Законы и их установление

В незапамятные времена жил-был царь, и был он мудр. И пожелал он дать законы своим подданным.

Для составления законов он призвал в свое собрание тысячу мудрецов из тысячи разных племен.

И все было так, как он задумал.

Но когда царю принесли тысячу законов, писаных на пергаменте, и тот их прочел, то горько заплакал в душе, ибо дотоле ему не ведомо было, что в его царстве существует тысяча всевозможных преступлений.

Тогда он призвал писца и с улыбкой сам продиктовал законы. И было их числом семь.

Тысяча мудрецов, разгневанные, покинув его, вернулись к своим племенам с теми законами, что они составили. И каждое племя стало следовать законам своего мудреца.

Оттого у них вплоть до наших дней тысяча законов.

Это великая страна, но в ней – тысяча тюрем, и тюрьмы те полны женщин и мужчин, преступивших тысячу законов.

Это и вправду великая страна, но населяют ее потомки тысячи законодателей и только одного мудрого царя.

 

Философ и сапожник

Как-то раз в лавку сапожника зашел философ, у которого прохудились башмаки.

– Будь добр, почини мне башмаки, – попросил он.

– Я сейчас другому чиню, – отвечал сапожник, – а гам вон еще несколько пар меня дожидаются – надо заплаты поставить, сперва с ними покончу – потом за твои примусь. Ты бы мне их оставил, а сам вот эти надел, денек в них походишь, завтра придешь, твои уж готовы будут.

Философ, вне себя от гнева, вскричал:

– Не в моих это правилах носить чужие башмаки!

– Какой же ты философ, коль не можешь ходить в чужих башмаках? – удивился сапожник. – Тут по соседству еще один сапожник живет, он философов лучше понимает. Ступай к нему, пусть он тебе и чинит.

 

Строители мостов

В Антиохии, неподалеку от того места, где река Оронт впадает в море, построили мост, чтобы связать обе части города. Сложили его из огромных камней, добытых в горах и свезенных вниз на спинах антиохийских мулов.

Когда мост был готов, на одной из его опор высекли надпись на греческом и арамейском, гласившую: «Сей мост построил царь Антиох Второй»[72].

Люди теперь ходили по добротному мосту, перекинутому через широкую реку Оронт.

Однажды вечером к опоре, где были высечены слова, спустился юноша, о котором говаривали, что он не в себе. Он замазал углем надпись, а поверх вывел: «Камни для этого моста были привезены с гор на мулах. Знай: всякий раз, как ты по нему проходишь, ты едешь верхом на антиохийских мулах, строителях этого моста».

Люди читали написанное юношей – кто с насмешкой, а кто с недоумением.

– Ясно, чьих это рук дело! – раздался вдруг чей-то голос. – Не иначе как наш недоумок написал, больше некому!

А один мул с улыбкой сказал другому:

– Ты не забыл еще, как мы таскали сюда камни? А ведь до сих пор говорили, что мост построил царь Антиох.

 

Красная земля

– Я пустило корень свой в толщу красной земли, и я принесу тебе в дар свои плоды, – сказало дерево человеку.

– Как мы похожи! – промолвил человек. – Мои корни тоже восходят к глубинам красной земли. Она наделяет тебя силой, дабы ты даровало мне плоды, и она же научает меня принимать их с благодарственными словами.

 

Полнолуние

Над городом во всем своем великолепии поднялась полная луна, и тут же все собаки принялись на нее лаять.

Лишь одна не стала лаять и строгим голосом проговорила, обращаясь к остальным:

– Не смущайте ночной покой! Все равно от вашего заливистого лая луна не сойдет на землю.

Тогда лай стих и настала мертвая тишина. Но та собака, что завела разговор, не умолкая лаяла остаток ночи, призывая к тишине.

 

Пророк-пустынник

Жил некогда пустынник, который трижды в месяц отправлялся в большой город и на рыночных площадях проповедовал людям о благе даяния и вспоможения. Говорил он горячо и проникновенно, и слава о нем разнеслась по всей той земле.

