Глава II. Свобода и рыночная экономика

Свобода является одной из важнейших этических и общефилософ­ских категорий. Ныне проблему свободы анализируют, как правило, в рамках политической философии. Реже эту проблематику связывают со свободой в области экономической жизни, что неявно свидетельствует о допущении, что политические и иные свободы личности могут существо­вать в рамках практически любой экономической системы. Однако такое представление является серьезной иллюзией. Цель этой главы состоит в том, чтобы обосновать ряд взаимосвязанных положений: во-первых, пока­зать, что фундаментом всех прав и свобод личности является экономиче­ская свобода, что с уничтожением последней неизбежно исчезают и все остальные свободы. Из этого вытекает, во-вторых, что возможны лишь определенные сочетания политического и экономического устройства общества, при которых могут быть обеспечена свобода человека. 8 треть­их, продемонстрировать, что политический и экономический либерализм является по сути основной альтернативой весьма распространенному до сих пор представлению о том, что можно переустроить жизнь общества в соответствии с некоей единой, рациональной, наперед заданной целью. Реальное воплощение этого представления ведет к внедрению принципов плановой административной экономики, а вместе с ней к ликвидации сво­бод человека и упадку экономической жизни.

§1. Взаимосвязь экономических и политических свобод в классическом британском либерализме

Либерализм как достаточно развитое интеллектуальное и политиче­ское движение сформировался в конце XVIII - начале XIX в. прежде всего в Великобритании. Это направление делало упор на свободу как на конеч­ную цель и самую главную ценность человеческой жизни. Во внутренней жизни страны он отстаивал необходимость рынка и свободной конкурен­ции, уменьшения государственного вмешательства в экономическую сфе­ру и, соответственно, увеличения роли личной инициативы и свободы. В международной жизни либерализм выступал за свободу торговли как средства мирного сотрудничества стран. Что же касается области полити­ки, то здесь либерализм поддерживал развитие представительной власти и парламентских институтов, сокращение неподотчетной государственной власти и защиту гражданских свобод индивида.

В британской истории истоки либерализма восходят к социально-политическому учению Дж.Локка, изложенному в его двух "Трактатах о правлении", вышедших сразу же после английской буржуазной революции 1688 года [См.: Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас]. В первом он Крита-

19

. -.

ковал наследственную абсолютистскую форму власти, а во втором изло­жил основные принципы, на которых должно быть основано либеральное правовое государство. В основании учения английского философа лежит идея естественных прав личности - права па жизнь, нрава на собствен­ность, права на свободу. Особое знамение он отводил праву собственности. Кстати сказать, названный мыслитель серьезно интересовался экономиче­скими проблемами. В частности, он разработал так называемую трудовую теорию частной собственности.

Согласно Локку, собственность является необходимой предпосылкой таких важнейших социальных институтов, как право и справедливость. Только в тех обществах, где появляется частная, индивидуальная собст­венность, люди впервые начинают понимать значение слова справедли­вость. Необходимо подчеркнуть, что для Локка взаимосвязь этих понятий носила характер математической очевидности Он отмечал в связи с этим: "Положение "Где нет собственности, там нет и справедливости" столь же достоверно, как и любое доказательство у Евклида; ибо если идея собст­венности есть право на какую-либо вещь, а идея, которой дано название "несправедливость'" (курсив авт. - А.С.). есть посягательство на это право или нарушение его, то ясно, что, коль скоро эти идеи установлены таким образом и связаны с указанными названиями, я могу познать истинность этого положения так же достоверно, как и того, что три угла треугольника равны двум прямым" [ЛоккДж, Опыт... Кн.4. С.27].

Естественные, неотъемлемые права людей должны быть обеспечены государством. Такое правовое государство, считал английский просвети­тель, образуется на основе "общественного договора" его граждан. Госу­дарственная власть б таком обществе должна защищать его граждан, но нб должна подавлять их, как это происходит в абсолютистском государстве. Три основных естественных права индивида образуют конституционный базис правового порядка и делают возможным законодательство, не стес­няющее, а освобождающее людей. В этом контексте Локк подчеркивал, что целью закона является не ограничение, а сохранение и расширение свободы. Последняя представляет собою свободу человека располагать и распоряжаться как угодно своей личностью, своими действиями и всей

своей собственностью.

Рассматривая данный пассаж, необходимо сделать пояснение сле­дующего характера. Начиная с Локка, либерализм британского типа от­стаивает приоритет индивида, придает отдельной человеческой личности и ее правам превосходство надо всем остальным. Вместе с тем либеральный индивидуализм не абсолютен, В противовес полному отрицанию государ­ства, либерализм требует создания правового государственного порядка, ограничивающего волю отдельных людей. Тем не менее, это — индиви­дуалистическая система, потому что отдельный человек, личность стоит на первом месте, а ценность законов и социальных институтов измеряется

20

исключительно тем, в какой мере они защищают права и интересы отдель­ного человека и способствуют осуществлению его неотъемлемых свобод. В соответствии с этим либерализм считает основой общества личную ини­циативу, предпринимательский дух отдельного человека. Либерализм до­бивается устранения всех ограничений частной инициативе и частному предпринимательству.

Нужно отметить, что происхождение и утверждение в британском обществе такой интеллектуальной установки связано, помимо Дж.Локка, с такими именами, как Б. Мандевиль, А. Фергюсон, Д. Юм и А. Смит. Эти мыслители в соответствии с духом британского сенсуализма рассматрива­ли человека, индивида как "соединение различных аффектов". Это отлича­ло их от французских просветителей, которые сущность человека видели в разуме. Исходя из этого выстраивалась соответствующего рода социальная психология, объяснявшая поведение людей в обществе, в том числе и ра­циональные мотивы их действий. Наиболее яркое по форме истолкование таких социально-психологических оснований общественного порядка предложил в своей главной работе "Басня о пчелах" Б. Мандевиль. Основ­ной тезис этой книги ■— "пороки частных лиц — блага для общества" — в гиперболизированной форме достаточно точно выражает мысль, впослед­ствии ставшую определяющей для той традиции индивидуалистического либерализма, которую мы тут пытаемся очертить. Эта мысль состоит в том, что двигателем общественного благосостояния являются, как это ни парадоксально, частные интересы людей, причем такие интересы, кото­рые основываются скорее на аффективной, нежели на рациональной при­роде человека.

За многие века своего существования общество выработало меха­низм, заставляющий человека работать на благо своих ближних, даже не подозревая об этом. Главную роль здесь играет, конечно же, институт мо­рали, однако, для того, чтобы моральные ценности стали оказывать влия­ние на людей, нужен был надежный посредник. И такой посредник, счита­ет Мандевиль, был найден — речь идет о тщеславии, природной предрас­положенности человека к лести, похвале, славе. "Используя это колдов­ское средство, — пишет автор "Басни о пчелах", — они (моралисты -А.С.) восхваляли превосходство нашей натуры перед другими живыми существами; превознося до небес и всячески расхваливая проницатель­ность нашего ума и обширность познаний, они произносили тысячи пане­гириков величию нашей души, благодаря которой мы обладаем способно­стью совершать самые благородные деяния. Незаметно вкравшись этим искусным способом — лестью — в сердца людей, они начали учить их понятиям стыда и чести, представляя одно из них как самое худшее из всех зол, а другое — как наивысшее благо, до которого способны возвы­ситься смертные" [Мандевиль Б. С.66].

