Юный Блок сочиняет стихи, не выходящие за пределы банальной фразы, еще настолько наивные и подражательные, что они не дают ни малейшего представления о том, каким большим художником станет их автор. Ранние стихи Блока без конца варьируют друг друга, причем однообразию и отвлеченной мечтательности их темы соответствуют архаичность языка, условность и отвлеченность образа; десятки раз повторяются и те же привычные, стертые аллегории – противопоставления мрака и света, ночи и дня, яви и сновидения, что придает большинству стихов монотонное звучание и утомительное однообразие:
Глухая ночь мертва…
Казалось, ночь была немая…
Минует ночь, проснется долгий день…
… в неизбежную ночь…
В ночь непроглядную…
Более интересен для анализа Блок на ином этапе своего творчества, когда уже в стихах о Прекрасной Даме появляются нотки смятения, что ничего не остается от былых грез, фантазий, видений. Это предчувствие вызывает двойственность переживаний Блока, порождает тему его «двойничества» - одну из самых устойчивых и постоянных в его лирике. Как раз в этот момент стоит ввести идею гамлетовского комплекса лирического героя поэзии Блока, которая невидимой обывателю нитью проходит через множество его произведений, мыслей, идей. Облик возлюбленной, кажущийся поэту божественным, вдохновляющий на молитвенно-покорное служение, вместе с тем пробуждает и другую жажду, которую не утолить одними мечтами, иные желания, пугающие его самого, - слишком явно враждебны они обету «смиренномудрия», и столько в них земного, плотского, что они представляются поэту темными и страшными; так возникает двойственность страстей и стремлений всего внутреннего мира.
|
|
Ему еще грезятся «райские сны», каким он придавал некое пророческое значение, но его преследуют и другие сны – те, которые «объемлют дух страстной мглой»; начинается «борьба с адом», как скажет в последствии поэт в своем дневнике (1918).
Эти «темные силы» вызывали в минуты молитвенного экстаза перед внутренним его взором совсем не молитвенного образы; вот почему поэту казалось, что у него даже в храме
… из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста…
Все чаще «завет служенья Непостижной» отступает перед другими заветами, перед самой жизнью, и поэт чувствует, что его «до ужаса недвижные» черты сменяются другими, подчас искаженными и перекошенными гримасой боли, ужаса, смятения, а то и насмешки над былыми святынями. Еще недавно он мог убеждать себя, обращаясь к своей возлюбленной:
Суровый хлад – твоя святая сила:
Безбожный жар нейдет святым местам…
|
|
Но вскоре «безбожный жар» растопил сковавший чувства поэта «суровый хлад» и уже иные гимны и моленья, составляющие новую страницу в его лирике, начал он слагать во имя своей возлюбленной. Его разноречивые чувства подчас образуют – даже в пределах одного и того же стихотворения – две несмешивающиеся струи, причем вторая, новая, начинает преобладать все явственнее и несомненнее.
Поэт, вслушиваясь в «благовестные» звоны, еще может предаваться монашески-аскетическим мечтам и настроениям:
Непорочность просится
В двери духа божья.
Сердце переносится
В дали бездорожья…
Но даже стихотворение, казалось бы целиком отвечающее духу «смиренномудрия», завершается таким призывом:
Испытаний силою
Истомленный – жду я
Ласковую, милую,
Вечно молодую…
Он предчувствует, что обеты «непорочности» едва ли будут выполнены; так почти церковные моленья, призывы и заклинанья обращаются в любовные, звучащие все сильнее, настойчивее и неотступней; сквозь суровую и тяжелую «броню» смирения и целомудрия, какую носит поэт, чтобы защититься от слишком явно проявляемой холодности и суровости своей возлюбленной, пробиваются «жаркие струи, в которых есть как бы оттенок соблазна», и его «броня» становится такою раскаленной, что у него нет сил носить ее – слишком тяжко она давит на грудь.
