Арьергардные столкновения

 

Но как бы то ни было (несмотря на "опубличенный" характер советского Граж­данского кодекса, его ущербность) все же именно он, Граж­данский кодекс, некоторые позитивные его положения, стали знаком того, что и в условиях ленинско-сталинского тоталитарного общества существуют какие-то ростки (по тер­минологии коммунистической пропаганды — "родимые пят­на") гуманистического права — предвестника свободного гражданского общества.

Именно поэтому коммунисты-ортодоксы, разумеется, прежде всего из числа правоведов-ленинцев — Стучка, Пашуканис, Крыленко и др., с неудержимой яростью уже в 1920-е годы обрушились на кадетов-профессоров, поклон­ников древнеримского "хлама", адептов буржуазного граж­данского права — тех "недобитых контрреволюционеров-рыночников", которые являлись классовыми врагами Ле­нина и коммунизма.

Уже здесь, на мой взгляд, произошли первые, пока еще арьергардные схватки двух противостоящих друг другу направлений философии права — философии гуманисти­ческого права (правозаконности) и марксистской правовой философии. И то обстоятельство, что в данном случае пе­ред нами не просто стычка двух враждебных мировоззрен­ческих систем вообще, а столкновение мировоззренческих по острым проблемам действительности, подтверждается тем, что это столкновение произошло на почве юриспруденции.

Сообразно юридико-марксистским представлениям, доминирующий характер при регламентации в обобществленном секторе стали приобретать не абстрактные цивильные нормы, а тот неправовой инструментарий, которым нередко оперируют арбитражи, — экономическая и политическая целесообразность, государственные директивы, ведомственные инструкции. Вспомним ранее приведенные выдержки из юридических произведений авторов того времени: большинство из них, по сути дела, как раз и сводятся, что в точном согласии с ленинско-сталинскими взглядами уже происходит и по мере успехов социализма будет более интенсивно происходить — сообразно ортодоксальным марксистским канонам — закономерная замена абстрактных норм буржуазного гражданского права сугубо организованными правилами, техническими императивами, другими неправовыми критериями. А все это как раз и выражает в хозяйственной области высшее революционное право, служащее коммунизму, — тот канал социальной регуляции при помощи которого оказываются возможными отказ от буржуазного, эксплуататорского хлама и коренная переделка всего общества, общественного строя и самих людей на коммунистической основе.

Уже в то время по характеру ведущейся в 1920-е — начале 1930-х годов полемики, по остроте и накалу бушующих среди правоведов страстей было видно, что здесь происходит не обычная творческая дискуссия. Столкнулись две мировоззренческие системы, две "философии права" — одна — коренящаяся в прошлой юридической культуре, другая — устремленная в светлое неправовое будущее, по­строенная на "праве" пролетариата переделать мир по меркам высшей библейско-сказочной справедливости и всеобщего счастья — земного коммунистического рая.

Ударным отрядом в борьбе со старорежимной, замшелой цивилистикой — прямым порождением рыночной экономики и эксплуататорского строя — стала теория хозяйственного права.

Правда, в 1920-е годы выражения "хозяйственное право" и "гражданское право" нередко понимались как тождественные: под "хозяйственным правом", по представлению правоведов, надо понимать те институты и нормы, которые действуют в области экономики, хозяйствования, а это и есть цивилистика, гражданское право.

Но как раз в условиях, когда в жизнь общества втор­глась марксистская идеология, да еще в наступательно-аг­рессивном виде, в ее ленинско-сталинском, большевистском обличье, хозяйственное право стало трактоваться правове­дами-марксистами в качестве юридической сферы, призван­ной воплотить принципиально новые, большевистские директивно-плановые начала в экономике, при помощи ко­торых только и возможно "до основания" разрушить экс­плуататорский строй и создать светлый строй коммунизма.

Противопоставляя себя науке гражданского права, ис­поведующей экономическую свободу, рыночную состязатель­ность, свободу договоров, теория хозяйственного права выдвинула на первое место коммунистическую партийность, принципиальную неприемлемость товарно-рыночной экономики, безусловное господство в хозяйственной жизни государственного плана (трактуемого как "закон"), возможность использования на основе плана, и только плана, некоторых коммерческих рычагов и инструментов.

В Советском Союзе в начале 1930-х годов хозяйствен­ное право стало официально господствующей, поддержи­ваемой партией и властью теорией, входящей в состав дисциплин (в научной иерархии, в преподавании) последо­вательно-коммунистического характера. В этих условиях крупные правоведы цивилистического направления были подвергнуты "разносной" критике, осуждены, отстранены от работы, от преподавания. По сути дела, преодолевая ос­татки классово враждебных взглядов в основном старорежимной, прокадетской юриспруденции (с ориентацией на гуманистическую правовую философию), в советском об­ществе в 1930-е годы всецело утвердилась марксистская философия права, да притом в ее наиболее идеологически-остром, ленинско-сталинском, большевистском виде.

Не помешали этой победе марксистской философии и зловеще-саркастические события конца 30-х годов, когда наиболее последовательные, неистово фанатичные теоре­тики хозяйственного права вдруг сами (в качестве "троцки­стов", "бухаринцев") пали жертвами безумия сталинского террора и когда вследствие этого сама наука хозяйственно­го права была объявлена "троцкистско-бухаринской". В то время — в силу потрясающих исторических парадоксов, вопреки всякой логике — произошло отмеченное ранее воз­рождение науки гражданского права, известных позитив­ных элементов гуманистического правового прогресса, нити которого дотянулись, к счастью, до наших дней.