21

Упоминание в этом рассуждении неких моралистов, якобы внедрив­ших среди людей правила общественного сосуществования, является лишь данью тому жанру, к котором написана книга. Реально же французский мыслитель, как и другие упомянутые выше философы, считал, что нравст­венные нормы не изобретаются конкретными людьми, они — полезнопри-обретенная данность, которую человечество бессознательно вырабатыва­ло на протяжении веков в ходе бесчисленных индивидуальных взаимодей­ствий людей.

Важно иметь в виду, что проблема "преднамеренности-непред­намеренности" институтов морали — один из пунктов размежевания меж­ду "британским" и "континентальным" либерализмом и индивидуализмом. Континентальные мыслители в основном склонялись к тому, что все уста­новления общественного порядка, — прежде всего, мораль и государство — являются продуктом человеческого разума, свидетельствующем о его могуществе и силе в том, что касается способности учесть все детали за­мысла и превратить их в единое системное решение.

Британская традиция разработала иной ход мысли, ставший очень важным для идейного и практического развития западной либеральной цивилизации. Особая роль в этом принадлежала Д.Юму, давшему ориги­нальный ответ на вопрос: как возможна моральная политика в социуме, если отсутствуют какие-либо заранее предпосланные моральные законы. Как уже отмечалось, Юм, как и другие британские философы, рассматри­вал природу человека через призму аффектов, страстей, владеющих инди­видом и определяющих его поступки. Разум играет здесь пассивную роль, сам подчас представая в облике аффекта, который философ называл "спо­койным аффектом". Поэтому между разумом и чувствами не может борь­бы в этическом смысле. Реально имеет место замещение аффекта с нега­тивным действием аффектом с действием позитивным. Это означает, что люди — существа далеко не рациональные, а скорее, наоборот, иррацио­нальные и подверженные ошибкам. Природа человека также такова, что он стремится к получению удовольствий, не очень заботясь о том, как это отразится на благе окружающих qvo людей. Заметим, что этот реалистиче­ский взгляд на человеческую психологию является исходным пунктом концепции "экономического человека" - homo economicus. Будучи изна­чально таким, каков он есть, человек вынужден поступать в своей жизни расчетливо, "экономично", но при этом руководствоваться и соображе­ниями морали.

Логично задаться вопросом: откуда здесь возникает мораль? По­скольку аффекты, согласно Юму, являются базисными элементами в при­роде человека, по отношению к которым разум играет роль "раба", об­служивающего их, мораль может быть построена только на аффектах. При этом аффекты по своей природе сами по себе не подлежат моральной оценке, их нельзя "ни оправдать, ни осудить", за исключением тех случаев.

22

когда они направлены на объекты, которых в действительности нет или же ориентированы на средства, недостаточные для достижения цели [См. подроб.: Юм Д. Трактат... С. 556-5571. Однако Юм полагал, что человек имеет не только первичные аффекты, связанные с телесными потребно­стями, но и "духовные аффекты" - стремление к власти, престижу, славе и т.д. Они также требуют своего удовлетворения и приносят наслаждение. Помимо этого, поскольку человек - общественное существо и свои эгои­стические желания может удовлетворять только в обществе, ему в качест­ве "первоначальной склонности" присуще не только "себялюбие", но и "человеколюбие" [См.: Юм Д. Исследование о принципах... С. 341-345]. Оно связывает склонности, полезные и приятные для себя, со склонно­стями, приятными и полезными для других. Здесь и появляется доброде­тель, забота которой состоит в "точном исчислении и неуклонном пред­почтении наибольшего счастья" [Там же. С. 323-324]. В результате добро­детель появляется как результат сочетания и баланса различных аффектов, а также утверждения в качестве господствующих в душах людей "соци­альных чувств", следование которым вследствие «точного исчисления сча­стья» дает "приятное спокойствие", которое не зависит от превратностей

судьбы.

Следует особо отметить, что такое понимание природы человека и морали имело значительные следствия для социальной теории и практики. Оно давало как прагматическое, так и моральное оправдание и обоснова­ние любой деятельности, ориентированной на собственный интерес и вы­году. Прежде всего это касалось таких видов деятельности, как торговля и предпринимательство. В этом отношении такая либерально-индивидуалистическая идеология давала универсальное обоснование на­рождающегося в XVIII веке в Англии общества, становящегося, по выра­жению А.Смита, "торговым союзом", в котором каждый человек ока­зывался "в известном смысле, торговцем". Важно отметить, что этот клас­сический либерализм не предполагал сведения всех аффектов человека лишь к эгоистическому накоплению богатства "любой ценой". Такого све­дения не было, как это ясно из предшествующего анализа, у Д.Юма, его не было и у последователя этого мыслителя в области моральной философии

- А.Смита.

Это ясно видно в его философской работе "Теория нравственных чувств", которая хотя и посвящена проблемам этики, но в то же время яв­ляется очень важной и для обоснованной им системы политической эко­номии. Моральные взаимоотношения людей Смит объясняет исходя из модели "эгоистического индивида", которая используемой им затем и в его экономическом учении. Вот что он пишет по этому поводу: «Каждый че­ловек живее ощущает собственные удовольствия и страдания, нежели чу­жие. Ощущения, доставляемые ему первыми, действительно испытывают-ея им; ощущения, возбуждаемые в нем вторыми, суть лишь отраженные

23

или симптоматические образы действительных ощущений. Первые со­ставляют, так сказать, самую сущность, а вторые только тень ее» [Смит А. Теория нравственных.-. С.216-217]. Таким образом, по своей природе че­ловек является эгоистом, но эта же природа заставляет его сдерживать свои эгоистические побуждения и проявлять заботу о других людях. Одна­ко и эта забота, о чем ученый убедительно свидетельствует в главе «О по­рядке, в котором природа направляет нашу заботливость о каждом челове­ке» своего труда, носит по сути эгоистический характер. Это действитель­но так, поскольку заботливость индивида о других людях распространяет­ся от него как центра как бы концентрическими кругами. Нравственное чувство последовательно ослабевает по мере того, как оно распространя­ется от собственной семьи на близких друзей, на соседей, на жителей большого города, на всех граждан данной страны, на граждан других

стран.

Моральные учения Д.Юма и А.Смита, построенные на основе кон­цепции сбалансированных аффектов, как совершенно справедливо отмеча­ет специалист по политической философии Б.Г.Капустин, современникам позволяли создать определенную политико-экономическую концепцию социальной жизни. «В соответствии с этой концепцией существование и обществе партии, группировок, классов не только не рассматривай ось (в отличие от Руссо!) губительным для свободной и моральной ассоциации людей, но понималось как нечто естественное и даже при определенных условиях необходимое для экономического процветания (система разде­ления труда) и свободного политического устройства («смешанная форма правления»). При этом, как и в теории аффектов, предполагалось то, что специфические интересы каждой отдельной группы людей не подлежат сами по себе моральной оценке. Более того, для каждой из них естественно исходя из собственного эгоизма стремиться к могуществу и возможности «безнаказанно угнетать более слабого». Но правильная политика в гам и заключается (и в этом ее моральность!) чтобы создать и поддерживать уравновешенную систему, в которой угнетать другого, не встречая со­противления, невозможно. В такой системе интересы общественных групп не являются действительно различными, а «сильными страстями» прихо­дится жертвовать во имя интересов мира и общественного порядка» [Ка­пустин Б.Г. Мораль и политика... С. 30-31].