Раз вечером пришли к нему в обитель трое людей и, приветствовав его, подступили к нему с такими речами:

– Старче, вот ты проповедуешь о даянии и вспоможении, ищешь научить тех, кто имеет в избытке, поделиться с неимущими; уж, наверно, твоя слава принесла тебе богатство. Дай же нам теперь от твоего достатка, пособи нашей нужде.

– Нет у меня, братья, ни золота, ни серебра, – ответствовал пустынник. – Всего-то и есть что вот эта постель, циновка да кувшин с водой. Берите их, коли пожелаете.

Тогда пришельцы смерили его презрительным взглядом и повернулись, чтобы уйти, а последний на миг задержался у двери и воскликнул:

– Плут! Обманщик! Учишь и проповедуешь о том, что сам свершить не в силах!

 

Искания

Тысячу лет тому назад на одном из горных склонов Ливана встретились два философа.

– Куда путь держишь? – спросил один. И другой ответил:

– Я ищу источник молодости, который, как мне известно, изливается в отрогах этих гор. В старых ученых книгах, найденных мной, говорится об этом источнике, что тянется к солнцу, точно цветок. А ты, что ищешь ты?

– Я ищу тайну смерти, – промолвил первый. Каждый из них решил, что другому, при всей его большой учености, не дано чего-то понять, и они горячо заспорили, упрекая друг друга в духовной слепоте.

В то самое время как философы оглашали воздух своими криками, мимо проходил путник, человек, слывший в своем селении простаком. Заметив, что двое людей о чем-то жарко спорят, он остановился. А потом, выслушав доводы обоих, приблизился к ним и сказал:

– Друзья мои, сдается мне, на самом-то деле вы принадлежите к одной философской школе и говорите об одном и том же, только разными словами. Один из вас ищет источник молодости, другой – тайну смерти. Но ведь по сути своей они нераздельны и как единое целое пребывают в каждом из вас.

– Протайте, мудрецы! – сказал он им напоследок и с этими словами пустился в путь.

Отойдя от них на несколько шагов, он добродушно рассмеялся.

Какой-то миг оба философа в молчании глядели друг на друга, а потом и они рассмеялись.

– Ну что ж, – сказал один из них, – пойдем искать вместе!

 

Тень

В один погожий июньский день трава сказала ильмовой тени:

– Что ты все раскачиваешься, снуешь взад-вперед, покоя от тебя нет!

– Это не я, вовсе даже не я, – залепетала тень. – Погляди-ка на небо. Это дерево раскачивается на ветру между солнцем и землей, то на восток качнется, то на запад.

Трава подняла глаза к небу. И тут она впервые углядела дерево. И промолвила про себя: «Подумать только, так, значит, есть трава куда выше меня».

И с этим трава умолкла.

 

Река

В долине Кадиша[73], по которой катит свои воды могучая река, встретились и разговорились два малых ручья.

– Какой дорогой ты шел, мой друг, – спросил один, – и труден ли был твой путь?

– Много пришлось мне претерпеть в пути, – отвечал второй. – Мельничное колесо сломалось, умер хлебопашец, который всегда отводил воды из моего русла, чтобы напоить поля. Я с трудом пролагал себе дорогу сквозь ил и тину, скопившиеся благодаря тем, кто только и знал, что сиднем сидеть и нежить свою праздность на солнце. А каков был твой путь, мой собрат?

– Совсем иной, – сказал в ответ первый. – Я бежал по холмам среди благоуханных цветов и стыдливых ив; мужчины и женщины черпали мою воду серебряными чашами, а малые дети резвились в воде у моих берегов; и где бы я ни проходил, всюду слышался смех и радостные песни. Как жаль, что тебе в пути не так посчастливилось!

В это время река возвысила голос и позвала их: – Идите же сюда, идите! Мы поспешим к морю. Идите ко мне, идите! Не нужно больше слов. Теперь мы будем вместе. Мы поспешим к морю. Идите же, идите! Со мною вы забудете свои странствия, и печальные, и радостные. Идите же, идите ко мне! Все наши дороги забудутся, едва мы достигнем сердца нашей матери – моря!