Но вот что, быть может, является одним из свидетельств нетленности и непобедимости марксистско-философских представлений в условиях того времени. Не минуло и де­сятка лет, как хозяйственно-правовая концепция при поддержке партийно-советских инстанций стала неуклонно возрождаться, а в начале 1950-х годов, после смерти Сталина, ее недавние злоключения были объявлены "наруше­ниями социалистической законности", и эта концепция получила марку неоправданной жертвы культа личности и чуть ли не образца истинного ленинизма.

Вновь в научных учреждениях и учебных заведениях появились подразделения и кафедры под именем "хозяйственное право". Соответствующая теория все более поднималась на щит как "по-настоящему антикапиталистическая", марксистско-ленинская, антирыночная. Ее представители выдвигались партийно-советскими учреждениями на руководящие научные посты. В печати, в научных кругах прекратились разговоры о Гражданском кодексе. К началу 1980-х годов был подготовлен от имени двух отделений общесоюзной Академии наук (философско-правового и экономического) и представлен в партийно-правительственные учреждения проект Хозяйственного кодекса, который в области имущественного оборота между государственными социалистическими предприятиями должен был регулировать вместо Гражданского кодекса (кодекса только для граждан!) социалистические хозяйственные отношения.

 

Схватка всерьез.

 

В середине 1980-х годов в Советском Союзе начались демократические преобразования, которые в своем "экономическом блоке" предполагали развертыва­ние "экономических методов", углубление хозрасчета, са­моокупаемости предприятий, инициирование кооперативной и индивидуально-трудовой деятельности — словом, лега­лизацию и развитие определенного круга частнособствен­нических и рыночных отношений.

Как будто бы настал звездный час и для гражданского права, для подготовки Гражданского кодекса, который от­вечал бы требованиям современной товарно-рыночной эко­номики.

Увы, надеждам на скорые изменения в этой области не довелось сбыться. Господствовало мнение, что у нас в эко­номической области существует в общем приемлемое, неплохое законодательство, действует принятый не так уж давно (уже в послесталинское время) Гражданский кодекс. Нужно лишь Кодекс в чем-то подправить.

Главное же, как было принято считать в 1980-е годы, — это быстро подготовить и издать новые "перестроечные" законы по отдельным горячим проблемам экономической жизни. И они, такие законы и правительственные поста­новления, действительно один за другим стали появляться на свет: о социалистическом предприятии, о кооперации, об индивидуально-трудовой деятельности. Наконец, в 1991 году в последние месяцы функционирования Верховного Совета СССР были приняты в довольно кратком виде общесоюзные "Основы гражданского законодательства", которые хотя и включили ряд цивилистических новаций, соответствую­щих требованиям развивающихся товарно-рыночных отно­шений, но в целом базировались на постулатах соци­алистического права и социалистической законности, на ленинской установке о том, что "мы ничего частного в хозяй­стве не признаем".

Лишь в самом конце 1991 — начале 1992 года (чуть ли не в самые дни распада союзного государства) началась в России работа над Гражданским кодексом, отвечающим тре­бованиям современного гражданского общества и общеми­ровым стандартам.

Во многих отношениях эта работа стала возможной в связи с теми крупными общественно-политическими собы­тиями, которые произошли в советском обществе во второй половине 1991 года. Событиями, исторический смысл кото­рых состоял в крушении самих политических религиозно-идеологизированных основ большевистского партократического строя и, что особо существенно (хотя это, ка­жется, толком и не было замечено), основ того высшего ре­волюционного права, которое ленинцы-большевики при­своили себе, — права по собственному произволу творить с обществом, с людьми все, что "в интересах народа" и свет­лого будущего придет им в голову в их прожектерских, якобы строго научных, а в действительности утопических доктри­нерских фантазиях.

Кстати — такой штрих. Когда несколько позже Кон­ституционный Суд Российской Федерации рассматривал дело о конституционности государственных актов, которы­ми после августовского путча 1991 года запрещалась ком­мунистическая партия, и сторонники партии и государственной власти приводили многие тысячи аргументов "за" и "против", так и не был затронут, даже упомянут самый главный вопрос, от которого зависела перспектива рассмот­рения дела и сама возможность вынесения принципиально важного решения, — вопрос о том, каковы основания, при­рода и пределы того "права" — в сущности, высшего революционного права, служащего коммунизму, которое позволило им, коммунистам, упражняться над обществом и людьми: идти на "классовых врагов" истребительной вой­ной, творить произвол и своеволие над миллионами людей? А ведь именно здесь кроется ответ на поистине гамлетов­ский вопрос — быть или не быть коммунизму вообще? Что это? Некое мессианское учение? Или вселенская смерто­носная болезнь и бесовское искушение, которые неотвратимо влекут разрушения общества и человека, и которым поэтому нет места в жизни людей?

Но это попутное замечание (вполне достойное, впро­чем, самостоятельного рассмотрения). Суть же дела заклю­чается в том, что после неотвратимого и правомерного крушения (увы, в полной мере Конституционным Судом не подтвержденного) политических и идеологических основ большевизма, выраженного в советской партократической системе, оказалось возможным преодолеть ряд юридико-политических постулатов, в том числе — о якобы оправ­данной недопустимости существования в нашем обществе частного права.