Новизна этой социальной модели проявилась и в своеобразной трак­товке классической проблемы разделения и равновесия властей. Так, кон­цепция равновесия власти у Юма не сводится к системе «сдержек и про­тивовесов» различных отраслей государственной власти. Главное для него состоит в равновесии социальных сил, которое передается в сферу поли­тических институтов и поддерживается ими. Более конкретно это выража­ется в мирном сосуществовании наследственной власти монарха, аристо­кратии без вассалов и власти народа, осуществляемой через своих пред-

24

ставителей. Такая смешанная форма правления, способная комбинировать ц уравновешивать три основные формы власти на основе баланса общест­венных сил, и является стержнем социальных свобод. Гармоничное разви-тце общественных отношений, по Юму, обеспечивается единством трех «основных естественных законов»: о стабильности собственности, о пере­даче последней посредством согласия и об исполнении обещаний.

Экономическое учение А. Смита исходит из этих же принципов ба­ланса различных социальных групп и их интересов. Описываемый им эко­номический мир не предстает сферой господства торговцев и предприни­мателей. Ученый подробно анализирует достоинства и недостатки собст­венников земли, рабочего класса и буржуазии, олицетворяющих ренту, заработную плату и прибыль на капитал. Интересы последнего класса у него даже меньше связаны с основными интересами общества, чем у дру­гих классов. Здесь дело в том, что класс буржуазии имеет больше воз­можностей для реализации своих частных интересов. Однако бороться с этим необходимо не путем подавления рынка, а обеспечением условий для гармоничного баланса интересов этих основных социальных сил. В част­ности, необходимо уменьшение политической власти богатства, на сторо­не же трудящихся Смит рекомендует повышение образования и посредст­вом этого привлечение рабочих к пониманию общих интересов страны.

Таким образом, главной заботой родоначальников британского либе­рализма было отстаивание индивидуальных свобод и одновременно поиск таких социальных институтов, которые могли бы побуждать человека по его собственному выбору и на основании собственных интересов вносить максимально возможный вклад в удовлетворение потребностей всех дру­гих членов общества. Представители этого направления обнаружили, что система частной собственности и свободного рынка лучше других воз­можных систем обеспечивает такие возможности. При этом они не счита­ли, что эту систему невозможно улучшить, что она существует как некая гармония. Они вполне осознавали конфликты индивидуальных интересов внутри социума и подчеркивали потребность в правильно построенных институтах, обеспечивающих правила согласования соперничающих инте­ресов и нахождение компромиссов. Эти правила должны примирять кон­фликтующие интересы и исключать возможность предоставления какой-либо одной группе такой власти, которая позволила бы ей всегда ставить свои интересы выше всех остальных.

Либерально ориентированные философы при этом подчеркивали не­оспоримый факт, заключающийся в принципиальной ограниченности ин­тересов человека, мотивами для которого выступают прежде всего бли­жайшие результаты его действий в той сфере, которая ему близка и в ко­торой он имеет свободу выбора. Сторонники экономического либерализма на основании такого представления о человеке развили концепции, пока­зывающие, как такая свободная деятельность может способствовать обще-

25

 

 

ственным интересам. В результате, как отмечает Ф. Хайек, «к общеприня­той христианской традиции, считающей, что человек должен иметь свобо­ду следовать своей совести в вопросах нравственное™, дабы его действия обладали каким-либо достоинством, экономисты добавили еще один аргу­мент: человек должен иметь свободу полностью использовать свои знания и мастерство, ему надо позволить руководствоваться своим интересом к определенным вещам, которые он знает и которые ему небезразличны, дабы он настолько содействовал достижению общих целей общества, на­сколько это в его силах. Главная проблема для них - как превратить эти ограниченные интересы, фактически определяющие действия людей, в эффективные стимулы, побуждающие их добровольно вносить макси­мальный вклад в удовлетворение потребностей, находящихся вне поля, их зрения. Экономисты поняли впервые, что уже возникший рынок представ­лял собой действенный путь к тому, чтобы понудить человека принять участие «процессе, более сложном и широком, чем он в состоянии по­стичь, и что именно рынок направляет его к "цели, которая совсем и не входила в его намерения"» [Хайек Ф.А. Индивидуализм... С. 34]. Такое понимание неразрывно связывало политическую свободу с ее экономиче­ским аналогом. Важно также подчеркнуть, что свобода в этом смысле оз­начает прежде всего область невмешательства в дела индивида. В своем известном эссе «Два понимания свободы» И. Берлин называет такую трак­товку свободы «негативной» и, несмотря на, казалось бы, отрицательный оттенок этого эпитета, - подлинным пониманием свободы в отличие от «позитивного» ее понимания, к которому склонялось большинство конти­нентальных мыслителей, из которых наиболее влиятельными были Руссо, Гегель и Маркс [См.: Берлин Я. Философия свободы]. Классики англий­ского либерализма, хотя и расходились в том, насколько широкой должна быть область свободы (в зависимости от того, какую значимость они при­давали таким социальным целям, как справедливость, счастье, равенство, защищенность и т.п.), но все - от Локка до Милля - считали, что должно существовать минимальное пространство индивидуальной свободы, втор­гаться в которое нельзя ни при каких условиях.

§2. Кризис либеральных идей в странах «запаздывающей модернизации»

Развитие идей экономического либерализма в Англии происходило на фоне быстрого складывания капитализма и развитых рыночных отноше­ний. Во второй половине XVIII в. в контексте этих процессов получила толчок к развитию промышленная революция. В стране созрели условия для перехода от мануфактуры к фабрично-заводскому машинному произ­водству. В руках крупных предпринимателей — владельцев мануфактур и купцов скопились огромные капиталы. Обезземеление крестьян привело к

26

созданию резерва наемной рабочей силы. К тому же буржуазия располага­ла доступом к богатым ресурсам колониального сырья. В этой ситуации возникла объективная необходимость замены ручного труда машинным производством, чтобы обеспечить рост производительности труда. Техни­ческие условия для этого были налицо: разделение труда в мануфактурах постепенно подготовило замену ручного труда машиной. Эти условия вы­звали к жизни целый ряд важнейших изобретений - механической прялки, парового двигателя и т.п. Началось бурное развитие машинного производ­ства, которое получило название промышленной революции, или индуст­риализации. Переход к машинному производству сопровождался возник­новением фабрик и заводов и бурным ростом промышленных городов. Манчестер, Бирмингем, Шеффилд, Лидс превратились в крупные про­мышленные центры. Англия стала, как ее тогда называли, "мастерской мира", наиболее развитой в промышленном и политическом отношении страной.

Хотя процесс становления индустриального капитализма и сопрово­ждался в Англии значительными социальными драмами - ростом нищеты и социального расслоения, тяжелыми условиями жизни и труда англий­ских рабочих - в стране все же удалось сохранить социальную стабиль­ность. Уже в начале XIX в. в Англии сложился устойчивый парламентский строй. При этом практически весь Х!Х в. во главе парламента и правитель­ства стояли виги - представители буржуазии, торговли, банковской сферы. Виги были сторонниками либеральных реформ, свободы в экономике и торговле. Большое значение имела реформа 1832 года, существенно рас­ширившая избирательные права. Палата общин оттеснила на второй план палату лордов, а виги к тори стали превращаться в партии либералов и консерваторов. Важно и то, что либеральные правительства викторианской эпохи проводили реформы в области трудового законодательства, в ре­зультате чего рабочие стали меньше бастовать, объединялись в тред-юнионы. В определенном смысле осуществились прогнозы Д.Юма и А.Смита о возможности компромисса различных социальных слоев и от­носительной гармонии общества.