 

Два охотника

Майским днем Радость и Печаль встретились у озера. Приветствовав друг друга, они присели возле озерной глади и повели беседу.

Радость говорила о земной красоте, о вседневном чуде жизни в лесу и среди гор и о песнях, что слышны на утренней заре и вечерней порою.

Потом заговорила Печаль и согласилась со всем, что сказала Радость, ибо ей была ведома волшебная сила каждого часа и наполняющая его красота. И Печаль была красноречива, когда говорила о Мае в полях и среди гор.

Долго беседовали между собой Радость и Печаль, и во всем, о чем бы у них ни заходила речь, они были согласны.

В то время по другой стороне озера шли два охотника. Один из них, взглянув на противоположный берег, спросил:

– Кто эти две женщины, вон там?

– Две, говоришь? – удивился второй. – Я вижу только одну!

– Но ведь их там две! – настаивал первый.

– А я, сколько ни смотрю, только одну вижу, и отражение в воде тоже одно.

– Да нет же, говорю я тебе – их там две, – не унимался первый охотник, – и в недвижной воде тоже видны два отражения.

– Только одно вижу.

– Но я так ясно вижу два отражения, – твердил свое первый.

И по сей день один охотник говорит, что у другого двоится в глазах, а тот уверяет: «Мой друг малость подслеповат».

 

Другой странник

Когда-то давным-давно я повстречал еще одного человека, скитавшегося по белу свету с дорожным посохом в руках. Он тоже имел в себе толику безумия, и в разговоре со мною он так сказал: – Часто мне, страннику, мнится, что я брожу по земле среди карликов. Поскольку моя голова на семьдесят локтей выше от земли, чем их головы, то и мысли у меня рождаются куда более возвышенные и свободные.

Но в действительности я брожу не среди людей, а над ними, и единственное, что они видят – это следы моих ног на их распаханных полях.

Часто я слышал, как они заводили разговор о моих следах и обсуждали их форму и величину. Иные из них говорили: «Это следы мамонта, который ступал по земле в неведомые времена!»

«Нет, – возражали другие, – это впадины от огненных камней, что упали с дальних звезд!»

Но ты, мой друг, доподлинно знаешь, что это следы странника – и только.

 

Статьи и эссе

ЯВНОЕ И СОКРОВЕННОЕ [74]

Искусство

О искусство! Великое воздействием своим. Удивительное деяниями. Возвышенное красотою и тайнами. Ты – отблеск могущества извечного творца в душах гениев-творцов. Ты – дух Божий, витающий между людскими сердцами и бесконечностью. Ты – идея, бодрствующая в мире, спящем в движении, застывшем в хождении.

Незримыми пальцами ты берешь стихии и творишь из них формы, образы, тела, мелодии, пребывающие, доколе пребудет время, и прекрасные до скончания века...

Небытие становится бытием, когда проходит перед тобою. Ничто претворяется в нечто, коснувшись края твоих одежд. И смерть, остановившись подле тебя, пресуществляется в жизнь. Все звуки, цвета и линии. Все стихии, духи и тени. Всё, что природа созидает в своем движении, и человек – в своем бытии, повинуется твоей воле, сбывается в твоем бытии и склоняется к твоим желаниям.

Ты касаешься времени, и время каменеет и обращается в изваяния перед лицом вечности. Ты дышишь, и проникнутый твоим дыханием воздух льется горним вином из уст певцов и с пальцев музыкантов. Ты дрожишь среди частиц света, и свет стекает вместе с чернилами на лики писаний и книг. Ты берешь лучи вечерней зари и цвета радуги и творишь из них полотна и рисунки. Ты попираешь скалы своей поступью, и скалы вздымаются святилищами, мечетями и храмами, вечными, как религия.

Поколения стоят неизменно перед троном твоим, бодрствуют и поют гимны. Те из них, что минули, обретаются, как и некогда, с тобою. Грядущие же блуждают вокруг, реют, задевая края твоих одежд.