И вот уже в октябре — ноябре 1991 года в печати поя­вились разработки, обосновывающие необходимость восста­новления этого, общепризнанного в мировой науке, деления права на публичное и частное (примечательно — разработ­ки, не встретившие возражений, сразу же принятые). А значит, была восстановлена теоретико-правовая основа для подготовки проекта современного Гражданского кодекса, который (если не отходить от научных основ его построе­ния) и призван быть нормативным выражением частного права.

Кроме того, в конце 1991 года при главе государства — Президенте (сначала — СССР, а затем — Российской Фе­дерации) был создан Исследовательский центр частного права, который объединил наиболее квалифицированных и влиятельных специалистов по гражданскому праву (А.Л. Ма­ковского, В.А. Дозорцева, В.Ф. Яковлева, Ю.Х. Калмыкова, М.И. Брагинского, В.В. Витрянского, С.А. Хохлова, Д.Н. Сафиуллина и ряд других крупных правоведов).

Работа над проектом Кодекса в 1992 году началась. Она проходила довольно интенсивно в содружестве с юриста­ми-практиками, видными зарубежными цивилистами и при­вела к тому, что к 1994—1996 годам были подготовлены две (из трех) части проекта этого крупного, надо полагать, самого крупного за всю историю нашего Отечества, законода­тельного документа.

Но именно здесь, при подготовке проекта Гражданско­го кодекса (ГК), при принятии его в Федеральном Собра­нии, а затем — при его реализации как действующего закона, произошло наиболее жесткое, даже яростное, столкновение "двух философий права", так и находящихся в неизменном противостоянии.

Не буду касаться всех фактов, подробностей этого по­единка (увы, нравы и действия здесь далеко не всегда от­личались благородством). Надо сказать лишь о некоторых существенных, порой принципиальных вещах.

Сначала о самой расстановке сил.

С одной стороны (со стороны сторонников нового Гра­жданского кодекса) — это группа правоведов-специалистов по гражданскому праву, открыто заявившая о своих целях подготовить современный кодекс и, к счастью, поддержан­ная властью, ее руководящими инстанциями, демократиче­ски настроенными общественными кругами.

А другая сторона? А вот облик и даже очертания "дру­гой стороны" были не столь очевидны. Ясно, что ее мозговой центр образовали былые приверженцы хозяйственного пра­ва, многие из которых сохранили свои посты и науковедческие позиции. Оправившись от понятного шока в связи с официальной политикой, направленной на возвеличивание "рынка", и делая вид, что ничего не случилось, они развер­нули довольно интенсивную деятельность по продвижению своих давних, чуть обновленных и подкрашенных на совре­менный манер, проектов. То в печати появляется статья с рассуждениями о том, что для области хозяйства целесооб­разнее разработать не Гражданский кодекс, а Торговый кодекс, а еще лучше прямо Хозяйственный кодекс. То под эгидой каких-то правительственных учреждений проходит широковещательная конференция, кредо которой — необ­ходимость "двух систем частного права" (одна для граж­дан, другая для предприятий). Наконец, в одной из президентских программ появляется строчка, привязанная к ведущему академическому институту, о необходимости подготовки наряду с Гражданским кодексом также Кодекса предпринимательства.

Сопротивление подготовке Гражданского кодекса ощу­щалось и со стороны околопрезидентского управления по вопросам права, претендующего на верховенство в решении всех юридических проблем, — ГПУ. Впрочем, в его действиях, доходивших до Президента в виде записок, док­ладов, сказывалось, пожалуй, не столько влияние упомя­нутых академических кругов — авторов идеи Кодекса предпринимательства (аналога Хозяйственного кодекса), сколько, пожалуй, собственные амбиции, желание не до­пустить того, чтобы важнейший законопроект вышел не из рук данного подразделения, претендующего на то, что­бы по всем юридическим вопросам за ним оставалось "по­зднее слово".

И все же по всему было видно, хотя нигде это не проявлялось открыто и определенно, что в качестве основной противодействующей Гражданскому кодексу силы выступали прокоммунистическая номенклатура, околоправительственное чиновничество (даже, как это ни поразительно, деятели из Госкомимущества, как будто бы острее других заинтересованные в отлаженном правовом регулировании частнособственнических отношений).

Сопротивление подготовке Гражданского кодекса было хоть в основном и незримым, но изощренным и мощным. Настолько мощным, что в апреле — мае 1994 года, когда первая часть Кодекса была полностью отработана, а вторая находилась на стадии завершения, неожиданно выяснилось, что чуть ли не в самых высоких государственных инстан­циях уже принято решение: проект Гражданского кодекса и Федеральное Собрание не представлять. И только прямое вмешательство в это дело Президента резко изменило неблагоприятную ситуацию, проект первой части Кодекса был передан в Государственную Думу, которая спустя короткое время (всего через месяц-полтора) приняла первую часть Кодекса в первом чтении.

Впрочем, вскоре все карты были раскрыты.

В ходе принятия в Государственной Думе первой час­ти Кодекса во втором и третьем чтениях против него, не очень стесняясь в аргументах и не скрывая истинных моти­вов, единодушно, по строгим правилам партийной дисцип­лины, выступила коммунистическая фракция.

Чем объяснить это активное выступление коммунистов?

Думается, здесь все просто.

Гражданский кодекс впервые в непростой российской действительности (впервые!) открыто и в наиболее чистом виде закрепил такие юридические принципы и нормы, ко­торые провозглашают и обеспечивают практическую реа­лизацию начал действительной свободы, — юридические принципы и нормы гуманистического права, в центре кото­рого — человек, его высокий статус, неотъемлемые права.