В других странах процессы становления буржуазного общества и свободного рынка шли иным путем, значительно более трудным, чем в Англии. Хотя либеральные идеи Локка и других британских мыслителей были известны в этих странах Европы, в них возникали иные образцы идеологий, весьма отличные от классического британского либерализма. Так, Французская революция опиралась прежде всего на идеи Руссо, в первую очередь на идею равенства, которая ставилась выше принципа свободы. Реально во Франции трудно было следовать английской модели политического и экономического развития. В этой стране существовала абсолютистская централизация, было крайне мало промежуточных ин­станций между индивидом и государством, в обществе не были укоренены

27

принципы буржуазного индивидуализма1. Поэтому в ходе Французской революции так влиятельны были радикальные идеи, а попытки уравнять всех перед лицом центральной власти очень походили на большевизм. Эта революция в своей высшей точке развития - в якобинской диктатуре -являла собой попытку реализации абстрактной рассудочной схемы, некое­го подобия коммунистического строя. В связи с этим идеи свободы на французской почве были весьма далеки от тех, которые развивались в бри­танском либерализме.

Не менее значительным был контраст между английским и француз­ским идеологическими климатами, сопровождавшими процессы промыш­ленной революции и индустриализации. Во-первых, индустриализация во Франции происходила со значительным отставанием от Англии. Она нача­лась в 1850-60-х годах, в период правления Наполеона Ш, после периода относительно долгой экономической стагнации, вызванной изоляцией французской экономики в эпоху реставрации. Бурный рост промышленно­го могущества Англии и ее доминирование на мировой арене воспринима­лись во Франции как «вызов» в смысле А.Тойиби, которому необходимо было дать адекватный «ответ».

В идеологическом плане главным ответом стала теория «индустриа­лизма» А.Сен-Симона и его многочисленных последователей. Любопытно отметить, что слово «индустриализм» было придумано Сен-Симоном для обозначения политики и практики, противоположной «либерализму». С точки зрения французского мыслителя, парламентаризм как система вла­сти в промышленном обществе не нужна, поскольку она открывает ноле для конкуренции различных интересов и целей, а потому способствует сохранению различных антииндустриальных и антинаучных тенденций. В новом индустриальном обществе власть должна перейти к ученым, инже­нерам и промышленным предпринимателям. Именно они могут на основе позитивных научных и технических знаний разработать необходимую для индустриального развития политику и реализовать ее путем организации общества на новых рациональных принципах. По сути это ключевые идеи «Катехизиса промышленников» к других сочинений Сен-Симона.

Ф.Хайек в своей книге «Контрреволюция науки. Этюды о злоупот­реблениях разума» [См.: Хайек Ф. Контрреволюция...] детально разобрал интеллектуальную историю идей Сен-Симона и его учеников, а также па­губное воздействие последних на развитие философской, социально-политической и экономической мысли. Истоки этого современный эконо­мист видит в безрассудной вере в разум в форме культа естественнонауч­ного и технического мышления («сциентизм»). На основе этого в среде, в которой вращался Сен-Симон и его единомышленники (здесь наиболее

1 Ин гереспос сравнение Англии и Франции по тпш параметрам проводится в главе «Рынок и революция» книги: Марков Б.В. Человек и общесчпо в процессе цивилизации. СПб., 2003.

28

важна знаменитая Политехническая школа в Париже) сложился «инженер­ный» подход к управлению обществом: требование «сознательного» пла­нирования, контроля и управления социальными процессами. А все то, что не подчиняется сознательному конструированию и руководству, рассмат­ривалось как нечто порочное, показывающее свою иррациональность. Хайек показывает, что этот идеал рационального контроля над социаль­ными явлениями оказал самое сильное влияние на экономику. Длительная популярность идей «экономического планирования» в XIX и XX веках восходи! к господству этих сциентистских и техницистских представле­ний во Франции в начале XIX столетия.

Ученый убедительно демонстрирует, что это опасное «злоупотребле­ние разумом» изначально было вызвано тем, что французское Просвеще­ние характеризовалось небывалым подъемом интереса к естествознанию, дошедшего до гротескных форм в виде квазирелш иозного культа Исаака Ньютона и проектов различных храмов науки. Более тонкие и скрытые обстоятельства формирования французского варианта либерализма (кото­рый современный теоретик считает «ложным») как коллективистского «освобождения» через господство Разума он описывает следующим обра­зом: «либерализм Французской революции, конечно, еще не опирался на понимание рыночного механизма, выработанное Адамом Смитом и утили­таристами, а основывался скорее на естественном праве и рационалисти­чески-прагматической интерпретации социальных явлений, которая пред­шествовала учению Смита и типичным примером которой можно считать общественный договор Руссо. Действительно, многие разногласия, пре­вратившиеся у Сен-Симона и Конта в открытую оппозицию классической политической экономии, уходят своими корнями в различие взглядов ме­жду, например, Монтескье и Юмом, Кенэ и Смитом или Кондорсе и Бен-тамом. Французские экономисты, которые, как Кондильяк или Ж.-Б. Сэй, придерживались в основном того же направления, что и Смит, никогда не имели такого влияния на французскую политическую мысль, каким поль­зовались идеи Смита в Англии. В результате во Франции переход от прежних рационалистических взглядов, согласно которым общество пред­ставляет собой сознательное творение человека, к новым, помогающим реконструировать его на научных принципах, был осуществлен минуя ту стадию, когда действие спонтанных сил общества получает широкое по­нимание. Революционный культ Разума крайне симптоматичен для всеоб­щего принятия прагматической концепции социальных институтов - кон­цепции, прямо противоположной учению Смита. И в каком-то смысле бы­ло бы справедливо сказать, что преклонение перед Разумом как творцом всего - это не только следствие нового образа мысли, сложившегося в ре­зультате побед науки и техники, но также и причина этих побед, в свою очередь породивших новое отношение к социальным проблемам. Если социализм не является прямым потомком Французской революции, он, по

29

крайней мере, вырос из того рационализма, которым большинство фран­цузских политических мыслителей рассматриваемого периода так отлича­ется от английского либерализма Юма и Смита» [Там же, С. 139-140].

Цитированный выше автор, по-видимому, видимо, прав в своем тща­тельном подчеркивании различий английского и французского либерализ­ма. Однако его интересует в основном интеллектуальная основа этих раз­личий, поэтому он и характеризует деятельность Сен-Симона, Базара, Ан-фантена, Конта и других идеологов «индустриализма» как «предательство науки», «злоупотребление разумом», ложный «инженерный» подход к об­ществу и т.п. Однако, как нам представляется, если рассматривать эту идеологию в более.широком социальном контексте, то ее можно если не оправдать, то понять как определенную объективную необходимость для французского общества. Остановимся на этом вопросе подробнее.

Во-первых, существовали значительные различия в том, как происхо­дила социально-политическая и экономическая либерализации в Англии и Франции. Если в первой стране этот процесс шел эволюциоино, в основ­ном путем расширения прав и свобод различных сословий, то во второй стране революция разом смела все сословные перегородки и разрушила практически все социальные институты. В результате открылось чистое поле для деятельности различных социальных архитекторов. Этим можно объяснить широкую популярность социально-конструктивистских идей и, прежде всего, теории «индустриализма» Сен-Симона и его учеников.