Стоит вспомнить диалог Гамлета и Офелии о красоте и порядочности в 1-ой сцене 3-го акта, где утверждается, что «…сколько не прививай нам добродетели, грешного духа из нас не выкурить…»
Гамлет
Ах, так вы порядочная девушка?
Офелия
Милорд!
Гамлет
И вы хороши собой?
Офелия
Что разумеет ваша милость?
Гамлет
То, что, если вы порядочная девушка и хороши собой, вашей порядочности нечего делать с вашей красотою.
Офелия
Разве для красоты не лучшая спутница порядочность?
Гамлет
О, конечно! И скорей красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту. Прежде это считалось парадоксом, а теперь доказано. Я вас любил когда-то.
Офелия
Действительно, принц, мне верилось.
Гамлет
А не надо было верить. Сколько ни прививай нам благодетели, грешного духа из нас не выкурить. Я не любил вас.
Офелия
Тем больней я обманулась!
Гамлет
Ступай в монастырь. К чему плодить грешников? Сам я – сносной нравственности. Но и я стольким мог попрекнуть себя, что лучше бы мать не рожала меня… не верь никому из нас. Ступай добром в монастырь…
***
Гамлет
Если пойдешь замуж, вот проклятье тебе в приданное. Будь непорочна, как лед, и чиста, как снег, - не уйти тебе от клеветы. Затворись в обители, говорю тебе. Иди с миром… ступай в монахини, говорю тебе! И не откладывай…
Спастись от разлагающего, плотского, затягивающего в омут порока с головой, можно лишь запершись от всего мира, запершись в храме и, как сказал бы Блок,
…снова кругом тишина,
И плачущий голос затих…
И снова шепчу имена
Безумно забытых святых.
***
Но не только в себе поэт начинает прозревать некую роковую и неодолимую раздвоенность, но и в той, которой был готов посвятить всю свою жизнь; ее «злая тьма» не дает поэту с прежней детской безмятежностью воссылать покорные и восторженные моления – вот почему он и обращается к ней со странным и неожиданным признанием: «Ты свята, но я тебе не верю»!
Я люблю эту ложь, этот блеск,
Твой манящий девичий наряд…
Стоит заметить, что можно провести параллель с негодующе-гневным восклицанием Гамлета: «О женщины, вам имя – вероломство!»
***
Заключает книгу «Стихи о Прекрасной Даме» и стоит особняком цикл «Распутья». Он во многом резко отличается от предшествующих стихов поэта и ознаменует переход к иному – более зрелому – этапу его творчества, более широкому и самостоятельному кругу раздумий, переживаний, стремлений.
|
|
Поэту становилось очевидно, что в его жизнь вторгается нечто новое, неожиданное, к чему он совершенно не подготовлен; это и определяет новый характер и новое звучание цикла «Распутья». (Известный всем вопрос: «To be or not to be? /Быть или не быть?» - был задан Гамлетом самому себе, стоящему на РАСПУТЬЕ) На этих «распутьях», трудных и опасных, завершается первый период творчества Блока.
Обломки миров
В наметках к плану незавершенной поэмы «Возмездие» Блок говорит о своем герое: «Он ко всему относился как поэт, был мистиком, в окружающей тревоге видел предвестие конца мира…» - и эти слова являются ключом к пониманию помыслов и настроений, с особой настойчивостью сказавшихся в лирике Блока тогда, когда рассеялся «утренний туман», застилавший взгляд поэта, и перед ним все явственнее, неизбежнее и ожесточеннее проступали очертания суровой и неприглядной действительности. От нее становилось все труднее и ненадежнее отгораживаться в своем «углу рая», самые основы которого подтачивались и разрушались некиими незримыми волнами, нарастающий грохот которых заглушал любовный шепот и молитвенные песнопения поэта, обращенные к «Владычице Вселенной».
Да, Блок с давних лет – еще перед революцией – знал, что «везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях…» (как скажет он впоследствии в статье «Памяти Леонида Андреева»).