Вот и появился на поле брани истинный враг-антаго­нист.

Это уже не Конституция, где основные содержатель­ные институты оказались закрученными вокруг власти, ее дележа между "ветвями", и вследствие этого фундамен­тальные положения о правах и свободах человека, опреде­ляющих перспективу демократического развития, оказались отодвинуты, "затенены" формулами о государстве, всем тем что раздувает политические страсти. И где внеси в консти­туционный текст две-три поправки, касающиеся полномо­чий представительных органов, — и не исключено, что можно шаг за шагом вернуться к "настоящей государственности", к "власти Советов", той власти, которая не может быть ни­чем иным, как прикрытием для всемогущей партократической диктатуры с ее высшим революционным правом.

Здесь же — вот он, Гражданский кодекс, предназна­ченный не для манипуляций и "подковровых" схваток во­круг власти, а для повседневной жизни людей. И с ним уже теперь придется в открытую (а не окольным путем, через всякие "звенья") вести непримиримую, как и положено коммунистам, борьбу, борьбу на уничтожение. Да и реальная опасность теперь уж слишком велика. Исторический опыт свидетельствует: вступит в действие гражданское законо­дательство, поработает оно в самой гуще жизни год-другой-третий — и реальная свобода начнет внедряться во все многообразие жизненных отношений, в жизненную практи­ку, где люди обретут реально высокий статус самостоятель­ности и личного достоинства, независимость от чиновников, от произвольного усмотрения власти, вольного командования начальников.

Так что реальное и наиболее мощное столкновение про­тивостоящих друг другу "двух философий" произошло имен­но здесь, на почве принятия Федеральным Собранием, прежде всего Государственной Думой, первой, а потом и второй частей российского Гражданского кодекса. Свиде­тельством тому стали трудные голосования по проектам, когда выступления высококлассных специалистов-правове­дов перемежевывались с "пожарно-мобилизационными" мерами по привлечению сторонников и противников Кодек­са к самой процедуре голосования.

К счастью, на мой взгляд, не сработала в полной мере партийная дисциплина в коммунистической фракции: в ее составе оказались юристы, специалисты, имеющие представление об общецивилизационных ценностях, отдающие себе отчет в том, что гражданское законодательство — общечеловеческое достижение человеческой культуры. В чем-то члены коммунистической фракции стали заложниками своих лукавых лозунгов о законе, его цивилизационной миссии, и голосовать в такой обстановке против Гражданского кодекса значило уж очень открыто обнажать революционно-насильственную суть марксистской философии, большевизма.

Принятие Гражданского кодекса в посттоталитарной России, происшедшее в жестокой борьбе со сторонниками коммунистической философии права, — это по большому первая крупная победа гуманистического права в российском обществе — права Свободы, последовательной правозаконности.

 

Крупная веха.

 

Из достоинств Гражданского кодекса, принятого в канун нового тысячелетия в России, прежде то привлекают внимание его содержательная и технико-юридическая стороны.

С содержательной и технико-юридической точек зрения Кодекс отвечает всем основным запросам и требованиям современной рыночной экономики. Он включает основные институты правосубъектности, собственности, вещных прав, договорных и внедоговорных обязательств, правопреемства, все иные институты, включая "юридическую мелочевку" (скажем, исчисление сроков), которые вводят все многообразные имущественные и личные неимущественные отношения, складывающиеся в условиях временной частнособственнической, товарно-рыночной экономики, в русло стабильных юридических отношений. Причем отношений, тщательно отработанных с этой, юри­дической, стороны, соответствующих международно-пра­вовым стандартам, — тому уровню их правового опосредствования и обеспечения, который принят в странах с развитой рыночной экономикой и высокой юридической культурой.

И уже эти содержательные и технико-юридические характеристики российского гражданского законодательства, поставившие его на одно из первых мест в мире, сами по себе, как говорится, "дорогого стоят". Они позволяют на твердой, отработанной юридической основе продолжать нелегкое дело — формирование в России современной цивилизованной рыночной экономики.

Но российский Гражданский кодекс — крупная веха в демократическом развитии России и по другой причине, прямо относящейся к основам гуманистического права.

Дело в том, что Кодекс в обобщенном виде непосредст­венно в законодательном тексте закрепил основные начала гражданского законодательства. Насколько это существен­но, видно хотя бы из того, что во всем мире — и это вполне-закономерно — происходит своего рода возрождение граж­данского права (уже полностью преодолена тенденция раздробления гражданского законодательства, отсечения от него отдельных "кусков", например, торгового законодательст­ва). Но основания такого возрождения нигде в законах не закреплены; пожалуй, шаг в этом направлении сделан лишь в Гражданском кодексе провинции Квебек (Канада): его заглавная часть начинается со статей, посвященных пра­вам и свободам человека.

Между тем возрождение в нынешнее время граждан­ского законодательства, помимо содержательных и техни­ко-юридических оснований, сопряжено как раз с тем, что заложенные в нем начала еще в большей степени, чем ра­нее, способны укрепить, укоренить правовую свободу в со­временном гражданском обществе, то есть углубить саму суть философии гуманистического права. И с данных пози­ций существенное достоинство новейшего российского гра­жданского законодательства заключено именно в том, что основные его начала, реализующие последовательно гума­нистическую концепцию, выражены в виде законодатель­ных формул.

Эти формулы содержатся в ст. 1 (п.1 и 2) и ст. 2 (п.1) Гражданского кодекса.