Во-вторых, Франция в середине XIX века вступила в процесс «запаз­дывающей модернизации». В ответ на вызов Англии, ушедшей далеко вперед в индустриальном развитии, во Франции началось развитие бан­ковской сферы, бурный рост кредитования промышленности, строительст­во тысяч километров железных дорог, открытие множества фабрик и угольных шахт, прорытие каналов и строительство портов. Все это требо­вало от людей высвобождения предпринимательской энергии. В этой си­туации для того, чтобы призвать людей сломать барьеры застоя и напра­вить их энергию на цели экономического роста была нужна, как кажется, более впечатляющая и сильнодействующая идеология, чем экономиче­ский либерализм, обещавший, что рыночные свободы в итоге приведут к увеличению богатства общества. Для Англии этого было вполне достаточ­но, там в пользу свободы торговли и предпринимательства Юмом, Рикардо и Миллем приводились логические аргументы. Однако для Франции этого было мало. Хотя Сен-Симон и не был противником рынка, он считал, что для вовлечения огромных масс людей в программу индустриализации нужны иные идеологические и духовные стимулы.

Именно поэтому французские теоретики того периода подчеркивали прежде всего великие задачи, которые стоят перед промышленными пред­принимателями, банкирами и инженерами в создании индустриального общества. Они изображались «миссионерами», ведущими других людей к

30

золотому веку. При этом в сен-симонизме было много социалистических идей, что также придавало ему в то время привлекательность. Реально же ядро этого учения было далеко от социализма. Сам Сен-Симон не считал существенным антагонизм между работниками и работодателями, не при­давал особого значения противоречию между частной и общественной собственностью, поскольку считал, что политическая власть во многом не зависит от собственности. Во всяком обществе правит элита, и хорошо, если она обладает концентрированными капиталами. Наиболее подходя­щей политической формой для индустриального общества он считал раз­новидность корпоративного государства, в котором лидеры промышлен­ности, финансов и науки должны принять на себя главные политические функции. Он оправдывал концентрацию капитала и средств производства, поскольку при этом проще рационально организовать общество.

Эта сторона сен-симонюма как идеологии модернизации привлекала очень многих из тех лидеров, которые сыграли ключевую роль в создании индустриального капитализма во Франции. К верным поклонникам идей Сен-Симона относили себя, например, братья ПереЙра, создатели банка «Креди Мобилье», который сыграл важнейшую роль в кредитовании про­мышленного развития б период индустриализации страны. Историк эко­номики в этой связи даже отмечает; «Большинство людей, которые приоб­рели экономическое и финансовое влияние с приходом Наполеона Ш к власти, не были изолированными индивидами. Они принадлежали к четко очерченной группе. Они были не бонапартистами, но социалистами школы Сен-Симона» [См.: ГершенкорнА. Экономическая... С. 440].

Своеобразием рассматриваемой идеологии индустриального общест­ва было также то, что Сен-Симон и его ученики не ограничивались лишь экономическими и социально-политическими вопросами. Они считали, что движение к индустриальному общество должно поддерживаться мора­лью и верой. Поэтому французский мыслитель посвятил свои последние годы оформлению нового символа веры, «Нового Христианства». Его по­следователь Л.Галеви разработал сен-симонистское учение об обществен­ной функции искусства, а композитор Г.Берлиоз применил его выводы к музыке, сочинив «Кантату по случаю открытия железных дорог». Любо­пытно, что и сам Сен-Симон незадолго до своей смерти уговорил Р. де Лиля, автора «Марсельезы», сочинить новый гимн - «Промышленную Марсельезу». В этом гимне содержится призыв к «детям индустрии» обес­печить счастье всех людей путем подчинения жизни на Земле «законам индустрии». Трудно представить, чтобы Д.Рикардо или Дж.Ст.Милль уго­варивали кого-либо написать наряду с «Боже, храни королеву» нечто вро­де «Боже, храни индустрию». Этого абсолютно не требовалось в стране с длительной либерально-экономической традицией. Однако в более отста­лой в экономическом отношении стране курс на форсированную индуст­риализацию требовал не только рациональных, но и особых эмоциональ-

31

ных подкреплений.

То, что капиталистическая индустриализация может происходить под покровительством далеких от подлинного либерализма идей, показывает и опыт Германии, промышленный переворот в которой начался почти на столетие позже Англии и на два десятилетия позже Франции- Главная причина этого отставания— затянувшееся господство феодальных отно­шений и государственная раздробленность. Еще в первой половине XIX в. Германия представляла собой несколько десятков больших и малых неза­висимых (с собственной валютой, системой мер и весов) государств, пере­городивших внутренний германский рынок таможенными барьерами. Та­моженное объединение страны началось только в 1830-е годы, а оконча­тельное политическое объединение Германии произошло только в 1871 году. В этой ситуации наиболее подходящей идеологией модернизации стала теория «воспитательного протекционизма» родоначальника немец­кой исторической Школы политической экономии Ф.Листа с ее сильными элементами национализма и противостояния либерализму английских эко­номистов. Интересно, что у Листа были тесные личные связи с кругом сен­симонистов, некоторые идеи которых он приспособил к немецкой среде.

§3. Либерализм и российская модернизация

Еще более сильный и далекий от либерализма вариант идеологии ин­дустриализации и модернизации страны потребовался в России, В услови­ях российской отсталости для «смазки» идейных колес модернизации тре­бовалась гораздо более сильная идеология, чем даже во Франции и Герма­нии. Многие исследователи указывали на целый комплекс экономических особенностей России, которые препятствовали модернизации ее хозяйства и придавали ей характер отдельных импульсов, за которыми, как правило, следовали попятные движения. Рассмотрим кратко главные из этих пре­пятствий либерализации и модернизации экономической жизни.

В значительной степени они были обусловлены сложившимися в Рос­сии отношениями собственности [См. подр.: Русская философия собст­венности (XVITI-XX вв.) СПб., 1993]. Известно, что страны Западной Ев­ропы унаследовали'от Римской империи понятие частной собственности, опирающееся на хорошо развитую юридическую основу. Собственность имела самостоятельное значение и не обязательно отождествлялась с вла­стью. Многовековая культура частной собственности отработала такие качества хозяйствующей личности, как индивидуализм и экономический рационализм, что были весьма важны не только для личности, но и дли отдельной экономической жизни в целом.

Россия в отличие от Запада не имела римских понятий о собствен­ности. Отечественная история сложилась так, что начавший развиваться институт частной собственности в Киевской Руси был замещен в даль-

32

нейшем нерасчлененностью собственности, слиянием власти и собствен­ности, прежде всего - базовой для крестьянской экономики России собст­венности на землю. Феномен «власти-собственности» оказал очень суще­ственное влияние на отношение к этому институту вообще и наложил и на него нравственно-этический отпечаток. Русскому человеку было свойст­венно убеждение «правда выше принципа собственности». Важно также то, что в западноевропейских странах социальная структура формиро­валась преимущественно снизу на основе учета взаимных привилегий и обязанностей различных слоев общества, что вело к постепенной либера­лизации форм правления. В России же организация общества происходила в основном сверху.

Очень важное отличие России состояло в слабости инфраструктуры, необходимой для буржуазных преобразований. На Западе такой инфра-стуктурой выступал прежде всего город. Там, как отмечал С.М.Соловьев, город разбогател и освободил село. Хотя в России в отдельные историче­ские периоды роль городов была достаточно велика (Киевская Русь. Севе­ро-Восточная Русь,'Псков, Новгород), но их существование не стало маги­стралью экономического развития России, оно также во многом было по­дорвано феодальной раздробленностью и татаро-монгольским нашестви­ем. При этом города складывались не как центры ремесла и торговли, а создавались прежде всего как опорные пункты власти. В результате в до­капиталистическом развитии страны отсутствовала стадия развитого го­родского хозяйства.