Охваченный предчувствием новых и неотвратимых событий Блок пишет стихотворение «Гамаюн, птица вещая», навеянное Сирином, Алконостом и Гамаюном В.Васнецова:
На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
Возможно, стоит соотнести данное произведение с аналогичным, от части, высказыванием Гамлета:
|
|
… А тот, кто снес бы униженья века,
Неправду угнетателей, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойны над достойным …
В двух проявлениях мысли разных эпох можно найти единое зерно, побудившее авторов к написанию творений. На мой взгляд общая идея такова: зло, разъедающее все связи, все моральные ценности, оставляет человека наедине с собой. Все в обществе им отравлено: истина, доверие, справедливость, любовь. Мир раздвоился, моральные ценности оказались с «двойным дном», видимость насквозь обманчива, сами понятия лишились былого смысла и играют с человеком злые шутки.
На первых порах поэт был так растерян, оглушен и подавлен всем тем, мимо чего раньше проходил спокойно и равнодушно, что его стихи превратились в крик безумия, страха, боли – такой острой и нестерпимой, что и сама смерть казалась единственным и желаннейшим избавлением от нее, а предчувствие «конца мира» перерастало в жажду личной гибели (определившую основной мотив лирики Блока).
В сборнике «Земля в снегу» стихотворение «Последний день» сопровождается эпиграфом из апокалипсической поэмы В.Брюсова «Конь Блед» («Люди! Вы ль не знаете божией десницы?»); этот эпиграф приобретает значение ключа, помогающего нам проникнуть замыслы поэта, определить характер влияний, сказавшихся в это время в его творчестве.
Явно в апокалипсическом духе изображает здесь Блок жизнь современного города, о стены которого разбились его блаженные видения и детские сны; вместо них перед поэтом возникли страшные в своей пошлости и трагичности образы домов, ставших вертепами, в которых
Пляшут огненные бедра
Проститутки площадной…
Все это летит куда-то в бездну, объятое тоской, безумием, жаждой уничтожения – и самоуничтожения; поэту казалось – вот и наступили времена, предреченные в апокалипсисе и знаменующие конец мира.
Теперь он знает, что
…Оловянные кровли –
всем безумным приют.
В этот город торговли
Небеса не сойдут… -
Ибо под этими «оловянными кровлями» все продается и все покупается. Человек здесь унижен, обездолен, опустошен, низведен до уровня жалкого и трусливого животного, предназначенного в жертву какому-то жестокому, хищному, безраздельно господствующему над людьми.
В этом городе все мертвенно, призрачно, по-прежнему ужасно, и «серые прохожие», встречающиеся на каждом шагу, ничего не проносят, кроме «груза вечерних сплетен» и «усталых стертых лиц». Все они расплываются в глазах поэта, неотличимые друг от друга в своей мертвенности, безвольности, опустошенности; все они –
Были, как виденья неживой столицы –
Случайно, нечаянно вступающие в луч.
Исчезали спины, возникали лица,
Робкие; покорные унынью низких туч…
Робость, покорность, уныние, мнится поэту, присущи всем обитателям «неживой столицы», подвластной некой чужой, бесчеловечной, враждебной им воле, гнетущей и унижающей их, - а восстающие против нее находят избавление в одной лишь только гибели:
…неожиданно резко – раздались проклятья,
Будто рассекая полосу дождя;
С головой открытой – кто-то в красном платье
Поднимал на воздух малое дитя…
Светлый и упорный, луч упал бессменный –
И мгновенно женщина, ночных веселий дочь,
Бешено ударилась головой о стену,
И с криком исступленья, уронив ребенка в ночь…
***
Встала в сияньи. Крестила детей.
И дети увидели радостный сон.
Положила, до полу клонясь головой,
Последний земной поклон…
Так начинается стихотворение «Из газет» - о матери –самоубийце, прощающейся с детьми перед тем, как покончить счеты с этой жизнью – в надежде на какую-то иную и лучшую.