Одна из них ("недопустимость произвольного вмешатель­ства кого-либо в частные дела") имеет для российского гра­жданского законодательства особое принципиальное значение по той причине, что, утверждая частноправовой характер гражданского права, открыто отвергает ленинскую директи­ву о том, что Гражданский кодекс (ГК 1922 года) должен обеспечивать прямое вмешательство пролетарской власти в любые имущественные отношения, любые сделки и обяза­тельства.

Принципиальное значение имеет и другая формула — "неприкосновенность собственности", прямо отвергающая одну из центральных марксистских догм (примечательно, что по­добного положения, в столь жесткой и категоричной форму­лировке, нет и в Конституции).

Ряд других формул ст.1 и 2 обрисовывают общие осо­бенности гражданско-правового регулирования: необходимость беспрепятственного осуществления гражданских прав, обеспечение восстановления нарушенных прав, их судебную защиту.

Вместе с тем представляется особо важным сосредото­чить внимание на тех "основных началах", которые напря­мую выражают правовую свободу сообразно особенностям частного права. Пользуясь в этой связи по ряду положений терминологией более обобщающего характера, выделим три главных исходных пункта:

во-первых, это юридическое равенство участников гра­жданских отношений, причем такое равенство, при котором не только ни у кого из участников отношений нет привиле­гий, преимуществ, но и все они одинаково имущественно самостоятельны, самодостаточны в имущественном и пра­вовом отношениях;

во-вторых, это неприкосновенность, юридическая бронированностъ гражданских прав (здесь, кстати, заключен юридический смысл формулы "неприкосновенность собст­венности"). В этом отношении гражданские права обладают той степенью абсолютности, нерушимости, защищенно­сти, которая близка к статусу неотъемлемых прав челове­ка, с которыми они по ряду юридических свойств (например, по основаниям и порядку ограничений) поставлены Кодек­сом на один уровень;

и, в-третьих, это — такая высоко юридически значи­мая свобода воли участников отношений (диспозитивность), в соответствии с которой они приобретают и осуществля­ют свои гражданские права своей волей и в своем интересе. Более того, в кодексе закреплена и более широкая и в чем-то даже более значимая законодательная формула — свобода договора как высшее выражение юридически значимой свободы воли участников гражданских отношений.

Приведенные три ведущих исходных начала (рассматриваемые в обобщенном виде) — важнейшее демократическое завоевание России, пожалуй, не менее значимое, чем ранее упомянутые конституционные положения (ст.18, 55), предна­значенные по первоначальному замыслу для конституирования последовательно демократического правового и политического строя российского общества. И, будем надеять­ся (как и в связи с указанными конституционными положе­ниями), можно ожидать благоприятного развития событий в российском обществе, когда эти начала утвердятся в нашем юридическом бытии в результате принятых непосредственно на их основе решений компетентных правосудных органов.

 

 

Чечня

 

Цена философии.

 

Война в Чечне 1994—1996 годов — трагедия России.

Чеченцы — гордая, свободолюбивая, непокоренная на­ция. В результате невообразимых изломов исторической судьбы чеченцы в конце концов оказались "в составе" Рос­сии, да притом в виде народа, входящего вместе с родст­венным народом — ингушами в единую "чечено-ингушскую" автономную республику.

Но как только над Россией повеяло ветром свободы, а гигантская евразийская империя — Советский Союз—в 1991 году начала разрушаться, так тотчас же, в том же 1991 году, "чеченская часть" упомянутой автономной республики обо­собилась, наскоро сформировала свою государственную инфраструктуру и атрибутику, руководящие органы под предводительством радикально настроенных деятелей, соз­дала собственные вооруженные силы и провозгласила себя самостоятельным суверенным государством, "вне состава" Российской Федерации, — Ичкерией.

С каким сочувствием ни относись к многострадально­му чеченскому народу и как предельно широко ни интер­претируй естественное, международно признанное право народов на самоопределение, — все равно односторонняя акция на государственное обособление части территории федеративного государства (без каких-либо "разводных" про­цессов) — акция, не укладывающаяся в общепризнанные правовые рамки, юридически неприемлемая — ни по нор­мам внутригосударственного федеративного права, ни по нормам международного права.

Какие же юридически оправданные меры в этом слу­чае могут принять федеральные органы — "центр"? Осо­бенно с учетом того, что самопровозглашенное государство юридически самоорганизовалось, уже имеет свои воору­женные силы и отчетливо демонстрирует свою решимость отстоять провозглашенную государственную независи­мость?

И вот тут, при ответе на поставленные вопросы, сразу же дают о себе знать решения, продиктованные "филосо­фией", если угодно, дает о себе знать цена философии.

Для марксистской доктрины, теории и практики большевизма проблемы здесь нет никакой. При ситуации, сложившейся в Чечне в 1991—1994 годах, должна быть приведена в действие вся мощь государства, лучше всего — сразу армия. Именно так и происходило во всех случаях, когда на пути победоносного шествия Советской власти и Красной армии встречались препятствия, не дай Бог — вооруженные выступления (да и любые выступления против Советской власти — Кронштадте, на Кавказе, в Средней Азии, Тамбовских краях, в Новочеркасске, которые объявлялись "мятежом", "контрреволюционным восстанием" и т. д.), и когда против врагов советской власти без каких-либо ограничений применялись артиллерия, газовые атаки, танки. Даже попытка в 1975 году капитана Саблина привести военный противолодочный корабль Ленинград и оттуда обратиться по радио к народу со словами о положении в стране вызвала в качестве ответной партийной реакции постановку перед военной авиацией задачи в случае неповиновения потопить корабль.