Об этом коренном отличии европейской истории от русской очень хорошо написал выдающийся русский экономист М.И.Туган-Барановский: «Средневековый город, цеховое ремесло были почвой, из которой выросла вся цивилизация Запада, весь этот в высшей степени своеобразный обще­ственный уклад, который поднял человечество на небывалую культурную высоту. Город создал новый общественный класс, которому суждено было занять первенствующее место в общественной жизни Запада — буржуа­зию. Достигнув экономического преобладания буржуазия стала и полити­чески господствующей силой и вместе носительницей культуры и знания... Историческое развитие России шло совершенно иным путем, Россия не проходила стадии городского хозяйства, не знала цеховой организации промышленности — ив этом заключается самое принципиальное, самое глубокое отличие ее от Запада, отличие, из которого проистекали, как ес­тественное последствие, все остальные. Не зная городского хозяйственно­го строя, Россия не знала и той своеобразной промышленной культуры, которая явилась отправной точкой дальнейшей хозяйственной истории Запада» [Туган-Барановский ММ. Русская интеллигенция и социализм. С. 419-420].'

В России также гораздо более существенную роль, чем в западных странах, в экономической жизни играло государство. Особенно это замет-

33

■*$?■:■ -\Л

ъш&м

но с эпохи Петра I. При этом государство, правящая элита, всегда в хо­зяйственной жизни преследовало собственные интересы, связанные преж­де всего с усилением военной мощи страны и с международной торговлей. Это необходимо учитывать при рассмотрении проблемы экономического своеобразия России. Так, интерес к международной торговле с Европой приводил постоянную борьбу за доступность морских путей торговли к параметру, имеющему поистине государственное значение. Отсюда стрем­ление «прорубить окно в Европу» на Балтике, регулярные войны с Турци­ей за проливы и т.д. Развитие собственного внутреннего рынка меньше беспокоило власть, в результате экономическая активность «верхов» и «низов» часто оказывалась разнонаправленной.

Тем не менее, послепетровская Россия показала определенные успехи в экономическом развитии и не выглядела безнадежно отставшей от евро­пейских стран. Конечно, она отставала по уровню развития экономики от Англии и Голландии, но другим странам она не уступала, а многие даже опережала. Например, по выплавке чугуна Россия во второй половине XVIII в. занимала первое место в мире, обгоняя в этом даже Англию, ко­торая в это время уже вступила в промышленную революцию [См. подр.: Тимошина Т.М. Экономическая история России. С. 86-87]. Вообще говоря, стоит отметить, что мнение об отсталости России в XVIII в. - одна из наи- I более распространенных, легенд, которая сложилась еще в середине XIX века. Но суть дела в том, что определенные экономические успехи страны были обеспечены экономическими структурами, существенно отличавши­мися от тех, которые существовали в европейских странах. Играющие главную роль казенные и вотчинные мануфактуры по-прежнему использо­вали крепостной труд. Крестьянские мануфактуры возникали вне городов, а их хозяева все еще оставались крепостными. В отличие от Западной Ев­ропы, где среди предпринимателей росло число дворян, российские дворя­не, за редким исключением, не занимались промышленной деятельностью. Основная часть русских предпринимателей формировалась из крестьян и | посадских людей, однако особым указом лицам недворянского происхож­дения запрещалось покупать крестьян для своих предприятий.

Можно сказать, что в России к концу XVIII века был достигнут мак­симальный уровень развития производства на основе описанной выше «полуазиатской» системы хозяйства. Однако этот путь был тупиковым, Россия стала быстро отставать от переходящей к капиталистической сис­теме производства Европы. С началом XIX в. постоянно возникал вопрос об отмене крепостного права, о расширении экономических свобод произ­водителей, что подготовило последующие либеральные реформы.

Необходимость модернизации стала вполне очевидной после пораже­ния России в Крымской компании. В результате заключения в 1856 г. 4 Париже унизительного мирного договора с Турцией, Англией и Франци6"| России было запрещено держать флот на Черном море, она утратила ДУ|

34

найские земли. Международному престижу страны был нанесен колос­сальный урон, рухнула вера в национально-государственную исключи­тельность страны, в.правильность ее внутренней политики, исходившей из принципа «Запад нам не указ». Все это заставило вступившего на престол длександра II приступить к либеральным реформам.

Ход и содержание политических и экономических реформ в России второй половины XIX в. хорошо известен. Поэтому вернемся к поставлен­ному выше вопросу о том, какие варианты идеологии были востребованы для оправдания и стимулирования модернизации и индустриализации страны. На наш взгляд, если учесть все сказанное об историческом свое­образии России и затянувшейся отсталости ее экономики, то даже исполь­зованная выше модель «запаздывающей модернизации» представляется слишком слабой для ответа на поставленный вопрос. Как представляется, многое становится на свои места, если исходить из общего представления о России второй половины XIX в. как о «развивающейся стране». В том значении этого понятия, которое используется ныне для обозначения стран «третьего мира», вставших на путь экономической модернизации, перехо­да к рыночным отношениям и овладения достижениями современной технологии.

На первый взгляд такая аналогия кажется неприемлемой, в серьезной степени принижающей уровень развития российского общества. Ведь Рос­сия никогда не была колонией; более того, она сама по сути проводила колониальную политику, многократно расширяя свою территорию. В Рос­сии были, хотя и очень тонкие, европеизированные социальные слои, в отличие от типичных «развивающихся стран». В нашей стране, по крайней мере в столичных центрах, развивались литература и искусство, существо­вали университеты и другие институты развитой цивилизации. Однако нельзя понимать развивающееся общество просто как бедное или пере­ставшее быть колонией. Например, колонией не была и Япония, чуть поз­же России вступившая на путь модернизации и также относящаяся к пер­вым в истории «развивающимся обществам».

Характеристика страны как «развивающегося общества» связана с определенными внешними и, что важнее, внутренними структурами и факторами. К внешним факторам относится то, что это общество вступает в интенсивные контакты со странами, осуществившими индустриализа­цию, освоившими новые технологии и перестроившими свою экономику на основе развитых рыночных отношений. В странах, успешно совершив-щих модернизацию, создается база ускоренного развития, поэтому другим

дат а Я^Ю тРактош<У России XIX века как развивающейся страны обосновывает известный Shani т СО1'иолог, специалист по «крестьянским 'экономикам» Т.Шанин в своей книге ш '■ Russia as a «developing society». L, 1985.

35

обществам, стремящимся модернизироваться и не.отстать от них, крайне трудно устранить существующий разрыв или добиться его уменьшения. Что же касается внутренних факторов, то в развивающихся обществах не­избежно возникает глубокий внутренний разрыв между ними и теми дос­таточно развитыми социальными и экономическими институтами, которые обычно «импортируются» извне. При этом новые формы, как правило рас­пределены локально, что порождает противоречия между немногими про­двинутыми центрами и отсталой периферией остальной страны. Все эти разрывы приводят к низкой интеграции общества, что сдерживает раз­витие страны и придает ему импульсивный характер неорганических «волн» модернизации. Как представляется, Россия второй половины XIX в. во многих чертах укладывается именно в такое понимание развиваю­щегося общества.

Нам представляется, что такой подход позволяет более корректно уяснить характер происходивших в ней процессов. В частности, более вы­пукло предстают особенности идеологического сопровождения процессов экономической модернизации, поскольку именно эти объективные, неиз­бежно возникающие противоречия порождают особые формы идеологии, которые нетипичны для более развитых европейских стран, которые осу­ществляли переход к индустриальному капитализму на более органичной

основе.