Мы не знаем, что довело ее до самоубийства, не знаем, «любовью, грязью иль колесами» раздавлена она, но очевидно одно: так трагична, отвратительна и безнадежна ее жизнь, что только в смерти она «встала в сияньи»; это сияние словно ослепляет поэта, кажется ему единственным источником света и красоты, единственно возможным избавлением от мрака и ужаса «жизни повседневной».
Самим названием стихотворения «Из газет» поэт стремится подчеркнуть, что изображаемые здесь и кажущиеся такими невероятными в своем безграничном ужасе события, словно не вмещающиеся в сознание, разрывающие его на куски, доводящие до безумия и самоубийства, - это не какие-то невероятные исключения, а самые заурядные в жизни современного города, на которые никто и внимания0то не обращает, и место им – на столбцах газетной хроники, где каждый день, без перерыва, в двух-трех строчках, набранных петитом или нонпарелью, сообщается о множестве подобных случаев. Но в том-то и заключается самое жуткое, на взгляд поэта, что люди настолько привыкли и притерпелись к окружающему их ужасу, что словно не замечают его и проходят мимо как ни в чем не бывало. Они движутся как сомнамбулы, которых ничто не может вырвать из состояния мертвенного покоя, - вот что больше всего потрясает поэта, и самые его стихи превращаются в крик, которым он хочет пробудить их сознание, вернуть их к жизни, напомнить им, что они - люди, а не животные и не бездушные автоматы.
Невольно на ум приходят слова принца Датского:
О тело, если б ты само могло
Стать паром, в воздухе росой растечься!
О, если бы предвечный не занес
В грехи самоубийство! Боже! Боже!
Каким ничтожным, плоским и тупым
Мне кажется весь мир в своих стремленьях!
О мерзость! Как невыполотый сад,
Дай волю травам – зарастет бурьяном,
С такой же безраздельностью весь мир
Заполонили грубые начала.
Как это все могло произойти?
***
нет, не видать от этого добра!
Разбейся, сердце, молча затаимся.
После сравнения напрашивается лишь один вывод: в моменты безвременья, когда страна стоит на грани пропасти, люди, вместо того, чтобы сплачиваться и развивать добродетель, способную спасти, уходят глубоко в себя, накрываются панцирем и делаются совершенно черствыми, безразличными. Позже, во времена 1 Мировой Войны Блок передавал подобную же идею комментарием:
«… бомба упадет иногда – на кладбище, иногда – на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это – тысячи народных рублей в болоте.
Люди глазеют на все это, изнывая от скуки, пропадая от безделья; сюда уж успели перетащить всю гнусность довоенных квартир: измены, картеж, пьянство, ссоры, сплетни…
Вот, под игом грязи и мерзости запустения, под бременем сумасшедшей скуки и бессмысленного безделья, люди как-то рассеялись, замолчали, и ушли в себя: точно сидели под колпаками, из которых постепенно выкачивался воздух. Вот когда действительно хамело человечество…»
Поэт не мог понять, почему «непроглядный ужас жизни» не вызывает у окружающих такой же боли и такого же отчаяния, как у него самого, и как они могут спокойно и равнодушно смотреть на те мерзости и преступления, которые повседневно творятся на их глазах; все это выливалось в стихах, по которым словно пробегала судорога боли, исступления, гнева, стихах «крикливых», резких, внутренне неуравновешенных; кажется, их автору уже совсем не до того, чтобы заботиться о благообразии и благозвучии своих строк.
Это заставляет задуматься, нет ли роковой связи с персонажем, сыгранным поэтом когда-то в Боблове, и реальной личностью? Как говорил Полоний (герой «Гамлета»):
«Как проницательны подчас его ответы! Находчивость, которая часто осеняет полоумных и которой люди в здравом уме лишены!».
Не означает ли это то, что в иногда несвязанном и подчас непонятном потоке мыслей под пеленой сумбура, застилающей глаза недоброжелателей, скрываются великие идеи и сильные по энергетике призывы? Как бы то ни было, трещина прошла через душу поэта, «… но вещей правдою звучат уста, запекшиеся кровью…»!!!