Положение дел резко меняется, если при выработке возможных в данной ситуации решений за их основу берется другая философия — философия гуманистического права.

Прежде всего здесь, вопреки всем амбициям, соображениям престижа и тем более личностным мотивам руководящих деятелей, должны быть до конца использованы возможности согласия, взаимных уступок, консенсуса — словом, переговоры, пусть даже контрагенты по переговорам названы "бандитами", "мятежниками" (что, кстати, и произошло при завершении чеченской войны). Потом — арбитраж, решения (лучше всего рекомендательные, констатирующие) беспристрастных правосудных органов.

Далее, если уж применение силы для разрешения конфликта становится совершенно неизбежным, то на основе правовых начал — нормативных и судебных решений в первую очередь должны быть приведены в действие "мягкие" государственно-принудительные методы, такие, как признание юридически ничтожными соответствующих актов, общая или выборочная экономическая блокада, режим санитарного кордона, закрытие административной границы и др.

А вооруженные силы? Допустимо ли их использование в ситуации, которая аналогична положению дел в Чечне в 1991—1994 годах?

На мой взгляд, при ответе на подобные вопросы следует исходить из правового принципа об ограниченности ис­пользования вооруженных сил при решении внутригосударственных конфликтов. Здесь, пожалуй, можно настаи­вать даже на существовании на этот счет общего запрета. Такого запрета, который хотя прямо и не сформулирован в тексте действующего Основного закона, но сообразно кон­ституционной практике демократических стран "выводим" из самой природы конституционных отношений государства, объявившего себя "демократическим" и "правовым". Кстати сказать, такой запрет был сформулирован Комите­том конституционного надзора в марте — апреле 1991 года, и, что примечательно, именно по запросу руководства Рос­сии, когда армия во имя интересов единого советского госу­дарства, его "целостности" начала военные действия в Вильнюсе, а в городах вводились "совместные патрули". Такой же запрет был прямо записан в альтернативном про­екте Конституции, и он, могу свидетельствовать, не попал в последующие варианты только по той причине, что, по мне­нию ряда правоведов, был признан само собой разумеющимся в государстве, объявившем себя "демократическим" и "правовым".

Из указанного общего запрета, естественно, могут и должны быть сделаны исключения. Но такие исключения должны быть не только точно, исчерпывающим образом, не допускающим расширительного толкования, указаны в фе­деральном законе (без чего, помимо всего прочего, невоз­можна юридическая квалификация соответствующих действий и ситуаций, например, в качестве "вооруженного мятежа"). И не только каждый случай использования воо­руженных сил внутри страны по фактам, предусмотренным законом и установленным судом, может допускаться лишь на основании решения парламента, его палаты, от­ветственной за вопросы войны и мира (Совета Федерации). Но — и это главное — даже при наличии указанных осно­ваний вооруженные силы должны использоваться не в ка­честве регулярной армии, действующей по своему прямому предназначению, то есть осуществляющей военные дейст­вия ("ведущие войну"), а в качестве специальных войск полицейского типа, не имеющих на вооружении средств широкого, массового поражения и осуществляющих акции полицейского характера. При этом необходима разработка строгих правил, которые бы и в данной ситуации предупре­ждали потери среди мирного населения и предусматривали превентивные, восстановительные и жесткие карательные меры в каждом случае допущенных нарушений.

 

"Обнаженное" право.

 

Война в Чечне потрясла Россию, сбросила с общества жалкий "маскарадный костюм", разом раскрыла, "кто есть кто" и "что есть что".

В результате войны в Чечне в обнаженном, во многом неприглядном виде предстала перед всем миром россий­ская юридическая система. Она не только оказалась немощ­ной, неспособной реализовать свое исконно правовое предназначение — предотвратить или хотя бы должным об­разом отреагировать на массовые нарушения прав челове­ка, произвол власти и отдельных лиц. Российская юриди­ческая система вообще оказалась другой — не той, какой ока выглядит по общим декларациям, когда Россия объяв­ляется демократическим и правовым государством, в кото­ром, по Конституции, "человек, его права и свободы являются высшей ценностью".

Уже сам по себе тот факт, что действующая российская Конституция и федеральные законы позволили при­нять решения о вводе войск в Чечню и о начале на ее территории боевых действий на основании президентских указов и правительственных постановлений, — свидетельство того, что существующий в России правопорядок еще далек от права современного гражданского общества.

Не меняет оценку действующего в российском обществе правопорядка и то обстоятельство, что в данном случае, как утверждает ряд специалистов, существует законодательный пробел: основания и порядок использования вооруженных сил внутри страны действительно не получили до сих пор достаточно полной законодательной регламентации.

Но, во-первых, если и есть в данном случае законодательный пробел, то он затрагивает именно основания и поря­док использования войск, ибо сам принцип — недопустимость использования вооруженных сил без особого разрешения закона — вытекает из строго разрешительного характера регулирования деятельности государственных органов и должностных лиц: они вправе совершать только такие дей­ствия, которые прямо предусмотрены законом. Во-вторых, за три года конституционного кризиса в Чечне, предшест­вующих началу военных действий, соответствующие законодательные проблемы (в том числе об определении самого понятия "вооруженный мятеж" и о характере применяемых этом случае санкций), а также юридическая констатация соответствующих действий в правосудном порядке могли по­лучить полную и конкретизированную и к тому же многократную реализацию. И наконец, в-третьих, в любом случае при отсутствии достаточных узаконений решающее значе­ние приобретают природа и суть действующей юридической системы — те главные правовые идеи, которые лежат в ее основе, являются ее стержнем, определяющим звеном, влияю­щим на все стороны, грани правовой материи.