Конечно, можно задать вопрос: почему российское общество само не осознавало себя в то время в качестве развивающегося? Однако это верно только отчасти. Постоянно обсуждаемые русской социально-философской мыслью вопросы «Восток—Запад», «Россия и Европа», как это нетрудно теперь видеть, вовсе не специфичны только для России, но типичны для многих современных стран ставших на путь модернизации. Разумеется, нужно учитывать и тот факт, что Россия, по сути, была исторически пер­вой развивающейся страной, и какого-то связного комплекса социально философских понятий для описания этого феномена в то время еще не су­ществовало.

Учения славянофилов и западников в этом контексте выступают в ка­честве типичных идеологий расколотого «развивающегося общества». Первые выражают консервативно-охранительное отношение к сложив­шимся традиционным формам жизни и хозяйства. Вторые призывают сле­довать пути уже совершивших буржуазные преобразования и индустриа­лизацию стран. В той ситуации, в какой оказалась Россия в середине XIX в., казалось бы, не должно было быть достаточно сильных альтернатив западнической либеральной традиции. И действительно, поначалу, осо­бенно после конфуза в Крымской компании, слово «либерализм» получило полноправное гражданство, стало лозунгом каждого образованного и здра­вомыслящего человека в России. Необходимость политических и эконо­мических реформ в духе подлинного либерализма проповедовали с уни-

36

рерситетских кафедр К.Д.Кавелин и Т.Н.Грановский. Самый видный рус­ский либерал XIX в. Б.Н.Чичерин в 1855 г. писал о либерализме так: «Это знамя, которое может соединить около себя людей всех сфер, всех сосло­вий, всех направлений. Это слово, которое способно образоаать могущест­венное общественное мнение, если мы только стряхнем с себя губящую лень и равнодушие к общему делу. Это слово, которое изгонит из нас внутреннюю порчу, которое дает нам возможность стать наряду с другими народами и с обновленными силами идти по тому великому пути, которого залог лежит в высоких доблестях русского народа» [Чичерин Б.И. Совре­менные задачи... С. 111].

К сожалению прогнозам видного общественного деятеля не суждено было сбыться. Либерализм не стал ни знаменем, ни могущественной идео­логией, которая стимулировала бы развитие российского общества. Его судьба в дореволюционной России оказалась незавидной и мало влияла на умонастроения тех социальных групп, которые стремились осуществить иди вовлекались в процессы модернизации [См. подр.: Опыгп русского ли­берализма. М., 1997; Леоптович В.В. История либерализма в России. М., 1993],

Это же можно сказать и об интеллигенции как том социальном слое, от которого можно было ждать идеологической поддержки Либерализации страны. Так, наиболее оригинальные и влиятельные философы предпочли рациональному и «плоскому» либерализму богатую идеями метафизику всеединства и историософию В.С.Соловьева, которая обосновывала весьма далекую от либерального направления «русскую идею». Но наиболее влиятельной и массовой среди тогдашней российской интеллигенции стала не изощренная метафизика всеединства, а более простая и действенная западническая социалистическая и,цеология. В социалистическом учении многие тогда видели науку, которая открывает путь к построению подлин­но свободного общества. Вера в социализм превратилась & среде ради­кальной интеллигенции в некий суррогат религии. Об этом хорошо напи­сал известный отечественный философ Н.О.Лосский: «О русской интелли­генции второй половины XIX века говорят, что она была наиболее атеи­стическою. Это неверно: она была действительно наиболее внецерковною, но это не значит, что она была атеистическою... У русских революционе­ров, ставших атеистами, вместо христианской религиозности явилось на­строение, которое можно назвать формальной религиозностью, именно страстное, фанатическое стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле, без Бога, на основе научного знания» [Лосс-кий И.О. Ха­рактер... С. 250-251]. Н.А.Бердяев в статье «Философская истина и интел­лигентская правда» подчеркивает также, что среди главных интересов рус­ской интеллигенции всегда были вопросы равенства и уравнительного Распределения, ее мало интересовало то, какие механизмы лежат в созда­нии экономического богатства общества [Бердяев Н.А. Философская исти-

37

т.

 

 

на... С. 12, 17 и др.].

Поначалу российский социализм был тесно переплетен с народниче­ской верой в общину. Но эта вера была быстро вытеснена «научным со­циализмом» - марксизмом. Как это ни странно, именно марксистская идеология стала к крнцу XIX века наиболее влиятельной идеологией инду­стриализации в российской среде. Марксизм позволял русской интелли­генции смириться с приходом капитализма в страну и разрушением $<> I прежней социалис?ически-народнической веры в общину и артель, по- I скольку это учение представляло капиталистическую индустриализацию I как результат железных законов исторического развития. Именно эта связь I объясняет власть, которую приобрела марксистская идеология в России. I Она поначалу повлияла на многих людей, чье мировоззрение в целом было I чуждым идеям марксистского социализма - С.Н.Ьулгакова, С.Л.Франка, | Н.А.Бердяева, П.Б.Струве, П.Н.Милюкова и многих других. В 1902 г. 1 П.Б.Струве, уже отошедший от марксизма все же писал, что «русский мар­ксизм «оправдал» капитализм в прямой полемике не только с народниче-1 ством, но и со всею почти официальной наукой и дал объяснение истори-1 ческой необходимости капитализма в России» [Цит. по: Опыт русскогоЩ

либерализма. СЛО].

Таким образом, не либерализм, а принципиально противостоявшая ему марксистская идеология выполняла в российской экономической мо­дернизации функцию, схожую с той, какую играл сен-симонизм во фран­цузской индустриализации. Однако в учении французского идеолога «ин-И дустриализма», как. отмечалось, главная миссия отводилась не объектив­ным законам развития производительных сил, а энергии и знаниям про-1 мышлениых предпринимателей, коммерсантов и банкиров. Именно они изображались подлинными героями своего времени, и общество должно было смириться с концентрацией в их руках крупных капиталов и власти. В противоположность этому в российской среде под влиянием марксист­ской идеологии мало кто видел в новом классе предпринимателей-капиталистов социальных лидеров, которые должны руководить развити­ем общества на его пути к «Золотому веку». Как это ни покажется стран­ным, при весьма впечатляющих успехах российской экономической мо­дернизации конца рубежа XIX-XX веков, при масштабной социальной» меценатской деятельности тогдашних предпринимателей трудно найти какие-либо положительные образы русских капиталистов. Об этом хорош' сказал писатель Д.Гранин; «Многие ли сегодня знают о прогрессивно! многогранной роли таких представителей делового мира, как Путилов. Елисеевы, Морозов, Мамонтов, Рябушинские. А ведь они были зачинате лями новой культуры производства и труда. Выйдя на историческую аре ну, они проявили себя и как страстные поборники быстрого интеллект} ального, культурного, нравственного развития страны. При их гуманно1' меценатской помощи строились научные институты, больницы, дома при

38

зрения, церкви, библиотеки, другие культурные учреждения. В том, что мы ДО сих П0Р обкрадываем эту часть исторической памяти, отчасти по­винна и наша литература. Тургенев, Гончаров, Толстой, Чехов не призна­вали в общем-то делового человека в качестве подлинно духовной, нрав­ственной личности. Невольно читатель отдает предпочтение, скажем, 06-ломову, а не Штольцу. Мне кажется, для подъема так необходимой наше­му обществу трудовой активности, преодоления апатии, иждивенчества, поднятия профессионализма целесообразно более разносторонне предста­вить, показать делового человека зарождавшегося в России капитализма. Мы можем найти опору в прошлом, реабилитировав людей с деловой хваткой, которые должны были прорываться сквозь завесу общественного непонимания» [Гранин Д. Историческая память... С.15].