Слава наций пребудет, доколе пребудешь ты, и исчезнет, если ты исчезнешь, ибо для жизни наций ты то же, что сердце – для тела. Египет, Ассирия и Персия возвысились до небес лишь в твоей близи и низверглись в бездну по причине разлуки с тобою. Греция, Рим и Византия лишь в твоей тени познали свет, а упокоились среди завес тьмы оттого, что ты оставило их. Ныне поколения избыли славу и могущество этих наций, но они не смогли стереть следы твоих ног с их следов, не смогли разорвать остатки волшебного покрова, который ты набросило на их останки. Идущий вдоль берега Нила видит твои очертания, мелькающие среди дворцов и храмов. Стоящий перед Акрополем созерцает факелы твоих вздохов, блуждающие над колоннами и идолами. Взирающий на руины в Спарте, Пальмире[75] и Баальбеке читает первые стихи гимнов и конечные строки поэм, начертанные кончиками твоих пальцев.

Если история – зеркало времен, то ты – рука, что отшлифовала и отполировала поверхность этого зеркала. Если знание – лестница, ведущая человека в надзвездный мир, то ты – воля, что возводит и хранит ступени этой лестницы. Если религия – поэзия жизни, то ты – стихотворный размер, что превращает эту поэзию в отзвучие в груди и мелодию в сердце.

О искусство, удивительное своими тайнами, чудесное сокровенностью, сильное тонкостью, прельстительное ужасом своим и величием. Как описать тебя и чему уподобить, когда ты – душа всякого описания и причина всякого уподобления. Назвать ли тебя чувством? Но ведь ты порождаешь чувства и переживания. Назвать ли тебя силой? Но ведь ты само являешь силу и волю. Слава твоя открывается пристальным взглядам наших сердец, гимнам твоим внемлет слух наших душ, и уста нашего трепещущего духа приникают к краям твоих одежд. Но мы не можем начертать ни единой буквы твоего имени, пока твои пальцы не коснутся наших. И лишь тогда мы способны говорить о твоей красоте, когда язык наш омочен в вине твоей красоты. Ты само есть проявление себя самого. И силою любви, которую ты вложило в наши глубины, мы достигаем любви к силе, которую Бог вложил в твои глубины.

Сделай меня, о искусство, слугою среди твоих слуг, властвующих над жизнью. Преврати в воителя среди твоих воителей, торжествующих победу над временем. Дозволь свободе моей сделаться рабой твоего воления. Коснись своим лучом моей души – быть может, тогда она приблизится к сотворившему ее и тебя.

 

Нации и их сущность

Нация – совокупность людей, разных по характерам, вкусам и взглядам, но связанных между собой прочными, глубокими и всеобъемлющими духовными узами.

Религиозная общность, возможно, одно из звеньев этой объединяющей цепи, но ведь разнице в вере не разорвать национальных связей, если они не столь слабы и тонки, как в некоторых странах Востока.

Может быть, единство языка – цементирующая основа нации; однако есть много народов, говорящих на одном языке, и в то же время их раздирают противоречия в политике, управлении, общественных взглядах.

Скорее всего, кровное родство – опора этой связи, но история знает много примеров, свидетельствующих, что одно колено откалывается от своего рода, и такой раскол становится причиной розни, ненависти, а потом и гибели.

Можно допустить, что материальная выгода – та канва, на которой держится эта общность, но как много народов, материальные интересы которых не породили ничего, кроме соперничества и вражды!

Тогда что же это такое – общественные связи? И на какой же почве произрастают саженцы наций?

У меня свое мнение о национальной общности. Возможно, некоторые философы сочтут его необычным, так как в посылки моих рассуждений и в умозаключения вникнуть не легко.

