в каждой черте его бледного красивого лица.
Я подсел к нему на скамью и спросил: – Почему ты оказался здесь?
Он поднял на меня удивленные глаза и проговорил:
Так и быть, я отвечу тебе, хотя такие вопросы не принято задавать. Дело в том, что отцу моему вздумалось во что бы то ни стало сделать из меня свое подобие; ту же мысль лелеял и мой дядюшка. Мать задалась целью создать из меня точную копию своего знаменитого отца. Сестра же твердила беспрестанно о своем муже-моряке и внушала, что мне во всем следует брать с него пример. А брат мой, так тот носился с мыслью, что я должен уподобиться ему, стать таким же великолепным атлетом.
И учителя мои тоже как сговорились: доктор философии, и учитель музыки, и логик докучали мне не меньше – каждому хотелось, чтобы я непременно стал отражением в зеркале именно его лица.
Потому-то я пришел сюда. Тут, по-моему, куда больше здравомыслия. Во всяком случае, здесь я могу быть самим собой.
Вдруг он резко повернулся ко мне и спросил:
– Скажи, а что тебя привело сюда, может тоже поучения и добрые советы?
– Нет, я просто посетитель, – ответил я. И тогда он проговорил:
– А, так, значит, ты из тех, что живут в сумасшедшем доме по ту сторону стены!
Лягушки
Однажды летним днем лягушка-супруг сказал своей супруге:
– Боюсь, своими ночными песнями мы мешаем людям, что живут в доме на берегу.
– Ну так что из этого, – возразила супруга, – а разве днем они своими разговорами не нарушают наш покой?
– Но ведь, бывает, мы поем всю ночь...
Так ведь и они, случается, без умолку болтают и кричат по целым дням!
– А каков этот лягушка-вол! Он своим истошным ревом просто изводит всю округу!
– Это еще что! – возразила супруга. – Лучше вспомни политика, священника и ученого – они приходят на эти берега и оглашают воздух своими нестройными крикливыми голосами.
И тогда лягушка-супруг сказал:
– Вот что, не станем уподобляться этим людям, поведем себя учтивее! Будем ночью молчать и хранить свои песни в сердце, даже если луна потребует от нас протяжных напевов, а звезды – заливистых трелей. Помолчим покамест ночь-другую, а может быть, и все три.
– Согласна, – отвечала супруга, – решено! Посмотрим, чем обернется для нас твое благородство!
Той ночью лягушки безмолвствовали, они не проронили ни звука и следующей ночью, то же самое повторилось и в третью ночь.
И вот что удивительно: на третий день одна болтливая женщина, что жила в доме у озера, пожаловалась за завтраком своему мужу:
– Последние три ночи я глаз не сомкнула! Раньше я так хорошо засыпала, когда слышала лягушачье кваканье. Но, видно, что-то с ними стряслось. Вот уже третью ночь они не квакают. Я просто с ума схожу от бессонницы!
Лягушка-супруг, услышавши эти слова, повернулся к своей супруге и, подмигнув ей, проговорил:
– А мы чуть с ума не сошли от молчания, ведь правда?
– Еще бы, – отвечала ему супруга, – ох, и тяжело же было молчать всю ночь! Теперь мне ясно, что нам вовсе не надо было воздерживаться от кваканья в угоду тем, кто должен наполнить шумом собственную пустоту.
И в ту ночь луна не напрасно домогалась их протяжного пения, а звезды – их заливистых трелей.