Последний из указанных пунктов является наиболее существенным для понимания особенностей юридической системы современной России.

Если бы в нынешней России возобладали начала гума­нистического права, отвечающего требованиям современно­го гражданского общества, то проблема была бы предельно ясной: все вопросы, связанные с использованием вооружен­ных сил внутри страны, должны решаться исходя из того, что "человек, его права и свободы являются высшей ценно­стью" (ст.2) и что права и свободы человека "определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти..." (ст. 18). Доба­вим сюда и то, что по Конституции вопросы войны и мира относятся к ведению Федерального Собрания, его верхней палаты — Совета Федерации.

Увы, при обсуждении правовых вопросов, связанных с войной в Чечне, в официальных инстанциях доминирую­щее значение приобрел иной подход. И вовсе не такой уж "академической", оторванной от жизненных реалий была в свое время тревога в связи с тем, что положения о правах человека отодвигаются в конституционном тексте на более отдаленные позиции, а на первое место, как и в советских конституциях, возвращаются общие, декларативные поло­жения. Ибо эти общие, декларативные положения в основ­ном посвящены государству, его чертам и характеристикам в том числе и тому, что "Российская Федерация обеспечи­вает целостность и неприкосновенность своей территории" (ст.4).

Эта конституционная запись ("обеспечение целостно­сти территории") и стала центральной при решении вопро­са о конституционности ввода регулярных вооруженных сил на территорию Чечни и развертывания там широкомасштаб­ных военных действий с использованием тяжелой техни­ки — фронтовой и вертолетной авиации, тяжелой артил­лерии, бронетанковых войск.

В этой связи и вся официальная правовая оценка че­ченских событий, в том числе правовых актов, создавших юридическую предпосылку для использования с целью "на­ведения конституционного порядка" регулярных вооруженных сил, оказалась сориентированной не на права человека, а на категории государственности[165].

А если это так, если первостепенное значение в кон­ституционно-правовой материи придается категориям го­сударственности, то, следовательно, — и "все другое" в области государственно-правовой действительности начи­нает возвращаться на круги своя — к тем критериям и цен­ностям, которые являются выражением коммунистической доктрины в праве: ко всесильному государству, порядку и дисциплине как высшему правовому идеалу, допустимости насилия во имя этих ценностей и идеалов (теперь уже от­носящихся к государству, а не к человеку, его правам и свободам).

 

Война и право.

 

Разрушительные последствия, связан­ные с участием в 1994—1996 годах регулярных вооруженных сил в конституционно-правовом конфликте, возникшем на чеченской земле, обычно рассматриваются с точки зрения тех людских и материальных потерь, которые понесли и федеральные вооруженные силы, и особенно чеченский народ, города и села этого многострадального горного края, северокавказская земля. Десятки тысяч убитых и раненых, разрушенные дома и дороги, исковерканные снарядами поля и сады.

И за всеми этими чудовищными, невосполнимыми по­терями порой из поля зрения упускается самое страшное — то, что стоит за всеми этими и другими потерями, — сама война.

Следует пояснить, почему с такой настойчивостью ав­тор этих строк настаивает на недопустимости использова­ния в решении внутригосударственных конфликтов регу­лярной армии (если она не действует в качестве полицейских сил и не ограничена в своих действиях строгими пра­вилами-ограничениями).

Одно из оснований такой позиции очевидно.

Регулярная армия — это армия, оснащенная современ­ным вооружением, в том числе тяжелым (артиллерией, авиа­цией и др.), предназначенным для широкого, массового поражения людей, техники, сооружений. И использование такого вооружения в местности, населенной мирными жи­телями с их домами, скотом, домашней утварью, если нет правил-ограничений, неизбежно — неизбежно! - приводит к тяжким массовым нарушениям права — прежде всего основных прав человека (права на жизнь, на здоровье, на собственную частную жизнь), права собственности на имущество, экологических прав. Да это и не просто "наруше­ния", а, по сути дела, тотальное попрание права, его раз­рушение, так как изначально не делается различий между виновными и невиновными, причастными и непричастными: перед вооруженными силами оказывается тер­ритория вообще с населением вообще, "живая сила" вообще. И как бы ни была совершенна суперсовременная военная техника, как бы громко ни провозглашалось военными спе­циалистами их умение уничтожать только "избранные цели", совершать "точечные удары", все равно происходит массо­вое поражение людей, имущества, среды обитания.

Но и не только в этом, и так бесконечно горестном об­стоятельстве, дело.

Самое существенное заключается в том, что регулярная армия потому и "регулярная" и потому оснащается мощным современным вооружением, в том числе тяжелым, что пред­назначена для ведения войны. А война — это не что иное, как действия по нанесению поражения противнику. Под­черкиваю: не "разоружение" противника, не захват винов­ных и привлечение их к юридической ответственности, а именно нанесение поражения, при котором предполагается в качестве общего, наиболее "надежного" желаемого результата — уничтожение врага, его живой силы, техники, воен­ных сооружений (а попутно, коль повезет, захват пленных, трофеев).