Вот моя точка зрения. Каждый народ обладает некоей общей сущностью, сходной в своей основе и по своей природе с сущностью отдельного человека. Вместе с тем, эта общая сущность черпает соки для существования от индивидуумов, так же как дерево не может жить без воды, почвы, света, тепла. В то же время эта сущность независима от народа, у нее особая жизнь, обособленная воля. Трудно определить и установить срок, когда рождается сущность отдельного человека, и так же сложно определить и установить время возникновения общей сущности. Все же я думаю, что, например, египетская сущность сформировалась примерно за пятьсот лет до появления первого государства на берегах Нила. От этой общей сущности Египет почерпнул и свои общественные устои, и религию, и искусство. Сказанное о Египте справедливо также по отношению к Ассирии, Персии, Греции, Риму, к арабам и другим современным нациям, сложившимся по окончании Средних веков.

Я сказал, что у общей сущности особая жизнь. Да, это так. Если каждому живому существу определен его век, то и у общей сущности – свой установленный и неизбежный предел. Бытие всякого человека проходит через детство, юность, зрелость и старость. По тем же ступеням движется и общая сущность – от пробуждения на заре в прекрасном покрывале сна, к трудам полуденным при свете солнца, потом к занятиям вечерним, облаченным в покровы утомления, от них к ночному отдыху в дремоте, затем к глубокому покою.

Так, эллинская сущность пробудилась в десятом веке до рождества Христова, твердо, со славой шествовала в пятом веке до нашей эры. К эпохе же христианства сновидения наяву наскучили, она опустилась на ложе вечности для сна в объятиях вечных грез.

Арабская сущность сформировалась и осознала свое индивидуальное бытие в третьем веке до ислама, но родилась только с Пророком Мухаммедом, поднявшись могучим гигантом, и вскипела бурей, одолевая все на своем пути. Когда наступила эпоха Аббасидов[76], она воцарилась на троне, покоящемся на бесчисленных опорах от Индии до Андалусии. На закате ее дня, когда монгольская сущность начала расти и шириться от Востока до Запада, она не захотела больше бодрствовать и уснула, но сон этот оказался чутким и прерывистым.

Возможно, она вновь проснется, проявив скрытые силы души. Так ведь уже было с римской сущностью в эпоху итальянского Возрождения, известную как Ренессанс. В Венеции, Флоренции, Милане она завершила свои деяния до завоеваний германских народов в начале мрачных времен.

Самая удивительная сущность в истории – это французская. Она просуществовала пред ликом солнца две тысячи лет и все еще находится в расцвете сил, а сегодня она обладает более тонким мышлением, более острым взглядом, более совершенным искусством и наукой, чем в какой-либо другой период своей истории.

Роден, Каррьер, Пюви де Шаванн, Гюго, Ренан, де Саси, Сен-Симон.[77] Все они жили в девятнадцатом веке и все были величайшими в мире художниками, учеными, мечтателями. Это может служить доказательством, что некоторые общие сущности обладают более долгой жизнью, чем другие. Египетская сущность жила три тысячи лет, а эллинская – не более тысячи. Возможно, тому есть причины, как есть причины долголетия или ранней гибели отдельного человека.

Так что же происходит с общими сущностями после того, как они сыграли свою роль на сцене бытия? Умирают ли они в свою очередь и истлевают, не оставив для последующих поколений ничего, кроме воспоминаний? Исчезают ли перед силой дней и ночей так, как будто бы и не являлись им?

Я убежден, что духовная природа видоизменяется, но не исчезает и никогда не может превратиться в ничто. Она, подобно материальной природе, преобразуется, переходя из одной формы в другую, из одного вида в другой, а ее сущие мельчайшие частицы и атомы сохраняются во времени. Общая сущность нации может уснуть, но сном цветов, отдавших свои семена земле. Аромат же их будет восходить в мир вечности. Я думаю, что аромат цветка, так же как аромат нации, – это абсолютная субстанция, абстрактная истина. Аромат Фив[78], Вавилона, Ниневии, Афин, Багдада существует и сейчас в оболочке эфира, окружающего Землю. Более того, он существует в глубине наших душ, каждого в отдельности и всех нас вместе, наследников общих сущностей, какие только были на Земле.

Однако наследие это вышнее, оно не принимает чувственных форм в отдельном человеке или в отдельных людях до тех пор, пока не сформируется нация, к которой эти люди принадлежат и которая даст начало сущности, живущей особой жизнью и обладающей обособленной волей.