Непонимание прогрессивной роли предпринимательства, отношение к ним в повседневном массовом сознании лишь как к «толстосумам», «буржуям» естественно сопровождалось «теоретической» критикой ради­кальной российской интеллигенции, которая усиленно укореняла пред­ставление о промышленниках и предпринимателях как эксплуататорах, присваивающих прибавочную стоимость. В свете этих представлений предпринимательская деятельность представала как эксплуатация народа, паразитическое обогащение за счет большинства нации, как занятие без­нравственное, если не преступное. Известный российский историк С.С.Ольденберг в этой связи приводит ряд интересных свидетельств, под­тверждающих, что «русское общество имеет сильное предубеждение про­тив предпринимательской деятельности». Он пишет о широком распро­странении в обществе убеждений, что «честнее быть агрономом на службе землевладельческого земства, чем землевладельцем, статистиком у про­мышленника, чем промышленником» [Ольдепберг С.С. Царствование...

С.309].

Между прочим, и в самой среде предпринимателей не было уверен­ности в социальной праведности собственной жизни и деятельности, в не­зыблемости права собственности на накопленные ими капиталы. В край­них формах это проявлялось в существовании в среде русских предприни­мателей чувства «неоплатного долга», заставлявшего некоторых из них даже финансировать революционные организации, боровшихся за унич­тожение основ их же собственного бытия. В иной форме это выражалось в чувстве «стыда своего богатства». Как отмечает Н.А.Беряев, «русский ку­пец, который нажился нечестным путем и сделался миллионером, склонен был считать это грехом, замаливал этот грех и мечтал о монашестве, По­этому купец был плохим материалом для образования буржуазии западно­европейского типа» [Бердяев В.А. Истоки и смысл... С. 119].

Подводя итог этому краткому анализу, можно сказать, что хотя рос­сийские предприниматели в процессе экономической модернизации вы­полняли тот же спектр функций, что и их западноевропейские коллеги, их

39

деятельность не получила должного идеологического оправдания, которое мог дать только теоретически продуманный и хорошо укоренившийся в обществе либерализм. Однако возникшая после 1905 г. либеральная пар­тия - Партия народной свободы (конституционные демократы) - в теоре­тическом отношении делала принципиальные уступки коллективистскому либерализму, патерналистской ответственности государства за благосос­тояние народа, а в практическом отношении спасовала в решающий мо­мент перед социалистами. В результате, говоря словами философа С. Л. Франка, в России создалась такая ситуация, когда сами собственники не имели «собственного мировоззрения», бескорыстной и сверхличной веры в святость принципа собственности [См.: Франк С.Л. Духовные основы общества... С. 56]. Особенно это проявилось в годы Первой мировой вой­ны. В это время, как отмечал известный промышленник П.П.Рябушинский, «частное предпринимательство, благодаря которому расцвела экономиче­ская жизнь в России к 1913 году, в момент кризиса ассоциировалось у на­рода с бандой спекулянтов, наживающихся на народном горе» Щит. но: | Петров Ю.А Павел Павлович Рябушинский. С. 148]. В результате в 1917 г. российская буржуазия оказалась в изоляции от народа, она оказалась неспособной консолидироваться на основе единого мировоззрения и в итоге проявила неспособность защитить себя, а вместе с тем и развитие по уже апробированному Европой цивилизованному пути. Тот же П.П.Рябушинский объяснял причину этого следующим образом: "Россий­ская буржуазия, численно слабая, не была в состоянии выступить в ответ­ственный момент той регулирующей силой, которая помешала бы идти событиям по неверному пути... Вся обстановка прошлого не способствовав ла объединению в наступивший роковой момент, стихийная волна жизни перекатилась через всех нас, смяла, размела и разбила" [Там же, С. 1 52].

Таким образом, отсутствие укорененности в сознании и повседневной жизни индивидов лишает либерализм мобилизующего потенциала, он ока­зывается не в состоянии побудить к защите своих идеалов сколько-нибудь значительную часть общества. В этом плане российский либерализм оста­вался достаточно «камерным» явлением. Помимо указанных, причина это­го обстоятельства состояла в слабости институтов и традиций гражданско­го общества. Вместе с тем судьба либерализма в России все же не дает оснований для вывода о его врожденной несовместимости с политической и экономической жизнью страны. По своей сути либерализм - естествен­ный спутник модернизации общества. И если в России он был оттеснен на задний план, то причины этому, помимо общеевропейской увлеченности социалистическими идеями, состоят также в том, что процесс модерниза­ции шел неорганично и принимал, в одной стороны, усеченные, а с другой - насильственные формы.

§4. Свобода и «философия рынка»

Исторический анализ становления рыночного хозяйства достаточно убедительно показывает, что рынок предполагает рост свободы в общест­ве, хотя в идеологических построениях это может получать искаженный характер. Чтобы преодолеть эти искажения в XX веке целый ряд крупных философов и экономистов поставили себе задачу теоретически обосновать неразрывную внутреннюю связь свободы и рыночной системы, Они ста­вили своей целью возродить либеральную традицию, которая в результате двух мировых войн, пережитого опыта тоталитарных режимов, существо­вания социалистических государств с плановой экономикой настоятельно требовала обновления и углубления ее теоретических основ.

Организационным центром этого интеллектуального движения стало «Общество Монт Пелерин», основанное в 1947 году выдающимся пред­ставителем австрийской экономической школы Ф.Хайеком. Общество по­лучило свое название от имени маленького городка в Швейцарии, в кото­ром состоялось первое его заседание. В разные годы в его работе прини­мали участие такие крупные экономисты, как Л.Мизес, М.Фридмен, Л.Роббинс, Ф.Найт, В.Ойкен, В.Репке, Л.Эрхард (будущий реформатор немецкой экономики), философы К.Поппер и М.Полани. В результате их деятельности во многом были сформулированы принципы неолиберализ­ма. Его основу составляли, с одной стороны, идея свободного «открытого общества», с другой - то, что можно назвать современной философией рынка. Об идее «открытого общества» в нашей литературе написано нема­ло, гораздо меньше внимания уделяется философии рынка. Между тем эти две составляющие тесно взаимосвязаны. Недооценка значения экономиче­ской свободы, которая отстаивается неолиберальной философией рынка, приводит к односторонней трактовке свободы в социальной и политиче­ской философии.

Нужно отметить, что первые элементы этой новой философии рынка сложились еще в 1920-е годы, в ходе возникших тогда дискуссий о срав­нительных достоинствах плановой и рыночной систем. Здесь важно то, что эти дискуссии проходили на фоне существования плановой экономики в Советской России. До этого представления о плановой экономической системе носили в основном идеологический и теоретический характер. Когда же социализм из проекта превратился в реальность, серьезной и ре­альной проверке стало подвергаться представление о том, что хозяйствен­ная жизнь, перестроенная по единому и рациональному плану, является гораздо более эффективной, чем стихийная и хаотичная рыночная эконо-

40

П

мика. Для марксистов это было аксиомой, но и многие теоретики взглядов разделяли это убеждение'.

В 1920 году русский экономист Б.Д