И вовсе не случайно в заявлениях руководителей воен­ных действий в Чечне, наряду с официальными штампами (типа: "наведение конституционного порядка", "разоружение банд"), по мере развертывания военных действий зазвучали слова об "уничтожении" бандитов, их руководителей, а в от­ношении террористической банды, засевшей вместе с заложниками в селении, чуть ли не в открытую была поставлена задача уничтожения террористов, пусть на крайний случай вместе с заложниками (или, как сказал один из генералов, в обстановке, когда заложников "практически нет").

Уничтожение же живой силы противника — это не что иное, как уничтожение человека. Даже по одной этой причи­не войну следует признать изначально антиправовым явле­нием, или, как это следует из вышеизложенного, явлением внеправовым, находящимся по ту сторону права, где "можно" убивать, уничтожать имущество, наносить урон природе. К сожалению, при всей нашей романтизации войны нельзя даже назвать бесчеловечным делом, ибо в животном мире существует врожденный природный инстинкт-запрет не уничтожать себе подобных[166]. С прискорбием надо признать, что война — дело человеческое, но относящееся к темным, зловещим закоулкам человеческого подсознания, которые иначе, чем "бесовскими", не назовешь.

И еще один момент должен привлечь наше внимание. Война, дозволяющая убивать человека, вносит во всю связанную с ней обстановку атмосферу допускаемого правового беспредела. Атмосферу беспрепятственного захвата заложников и чужого имущества, мародерства, насилования, террора. Да и вообще война по каким-то сторонам своей сути есть террор. И революция, увы, тоже. Особенно война и революция, проводимые под эгидой большевизма, когда прямо превозносятся диктатура пролетариата — власть, "не ограниченная законом", "революционные войны" — войны, ведущие к "мировому пожару". Прямыми актами террора, сопровождаемого захватом и уничтожением заложников, отличаются гражданские войны (да и чеченская война тоже; причем не только со стороны чеченцев: вряд ли удастся отграничить от террора действия армейских частей, предъ­являющих ультиматум о выдаче бандитов-сепаратистов под угрозой уничтожения данного населенного пункта).

По всем данным, настало время для того, чтобы признать войну — войну вообще, войну как таковую — пре­ступлением перед человечеством (разумеется, отграничивая от "войны" действия вооруженных сил по отражению агрессии, когда инициаторы агрессии в конечном итоге привлекались бы в международно-правовом порядке к уголов­ной ответственности, в том числе и за потери, связанные с данной агрессией).

А теперь — деталь из нашей сегодняшней действитель­ности.

Когда в 1996 году федеральные российские власти твер­до, судя по всему, встали на путь мирных переговоров с чеченскими кругами и деятелями, объявленными "сепара­тистами" (именно тогда, к счастью, стали пробивать себе дорогу императивы гуманистического права), наиболее рез­ко против состоявшихся в этой связи соглашений в парла­менте и на других форумах выступили... коммунисты. Что ж, это можно понять: вновь рухнула одна из грандиозных идей коммунизма, тем более в таком благоприятном варианте, когда она проводилась "чужими руками", обосновы­валась таким, казалось бы, благородным принципом, как "единство государства", и когда все неблагоприятные по­следствия войны можно было возложить на политических противников.

Впрочем, детали — деталями, а вот в середине мая 1997 года произошло событие, которое не только придало линии на мирное урегулирование чеченского конфликта принципиально-последовательный характер, но и, по всем данным, (как бы не ошибиться!) знаменует реальный и круп­ный поворот в развитии современного российского права. Заключенный 12 мая 1997 года Договор о мире, наряду с тем, что он юридически подводит финальную черту войне и, более того, всему четырехсотлетнему конфликту на че­ченской земле, провозглашает отказ навсегда Чечни (Ич­керии) и России от применения и угрозы применения силы при решении любых спорных вопросов. Такой отказ, имею­щий, на мой взгляд, существенное конституционное значе­ние (напомню, что недопустимость использования воору­женных сил внутри страны была сформулирована в реше­нии ККН 1991 года именно как конституционный принцип), по сути дела означает официальный и высокозначимый поворот от рецидивов коммунистического правопонимания к фактическому воплощению в России самих основ гуманистического права.

И если это верно, то тогда май 1997 года должен быть обозначен в качестве времени одного из самых значитель­ных и знаменательных событий в развитии российского права.

К этому, правда, примешивается горечь от потерь и бед, нанесенных двухлетней чеченской войной. Но и эта горечь в связи с крупным поворотом в правовом развитии России име­ет и свою философско-правовую и моральную сторону. Она своим обличительным пафосом должна быть обращена не толь­ко к виновникам трагедии, к "партии войны", но и в не мень­шей мере к силовой идеологии коммунистической философии. И в этой связи всем нам, так и не вставшим на путь искренне­го покаяния и очищения от искушения и проклятия комму­низма, никуда не уйти от ощущения вины и ответственности за все случившееся. И более того — от ощущения некоего провиденческого возмездия, когда потери и беды, происшед­шие в результате чеченской войны, стали для всех нас своего рода тяжкой расплатой за коммунизм. Последней ли распла­той? Что еще предстоит перенести нашему Отечеству, всем нам за наше кошмарное прошлое и настоящее, и так уже отмеченные неслыханными мученичеством и жертвенностью людей? И неужели только такие потрясения общества, как чеченская война, способны просветлить наш разум, разбудить совесть, сделать неотвратимыми и на нашей земле верховен­ство и торжество Права?

 

 

Наше право